Тополиная рубашка

За луной я не следил. Да и невозможно это было, потому что каждый вечер небо загромождали душные грозовые тучи. Громадные такие и непроницаемые. Грозы я побаивался. Поэтому я плотно затворял окошко, задергивал шторки и, когда ложился в постель, ставил на табурет лампу в самодельном картонном абажуре. Говорил маме, что почитаю перед сном. Но дело было не в чтении. Если комната темная, вспышки грозы пробивают занавеску и озаряют стены жутковатым неподвижным светом – то лиловым, то розоватым, то белым. Иногда после вспышки сильно грохает. А иногда, если гроза далеко, наступает тягучая тишина, а потом накатывается медленный, ленивый такой рокот. Это не так страшно, как близкие разряды, но все равно нервы натянуты. В один из таких "рокочущих" вечеров я читал толстую книжку про рыцаря Айвенго (выпросил у Тайки) и прислушивался: не делается ли гроза ближе? Было уже поздно, и мама сказала из-за перегородки: – Хватит глаза портить. Спи. – Я еще маленько... – Кому я говорю! Пришлось выдернуть вилку из штепселя. И сразу комната озарилась розовой неторопливой вспышкой. Я напрягся и стал ждать громового удара. Ждал, ждал... Глухой грохот донесся лишь через полминуты. Но за эти полминуты я не успокоился. Наоборот, страх вырос, натянул во мне звенящие струнки, и они отзывались на каждый толчок сердца. Я вдруг понял, что боюсь не только грозы. Вообще боюсь. Чего-то непонятного. Страх был такой, как тогда, в ночь знакомства с ведьмами. А может быть, я уже сплю и боюсь во сне? Но я лежу с "растопыренными" глазами. И закрыл бы, да не получается... Прошло минут пятнадцать. Ятен поворочался, похныкал и опять уснул. Мама тоже ровно дышала за стенкой. Гроза то приближалась, то откатывалась. И опять приближалась! И вот зажглась такая молния, будто за окном включили тысячу фонарей (ну и грохнет!). Но не грохало. Я опять вытаращил глаза. Молния угасала очень медленно, и в этом слабеющем свете я успел заметить на стене... знакомые часы! И стрелки стояли на двенадцати. Я начал суетливо одеваться. Штаны, ковбойка, сандалии... Черт, никак не застегиваются. Ладно, и так сойдет. Старый свитер (я его надеваю, когда стою в футбольных воротах). Будет, конечно, жарко, зато в плотной одежде чувствуешь себя больше защищенным от грозы... Тут наконец прикатился гром и обрушился на крышу, на меня, как товарный поезд с откоса. Я присел, заткнул уши. И вот этими заткнутыми ушами сквозь ватную глухоту, сквозь замерший грохот грозы и расстояние спящих комнат я услышал еле ощутимое, но настойчивое постукивание в наружную дверь. Как в т о т р а з. Да, я уже понял, я иду! Хотя я не знаю зачем. Почему именно в грозу? Почему я опять боюсь? Что случилось? В щелкающих по полу, незастегнутых сандалиях я выскочил в сени (щели засветились от новой вспышки). Откинул крюк. На крыльце стояла Хотару. – Идем, – как-то неласково сказала она. И пошла не оглядываясь. Я засеменил следом. – А Мичиру где? – Дошивает, – сумрачно отозвалась Хотару. – Чего дошивает-то? – Иди, узнаешь... Неуютно мне было, нехорошо. Но что делать, я шел, пригибаясь от вспышек. Тяжелая капля ударила меня в шею и поползла под ковбойку... В бане было светло. Горело несколько свечей, причем у двух стояли зеркала. Старуха Сецуна неподвижно сидела в своем углу, и свечки отражались в ее очках. Мичиру широко махала иглой над куском шелковистой белой ткани. – Здрасте, – неловко сказал я. Сецуна только очками шевельнула, а Мичиру будто и не слыхала. Все вскидывала руку с иглой. Хотару подтолкнула меня к скамье, над которой висели мохнатые веники. Сказала глуховато: – Сымай одёжку-то... У меня обмякли коленки и захолодел живот. – Ка... кую одёжку? – пробормотал я. – Все сымай. – 3-зачем? Сецуна пробубнила из угла: – Ты будешь, слушаться или нет? Узнашь зачем, про это сразу не сказывают... Я промямлил, что не хочу. И даже подумал, что надо зареветь, но не получилось. – Давай-давай, – поторопила Хотару. – Хочу не хочу, теперь какая разница? Время пришло. Я умоляюще взглянул на Мичиру. Но она как раз встряхивала свое шитье и дула на него. Ее лицо было спрятано за тканью. И все же она отозвалась на мой отчаянный взгляд: – Не бойся, Тополёнок, так полагается, чтобы обновку нашу примерить... Что было делать? Я ослабел от всех своих страхов и спорить больше не мог. Отодвинулся к самому краю скамейки, где было больше тени, потянул через голову свитер, стряхнул сандалики... Ужасно неловко было раздеваться при тетках, но самое главное даже не это. Главное – как я боялся. Слова Мичиру про обновку успокоили меня лишь самую капельку. Тем более что и голос у нее нынче был какой-то странный. А вдруг это уловка? Может, они что-то страшное задумали? Вдруг съедят, как обещали в первую ночь? Нет, котел холодный... Или защекочут, как тетя Рей рассказывала! И весь я покроюсь ржавчиной... Да ладно, живым бы остаться... Я ежился и путался в пуговицах, а Хотару стояла рядом и шепотом поторапливала, пока я не остался без единой ниточки. Тогда она взяла меня горячими пальцами за бока и вынесла к свету, как выносят самовар. Поставила на табурет. Хихикнула. – Весу-то в ём, как в пухе... Дунь, дак и так полетит, без етого... – Цыц, – сказала Сецуна. Я стоял съеженный, тощий, беззащитный и ничего не понимал. Но это было совсем недолго. Шагнула ко мне Мичиру, взмахнула над головой своим шитьем, и по мне пробежали прохладные шелковые волны – широкая белая одежда накрыла меня до колен. Только не думайте, что я обрадовался. Я еще больше перепугался. Показалось, что обрядили меня в какой-то саван. А саваны – это же все знают! – наряд для того света. Мичиру шагнула назад. Странно улыбнулась. Сецуна прищуренно глядела сквозь очки. И наконец сказала она не бубнящим, а ясным голосом: – Ну, Хотару, давай! Что они задумали? Что "давай"? Ай!.. Хотару быстро нагнулась и рванула из-под меня табурет! И я грохнулся на пол! То есть я должен был грохнуться. Но я не хотел. Я схватился за пустоту, чтобы удержаться... И повис в этой пустоте. В воздухе повис. В полной невесомости, от которой перепуганно и сладковато замерла душа. Я дрыгнул ногами. Меня медленно развернуло, опустило к полу. Я уперся ладошками, ощутил свою тяжесть, обалдело вскочил... И услышал, что ведьмы смеются. Они не просто смеялись. Они хохотали от радости! Сецуна булькала, сипела, вскрикивала, отгибалась назад и хлопала себя по толстому животу. Очки ее упали. Сквозь смех она причитала тонко и с привизгиванием: – Ох ты, золотце мое! Огонек мой ясненький! Солнышко мое летнее! Ах ты, ласточка моя летучая! Хотару топталась надо мной и с кашляющим смехом всплескивала руками. – Ну, Тополечек! Ну, обрадовал ведьмушек! Мичиру подхватила меня, прижала, чмокнула в щеку, покружила, поставила. Горячо сказала: – Тополеночек наш, спасеньице наше! Ох, молодец! Я не понимал, почему я спасеньице и молодец. Совсем обалдел. Но сквозь обалделость пришла все же догадка, что ничего страшного не будет. Наоборот, все мной довольны! Тут же я осмелел и спросил сердито: – Чё веселитесь-то? Хоть бы объяснили толком... – Дак ведь летаешь! – взвизгнула Сецуна. – Не понял, что ль? Получилося у нас!.. Мичиру радостно объяснила: – Ты же теперь летать можешь. Рубашечка-то твоя из тополиного пуха волшебная получилась. – Она отошла в дальний угол. – А ну, попробуй! Лети ко мне! Ну? Как это лети? Я не мог. Я не умел. Чего это они выдумали! – Да не боись, – прошептала Хотару. – Ты только захоти. Потянись каждой жилочкой, куды полететь хочешь, постарайся, тогда получится. Свечи пылали и отражались в зеркалах. Мичиру смотрела на меня очень большими, очень темными глазами. Потом протянула ко мне руку. Губы ее шевельнулись: "Ну, Тополек... " Может, я правда умею летать? Вот сейчас приподнимусь над половицами, вытянусь в воздухе, медленно подплыву к Мичиру, возьму ее за палец... Ну? Давай же! Меня приподняло, бросило к Мичиру очень быстро, она отскочила. Я зацепил плечом печку, треснулся о пол, охнул. Мичиру меня опять подхватила. – Ой ты, маленький мой... Ушибся? Я ушибся. Но это была чепуха! Зато я все же полетел! Неуклюже вышло, потому что уменья нет, но я научусь. Сейчас... – Пусти, – шепнул я Мичиру. Она разжала руки, и я повис в воздухе. Заболтал ногами, зацарапал руками пустоту, будто поплыл по-собачьи. И поднялся к потолку. Потом тихо-тихо опустился на скамью. Сердце у меня не билось, а упруго сжималось и разжималось, и при каждом разжимании я торопливо переглатывал. Наверно, от волнения. Но я не чувствовал этого волнения, только радость чувствовал. Хотару весело сказала: – В этой конуре-то много ль налетаешь? Айда на двор, Тополек. Айда, бабы... Мы вышли из баньки. Лопухи зашуршали о подол моей длинной рубахи. Было сумрачно, и пахло близким грозовым дождем. – Ну, вот оно... – вздохнула Хотару и закашлялась. – Теперь хоть в самое небо... Но небо в этот миг высветилось зарницей, и мне туда совсем не захотелось. Я увидел такие облачные горы, пропасти, провалы и вершины, будто к Земле вплотную подошла другая планета. – Не, – сказал я и передернул плечами. – Вдруг в меня молния попадет... – Какая еще молния? – удивилась Хотару. – А, это от грозы, что ль? Не боись.... Она глянула вверх, взяла за руку Мичиру. – Дай-ка, Мичи... Четой-то я одна не управлюсь... Она постояла с поднятым лицом, охнула тихонько... И я почуял, что мне уже не страшно. Было по-прежнему пасмурно, только в этом сумраке уже не ощущалось грозовой напряженности. Словно все электричество разрядилось и утекло в землю. Были обыкновенные мирные тучи, из которых в крайнем случае мог пролиться спокойный дождик. Но дождик пока не проливался. Тучи слегка раздвинулись, из-за лохматого края высунулся ярко-желтый бок луны... – Ну, лети, – шепнула Мичиру. Сердце у меня часто забухало. Я попробовал полететь. Не получилось. Я опять, как в баньке, заскреб воздух руками, будто плыву из глубины вверх, оттолкнулся босой ногой. Повис в воздухе. Потом понесло меня в высоту. Я испугался, захотел опуститься. Опустился. Захотел пролететь над грядками и неуклюже, бочком, пролетел. Тогда я осмелел, напружинил мускулы и нащупал в себе и окружающем воздухе какие-то неведомые струнки. Может быть, это были силовые линии магнитного поля, о котором сейчас много пишут ученые. А может быть, во мне и вокруг просто зазвенела моя радость, моя уверенность. Я рванулся вперед, тело сделалось послушным, воздух зашуршал по бокам, обтянул на мне рубашку, прижал ее, шелковистую, к коже. И я понял, что теперь могу летать ловко, быстро и уверенно. Главное – верить в себя и не бояться. Я пронесся над грядами, взмыл над банькой, пролетел над сумрачной и влажной глубиной лога. Потом, хохоча от радости, сделал еще круг, спикировал к самой воде речки Тюменки, снова взлетел и наконец ловко встал перед ведьмами. Щеки горели, обдутые встречным ветром... Мичиру смеялась, а Хотару сказала радостным шепотом: – Научился! Ах ты, родненький наш... – И рывком притиснула меня к себе. Я застеснялся, засопел и вырвался. Тогда Хотару проговорила уже иначе, наставительно: – Вот так и летай. Только гляди, ничего, окромя рубахи, не надевай на себя. Все, что не из этого полотна, к земле потянет, любая пуговка, любая ниточка, самая махонькая... Я поморгал, соображая, про что она говорит. Понял, и радость моя поубавилась. Я набычился: – А как я... Ну, без штанов-то... Мичиру тихонько хихикнула, а Хотару сказала: – Вот так и будешь. Кто тебя видит ночью... – А днем, что ли, нельзя летать? – Летай, когда хошь, привыкай, – подала голос Сецуна, – только береги ее, рубаху-то. – А штаны? – жалобно спросил я. – Разве нельзя сшить из такой же материи? – Дак ее не осталось ни кусочка, – хмуро сказала Хотару. Я представил, как появлюсь перед ребятами в таком не то платье, не то саване, и взмолился: – Мичи! Ну, обрежь ты ее вот так! – Я чиркнул ладонью по животу. – А что останется – из того штаны. Пускай хоть самые коротенькие... – Дай-ко, смеряю, – согласилась Мичиру. Но Хотару насупилась: – Не по правилам это. Сказано, что рубаха должна быть... Мне показалось, что Мичиру колеблется. Однако неожиданно за меня вступилась Сецуна. – Ты, Хотти, сама посуди, – сипло заговорила она. – Тебе не старое время, сейчас ребятишки и в деревнях без порток не бегают, а он мальчонка городской. Надо одеть по-нонешнему, чтоб не боялся ничего... Меня снова привели в баньку, рубашку велели снять. Я долго сидел в углу, кутаясь в чей-то старый ватник. А Мичиру то лязгала ножницами, то стучала на швейной машине. Эта громадная ножная машина с чугунным колесом появилась в баньке неизвестно откуда (от нее пахло ржавчиной). Потом нарядили меня в штанишки без застежек, с узкой лямкой через плечо (на вторую не хватило материи) и в короткую просторную рубашку навыпуск. – Полетит ли? – с опаской сказала Хотару. Я подпрыгнул, поджал коленки и клубочком всплыл к потолку. Медленно опустился на стол. – Ну вот! – радостно и почти без сипения прогудела Сецуна. – Ишь, как полетел, будто пташка. И глянь, какой ладненький стал. А то была какая-то привидения, прости господи... Хошь на себя глянуть? Она выволокла из-за печки большой кусок мутного зеркала, я глянул... и опять огорчился. Рубашка – без воротника, с треугольным вырезом на груди – была очень похожа на нижнюю, вроде солдатского белья. Задразнят... "Воротник бы сюда матросский", – печально подумал я, но ничего не сказал. Потому что бесполезно: все равно тополиной ткани больше нет. Однако Мичиру уловила мой тихий вздох. И сказала с недовольной ноткой: – Ладно, сымай. Еще кой-чего подошью... Она понесла рубашку к машине. Я, смущенный, побрел за ней. – Покажи-ка пальчик, – вдруг попросила Мичиру. – Вот этот, левый. Я удивился, протянул указательный палец. Мичиру ловко ткнула его иглой. Я громко ойкнул, дернулся. Она меня удержала: – Не бойся. Дай-ка капельку... Краску-то нельзя, она тяжелая, а у тебя кровь тополиная – свежая да летучая... К пальцу, на котором набухла красная капля, Мичиру поднесла кончик намотанной на катушке нити. Нить была серебристая – конечно, тоже из тополиного пуха. Кровь побежала по нитке, как по фитильку, и скоро вся катушка сделалась красной. У меня слегка закружилась голова, но Мичиру дунула мне в лоб, и сразу все прошло. – Погуляй пока, – ласково сказала Мичиру. Я сунул палец в рот, но не отошел. Смотрел, как Мичиру прилаживает катушку на машину, как укладывает под иглу рубашку. Вот она крутнула колесо, игла прыгнула... Машина, без сомнения, была волшебная. Игла стукнула несколько раз, и под ней на белой материи появился вышитый красный листик. Круглый, но с острым кончиком, тополиный. Стук-стук-стук – и еще листик! И еще.... Листики вытягивались в цепочку. Скоро эта цепочка у ворота и на спине обрисовала контур большого квадратного воротника. Я тихо возликовал. Конечно, рубашка не стала настоящей матроской, но и на нижнюю сорочку теперь тоже не была похожа. Она сделалась красивой, праздничной. А когда Мичи вручную вышила на левом рукавчике алый якорь, я чуть на шею к ней не бросился. Но постеснялся. И вот я опять встал в тополиной своей обновке перед ведьмами. – Теперь-то как? – озабоченно спросила Сецуна. – Сойдет? – Во! – Я показал большой палец. Ведьмы дружно засмеялись. Сецуна сипло и с кряхтеньем, Хотару сквозь кашель, а Мичиру ясно и негромко. Потом Мичи взяла меня за плечо. – Вот и все, Тополек. Ты пока к нам больше не ходи. Надо будет – позовем. Летай, привыкай пока. Шибко-то не хвастайся да людей не пугай, но и не бойся зря. Да одежку тополиную береги. Я радостно кивал. – Ладно, лети, – вздохнула Мичиру и подтолкнула меня к двери. Прямо с порога я круто взмыл в высоту и помчался над крышами – под небом, где среди разбежавшихся туч летела вместе со мной яркая половинка луны. Прохладный воздух был полон резкими запахами недавнего дождя, мокрых крыш и листьев. Он летел мимо щек, отбрасывал мои отросшие за лето волосы, рвал коротенькие рукава, трепал края рубашки, обтекал упругими струями ноги и срывался с босых пяток щекочущими вихорьками. И этот полет – самый радостный момент моей сказки.