Забытое имя

      Долго ли, коротко ли, а Марья да Водяной выпили крепко. Так крепко, что разговоры задушевные вести не соромились, не иначе как друзьями давними выглядели. Будто вражда и враждой-то не была, а только таковой чудилась. — Глу-у-убоко твое горе, — протянул он с сожалением в голосе, руку к сердцу прикладывая, — Марья, эх, глубоко! Успел паршивец голову тебе вскружить, повертеть как ему надобно было... — Я и сама кого хочешь окручу, — супротив его слова девица встала. Да только тон у нее был не строгий, как раньше бывало, а некий усталый, надломленный будто бы. — Он тоже любил и любит все еще, видать.       Даже под действием напитков чарующих видел Водяной Марью, пусть и не насквозь, но видел. Сопереживал ее тяготам, мукам, только взвалить хоть часть на себя не мог — не его была ноша. Стало быть, и не по зубам ему. Но вот совет дать мог и хотел, ведая, что может Марье вмешательство подобное оскорбительным сделаться. — Ты не серчай за мою смелость и за вопрос не к месту, но...друг ли я тебе? — она посмотрела на Водяного удивленно, будто бы огорошил он ее. — Раз судьба нас повязала, то отчего ж мне ей противиться? — она потянулась за пряником, которые пришлись ей более других угощений по душе. — Друг, ведомое дело. — То-то и оно, что друг, — ответил он не без гордости. Опустил кубок на стол, половину напитка расплескав. — Раз я тут одиный, кому не лень и не страх перед тобой распинаться, то скажу: не давай ему спуску и не гляди, что были вы близки и сколь близки были. Ныне другой он. Не человек, а чудовище.       Марья кивнула только, не говоря ничего поперек Водяному, который теперь всю правду, какую ведать мог, сказал ей, заботясь о ней своим способом. И была в его словах та правда, что и ее мысли посещала, да все сердце израненное плодило в ней сомнения, помня любовь и забывать ее не желая.       "Ведаю я разницу промеж долгом и желанием, да только вот эгоистка я взаправдашняя, коли приметить этого не могу никак. Мне так легче жить будет, ежели на ком другом кровь кощеева будет, но ведь я начала и я не закончила дела с ним, из-за меня, пусть и вопреки словам моим жаждал он жизни нескончаемой. Надобно положить этому конец."

***

      Брела Марья от моря к месту встречи с возлюбленным, одолеваемая думами невеселыми. Будучи любимой дочерью своего батюшки, в чем сомнений не было и у последней селедки, что далеко от дворца поживала, обладала царевна непокорностью да волей недюжей, коли так смело наказов батюшкиных ослушивалась. Однако все больше ощущала она вину перед родителем, который только из добрых побуждений советы да приказы отдавал, оберегал ее, Марью, как зеницу ока, а она, непутевая, так его подводила. А потом грызла ее совесть, спать по ночам не давала.       "Ведомо, что не прознает батюшка о побеге моем новом, занят он заботе о другой дочери, но дело ли доброе ложь моя? Так ли во благо она мне идет? Да, я Чародея своего любого вижу и рада тому, но весь час на авось полагаться не сможем мы. Батюшка — Володыка Морской, а не какой-то глупец. Не даст он мне дозвола на землю сходить, а уж о свадьбе думывать...тем паче." — Марья! — крикнул Чародей, завидев деву да признав лик ее светлый. Только вот не успел он заприметить, что была Марья опечалена. Переменилась она в лице, дело ясное, как его услыхала, в объятия поспешила. И смогла забыться ненадолго.       Небо этим вечером будто бы особенно красивым было, рисуясь перед теми, кто мог на него поглядеть. И они — Чародей с Марьей — не преминули таковой возможностью, во все глаза глядели. А Чародей о небе много ведал теперь, вел сказ о звездах, имена их мог назвать да чтой-то из науки. Его слушать было невероятно любопытно, так что внимала Марья его словам с жадностью, ничего старалась мимо ушей не пропустить.       Было Марье так здорово рядом с Чародеем и чудилось ей, что и не так уж вода и даже само море были надобны, как любовь со вниманием молодцевым.       Дошли они до поля широкого, которое так и хотелось все двумя руками объять, но то было невозможно. Голова у Марьи от красот таких кругом шла от таких красот, бесконечных, как она подумала при первом взгляде. "Стало быть, вот каким Чародею море рисуется. Вот тебе и на!" Но ей родные просторы были привычны и вдоль и поперек изучены ею были, а вот к земле привыкнуть ей было тяжко. Манила земля, но доступной не была для той, кому по судьбе написано морем править.       "Ух и зачем я только решилась, зачем из дворца в ту ночь злополучную сбежала? Ох и дура я! И только такой дуре могло случиться в первый же визит на землю любовь познать." И оттого тяжело было у Марьи на сердце, что любви и долгу отводила она равные места в своих мыслях, не могла одна из двух возможностей перевесить.       Повернулась она к Чародею да столкнулась со взглядом его, полнящимся вниманием и нежностью. Он глядел на нее неотрывно, даже когда вокруг было еще столько прекрасного. — Думала, ты тоже на звезды любуешься, — озадаченно она молвила, еще больше от ответа удивившись. — На что мне небо, когда ты рядом? — что-то внутри у Марьи рухнуло, оборвалось от таких теплых слов. Пусть и много дней в них любовь жила, а только все равно умел он так заговорить о чувствах своих, что ей это как впервые было. — Скажешь тоже... — смутилась она, взгляд отвела, дабы как рак не раскраснеться, но улыбки не сдержала.       Увела разговор вновь к чародейству, к причинам и последствиям, ведь то тоже немалое значение имело для них нее. Но Чародею о его занятии разговоры не любы были, злился он только да уклонялся, пусть и не врал девице своей.       "Сызмальства он чародейством занялся, видать, мое появление малость только поменяла. И так он на эту дорожку ступил, до моего появления. Да вот на душе от этого не легчает..." И слушала Марья сказ чародеев о мудреце, о знаниях и их границах, о силе темной и светлой, поражаясь иной раз, как темны становились глаза ее любого молодца. Было в нем что-то злое, обида давняя да сила не та, однако не смела она такие мысли озвучивать. Боязно ей было перед Чародеем да соромно, ведь сама его обрала и не теперь была нужда отрекаться, не в одну из и без того редких встреч. — Может, ты теперь уже желаешь поцеловать меня? — не вытерпела Марья. И сама давно хотела того, чтобы сорвал Чародей с ее губ поцелуй, а все момент не подходил, все разговоры вели они. — Больше жизни... — согласился он и с улыбкой потянулся к ней губами. И будто бы целое столетие минуло, пока их губы в поцелуе сладостном не слились.       Миг, полный благоговейной радости и любви, о котором они оба, не сговариваясь, вспоминали долгими ночами, в которые вместе быть не могли.

***

      Всплыл в памяти Марьи миг, когда они с Чародеем вновь после долгой разлуки повстречались. Вопрошала тогда она, будет ли ждать он ее всегда и он обещал, что будет. И отчего-то теперь не было у нее сомнений, что и теперь он ее ждал. Что правда, вряд ли в подобной компании и с подобными намерениями.       Тот ее Чародей, которого она знала давно и которого так горячо любила, погребен был теперь под пеленой чародейства злого и самой Нави. Не было в нем прежней любви и чувственности, лишь только холод и безразличие. И силилась Марья держаться, да только одно дело ранило ее такое возлюбленного поведение.       Ему было все равно, а она, терзаемая воспоминаниями и уже невзаимной любовью, пришла к нему в темницу и пыталась отыскать в Кощее хоть отдаленное напоминание о Чародее. Ее Чародее. Но все не было намеков, не было его внутри бессмертного тела, не билось замершее во времени сердце.       "В стремлении к знаниям, силе и бессмертии он зашел слишком далеко. Пусть он теперь и стоит предо мной, но он мертв. Дурак. И я дура, что не остановила, не смогла донести ему истину, пусть она бы и не была сладкой."       Издевательски холодным тоном сказывал Кощей о том, что больше он не Чародей и не будет им никогда, а Марья погрузилась в воспоминания о прошлом, гораздо более приятном и радостном, чтобы ядовитые речи не травили израненную душу сильнее.       Она была в темнице не только напротив пленника, но и пленницей вместе с ним, только ее темница была не рукотворной. Она не могла сбежать, освободиться от оков из собственной любви сотканных. И сомневалась, что это было тем, чего она хотела.       Разумом она понимала, что в столь плачевной ситуации не о любви помышлять стоило, не по ней плакаться, а решать проблемы насущные да более значительные, но разве можно приказать сердцу, которое сгорает от любви и на суше, и в Море-Окияне?