Дело особой важности

— Варюша, просыпайся, — нежно шептал Анисим, — сегодня в больничечку едем. Сестренка потерла кулачком слипшиеся глаза, не понимая, зачем же ее разбудили в такую рань. — Сейчас мы встанем, покушаем и поедем к дяденьке доктору. — Дохтуру? — Девочка сразу оживилась. Нравилось ей бывать на приеме у докторов, отличала она их, не смотри, что пришибленная. Больно уж душевно они с ней разговаривали. — Едем, едем, едем! Брат покормил ее с ложечки, помог тепло одеться. — Ну, с Богом... Всю дорогу Варенька вертелась по сторонам, тыкала пальчиком в сторону проезжающих мимо извозчиков с криком "Лосадки, Нись, это з лосадки!"; один раз ей в голову прилетел мокрый снежок — на улице веселилась дворовая ребятня. Варя смеялась, а брат едва не всхлипнул: никогда эта светлая девочка не станет такой же, как эти проворные ребятишки. Наконец приехали к доктору. Ефим Ефимыч, сухонький длинноволосый старичок, вначале долго расспрашивал — что да как. Затем сказал Анисиму: — Подождите пока в коридоре. Выйдя за дверь, молодой человек мысленно оценил обстановку — покаместь всё шло как надо; выпрямив спину, одернул видавший виды пиджачок (чего уж греха таить, понравилась ему эта штольмановская манера держаться) — и превратился в серьезного господина Татаринова, сыщика петербургской полиции. А пиджачишко — то дело наживное. "Найти бы сейчас этого братца..." Долго искать не пришлось: мужчина средних лет в белом колпаке, туда-сюда мелькавший по коридору, был точною копией своей почившей сестры. Такой же узколицый и длинноносый. — Господин Юшкевич! — негромко окликнул его Анисим. Узколицый вздрогнул. — Татаринов, полиция Санкт-Петербурга. Мне велено вам сообщить о смерти вашей сестры. Юшкевич обдал его диким взглядом. Анисиму Петровичу стало не по себе. — Так значит, эта падаль все-таки нашла свой конец... — Как вы можете так говорить... — Она опозорила всю нашу семью... Родителей в гроб загнала своими выкрутасами... — Прошу вас, не надо так. Какой бы она ни была, а все же родная кровь. Юшкевича словно перекосило, глаза его налились кровью. — Не надо мне таких родственников, знать о ней ничего не желаю! — Мне нужно задать вам несколько вопросов. Зашли в процедурную, сели. — Как давно вы виделись последний раз со своей сестрой? Мужчина стянул с головы колпак, начав нервно ерошить пальцами каштановые волосы. Придя в себя, спешно пригладил. — На днях приходила, паскудница... Точно не вспомню, когда. — Не в воскресенье вечером? — Да... кажется. — Не припомните, в каком часу примерно вы расстались? — Откуда мне помнить... — Скажите, о чем она разговаривала с вами? Поверьте, это необходимо для следствия. — Да ни о чем! Пришла ко мне на ночь глядя, просила, чтоб не серчал на нее, чтоб простил. Да разве мне станет легче жить от того, что я прощу эту гниду? Вышвырнул я ее вон. Сказал, чтобы больше не приходила... — И не придет больше. Зарезали ее в воскресенье вечером. — Туда ей, собаке, дорога... — За что ж вы с ней так? Сестра ведь. Юшкевич трясущимися руками достал из кармана халата тоненький карандаш. Длинные серовато-белые пальцы начали с остервенением ломать его на куски. — Эта гнида... — начал он, — всю жизнь нашей семье испоганила. Вот как с самого детства ее помню — мы с Марией были ровесниками, — постоянно с ней случались какие-нибудь неприятности. Главным образом по ее вине... Кусочки карандаша стали настолько короткими, что уже не поддавались дальнейшему расщеплению. — Как начала взрослеть, так уж не выводились из нашего дома пьянствующие компании. Веселье, гармонь, водочка... А у нас матушка уже была при смерти, нужно было ухаживать, смотреть за ней... Потому-то меня и взяли сюда, что за больными умею приглядывать, да буйных к кровати привязывать. Татаринов выглянул в коридор: не окончил ли еще прием Ефим Ефимыч... Нет, кажись, вроде все тихо. — Матушка наивно думала: "Вот выдадим Машеньку за кого-нить, так и остынет, остепенится девчонка..." Когда сосед наш, один из ее ухажеров, к ней наконец-то посватался, мы всей семьей своей... вздохнули свободно. — Санитар и правда вздохнул. — Да только рано радовались: муженек-то ее через два года помер... от пьянства. — Бывает... — После этого ей пить стало не на что — в доме шаром покати. Так она начала вещички-то наши из дома таскать. А потом и вообще запропала куда-то. Мы думали: не вернется уже. Так не-ет: в борделе работать устроилась. Он стукнул кулаком по столу. — А вы ей не предлагали другое какое призванье найти? — Предлагал пойти в прачки, черт ее там дери... Так ведь нет, не хотела она ручки портить. Да и умела она только то, чему этот негодяй Сорокин ее научил... Пришла она к нам расфуфыренная, и желтый билетик показывает. Ей-богу, лучше б ее до этого зарезали, не сейчас. Анисим покачал головой. "А ведь так похожи они с ней... Даже щурятся одинаково..." — подумал он, вспомнив ее фотографию в желтом билете. — Родители после этого — в гроб... один за одним. Меня... все соседи высмеивали, пришлось спешно съезжать. Вдова одна до этого ко мне ходила... бежала, как от рогатого черта. — Сочувствую вам. — И вы после этого думаете, что я должен ее простить? Да пусть горит она синим пламенем в преисподней... Там ей и место. — У вас у самого-то, надеюсь, не было мыслей в преисподнюю ее отправить? — больно уж хотелось Анисиму вести себя, как Яков Платоныч, да только выходило это из рук вон плохо. — Послушайте, так вы меня подозреваете? Думаете, это я её...? — У вас были причины... Мужчина резко побледнел, руки его вновь начали что-то искать. — Да не стал бы я... Ненавидел, да. На дух не переносил. Но не убивал, зачем грех на душу брать... — Это уже следствие будет разбираться: кто брал грех на душу, кто нет. Из города попрошу вас не выезжать. Если понадобитесь, вас известят. — Господин Татаринов! — крикнул внезапно вошедший в кабинет Ефим Ефимыч. — А я вас обыскался. — Да-да, простите, доктор... — Анисим Петрович резко встал. — Одну минуту. На прощание обернулся, сказав Юшкевичу: — Вы не серчайте только на нее. Все-таки сестрой она была вам. Вот у меня вот: сестра-калека, а я ее ни на кого, ни за что бы не променял.