Тополиная рубашка

Утром я испытал ужасный испуг и огорчение... Проснулся я поздно. Сразу все вспомнил, глянул на кривую спинку стула, где повесил ночью тополиную рубашку, – на спинке ничего не было! Сердце у меня пискнуло, как проколотый мячик, и покатилось в какую-то холодную трубу. "Всё..." – тоскливо подумал я. Было ясно, что сказка кончилась. Конечно! Такое замечательное волшебство и не могло быть долгим. Никакой колдовской силы на это не хватит. Видимо, летучая ткань растаяла при первом утреннем свете... А может быть, это ведьмы взяли свой подарок назад? Да, скорее всего, так. А старую одежду вернули: вон пыльные штаны и выцветшая ковбойка аккуратно сложены на стуле (я их сроду так не складывал! ). За что же меня так обманули? Или наказали? Может, за то, что я слишком долго ночью носился над крышами и деревьями, резвился и дурачился в воздухе? Но что здесь плохого? Сами же сказали: летай... Нет, наверно, просто кончилось волшебство... Первое ощущение страха и острого горя прошло, но большая печаль от потери сказки осталась. Я мигал мокрыми ресницами и гадал: что же случилось? И только об одном не подумал: что история с тополиной рубашкой привиделась мне во сне. Не могло это быть сном! Вот и локоть до сих пор болит – я ободрал его о жестяной флажок на башенке деревянного дома над речным откосом (на флажке были сквозные цифры "1909", от него пахло сырым железом, и он со скрежетом повернулся, когда я зацепил его). Я помню все так подробно! Как пахло березами, как быстро щекотали мне лицо, ладони и ноги зубчатые листики, когда я летал над верхушками городского сада. Как я рассмеялся от этой щекотки, ладони выбросил вверх, сам изогнулся тугим луком и понесся сквозь шуршанье воздуха к ватным клочкам облаков и разбухающей половинке луны. Потом раскинул руки и ноги и повис там, в пустоте, вниз лицом. С высоты все казалось ненастоящим: огоньки – искорками, река – полоской фольги (мы такие добывали из старых конденсаторов, найденных на свалках), серебристый купол цирка на краю сада – крышкой алюминиевого чайника. А сад клубился внизу косматой темнотой, в которой кое-где мерцала светлая пыльца: наверно, это лунные лучи отскакивали от дрожащих листьев. Только луна, горевшая надо мной, осталась настоящей. И таким же настоящим – ярким, большим и кривобоким – было ее отражение в тарелке с темной водой и светлой горошиной посередине. Тарелка лежала в мохнатом сумраке сада. Я, не шевельнув даже пальчиком, начал тихо опускаться, погружаясь то в прохладные, то в теплые пласты воздуха. Тарелка увеличивалась. И наконец я понял, что это фонтан. Круглый бассейн со светлым камнем в центре, а на камне – тонкий бронзовый журавль со вскинутой головой. Этого журавля я знал с малолетства – помнил, как до войны меня приводил сюда во время прогулок отец. Обычно из поднятого журавлиного клюва била струя, но сейчас фонтан не работал и вода в бассейне стояла стеклянно-гладкая. Я опустился мимо журавля и повис у воды. А снизу, из отраженного лунного неба, навстречу мне всплыл мальчишка, такой же, как я: белоголовый, в серебристой рубашке, с тонкими растопыренными руками и ногами. Мы остановились в метре друг от друга. Я не любил своих отражений в зеркале. Моему круглощекому курносому лицу, белобрысой челке и оттопыренным ушам явно не хватало мужественности. Но этот мальчик мне понравился. Он был серьезнее меня, большеглазый, с внимательным взглядом и смело сжатыми губами. Кажется, он знал про меня больше, чем я сам. Наверно, это был не совсем я. Скорее мой товарищ по ночным летучим приключениям. Мы с минуту смотрели друг на друга, и я слегка оробел перед ним. Но потом мы друг другу тихонько улыбнулись, помахали ладошками и разлетелись: он – в свою, опрокинутую в воде сказку, я – в свою... А еще помню, как я стоял на шпиле пожарной вышки. Вышка поднималась над крышей городского музея, над черными часами (которые тогда не шли). Музей был старинный, каменный, с колоннами, а вышка – деревянная, узорчатая, немного похожая на китайскую фанзу. Ее опоясывал квадратный балкон. По доскам балконного настила, бухая сапогами и кашляя, ходил дядька в медной каске с гребешком (тогда еще у пожарных были такие, старомодные). Каска ярко отражала луну. "Жарко, тяжело ему в ней, – пожалел я дядьку. – А снять нельзя, устав не разрешает". Я дядьку хорошо видел сверху, а он меня – нет. Пожарные не смотрят в небо, там не может ничего загореться. Я прилетел с высоты, опустился на длинный сигнальный шест и теперь стоял на нем, как петушок на шпиле. Вернее, не стоял, а просто касался большим пальцем правой ноги плоского деревянного шарика на верхушке шеста. Левую ногу я вытянул назад, нагнулся, раскинул руки – в общем, сделал что-то вроде ласточки. Сам я думал, что со стороны похож на серебряный самолетик. Если кто увидит меня над вышкой, решит, что на шесте укрепили новый флюгер. Разве кому-нибудь придет в голову, что там, на высоте, крутится на одном пальчике живой мальчишка? Я поворачивался, как стрелка компаса на острие булавки. Огоньков стало совсем мало. Луна слегка пожухла. Со стороны реки потянул ветер. Он мягким крылом снял меня с шеста и развернул лицом к востоку. Там светлело небо. Я понял, что пора домой, снизился к логу и полетел вдоль берега над темными огородами. Кое-где запоздало тявкали мне вслед собаки. Сильно пахло полынью... ... Ну, скажите: могло ли все это присниться? За фанерной стенкой что-то весело залопотал Ятен. Раздались мамины шаги. Я локтем торопливо вытер глаза. Сейчас мне попадет, что допоздна валяюсь в постели... Мама вошла... Но сначала я увидел не маму, а то, что она держала! Сжав пальцы, как бельевые прищепки, мама несла перед собой мой тополиный костюм! Я дернулся, привстал на локтях, ослабел от радости и растерянности и бухнулся затылком на подушку. – Харука, откуда у тебя этот наряд? – спросила мама. Не сердито, но с ноткой подозрительности. – Что? А... сейчас, – забормотал я, совершенно не зная, что ответить. Не рассказывать же про ведьм! Я всем нутром чувствовал: сказку выдавать нельзя. Никому, даже маме. Да и не поверит никто. Еще и влетит... Мама нахмурилась: – Что ты бормочешь? Откуда костюм? – Сейчас... – беспомощно повторил я. Надо было протянуть время, чтобы придумать хоть какой-то ответ. Я зашарил под подушкой, словно что-то ищу. А что я мог там найти? Объяснение для мамы? Под руку попал компас. Я обычно прятал его там от Ятена. Я вытащил компас и стал внимательно разглядывать пляшущую стрелку. – Харука... – нехорошим голосом сказала мама. – А? – Я поднял глаза и благодарно сжал компас дяди Мамору в кулаке. – Костюм-то? Ну, что такого... Дядя Мамору подарил вчера. Купил на толкучке и вот... Мама очень удивилась. Но поверила. А что ей оставалось делать? – Странно... Что это он выдумал? – Ну, так просто. Он любит дарить... – Я понимаю, когда игрушка, а тут одежда... С толкучки. Не известно, кто носил раньше. А если здесь микробы?.. Хотя нет, все новое, только что сшито... И матерьяльчик славный... Я опять взглянул на компас. И снова живая стрелка словно соединила меня с дядей Мамору. Не с нынешним, а с тем – с давним мальчишкой. Теперь я врал уже вдохновенно: – Он сказал, что, когда был маленький, у него тоже была похожая матроска. Я, говорит, буду на тебя смотреть и детство вспоминать. – Вечно у него фантазии, – с непонятной досадой сказала мама. – Не было у него такой матроски. – Ты, наверно, не помнишь... – Я все отлично помню, – возразила мама, но уже помягче. – Матроска у него была, но не такая, а черная, суконная. Он ее терпеть не мог. Говорил, что кусается. – Ну, не знаю... – вздохнул я, словно хотел сказать: "Вы уж сами разбирайтесь в своих детских годах". В этот миг за стенкой что-то грохнуло и взвыл мой братец. Мама метнулась за дверь. А я метнулся из постели, заторопился, натягивая на голое тело штаны и рубашку, ощутил радостную шелковистую прохладу и взмыл к потолку. Перевернулся через голову рядом с пыльным абажуром, шлепнулся на пол и выскочил в другую комнату. Ятен ревел уже негромко, а мама прижимала к его лбу медный подсвечник тети Рей. – Стукнулся маленький, – сказал я подхалимским голосом. – Ничего, все пройдет у Ятенчика. – Мне надо было с утра завоевать доброе мамино отношение, чтобы не засадила нянчиться с Ятеном или не погнала на рынок за картошкой. Мама покосилась на меня и велела умываться и завтракать. За столом я послушно глотал ненавистную кашу из овсяных хлопьев "Геркулес" и не брызгал, когда дул на блюдечко с чаем. Но мама все равно сказала: – Не заляпай обновку... Не таскал бы ты этот костюмчик каждый день. Он такой праздничный. – А зачем беречь-то? – испуганно возразил я. – Лето скоро пройдет. А потом я – у-у-у! Знаешь, как вырасту! Сама говоришь, что тянусь без удержки... – Это верно, – вздохнула мама. – Давно ли над столом одна голова виднелась, а теперь вон как торчишь. По пояс. Я фыркнул. Потому что я не сидел на табурете, а висел над ним сантиметрах в пяти. Ятен, глядя на меня, тоже с готовностью фыркнул и пустил ртом пузырь из мутной геркулесовой жижи. На лбу у братца синела роскошная шишка, но он уже обрел жизнерадостность... – Выставлю из-за стола, – сказала мама. И добавила: – Приберись в комнате и можешь свистать к друзьям-приятелям. Я ведь вижу, что ты как на шиле сидишь... А мы с Ятенчиком пойдем в поликлинику. Ох и очередь там... Я не подал вида, что ужасно радуюсь, и сказал: – Из-за шишки-то в поликлинику? – Не из-за шишки, а на прививку... К обеду будь дома. Придет отчим, скажешь ему, что кастрюля с супом завернута в ватник, а картошка на сковородке. Отчим рано уходил на работу в Управление охотничьего хозяйства и рано приходил на обед. Я решил, что оставлю ему записку... Нет, не такой я был дурак, чтобы выдавать себя и летать на глазах у прохожих среди бела дня. Я сел в автобус и поехал на край города. Автобус – это одно название. Настоящих автобусов тогда в нашем городе почти не было, а вместо них по маршрутам ходили полуторки с поперечными сиденьями в открытых кузовах. Обычные тряские грузовички. В заднем борту у них была прорезана дверца, а к ней подвешены железные ступеньки. Вот на таком общественном транспорте я и катил в сторону загородного дома отдыха Рыбкоопа. Вернее, не катил, а летел, чуть приподнявшись над скамейкой и уравняв свою скорость со скоростью машины. Ветер бил в лицо, волосы вставали торчком, рубашка трепетала. И все было прекрасно... Прекрасно, пока на меня не обратила пытливый взор строгая пожилая кондукторша. – Мальчик, а ты брал билет? Мальчику стало неуютно, он не брал билета. У него не было ни копейки. Во-первых, потому, что их некуда было положить: карманов-то Мичиру не пришила. Во-вторых, потому, что самая крошечная копеечка не дала бы мальчику летать. Кондукторша встала и, шагая через скамейки брезентовыми сапогами, двинулась ко мне. На груди ее подпрыгивала сумка и разноцветные рулончики билетов. И что оставалось делать? Только одно: я взмыл над скамейкой и остановился в воздухе. Машина умчалась из-под меня, и на прощанье я увидел разинутые рты кондукторши и пассажиров. Я опустился на горячую от солнца мостовую и бросился в ближайший переулок. Сперва я бежал просто так, забыв про свою летучесть. Потом понял: можно же мчаться по воздуху и только едва касаться пальцами травы. Со стороны будет казаться, что я бегу, и никто не догадается, что это полет. Ура! Я помчался длинными плавными скачками, потом полетел над росшими у дощатого тротуара лопухами и медленно, не в лад со скоростью передвигал ноги. Наверно, это не очень походило на бег. Но прохожих все равно не было, только пыльные козы у заборов провожали меня задумчивыми глазами. Я покинул машину уже на окраине и скоро оказался на границе лугов и леса за домом отдыха. Этот день запомнился мне как сплошная солнечная карусель. Я летал среди кустов на опушке вместе с разноцветными бабочками. В лесу, если не было близко людей, я взлетал на вершины сосен, кидался с них к земле, в густую смолистую тень, и у самой травы тормозил полет. Повисал над узорчатыми папоротниками. Качался на их упругих листьях, сделав свое тело почти невесомым. Тело было послушно мне. Без всякого напряжения, одним радостным желанием я мог вознести его над землей, остановить в воздухе, помчаться со скоростью ласточки или полететь по ветру плавно, как тополиная пушинка. Я ликовал и не пытался объяснить себе самому волшебство. Просто ощущал внутри миллионы послушных мне струнок. Они упруго и весело звенели, когда я начинал полет. А тополиная рубашка трепетала на ветру... Где-то в середине дня я вылетел к чистому озерцу с кувшинками на тихой воде. На берегу разостлали одеяло и устроились на отдых молодая женщина и девочка. Девочке было лет восемь. Посреди воды плавал блестящий красный мяч. Я приземлился за кустом, а оттуда вышел уже как нормальный, не волшебный мальчик. Даже воспитанный. – Здрасте, – сказал я. – Мячик уплыл, да? Они удивленно уставились на меня. Видно, я выглядел слишком нарядно для леса. Да и вообще откуда взялся? Потом девочка виновато заморгала, а женщина улыбнулась и жалобно сказала: – Да, сбежал наш мяч. А мы обе плавать не умеем. Ты не смог бы до него доплыть? Доплыть мне ничего не стоило. Я мог это озерцо десять раз перемахнуть любым стилем туда и обратно без отдыха. Только... под тополиным костюмчиком-то ничего у меня не было. А не раздевшись плыть, конечно, нельзя: вода наберется в материю, будет потом посторонняя тяжесть. Но... перед девочкой и ее мамой лежали такие восхитительные бутерброды с маленькими котлетками. А я так проголодался. И я голосом веселого, храброго мальчика сказал: – Тут и не надо плыть. Тут глубина совсем маленькая. Смотрите. И, окуная ноги по колено, будто бреду по мелководью, я тихо полетел к мячику. Там я дал ему крепкого пинка, и он вылетел прямо к хозяевам. А я "вышел" следом. – Надо же! – удивилась женщина. – А я была уверена, что здесь очень глубоко. Надо будет, Икуко, набрать кувшинок... Икуко, скажи мальчику "спасибо" за мяч. И синеволосая симпатичная Икуко в голубом платьице сказала мальчику "спасибо". И мальчика, разумеется, пригласили пообедать, спросили, как зовут, где живет и так далее. И удивлялись, что мальчик вдруг поскучнел и бутерброды жует без аппетита. "А ведь на самом-то деле глубина здесь большая, – тоскливо думал я. – Вдруг они и правда сунутся за кувшинками? " – Лучше бы вам не ходить в воду, – наконец промямлил я. – Там стекла на дне. И главное, эти... пиявки. Большие такие. И даже ядовитые. Икуко перестала жевать и отвесила нижнюю губу. Ее мама испуганно сказала: – А ты? Тебя не укусили? – Не... То есть два раза. Но я привычный... Спасибо большое, я полечу... То есть побегу. И я исчез с поляны, чувствуя себя виноватым и даже напуганным. Впервые подумал я, что с волшебным даром надо обращаться осторожно. Вспомнил слова старика сторожа на свалке: "Волшебство – оно никакое. Его для чего хочешь использовать можно". И я решил использовать свое летучее умение обдуманно и только для хороших дел. Но в этот день как-то не получилось. Просто так летал до вечера. И решил еще полетать ночью.