Дело особой важности

Всю жизнь свою Аполлинарий Буравин пытался доказать миру, что он не холуй. Сын обедневшего купчишки, он с детства привлекался ко всякой черной работе. Приходилось иногда и пол в лавке до блеску натирать, и мешки с сахаром-мукой перетаскивать... Не коробило отрока от простого труда: верил Полька, что за любой труд воздастся человеку сторицей. А хотелось ему, чтобы много ему воздавалось. Чтобы деньги лились рекой, чтоб соседи зауважали... да какие соседи, не берите мелко — столицы чтоб содрогнулись, не меньше! Чтобы все знали... А то ходят тут в лавку всякие "их благородия", холеные-напомаженные; глядят на тебя брезгливо, словно на батрака, на холуя какого-то... "Нетушки", — скрипел зубами, проглатывая обиду, мальчонка. Проглатывал да за душой копил. — "Не холуй я вам никакой, и не стану, вырвусь я еще в люди... Наперекор вам всем вырвусь. Будете знать, господа-благородия, на кого сверху вниз вы поглядывали..." На счастье семьи Буравиных, пролегла рядом с родным селом железнодорожная ветка... Вскоре жизнь у них начала потихоньку налаживаться: и товары в их лавку быстрее подвозить начали, и клиент-пассажир повалил валом расхватывать бакалею, и работничков наконец хороших наняли — самому горбатиться не пришлось. Получше жить стали, чем половина тех заезжих "благородий", у которых за душой одна спесь, а сами в долгах, как в шелках... Думал Аполлинарий, что и почет-уважение так же к нему приплывет... Да видно, мало кумекал в подобных вопросах купецкий сын: хотя и стали Буравины одной из богатейших семей губернии, хотя и приобрели они в шестьдесят втором году ткацкую фабрику, а все же дворянские отпрыски через губку с ним разговаривали. Дескать, они благородных кровей, на хранцузских языках изъясняются, по столицам-заграницам разъезжают... А он кто? Выскочка, да и только. Ломанул тогда Аполлинарий в столицу. Знакомствами там новыми обзавелся, повертевшись в купеческих кругах. В университет поступил, на врача. "Врачевание — благородное дело", — думал он. "Может, и я чрез него на самый верх докарабкаюсь. Заодно и косточки вправлять буду, желудки, печенки лечить..." Свою собственную печенку, однако же, он не щадил. Пил с сокурсниками безбожно, благо денег на кутежи хватало с избытком. "Хватит с меня. Наработался на свой горб, напахался, пора и погулять вволю..." В загулах был Полька не менее усерден, чем в труде. Ни в каких пьяных забавах себе не отказывал, да и дружкам своим тоже. Дружки за его деньги уважать его начали, не смотри, что сами из благородных. А ему именно то и надобно: чтоб уважали, чтобы за своего приняли... Чтоб за равного. Не холуй же он, в самом деле. Николай Марков, предводитель ихней компании, и впрямь, как к равному, к нему относился. Тоже был любитель кутежей, но с фантазией... Любопытна была Буравину фантазия эта. Именно Марков ввел его тогда в ряды своего "тайного общества". Открыл, что человеку при должной смелости всё дозволено... Каких только "шалостей" они тогда не устраивали... всего не упомнишь. У Польки прямо сердце в груди заходилось от удали: вот он, я — Буравин, что хочу — ворочу, кого хочу — в бараний рог скручу, и ничто мне не указ, и ничего я не боюсь... Пристрастился он и к так называемым "садическим забавам", до одури популярным в их тайном обществе. Марков для этих дел обычно добывал проститутку. Возьмет ее, шельму, за ворот, и давай мутузить... Она орет себе, заливается, пощады просит. А вот не будет пощады... Ох и натешил тогда самолюбие свое Полька Буравин. Вот ведь оно каково: самому иметь власть над кем-то, видеть страх и покорность в чужих глазах, чувствовать себя господином... Господином. Не холуем. Распоясался совсем Аполлинарий Никитич. Задурила голову его жажда власти, понесла не в ту степь... Он даже на дружков своих верных состряпал донос — для того, чтобы ихние судьбы вершить, чтоб себе самому показать, что в кулаке они все сидят у него... Отправил бумаженцию свою куда следует, исключительно шутки ради. А тут как раз Марков очередную шлюху насмерть зашиб... Кончилось тем, что арестовали их за эту шлюху всей честной компанией. Маркова, как предводителя, в тюрьму бросили, остальных вышвырнули с факультета без права восстановиться. Так и не получил Буравин университетский диплом, но его это уже не смутило. Наскучила Аполлинарию медицина, надоели "садические забавы", потянуло обратно в торговлю... Судьба благоволила ему: к своим пятидесяти годам он владел уже тремя суконными фабриками, двумя трактирами, доходным домом и даже собственной ресторацией. Но главным его приобретением стал особняк: трехэтажный, с колоннами, самый что ни на есть барский. У обедневшего барона за карточные долги купленный. Туда-то, в особняк свой, и пригласил Аполлинарий Никитич своих однокашников — отпраздновать Масленую неделю, кутнуть, как в старые добрые времена...

***

Когда Григорий Викторович в сопровождении Штольмана явился на званый прием, там уже присутствовало где-то около пятнадцати человек. — Ожидал, что их будет всего шестеро, — задумчиво произнес Яков. — Здесь весь наш курс собирается. Те шестеро — это бывшие члены нашего "тайного общества"... — Что же случилось с остальными шестью? — Да по-разному: кто спился, кого прибили, кто сгинул от неприличной заразы. Маркова в тюрьму упекли; ходили слухи, что он там и помер... Григорий Викторович старался скрыть эмоции, но Штольман видел: колеблется судебный эксперт, с ноги на ногу переминается... Наконец решился высказаться. — Яков Платоныч, — виновато пробормотал он. — Простите меня за то, что проявил малодушие. — Сознайтесь, Григорий Викторович: вы ведь просто испугались, что на вас обрушится гнев бывших приятелей во главе с Буравиным? — И это тоже. Но я вообще не любитель писать кляузы. Яков достал из кармана портрет. — Скажите: это и есть Буравин? — Он самый. Буравин Аполлинарий Никитич... Штольман на этот раз не взял с собой Анну Викторовну, отвез домой. "Пусть отдыхает. И так, бедная, вымоталась за последние дни". Теперь он представил, как они сегодня вместе пойдут гулять по петербургским улицам, и как она вечером будет его обнимать... Гости, вольно разгуливавшие среди высоких пальм, начали оглядываться на вошедших. Один из них, долговязый сухарь в сером костюме, как будто даже бровью повел — не поклонился, но всё же уважение проявил. Заварзин шепнул сыщику на ухо: — Тот, в сером, — это Вадик Гуревич, служит в аптеке неподалеку. Те двое, — он бросил взгляд на двух подвыпивших весельчаков, по-видимому, поглощенных беседой о чем-то очень смешном, — Игнашов и Черняев, местные зубоскалы и ехидины... На секунду он зажмурился, вспомнив, что вчера вечером в разговоре с сокурсниками разболтал многое из того, чего им знать не следовало бы. — Вот этот, пузатый, — продолжил он раздавать эпитеты бывшим товарищам, — Бородулин. Этот у нас был в каждой бочке затычка. Ни одну сплетню не пропустит, ни одно, даже самое завалящее дельце без внимания не оставит... И правда: тучный рыжеволосый господин, словно оправдывая данную ему характеристику, отошел к окну. Тут же спросил стоящего рядом представительного мужчину: "Андрей Львович, вы слышали..." Заварзин прикусил губу. — Андрей Беспалый... Он не участвовал в наших игрищах. Теперь он врач, практикует... Откуда-то из-за двери послышались звуки цыганской гитары. Какой-то лысеющий господин, явно подпивший, обрадовался. Даже притопнул. — А вот Смолянинов — еще один член того тайного общества... Но этот особо никому вреда не чинил, пил только на дармовщину... Буравин охотно ему наливал, да и остальным тоже. — И все же: зачем Буравину нужно было присылать мне кусок человеческого тела? — А вы сейчас сами увидите этого субъекта, и всё поймёте... Дверь в соседний зал широко распахнулась, и вышел оттуда высокий здоровенный купчина: лицо обрюзгшее, нос картошкой, борода густая, кучерявая. Живот выпирающий. Руки мощные. Плечи — как коромысла. Сразу видно: такому под горячую руку лучше не попадаться. — А, Гришка... — не то злорадно, не то радушно поприветствовал он. — В огороде крышка. А говорил, что ноги твоей здесь не будет... Явился-таки... — Как видишь, Поля, как видишь... — выдвинулся вперед Григорий Викторович. — Явился, будь ты неладен... — А за спиной у тебя что? Гости обернулись, вперив свои взгляды в невозмутимого коллежского советника. Тот не замедлил представиться: — Штольман Яков Платонович, чиновник особых поручений Департамента полиции... Поднялся беспокойный гомон. Из толпы отчетливо доносились фразы: — На кой черт полиция сюда заявилась? — Не было печали... — Ну Гришка, Иуда, привел к нам, что называется... — Мало ему, что тогда натравил на нас жандармов... Всё ему неймётся! — Совсем сбрендил Виктрыч... — А чему удивляться! У него баба в ассистентах! — Выкинь ты их обоих, Никитич! Пусть катятся! Заварзин крепко сжал кулаки, спрятал в карманах брюк. Яков шагнул вперед, встретившись взглядом с хозяином. — Господин Буравин, мне необходимо с вами поговорить. Буравин стоял, подбоченившись, в раздумье: кажется, он пока еще не решил, как ему следует поступить с этим нахальным полицейским. Спиртное, которым от него заметно разило, мешало соображать. Наконец он развязно буркнул: — Милсдарь, вы, кажется, ошиблись дверкой... Штольман дерзко взглянул на него, принимая вызов. — Никоим образом. Я получил ваше сегодняшнее послание. Недовольство в толпе нарастало, усиливалось. — Выкинь ты его, Полька! Нечего мешать людям праздновать! — громко крикнул кто-то из толпы. Буравин потер нос жилистым кулачищем. — Слушайте меня, господин ищейка. Мы тут сидели, Масленую неделю праздновали и никого пальцем не трогали. Понятно вам? Вы тут лишний. Он обернулся к гостям. Размашисто кивнул. — Так что будьте любезны, покиньте-ка сие помещение. А то вот возьму и взаправду отсюда вас выкину. Правильно, господа бывшие студенты? — вновь крикнул Буравин в толпу. — Он у нас сейчас просто вылетит. Фью-ють! К его изумлению, Штольман не сдвинулся с места. Никакого страха в глазах, никакой дрожи в голосе. Ни тени преклонения или подобострастия. — Аполлинарий Никитич, я должен задать вам несколько вопросов. Буравин позеленел от ярости. — Ты хоть понимаешь, с кем ты сейчас говоришь? Не с холуем каким-то — с Буравиным! Он протянул вперед могучую пятерню, намереваясь вытолкать к лешему непрошенного гостя, но его толстые пальцы были неожиданно остановлены. — Ах вот как... — Буравин изо всех сил начал выкручивать сыщику руку. К его удивлению, тот не уступил: напротив, перехватил инициативу, медленно пригибая книзу широкую купеческую ручищу, пока она наконец не сдалась окончательно. — Аполлинарий Никитич, пройдемте к вам в кабинет. Буравин стоял, как вкопанный: лицо белее снега, глаза дикие. Еще бы: хотел перед дружками удаль свою молодецкую показать, а вместо этого осрамился, как последний болван. Ну откуда было знать Аполлинарию Никитичу, что какой-то тощий немец "сделает" его, как дохляка? Со спины к хозяину тихонько подошел Гуревич и начал обеспокоенно нашептывать ему что-то на ухо. До Якова долетали только обрывки фраз: "сейчас их негоже злить", "полиция на ушах", "сам Штольман" и "жена — ведьма". Буравин почесал в затылке: он понял, что погорячился. — Ну что ж. С хорошим человеком почему бы и не побеседовать... Он молча развернулся и, махнув рукой, направился в сторону кабинета. Штольман проследовал за ним. Хор в соседнем зале, очевидно, понял жест хозяина по-своему. Гитара зазвенела на новый лад, пышногрудая цыганка затянула протяжную песню:

Ой вы, ивы-ивушки, Деревца зелены-е-е, Что же вы наде-ла-ли, — ой дэв лалэй, — Всю семью развеяли...

И — всем хором, на разрыв души:

Ой, ромалэ-э...

Якову вспомнился недавний конфуз на аудиенции у градоначальника. "Хорошо всё-таки, что сейчас к Буравину пошел я, не Иволгин. Он бы сейчас точно или отступил, или разругался. Пока всё идет так, как надо. Главное — не давать ему передышки..." Буравин, впервые за долгое время оказавшийся в шкуре побитой собаки, тяжело бухнулся на дубовый стул. — Аполлинарий Никитич, — бесстрастно начал коллежский советник, взяв в руки буравинский кулек, — я получил вашу бандероль, и теперь требую от вас объяснений насчет нее. Из зала вновь донесся заливистый голос солистки:

У крыльца высо-кого, Встретила я сокола, — ой-на-нэ-нэ-нэ, — Встретила, поверила, — ой дэв лалэй, — На любовь ответила, Ой, ромалэ-э...

Купец усмехнулся. — По нраву, значит, посылка моя вам пришлась? Специально подгадал, чтобы к обеду доставили... Небось поперхнулись, увидев? Али похуже что? — Извольте отвечать: зачем вы приходили вчера в мертвецкую? Зачем надругались над трупом? — Господин полицейский, я решительно не понимаю ваших нападок... Ну приходили вчера к Гришке в анатомку, по старой памяти. Ну выпили. Что теперь с того? Царь-батюшка портвейн по праздникам выпивать запретил? — Нос зачем отрезали? Буравин захихикал, словно душевнобольной. — Не поняли вы, сыскная ваша душа, ничего... Сидел я здесь третьего дня, думал, чем бы таким этаким себя занять. Девки распутные мне надоели, — больно уж одинаковы, — блюда заморские приелись, даже водочка с морфием не пьянят... Ну и вот, значит: решил я для общего просвещения книжечку почитать. Взял с полки, — первое, что попалось, — а там про нос. Жует человек себе хлебушек, а там нос. Он потом еще, знаете, по всему Петербургу ходил... — Да я читал эту повесть. — Вот-вот, тогда вы меня понимаете. А вчера мы всей гурьбой завалились к Виктровичу в покойницкую. Он-то, выпивши, такие страсти нам порассказал: про душегубца, про вашу персону, про баб изрезанных... Я-то и думаю: дай-ка, мол, погляжу. Заглядываю в ледник, а там эти курвы... Смотрю, половина из них — мои знакомицы... У одной из тех баб, помню, нос был длиннющий, аккурат как у вас, тока без горбины. Ну мне и вспомнилось вдруг... — И все-таки: почему мне? — Так то ж очевидно: Заварзин грил, будто вы дюже умный. Вот и подумал: выкину-ка я с вами такую пррылестную шутку. Коль вправду умный — разберете, что к чему, посмеемся вместе. Не сообразили бы — остались бы с носом. Штольман тем временем упрятал сверток обратно за пазуху. — Позвольте узнать: где вы были ночью с воскресенья на понедельник? Буравин замялся. — Не помню... Спал вроде... А может, и нет. Яков встал. — Господин Буравин, я вынужден арестовать вас... Купец подскочил со стула: — Это как же? — Вы часто бывали в заведении мадам Лопуховой. Вы могли знать, куда направлялись первые две девицы, которых потом нашли мертвыми. — Вы что? Думаете, это я их... того? — Вы же любитель острых ощущений, ведь так? — Не убивал я! Нечего напраслину на меня возводить! — А как же шутка с носом? — Так она мёртвая уж была, чего уж... Я никогда б на живую не покусился... — Послушайте, Аполлинарий Никитич: мне доподлинно известно, что в шестьдесят пятом году вы уже были замешаны в похожем убийстве... Буравин затрясся весь, побледнел... — Не убивал я, вот вам истинный крест... И тогда тоже не убивал, зачем мне лишний грех на душу... Я и со следствием тогда сотрудничал, посильную помощь оказал... — Ну кто еще, кроме вас, мог догадаться разделывать трупы по частям? "Шутник" приложил к груди широченную ладонь. Понял: плохи его дела. Влип в лепёху головой, как есть влип... Тут не до шуток уже: только бы шкуру свою уберечь. Тем более что полиция нынче рвет и мечет из-за этих трупов. Так что этого господина в черном следует опасаться. Тем более у него жена ведьма. — Видит Господь, не моих рук это дело. — Полиция во всем разберется. Проницательный взгляд коллежского советника смотрел ему прямо в душу. — Послушайте, господин Штольман: давайте забудем ту выходку с носом. Глупо вышло. Поедемте лучше к мадам. Я нынче над этими болванами собрался так подшутить... вся столица будет со смеху кататься. — Увы, ваши планы на сегодняшний вечер отменяются. За надругательство над трупом вам придется ответить. Буравин возмущенно воскликнул: — Как же это — отменяются? Я там уж всё подготовил: девочек лучших взял, дырочек в стенке наделал... Этот.. шустряк.. как его там... Верховецкий... меня уже, поди, заждался! Яков Платонович был неумолим. — Господин Верховецкий и без вас сенсацию отыщет. А вам пока придется посидеть в камере. Будучи любителем странного рода забав, вы непременно это оцените.