***
– Если Папирус захочет меня увидеть вновь и мои визиты приобретут регулярный характер, ты позволишь мне с тобой сблизиться. Я почувствовал, как сжалась душа. Как расширились мои глазницы: словно само время замедлило свой ход, но всё ещё неумолимо приближало меня к тому, что я обязан как-то среагировать. Будто сам лавовый свет из-под ног приближался, грозясь меня поглотить. Он же… Имел в виду нечто обычное, да? Как во всех нормальных семьях, как между двумя братьями, у которых могут быть, как и у всех, разногласия, верно? – В каком плане? – нервная хохотливость затесалась в мой настороженный тон. – Типа, сходить выпить, поболтать по душам? За последние четыре года многое было упущено, это да, но если тебе нужно что-то мне рассказать… Этой нервозности было предначертано вырваться из меня далеко не облегчённым смехом… – Нет, Санс. Не сходить выпить и не поболтать… По душам, – глазницы его на секунду сузились, будто он говорит о чём-то, что ему неприятно. – Я имел в виду другое. И ты знаешь, что. Я хотел скрыть свою реакцию, хотел, чтобы она не досталась ему, но страх и ярость охватили меня, и я еле сдержался, чтобы задать последний вопрос с уточнением: – Что именно ты хочешь от меня получить? Я готов поклясться, что заметил, как подёрнулся свет его зрачков. Как двинулись малозаметно шейные позвонки, когда он сглатывал слюну, как он отвёл взгляд в иную сторону, будто… Боялся? Но уже через полсекунды его взор вновь остановился на мне, вцепился в моё лицо, и я ощутил себя лабораторным кроликом. Мне стало в полтора раза страшнее. – Скажем так: как минимум, я был бы не против с тобой переспать… Одна. Одна секунда. И меня прорвало: – …Ублюдок… – я скривился и зарычал, выражая всё то, что накопилось за эти бесконечные дни негодования, растерянности, злобы и ужаса: – Сын ты собачий, ты хоть понимаешь, о чём говоришь?! Ты правда не осознаёшь, насколько абсурдно то, что ты делаешь? Ты… Озабоченный психопат, вот ты кто… Огромным усилием воли я отошёл, даже не оттолкнув его. Вцепился в лямки рюкзака, чтобы занять руки, что так и чесались ему врезать. Сцепил зубы, чтобы не наговорить ещё гадостей. Проглотил проклятья и возмущение, желая поскорее отсюда слинять. Ну нахрен. К чёрту. К-чёрту-к-чёрту-к-чёрту! Я не хочу иметь с ним дело! Плевать сейчас на Папируса — это уже слишком, чересчур, за гранью! Нет… Ноги понесли меня сами — и плевать на подкашивающиеся колени, — сквозь зубы цедился раскалённый воздух, шею душило сдержанной внутри бранью, а череп разрывало от бесконечно глупых, очевидных, бессвязных обрывков мыслей, в отвращении и смятении мечущихся туда-сюда. Я уже не думал ни о Лодочнике, ни о сегодняшней акции, ни о Гриллби. Меня затрясло, да так паршиво, что задрожали руки, развинтились ноги, а я едва ли не бежал, но не мог перестать путаться и оступаться. Мерзость. Я ведь до последнего надеялся, что он имеет в виду что-то другое! Да как вообще ему в голову пришло? Бу-ах, думать противно, представлять тошно! Фу… Блять, это гадко, это ненормально, это дурно — абсолютно! Мы братья! Не в общении, так по магии! Это абсурд, это неправда… Он не мог так сказать. Никто не мог… Бред! …Сквозь болотистые тропинки и нудящую тихую трель светлячков неслась напряжённая фигура, низко опустив голову и метаясь ошеломлённым взглядом по кочкам, прохожим и стенам гротов. Какой-то участливый монстр решил лишний раз перестраховаться и уточнить: – Эй, парень, у тебя всё нормально? Выглядишь потерянным… Ему не ответили, стремительно проносясь мимо… Нет. Он сказал именно то, что я услышал. Он предложил… Нет, фу, блять, нет! Вот же ж дрянь…! Твою мать… Я поёжился, всё тело сбилось в скверной дрожи, что пробрала до самого нутра. Я чувствовал, будто меня облепила липкая склизкая грязь, которая въедается в мои кости, проникает в них, стремится по каналам во все части тела. К рёбрам, к лицу, к шее, к тазу. Оплетает их и сжимает, а я ничего… Ничего не могу поделать. Не могу сопротивляться. И это бросало в безобразные страх и отвращение. Бред. Бред, ахинея, чушь! Он не мог… Это безумие! Это ни в какие рамки, ни в какие порядки, ни в какие мысли не вписывается!! Вздор, ересь и околесица… Я разогнался. Нёсся так быстро, словно желал убежать и от ощущений, и от мыслей. А когда поскользнулся на тропе и рухнул лицом в земляно-размытое месиво, только и смог что заорать от бешенства и вдарить по почве рукой: – Да сука!! – кто-то неподалёку отшатнулся и засеменил прочь. – Да какого ж хрена?! Да как он… Нет. Нет-нет-нет, это неправильно… Не со мной, не со мной, это не со мной происходит, нет… – я бормотал, как престарелый сосед, когда тот выпивал. – Фу, блять, да с чего вдруг…? Бр-р-р, нет, он же не всерьёз… Это лишь шутка, да? – я смеялся. Оторопело, нервически, едва сотрясая воздух. Ну смешно же, правда? До боли абсурдно! Я так хотел обратить на себя его внимание, что, кажется, перестарался… У нас жанр «комедия», разве не так?***
Я не заметил, как добрался до дома. Не заметил, как переоделся в чистое и уселся на диване, уставившись глазами в стену. Потом передумал, встал, схватил с вешалки старую кофту и нацепил на себя. Накинул капюшон. Сел вновь на диван и подобрал ноги к себе, сворачиваясь комком. Я чувствовал себя неуютно. Будто меня трогают, касаются там, где никто никогда не касался, где никто и не должен был никогда коснуться. Там, где пропадало моё чувство защищённости. Под одеждой, между костями, забираясь под надкостницу, скользя всё дальше, всё глубже, всё недозволенней. А мне хотелось только закричать и умереть, чтобы перестать ощущать это омерзительное, гадкое, преследующее меня ощущение. В дверь постучали. Я вскочил, как ошпаренный, едва не дал дёру прочь от входа в дом, но осадил себя: вдруг это Папс? И всё же, на всякий случай я выглянул в окно. Да. Это был Папирус. Удивительно, что он ещё не позвал меня, но как только я открыл дверь, то сразу понял, почему. Он был расстроен. Это бросилось в глаза мгновенно, стоило только увидеть его потерянный взгляд и отстранённость. – Папс? Что случилось? Ты чего такой кислый? – Я-я… Я… – он собрался с силами и поднял на меня чуть ли не плачущие, но абсолютно серьёзные глаза: – Санс, я-я чудик, да? Я совершенно не понимаю… Они… Они все от меня будто шарахаются. Я… Я… Д-да что я сделал-то?! Он разрыдался. Его полукрик-полувой отчаяния вмиг разнёсся по крохотному городку и сжал мою душу до такой степени, что я даже имени его выдавить не смог. Молча завёл в дом, помог раздеться, усадил за стол и сел рядом, обняв и прижав к себе. Его трясущиеся плечи, рваный хриплый плач терзали изнутри, а я только сидел и бездумно укачивал нас обоих, без перебоя и на автомате повторяя тихое «Тш-ш-ш…» Больно. Почему мне так же больно? Хотя я даже толком и не знаю, что произошло у него там, в этой идиотской Школе — единственной на всё Подземелье. Он так плачет… Как лет пять не плакал. – Тиш-ше, Паппи, тиш-ше… Всё будет хорошо, не переживай… Тише… Тш-ш-ш. Еле слышно. Глухо. Едва уловимо. Бесконечно. Тихо. Так нужно… А он всё плачет, и плачет, и плачет. Воет, ревёт, кричит, рыдает, негодует… От несправедливости, от растерянности, от обиды и боли, от неправильности происходящего. А я могу лишь самозабвенно вслушиваться в этот плач, отрешённо повторяя одни и те же слова. Есть ощущение, что мне нельзя вдумываться, нельзя проникаться этим криком… Нельзя. Нельзя. Ни в коем случае. Пожалуйста, только не сейчас, только не когда он плачет! Лучше вообще никогда… Но если уж когда-нибудь, то только не сейчас…