Альтависта

Страх – то, что ненавидит в себе Донна Ламанчская больше всего. Страх, который душит по ночам, возвращаясь знакомыми кошмарами. Приходит без стука средь бела дня, заставляя судорожно метаться по любому помещению и шарить в сумке в поисках успокоительного. Чёртова паника. Чёртовы эмоции. Почему у неё всегда или всё, или ничего? Почему она если к чему-то или к кому-то привяжется, то намертво, до панических атак, не признавая полумер? В спокойные моменты жизни Искательница часто шутит, что у неё за всё время была и есть одна-единственная большая настоящая любовь, «на три буквы ещё называется, НИИ, слышали про такой?». В её окружении это почти никому непонятно. Сколько раз общие знакомые называли её фанатичкой, выискивали в её привязанности краеугольные камни, личные мотивы – не счесть. А она только качала головой с горькой усмешкой. Когда всё просто, прозрачно, без обиняков – в такую правду никто не верит, предпочитая выдумывать несуществующие подробности. Так было не всегда. Когда-то, по малолетству и глупости, она действительно потратила семь лет на нечто, что сейчас и является ей по ночам в тех самых снах, пугая до полусмерти. В её студенческой юности было такое, что теперь слова «Достоевский», «катастрофа» и «бездарь» кажутся ей чуть ли не синонимами. Как шутила её личная боевая подруга Еся, «любовь зла – не минуешь и ревизора». От этой болезни Донна лечилась семь лет и вытащила себя с нечеловеческим трудом, внезапно обнаружив своё настоящее «я» за кураторским столом в родном институте, окружённое Штирлицами, Горькими и иностранцами. Именно за это «я» ей и приходится бороться со всеми возможными несправедливостями второй год подряд. Огребать шишки, падать и вновь подниматься. Не опускать рук. Пить по часам лекарства и гнать треклятую панику прочь, пока та не разрушила остатки её нервов до основания. У неё почти получается. Почти – пока спустя те же два года Ламанчская не обнаруживает, что в её голове подозрительно прочно обосновался некий Аналитик, которому там вообще не место. Не место, не время, не судьба и ещё миллион самых разнообразных «не». Влюбляться – зло. Влюбляться в болевых сенсориков – зло в квадрате, Достоевский ей это уже доказал. Влюбляться по месту бывшей-будущей-чёрт знает какой работы – преступление против здравого смысла в целом. Жить становится легче и тяжелее одновременно. Легче – потому что Робеспьер, в отличие от призраков прошлого, не смешивает её с грязью, понимает и выслушивает. Тяжелее – потому что она и так на слуху и на виду у Горького и команды и уже не умеет скрывать своё паническое расстройство, не хватало ей ещё сплетен о том, что она так одержима институтом из-за попыток наладить личную жизнь. Совсем тяжело – потому что Есенина. Лирик, эфирное создание, чужое счастье. Ей, неуклюжей Донне, в чужом счастье не место. Донна понимает. Донна не вмешивается. Сжимает зубы, прогоняет кошмары, пишет научные статьи за сутки и еле сдерживается, чтобы не заходиться в истерике, когда ей снова пишет Драйзер. Ещё один призрак прошлого, для которого она по глупости своей стала кем-то вроде Достоевского, сама того не желая. Драйзер знает про её безграничную любовь к НИИ. Более того, интуицией Искательница чует, что он знает про Аналитика и тоже, как и многие на его месте, связывает две её привязанности в единое целое. Ошибка номер раз. Она, конечно, форменная дура, но личное и профессиональное разделять умеет. …А вот бороться с леденящим страхом – только учится. Летом её пугает всё. Донна не хочет приезжать лишний раз в НИИ. Не хочет травить себе душу нереализованными возможностями. И уж тем более не хочет, проснувшись от очередного кошмара, думать о похожих цветом то ли на январское небо, то ли ещё чёрт знает на что глазах Аналитика. Но когда она в очередной раз переступает порог его лаборатории – её отпускает. И это, наверное, единственная слабость, которую Ламанчская готова себе простить, почему-то по-детски веря, что в конце концов всё будет хорошо.