Дворцы сминаемы, а плечи всё свежи

Конверт на столе почти манит своей неизвестностью: мало какие письма так грубо запихивают под порог с самого утра. Конверт отражается в каждом зеркале, всегда о себе напоминает, и плюёт на тот факт, что у его получателя нет привычки открывать письма до завтрака. Получатель письма, впрочем, толком завтракать и не привык: не считается за достойный завтрак побег в кофейную под боком за чашкой кофе и какой-нибудь булочкой. На большее не хватало не денег — времени и сил. К тому же тот самый получатель несколько месяцев не получал почты, что его не особенно, впрочем, и расстраивало. Но это же обстоятельство ещё и подогревало интерес, раз не каждый встречный бросался писать ему письма. За злосчастный конверт получатель, в точности надписанный на плотной бумаге витиеватым почерком, берётся до того, как спуститься к завтраку: слишком велико любопытство, которым ни в коем разе нельзя пренебречь. Этот витиеватый почерк, выводящий его имя на французском, Георгий узнаёт с первого выносного элемента, с одного только касания взглядом, скользящего после вдоль и ниже. В первый раз не удаётся прочитать письмо: получается только насладиться буквами, пошуршать бумагой, немного помявшейся на почте, осознать, что это письмо ему от неё. Татьяна не писала ему уже два года. Не отвечала на письма, не оставалась на адресах. Она словно бежала от кого-то — хотелось думать, что больше от родителей, чем от него, потому что её maman и papa были в форменном ужасе от того, что не знали, где гуляет их Танечка. Георгий рассчитывал на доверие. Рассчитывал на то, что она подаст ему знак, сигнал, жест, что махнёт из какой-нибудь кибитки её кружевной платочек, и что кибитка намеренно замедлится, чтобы он успел заскочить в неё, и они наконец поговорят. Рассчитывать было, впрочем, бесполезно; папина Татьяна, мамина Танечка и его Таша бесследно растворилась, словно никого не хотела знать. И тут — появилась. Вот она, тоненькая ниточка, отблеск узнавания, её почерк и её манера, её маленькая смешливость, которая чувствуется даже через мёртвые чернила на мёртвой бумаге. Ни извинений, ни объяснений, словно она не исчезала и не пропадала — так, просто уехала к какой-нибудь двоюродной бабушке на пару месяцев, чтобы расслабиться. Она пишет о столичных театрах и о рельских невыносимых ухажёрах; пишет о поездке за границу (вот, где эти два года пропали), о том, как тяжело, оказывается, вдали от родных дорог, и о том, как она хотела бы, чтобы дорогой Georges тоже увидел потрясающие фасады чужих зданий. В конце она просит его быть осторожным, но что тут осторожность, когда одно её письмо делает утро добрым, а запах её парфюма (о, эта её ужасная привычка сбрызгивать конверты…) с лёгкостью заменяет весь самый лучший кофе в кофейных под окнами? Осторожность — глупость. Да здравствует могущество импульса! Татьяна пишет, что вернулась в Столицу. Пишет, что уже встретилась с матушкой и всё ей объяснила; просит навестить матушку, чтобы матушка не решила разделить вместе с троюродной бабушкой место под небесным сводом. Всё такое почти наивное, почти невесомое, как эти её улыбки и смешки, по которым он скучал — ей-боже, безобразно скучал. Сердце требует от него написать ответ, прежде чем начать успокаивать свой лихорадочный стук. Сердце настаивает, и сердцу перечить бесполезно. Даже если знаешь, что с письмами торопиться нельзя. Даже когда осознаёшь свою дурость и взбалмошность, когда понимаешь, как ты глупо сейчас поступишь, а всё равно хочешь, хочешь и торопишься сделать то, чего хочешь, иначе потом уже будет совсем поздно. Совсем-совсем-совсем поздно. Vous me manquez. Вы трепали мне душу. Я так соскучился.

***

Татьяна пишет ему о театрах и постановках, о приёмах и балетах, о местах, о которых она раньше и мечтать не могла, но никогда не пишет ему, с кем она. Отшучивается и пишет, что её больше не нужно беречь, что она — не хрустальная ваза в коробке, не картина, к которой нельзя прикасаться даже кончиками пальцев, не мраморное изваяние, монументальное, но до безобразия хрупкое. Кажется, что Таша, его Ташенька, пытается избежать встречи, но это правда не так — в театр она приглашает его сама. Неожиданно, вне всяких рамок этикета, но приглашает — и даже шлёт именной билет, не спрашивая его о дате и времени. После некоторых манипуляций он даже оказывается свободен именно в этот вечер и в это время — и вдруг, замерев, понимает, как ему этого всего не хватало. Как ему не хватало писем, долгих поисков нужных слов для ответа; как его проели скукой эти пропыленные годы в Столице, что он чувствует порой себя дряхлым стариком, хотя ему даже нет ещё тридцати. Всё, оказывается, было так просто. Всё, оказывается, станет так сложно. В назначенный вторник она ждёт его у входа в театр, немного поодаль от толпы, и, ничего не стесняясь, высматривает его лицо среди людей, пока не ловит его взгляд и идёт к нему прямо всем наперекор — разумнее было бы разве что броситься под копыта взбеленившейся лошади, чем так продираться среди всей этой толкучки. Она обнимает его совсем бесстыдно, прижимаясь щекой к плечу, как обнимать девушкам мужчин не положено. Счастливая, смешливая, его Таша, немного дурная, малость дурацкая, со своими мелкими кудряшками, любопытными глазами и вечно живущей на губах улыбкой. — Я соскучился. Она смотрит на него — смотрит пристально-пристально, и улыбаться не перестаёт совсем, и молчит, прячет все свои секреты глубоко-глубоко в зрачках. — Я тоже. Она рассказывает ему про три столицы Лесманы, а он может только смотреть, пропуская все слова мимо ушей, и не говорить ничего. Какой толк говорить, если он никак не может осознать, что вот она, с ним рядом, совсем настоящая, не похищенная на улице, не сбежавшая с каким-нибудь безродным женихом — Таня. Ташенька. Татьяна. — Меня заберут после театра, — говорит она, почти скромничая, когда они устраиваются на своих местах в бельэтаже. — Хорошо? Георгий сразу же чувствует отторжение, не хочет соглашаться, даже знать не хочет, кто собрался забирать Татьяну после театра, кроме родного отца, но только кивает, потому что знает, что не имеет на неё никакого морального права. Какие же, всё же, глупости творятся у некоторых в головах… И никакая пьеса о загадочных песках Шаоса не заглушит этой глупости, и никакой свет пустынных сокровищ не затмит блеска в Таниных глазах, и всё это — глупость, такая ужасная глупость. Как и то, что она собралась уехать, как и то, что женщина в путешествиях просто не может быть одна — а значит, есть кто-то, кто всегда с ней, и этот кто-то — точно не Георгий, потому что он не знает и не знал ничего, и, может, не хотел и никогда не захочет знать. В антракте они выпивают по бокалу шампанского и лениво говорят о чём-то, и всё это кажется таким родным уголком спокойствия, что выть хочется от того, что кто-то способен это спокойствие у них отобрать. — Странно, что ты так и не нашёл себе жену. — Странно, что ты беспокоишься об этом. Она отводит взгляд и пожимает плечами, открытыми вечерним платьем, а после улыбается и тихо смеётся, покачивая в руке бокал. — Беспокоюсь о той, кто упускает своё счастье в тебе. — Лучше побеспокойся о своём счастье. А я своё как-нибудь поймаю. Время ещё есть. Счастье моё. Так называют тех, кем живут. Георгий готовится думать, что он был бы рад быть из тех, кто не доживают.