Тополиная рубашка

Когда все в доме уснули и сам дом уснул (только тихо поскрипывал во сне), я выбрался из постели и ступил на светлые квадраты, которые расстелила на половицах луна. Они были такие яркие, что половицы казались нагретыми. Я опять натянул свой летучий костюмчик, тихо развел створки и вылетел из окна. Я взмыл над крышами. Мне хотелось побывать во многих местах: пролететь над жутковатым Текутьевским кладбищем (наверху-то не очень страшно), обследовать башню старой церкви, в которой была теперь библиотека, проникнуть в открытые окна у выпуклой крыши цирка и поакробатничать под куполом, присаживаясь на блестящие трапеции... Но прежде всего я полетел на улицу Герцена. К тополю. Я неторопливо проплыл над спящими дворами и огородами и опустился на железную крышу длинного старого флигеля. Прямо на гребень. Присел на корточки. Тополь раскидывал надо мной свою необъятную темную чащу. Она еле слышно лопотала, и кое-где зажигались лунные искры. Я встал, вытянул над головой руки и, будто серебристая иголка в громадный стог, вошел в тополиную крону. Здесь ошеломляюще пахло сразу и весной и летом. Все тополиные запахи собрались в густоте мягких, ласковых листьев: запах клейких кожурок, оставшийся с мая; запах сладковатого сока; запах старых, подсыхающих листьев; запах вчерашнего дождика, который не успел высохнуть в глубине вымытой листвы; запах тонкой кожицы на молодых ветках... Я дышал этими запахами, впитывал их кожей, а листья щекотали и гладили меня, когда я пробирался от дерева к дереву. Именно от дерева к дереву. Могучие старые ветви толщиной напоминали большие деревья. Их было очень много, этих ветвей-деревьев, и я, наверно, целый час блуждал в чаще, отдыхал в широких развилках, качался на тонких сучьях, раздвигал шелестящие лиственные завесы, пока наконец не выбрался к вершине – под чистое небо с маленькой и неполной, но очень яркой луной. Там я повисел в воздухе, рядом с самой верхней веткой, погладил ее аккуратные небольшие листики и снова – головой вперед – упал в тополиную чащу. И еще долго путешествовал в ней. В одном месте я нашел истлевшие остатки воздушного змея, в другом – скелет модели планера. А еще – стрелу с наконечником из пустой пули (он наполовину засел в коре). А еще – теплый резиновый мячик, прочно застрявший в развилке. Он-то как попал на такую высоту? С земли не добросишь. Может, его кто-то уронил с самолета? Или его закинули сюда, когда тополь был еще молодой и невысокий?.. Я не стал ничего трогать. Это все было не мое, а тополя. Его имущество, его игрушки. Я теперь понимал, что наш тополь совершенно живой добрый великан. Я любил его и не хотел обидеть. Наконец я устал от блужданий в зарослях. Они были бесконечными. Я подумал, что наш великан больше, наверно, того дерева, на котором спасались во время потопа дети капитана Гранта и их спутники. Тут я вспомнил, что книжку про детей капитана Гранта не дочитал. Тайки давал ее мне на неделю, а потом забрал, сказал, что сам будет читать. Я знал от ребят (и кино смотрел), что в романе все кончается хорошо, но прочитать про это самому все-таки хотелось. А что, если проникнуть к Тайки, свистнуть "Детей капитана Гранта" с этажерки, а на следующую ночь так же незаметно вернуть? Пускай завтра Тайки похлопает глазами и поломает голову (а послезавтра еще сильнее!). Я тихонько засмеялся, вылетел из тополиного леса и перемахнул через гребень крыши. Тайки спал всегда с открытым окном, он был закаленный, а грабителей не боялся. Во-первых, воровать у них было нечего; во-вторых, окна их смотрели в соседний огород, который охраняла овчарка Барс. Я опустился так тихо, что Барс меня не учуял. Выгнувшись дугой, я скользнул в окошко и даже ничего не зацепил, только макушка герани мазнула по коленкам. Я поднялся к потолочной балке и оттуда глянул на Тайки. И вздрогнул. Тайки лежал на спине, глаза его были открыты. В них блестели лунные точки. Мне стало страшно, как жулику, попавшему в засаду. В комнате было светло от луны и тихо. Только в кровати за шкафом тихонько храпел Кайто, старший брат Тайки. Тайки смотрел на меня и не шевелился. Я тоже замер. Но в носу у меня защипало от известкового запаха и – хочешь не хочешь – пришлось крепко чихнуть. Кайто на секунду перестал храпеть. Тайки не шевельнулся, но губы его расползлись в хорошую, несердитую улыбку, и он полушепотом спросил: – Ты что там делаешь? – Это... я тебе снюсь, – нерешительно сказал я. – А-а... – Тайки, видимо, не удивился. – Ну ладно... А как ты там держишься? – Да не держусь я. Просто летаю. Вот... – Я описал круг около лампочки. Тайки приподнялся на локте. Усмехнулся. – Я раньше сны видал, будто сам летаю, а чтобы кто другой – первый раз. – Всякое бывает, – дипломатично отозвался я. – Ну, спускайся, – сказал Тайки. – Зачем? – Так и будешь, что ли, сниться под потолком? Спускайся, поговорим... Я осторожно приземлился у Тайки в ногах на кусачее солдатское одеяло. Тайки задумчиво спросил: – Интересно, сейчас только ты мне снишься или я тебе тоже снюсь? – Н-не знаю... – пробормотал я. Это был сложный вопрос. – Завтра я тебя спрошу, – решил Тайки, – снился я тебе или нет. "Так я тебе и признаюсь! Фигушки!" – подумал я. – А зачем ты ко мне прилетел? – тихо и без улыбки спросил Тайки. Я пожал плечами: – Откуда я знаю? Это же сон. – Ну, а во сне-то зачем? – Так... Летаю, вот и решил... навестить. – А-а... – опять откликнулся Тайки. Я неожиданно для себя признался: – Скучаю по этому дому. Жалко, что уехал... – Еще бы, – согласился он. – Ты же здесь с самых пеленок рос. От такого его ласкового понимания мне стало хорошо-хорошо. А Тай добавил со вздохом: – Мне тоже иногда жалко, что ты уехал. Я даже задохнулся от удивления: неужели правда? Да врет он, больно я ему нужен! Ничего я не сказал, только недоверчиво повозился на одеяле. Тайки меня понял. – Нет, в самом деле, – сказал он. – Все-таки мы привыкли друг к другу... Ну, по-разному у нас бывало, но ведь бывало и хорошее... А, Харука? Я кивнул молча, потому что вдруг защекотало в горле. Потому что хорошее в самом деле бывало. Как он книжки самые интересные давал читать, хотя и ворчал при этом. Как я сидел у него допоздна, если мама долго не возвращалась с работы, а дядя Мамору был в отъезде. Как заступался на улице перед длинным дураком по кличке Хрын... Ну а если иногда дразнил или тычка давал, так я и сам хорош был... – А помнишь, как ты пиратский роман про остров с привидением написал? – тихо засмеялся Тайки. – А я не поверил. – Ага... А потом поверил. И вы в своем классе читали. – Читали. Он тогда еще Хитоми понравился очень. – Кому? – Ну, ты не знаешь... У нас в классе одна... – А! Конопатая такая... – Ну и что? – неласково спросил Тайки. – Да ничего, с конопушками тоже бывают красивые. Тайки обмяк и вдруг признался шепотом: – Харука... Я перед тобой очень виноват. – Как это? – не поверил я. – Сейчас скажу... Сейчас можно, потому что во сне... Ладно, скажу. Хару, я тогда сказал ребятам и ей, что... ну, наврал, в общем, что это я сам про остров с привидением сочинил. Я молчал. Ревность ощутимо кольнула меня. Но тут же я подумал, что дело это давнее и свой "пиратский роман", написанный на старых газетах, я давно потерял. А Тайки сейчас такой доверчивый, сам признался. Правда, он думает, что это во сне, но все равно он хороший. – Ладно, Тай, – вздохнул я. – Подумаешь... Если хочешь знать, я перед тобой тоже виноват. Я в том году у тебя картинку стащил из коробки с елочными игрушками, чтобы на книжку наклеить. Помнишь, такой кораблик серебряный с раздутыми парусами? – Да знаю я, – усмехнулся Тайки. – Знаешь?! – Конечно. Ты потом два дня перепуганный ходил и на меня смотрел, как жулик на милицию... Я сперва хотел сказать, а потом думаю: лучше я у него немецкую открытку стырю, чтобы... ну, в общем, Хитоми надо было с Новым годом поздравить... – Ну и... поздравил? – Ага, – виновато сказал он. – Ты только про это никому не проболтайся. – Как я проболтаюсь? Мы же во сне говорим... Да мне и не жалко ничуточки эту открытку. – Да я не про нее... Про остров с привидением... А то она меня презирать будет. Я лучше потом сам ей признаюсь. – Не надо. Мне это привидение нисколько не жалко. – Нет, я признаюсь... Потом. Надо все же честность в себе вырабатывать. – Я тоже стараюсь... Чтобы не врать очень часто. И если уж честное слово скажу, тогда изо всех сил держусь... Маме дал слово, что не буду с отчимом спорить, и уже три недели не спорю. Правда, он десять дней в командировке был. – Здорово вредный? – Как когда... Придирается. – А отец пишет? – Пишет, конечно. И деньги присылает. – А к себе не зовет? – Зовет... Да ну, не хочу я. Тут все свое, а там что... И маме трудно будет с Ятеном управляться. Я хотел сказать, что прежде всего не хочу расставаться с мамой, но постеснялся. Тайки, однако, понял: – Правильно. Без матери разве жизнь? У меня вот на неделю в Курск ездила, дак я и то... – А зачем ездила? – Там отец похоронен, под Курском. В братской... А твои почему развелись? Я пожал плечами. Я не знал тогда и узнал причины гораздо позже, когда стал большим. И понял, что виноваты были не мама и не отец, а чужие равнодушные люди, вломившиеся в их судьбу. Но эта тема уже не для сказки. Это грустная реальность тогдашней жизни... Тайки переменил разговор. Сказал задумчиво: – Я иногда думаю: что лучше? Честность или смелость? – По-моему, всего лучше, когда вместе, – уверенно сказал я. – А если вместе нету? Тогда как? Я раздумчиво посопел. – По-моему, честность лучше, – твердо проговорил Тай. Видимо, для себя это он уже решил. – Потому что если смелый, а не честный, тогда какой толк? Смелые и среди фашистов были, а все равно сволочи. А если человек честный, то пускай он даже боится. Он скажет: даю себе честное слово, что буду делать все как надо, а на страх мне наплевать. Вот... – А ты... давал? – осторожно спросил я. – Ага... – тихонько выдохнул Тайки. – Что буду стараться. Тогда я сказал: – Я тоже... – Что? – Тоже даю... что буду стараться быть честным. Тайки подумал. – Это, наверно, не считается, – вздохнул он. – Это ведь не по правде. Ты мне просто снишься. – Ну и что... – отозвался я. Мы замолчали. Я почувствовал, что такой важный разговор лучше не разбавлять болтовней. – Ну, пока, – сказал я Тайки и с кровати рыбкой скользнул в окно. И герань опять оставила пыльцу на моих ногах. Утром я собрался бежать к приятелям, а мама сказала: – Что за привычка скакать босиком. Надень сандалии. Я не стал спорить. Пожалуйста, надену! Конечно, в обуви полететь я не смогу, ну и ладно, успеется. Зато мчаться по тротуарам легко: я напружинил жилки как для полета и тяжести во мне осталось всего ничего – как раз только истертые до бумажной легкости сандалики. Однако в квартале от нашего старого двора я сбавил скорость. Как отнесутся к моей обновке мальчишки? Два года назад Тайки дразнил меня непонятным, но обидным словцом "Кнабель" за иностранные штаны и рубашку с перламутровыми пуговками (их прислал из Германии отец, он тогда еще служил там). И сейчас я затрепыхался: не покажется ли ребятам мой белый костюмчик чересчур модным, а вышивка из красных листиков – девчоночьей? Во двор я вошел неторопливо, с равнодушно-независимым лицом и нехорошим холодком в желудке. У тополя сидели на корточках Сейя и Кенджи. Они накачивали велосипедным насосом латаный-перелатаный волейбольный мяч. Я подошел, спросил небрежно: – Чё, не качает? – Качает... – Сейя поднял глаза, поморгал и добродушно ухмыльнулся: – Во какой... артековец... Кенджи уважительно помял грязными пальцами краешек моих штанов и спросил: – Парашютный шелк? – Не знаю, на рынке купили, – ответил я с зевком и подумал: "Пронесло". И тут же догадался, что говорить дальше: – Похоже, что парашютный. Потому что я себя в нем таким летучим чувствую... и прыгучим. – Как это? – Кенджи уперся в меня черными колючими глазками. – А вот так! – Я прыгнул в длину и пролетел метров пять. Сандалики приземлили меня в пыльную траву перед крыльцом флигеля. На крыльце стоял дядя Мамору. – Дитя мое, – сказал дядюшка с насмешливыми лучиками в глазах. – Что это за странная легенда о костюме, который я будто бы подарил тебе в память о собственном безгрешном детстве? Я заморгал. – Встречает вчера меня твоя мама, – продолжал дядя Мамору, – излагает эту историю и задает всякие вопросы... Я еле выкрутился. Ура! Дядя Мамору меня не выдал! Это самое главное! Я сделал виноватое лицо и пробормотал: – Да это, понимаешь, такое дело... Это Ами, наша соседка, сшила из старой скатерти. Она маленьких любит, часто подарки делает. А маме просила не говорить, потому что маме не нравится, когда меня чужие балуют... Дядя Мамору качнул головой и сказал непонятным голосом: – Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам... – А что такого? Я же правду сказал... – Ну, правду так правду... Ладно, прыгай и веселись... Но прыгать и веселиться не получилось, потому что на крыльце возник Тайки. Тайки вытаращил глаза. Я тоже вытаращил на него. С испугу. Хотел мигнуть и не мог. Только сейчас я сообразил: ночью-то Тай видел меня в тополиной рубашке, она светилась при луне. Сейчас он обо всем догадается! Не знаю, догадался ли он. Поглядел на меня, сказал "м-да", хихикнул и спросил Сейю: – Накачали? – Ага. Только шипит маленько... Мы еще с полчаса возились с волейбольной камерой, заклеивали. Тайки больше не смотрел на меня по-особому и ни о чем не спрашивал. Я успокоился. А потом так осмелел, что даже показал "чемпионский" прыжок. Кенджи сболтнул, что "Харука научился прыгать, как эта самая... кенгуруха... Пускай покажет", ну я и сиганул через лужайку – от поленницы до бревенчатой стены двухэтажного сарая. Тогда Тайки негромко, но отчетливо сказал: – Да-а, сны-то сбываются. Я опять очень оробел, но спросил небрежно: – Какие сны? – Да так... Ерунда. Ну и ладно, если ерунда. Мы для пробы попинали накачанный мячик, и Тай поддал его так здорово, что он, бедняга, улетел на сарай. И остался там, на загнутой кромке железной крыши. – Запрыгнешь? – с подковыркой спросил Тайки. Нет уж, дудки! Ты меня не подловишь! – Не запрыгну, а залезть могу. Я скинул сандалии и стал медленно подниматься вдоль стены. И при этом делал вид, что цепляюсь пальцами рук и ног за выступы и щели в бревнах. – Как муха, – удивленно сказал внизу Сейя. Я сбросил с крыши мяч, и тут меня опять бес толкнул под ребро. Я прыгнул вниз и лишь у самой земли притормозил падение. Сейя совсем по-девчоночьи взвизгнул. Я сел в подорожники, потер пятки. Сказал небрежно: – Отбил маленько. Высоко все-таки... Тайки хмыкнул. Кенджи презрительно пошевелил ноздрей. – Делов-то... Я оттуда тоже прыгал. – Ты в сугроб прыгал, зимой, – напомнил Сейя. Он был справедливый человек. – Делов-то... Могу и щас. – Можешь, дак прыгни, – предложил Тайки. – Он может, – сказал я. – У него трусы вместо парашюта. Кенджи ходил в широченных оранжевых трусах до колен, он воображал себя непобедимым вратарем вроде знаменитого Хомича. За "парашют" он оскорбился и выразил желание перевести разговор на кулаки. Я засмеялся и скакнул на поленницу. В это время пришли большие ребята, одноклассники Тайки, и мы всей компанией отправились купаться на Пески – так назывался уютный пляжик под заросшим откосом Туры. Девчонок поблизости не оказалось, можно было купаться голышом, и я отвел душу за вчерашний день и за нынешний. Выбрался из воды я после всех и увидел, что зловредный Кенджи колдует над моей одеждой. Затянуть узлами короткие штанины и рукава он не сумел, зато напутал узлов на единственной лямке и скрутил жгутом рубашку. Ах ты, рыжая сколопендра! Ну ладно... Кенджи отскочил, я привел штаны и рубашку в порядок, неторопливо оделся, и мы деловито подрались в кружке молчаливых свидетелей и судей. Кенджи разбил мне нос, и кровь закапала на тополиную ткань, но это было ничего, это моя собственная кровь, она не мешает летучести. А я зато вляпал Кенджи под глаз красивый фингал и крепко вделал ему по губе. Тайки сказал, что у нас, как всегда, ничья, и велел кончать. Я пообещал Кенджи добавить потом еще. Он мне тоже. Мы еще долго были на берегу, дурачились, лазали по заросшим полынью и бурьяном кручам, кидали друг в друга песочными бомбами. Я попал такой бомбой точно за шиворот большому белобрысому Кайто, и он погнался за мной, чтобы "сделать из этого щенка готовую Муму". Я по бурьянным верхушкам взлетел на откос. Кайто совершенно обалдел от моей прыти и застрял в сорняках. А когда я спустился на песок, Тайки снова смотрел на меня непонятно... Вечером во дворе Тай сказал: – Ну-ка, пошли... Я почему-то загрустил и побрел с ним за поленницу без всякой охоты. Он сел на чурбак, а меня поставил перед собой. – Может, ты и сейчас мне снишься? – ехидно спросил он. – Не... – осторожно сказал я. – А ночью? – Какой ночью? Чё такое?.. – забормотал я. – Ну, повертись, поотпирайся– хмыкнул Тайки. Я безнадежно посопел припухшим носом. Тайки помусолил указательный палец и произнес приговор: – Десять шалабанов. Подставляй лобешник. – За что? – За то, что врал. – А с чего я должен тебе всегда правду говорить? – взъерошился я. – А кто слово давал? Что будешь стараться быть честным! Мы оба давали. Тоже во сне? – Слово – это уж потом. А про сон я сперва... – Вертишься? – сказал он. Мне ничего не стоило стряхнуть сандалики и взмыть на забор. Но... что-то в самом деле много я "вертелся" в эти дни. "Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам", – вспомнил я дядю Мамору. А что я такого сделал? Ну, разок соврал, два схитрил. Так и раньше бывало, без этого не проживешь. Но... нет, не улетел я от Тайки. Виноватость удержала меня грузом потяжелее сандалий. Будто обули меня в размокшие бахилы, которые не стряхнешь. Я переступил обмякшими ногами, зажмурился и наклонил голову. Тихонько попросил: – Только без оттяжки... Ждал я долго. Не дождался шалабана, открыл глаза. Тай смотрел серьезно и тоже как-то виновато. Он взял меня холодными пальцами за локти, придвинул поближе. – Про Хитоми никому не говори, ладно? Я налился горячей благодарностью до ушей, до глаз. До макушки. – Тай, да я же понимаю! Тай, я... – Ну ладно, – сказал он со вздохом. – А как это ты сделался такой? Прыгучий-летучий... – Тайки... я расскажу... Только не сейчас, ладно? Рассказывать так сразу о ведьмах я не решался, а врать больше не хотел, противно. – Ладно, – покладисто сказал Тайки. И мы пошли в наш флигель, на кухню, где на уютном таганке, в зеве русской печи, дядя Мамору варил душистую картошку.