По ту сторону

«Откуда-то из местного приюта», – объясняют Тимофею, и тот кивает коротко. «Так даже хорошо, с ними будет гораздо проще договориться». Дитя сидит на ступеньках, взлохмаченное, в пыльной, перемазанной смолой куртке, с поцарапанными лодыжками. – Меня зовут Тимофей Вячеславович, я буду твоим боссом, – представляется экзорцист и на какое-то время теряет дар речи от наглости. Потому что дитя в ответ цокает языком и картинно заводит к небу глаза. *** – Я десятый раз тебе объясняю, что я не сутенёр, – Тимофей устало трёт переносицу, когда его потрёпанная «семёрка» останавливается на светофоре, – Как с вами, подростками, тяжело. Осколкова недобро усмехается, сползая вниз по сиденью, туда, где её не достанут солнечные лучи. Она отвечает с вызовом, и голос её исходит явственным, хорошо различимым сарказмом. – Ещё раз, это тайный православный орден, который борется с нечистью. И сейчас вы отвезёте меня на квартиру, где живут другие экзорцисты, чтобы я, ну знаете… гоняла по району бесов. Мда. Звучит правдоподобно. – Там сейчас пока только Слава живёт. Он тебе расскажет, что и как, – объясняет экзорцист, мужественно игнорируя язвительный тон, и снова получает в ответ издевательскую усмешку. – Жить в квартире с каким-то мужиком звучит не очень по-православному, не находите? – Он из семьи священника, приставать не будет. Я за него ручаюсь. Марина долго молчит, глядя как за окном проносятся мимо гаражи, панельки и высокие серые градирни ТЭЦ. Наконец она снова откидывается на сиденье и оборачивается к собеседнику: – Есть закурить? – А тебе есть восемнадцать? – Почти, – ровным голосом отвечает Осколкова, глядя прямо перед собой – Исполнится через месяц. – Не сторонник я таких округлений, – недоверчиво хмыкает Тимофей, но сигареты из кармана всё-таки достаёт. *** Трёшка у лифта встречает запахом пыли и газировки. Линеолеум липнет к чёрным потёртым кедам, и Марина переступает с ноги на ногу, оглядываясь в полумраке. Тимофей проходит на кухню, кивком приглашая следовать за собой. Она не может поверить, что всё так далеко зашло. Свят слышит, что в его сумрачный склеп пришли и по шагам понимает, что пришедших двое. Цыкает беспомощно и нервозно. Этот грёбаный Тимофей. – Я тебя вот просто по-человечески просил этого со мной не делать… Хмельницкий своего упрёка не договаривает. Он смотрит боссу за плечо, туда, где мнётся растерянно приведённая им гостья, бездомный потерявшийся котёнок с серьёзным усталым взглядом. Есть в этой девочке что-то такое, отчего останавливается сердце. Она застревает в груди осколком, оседает на коже золотой пылью. Свят давится своими словами и медленно пробует сделает вдох. Марина инстинктивно делает шаг вперёд и вдруг чувствует, что руки у неё дрожат. – Ну, Свят, это Марина. Марина, это Свят, – вероломно пользуясь заминкой, объявляет старый экзорцист. – Он тебе всё объяснит. До скорого. Осколкова слышит, как за её спиной закрывается входная дверь, а потом трёшка снова погружается в мёртвую неуютную тишину. Марина обнимает себя руками и бормочет под нос с потерянной полуулыбкой: – Забавно, что меня никто не спросил. «Да, – думает Свят, – меня тоже никто не спросил». – Ну ты располагайся, наверное, – он смущённо поводит плечом, будто забыл, как общаться по-человечьи. – Может, хочешь, перекусить? Я тут пока один живу, так что с готовкой не очень. Но есть пельмени, так что… Всё кажется таким искусственным и неловким. Котёнок смотрит недобро и недоверчиво, весь щетинится, едва только не шипит. Квартиру бирюлёвских экзорцистов, с отошедшими по краям обоями и мебелью старше её обитателей, сложно назвать желанным домом. Домом вообще. Он как-то это понимает, улавливает из воздуха. – Не то что бы я сильно хотела назад, откуда меня забрали, – Марина жмётся плечом к стене, оглядываясь по сторонам – но притащить сюда вот так, практически за шкирку, с угрозами, ничего толком даже не объяснив. Если честно, я не очень хочу здесь быть. На последней фразе Марина вдруг поднимает глаза, встречается с экзорцистом взглядом, и воздухе слышится словно щелчок затвора. Её слова звучат, как то ещё обвинение. Им они и являются. Свят бы и рад открыть ей дверь, объяснить, какая маршрутка ходит до метро, в каком ближайшем ларьке дешёвые сигареты, отпустить с миром девочку в грязной куртке, чтобы больше не вспоминать о ней никогда. Но правда в том, что совесть ему этого не позволит. Хмельницкий берёт из вазы новую карамельку, остальное придвигает к Марине будто бы невзначай. – Жаль, но ты правда сейчас не можешь вернуться домой, пока хотя бы простеньким изгнаниям не подучишься. Нечисть совсем по-другому реагирует на тех, кто её видит. Гораздо… агрессивнее. Поставишь родителей в опасность, вообще всю семью… – Нет, – вдруг обрывает она холодно. – Что «нет»? – Уверена, что моим родителям ничего не угрожает. – Что вселяет в тебя такую железную уверенность? – Свят слегка поднимает бровь. – Не знаю даже, может, то, что они уже давно мертвы? Такими усмешками можно ставить на коже клейма. Это настоящий пыточный инструмент, тонкий, искусно сделанный, совершенствуемый с годами. Марина закрывается в комнате, хлопнув дверью. Свят про себя ругается так, как сыну священника не пристало. Поднимает голову, и взгляд его упирается в низкий, серый от времени потолок хрущёвки. Хмельницкий вздыхает. «Давай завязывай с испытаниями, господи. Ты же видишь, я не справляюсь». ***

«Бросили один на один с войной, наказали быть начеку. Теперь все, что было когда-то мной, спит не раздеваясь, пьет из горла и грызет щеку. И не знаешь, к кому тащиться такой смурной – к психотерапевту или гробовщику. Дорогой товарищ Небесный Вождь, утолитель духовных жажд. Ниспошли нам, пожалуйста, мир и дождь, да, и хлеб наш насущный даждь. Я служу здесь осени двадцать две, я стараюсь глядеть добрей. Если хочешь пыточных в голове - Не в моей».