Альтависта

Дважды два – четыре, сила действия равна силе противодействия, а разбитое зеркало на проезжей части может стать причиной ДТП. Эти и им подобные школьные истины Робеспьер знал сызмальства, ещё ни разу за свои неполные двадцать шесть не подвергнув их сомнению. Но почему-то в этом году привычные правила и законы его не спасают. Сначала он нарушает заповедь «не влюбляться», повстречав на, казалось бы, давно распланированном жизненном пути Есенину. Потом по глупости превращает самую главную ценность профессора Горького в груду осколков, а потом и вовсе успевает только удивляться концентрации абсурда вокруг и даже, к собственному удивлению, внутри своей же головы. Есенина появляется неожиданно. Хрупкое эфирное создание, которое, наверное, не из соседней химической лаборатории, а с какой-нибудь утренней звезды принёс в их институт попутный ветер, не иначе. У Есениной внутри целая микровселенная из самых разнообразных эмоций. А ещё она ненавидит лабораторную униформу, звонит не всегда вовремя, но всегда к лучшему и предпочитает его, недотёпу-Аналитика, заграничным стажировкам. Последнее до сих пор у него в голове не укладывается. Впрочем, Габен не зря говорит, что понимание отношений никогда не было его сильной стороной. Габен – ещё одна незаурядная во всех смыслах этого слова личность в его картине будней. Согласитесь, назвать обыкновенным и ничем не выдающимся двухметрового шкафендия, не расстающегося с наушниками и одинаково способного сломать и починить что угодно, нельзя никак. Но Робеспьера в нём озадачивают вовсе не габариты и даже не парадоксальная способность к разрушению и созиданию одновременно, а то, что этот с виду простой, как три копейки, товарищ, роняющий редкие, но меткие шутки и непрестанно ищущий, на кого спихнуть обязанности, всегда знает больше, чем говорит. Мастер с налёту раскусил их дела с Есениной, едва увидев их вместе. А теперь почему-то вступил в какую-то игру на грани фола с ещё одной гостьей их лаборатории. Донна… Казалось, она была всегда. Как что-то привычное, например, снег, дождь или таблица умножения. Общие знакомые, говоря о ней, то ахали, то смеялись, то крутили пальцем у виска. Горький то и дело ворчал что-то про полтора метра и головную боль. Для него же ничего сверхъестественного или несуразного в этой девчонке не было. Ну приходит в их серую скучную обитель, отсвечивает своей циановой шевелюрой, делится мечтами о преподавании, заражает фирменными словечками и чуть ли не по-матерински охраняет их с Есей союз. Ламанчская как Ламанчская, как говорится, и из-за чего сыр-бор? Но Габен его мнения явно не разделяет. Когда в его лаборатории сходятся эти двое – впору опасаться за сохранность мебели. С чего это Донна взъелась на всеведущего Мастера? И смелая ведь такая – переть против столь тяжеловесного противника. Смелость этой дурынды вообще порой балансировала на грани безрассудства. Или фанатизма. Или чёрт знает как ещё называется её иррациональное маниакальное желание работать именно в этом НИИ. У неё здесь явно что-то личное, особенное. Когда Аналитик в очередной раз спрашивает Ламанчскую об этом, та инстинктивно ощетинивается и бросает в ответ какую-то ерунду, прося не уподобляться «беспардонным и бездарным Достоевским». А через секунду уже глядит виновато, будто смертный грех совершила. Ну что вот у неё в голове? Разве можно на неё всерьёз сердиться? …Негромкий скрип закрывающейся двери и удаляющийся цокот каблуков возвещают о её уходе из лаборатории. Остаётся надеяться, что в своём упорстве не наделает глупостей, от которых сама же предостерегает их с Есей. А пока можно и самому Лирику написать, отвлечься от работы хоть ненадолго. Вряд ли без него мировая наука впадёт в анабиоз за какой-то вечер.