Дело особой важности

— Проходите, присаживайтесь... — по невозмутимому голосу женщины было совершенно невозможно понять, о чем она думает и какие эмоции испытывает. Марков присел на край стула. — Не боитесь меня, сударыня? Она лишь повела бровью: — Ничуть. Вы ведь пришли ко мне, чтобы что-то сказать: у вас ведь сейчас даже нету в руках оружия... — Вы правы: я пришел поговорить с вами о своих картинах. — Насколько помню, на допросе вы не были столь словоохотливы... — Потому что они не поймут. Поняли лишь вы и Заварзин... Но тот с определенных пор стал мне противен. Когда-то он поклялся в верности нашему тайному обществу, но не сдержал своего слова. Выдал нас всех... — Поэтому вы и решили свалить всю вину на него? Мужчина едва заметно кивнул: — Я был удивлен тому, что после обнаружения схрона его не арестовали. Всё должно было указывать на его причастность... — Вы не учли, что он намного выше вас ростом. Это было видно и по характеру нанесенных ранений, и из показаний самих убитых. Избранный отвел взгляд. — Вы правы, госпожа Штольман: действительно, досадная вышла оплошность... На какое-то время он замолчал. Анна вывела его из раздумий: — Расскажите о своем тайном обществе... Глаза потрошителя загорелись нездоровым, бегающим огнем: — Я с детства отличался способностью чувствовать прекрасное. Помню тихую, размеренную жизнь, заботу, царившую в доме тетушки. Плодовый сад, который так прекрасно цвел весной. И качели... Вспомнив о проститутке Грачевой, убитой и подвешенной на качелях, Анна поморщилась. Душегуб не заметил этого: он был всецело поглощен своим рассказом. — Я поступил в медицинский, поддавшись благородному порыву души. Анатомия человеческого тела меня всегда манила к себе, завораживала... Я был невозможно счастлив в те дни, чувствуя сопричастность, окруженный себе подобными. Одного лишь переносить я не мог — некрасоты... — Тогда вы и решили возглавить "Садический кружок"? — За мною тогда многие из наших пошли. Позже, уже после моего ареста, я понял, что большинство из них на самом деле не понимали самой сути моих действий. Для них это было всего лишь очередной забавой, они не впадали, подобно мне, в ярость при виде человеческого уродства... Однажды мы увлеклись. Та женщина... она была крайне... нет, даже нестерпимо уродливой. Беззубая, обезображенная, она опустилась до того, что превратила свою прекрасную, совершенную репродуктивную систему в сосуд омерзения и порока. Хотелось раздавить ее, уничтожить полностью, оставив лишь мокрое место, поскольку она не имела права на жизнь... Потом уже, по Гришкиному доносу, нас всех арестовали. — Вы ошиблись. Он не выдавал вас. Убийца вытаращился на нее; казалось, он был крайне удивлен. — Так вот почему он так закипел тогда на вашем "эксперименте"... Стало быть, правда, оговорили парня. Но он все равно изменил нашим идеалам: начал с тех пор, словно червь, пресмыкаться перед полицией. И за это я не могу не презирать его... Анну Викторовну начал заметно утомлять этот разговор, поэтому она решила сменить тему: — Те люди... Зачем вы их убивали? Убийца широко распахнул глаза от изумления: — Так вы не поняли? Женщина скрестила руки у себя на груди. — Они мне сказали, что вы хотели избавить падших людей от уродства, "сделать красивыми"... Для этого вы проводили аутопсию, городили замысловатые декорации... Но всё это никак не вяжется с известным мне понятием красоты. Избранный с досадой покачал головой: — Вы либо не смогли это прочувствовать, либо лукавите сами себе. И, помолчав немного, продолжил: — Обращали ли вы когда-нибудь свое внимание на то, как прекрасен, как совершенен человеческий организм, насколько слаженно он устроен? Как сверкают на солнце рубиновые капельки крови, как крепятся к костям мускулы, как изгибаются, скрученные в плотный клубок, упругие петли кишечника... Неужели вас никогда не приводило в восторг сие зрелище? — Для меня работа с трупами — всего лишь обязанность. Действительно, мне по долгу службы случается вскрывать их, но я не впадаю от этого в экстаз. — Просто вас, полагаю, не посетило еще то самое озарение: ведь даже Заварзин искренне восхищался качеством моей работы. Анна встретилась взглядом с убийцей. — Он знал, что это ваших рук дело? Раздался громкий хохот. — Куда ему: этот старый гусь дальше очков своих ничего и не разглядит. Я уж, по-первости-то, опасался, что этот дурень меня признает. Да какой там... — мужчина вновь перешел на смех. — Каким был недотепой, таким и остался до старости лет. Но остальные... Повисло гробовое молчание: очевидно, что Маркову было не слишком приятно вспоминать о своих "дружках юности". — В тот день... они пришли, пили... вспоминали былое. Восхваляли былого Маркова, удалое студенческое прошлое... а я, я, Николай Марков, их предводитель, тем временем был вынужден им прислуживать... Обидно было, что не заметили они меня. Но так, знаете, даже проще. — Это тогда вы заметили, что Буравин...? Мужчина вновь рассмеялся: — Глупец. Такому, как он, понятие истинной Красоты было столь же неведомо, как и правила светской беседы. Сколько помню его, он всегда был таким неотесанным. Вот и в тот вечер, в прозекторской: ну судите сами, насколько грубым вышло его послание. Меня, как ценителя прекрасного, оно возмутило до глубины души. И тогда я решил показать... Вспомнились две присланные ранее бандероли: такие разные, но настолько похожие между собой. — Вижу, вам нравится демонстрировать людям свои "труды"... — Я не считаю это грехом. Подобно картинам в галерее, мои творения должны были непременно увидеть свет. Только так можно приобщить людей к Высочайшему... Брезгливый тон в голосе коллежской советницы сменился возмущением и непониманием — непониманием, которое могут вызвать безумные, бессмысленные поступки у психически здорового человека. — И вы убивали людей, чтобы показать, какие у них красивые кишки? Убийца горько вздохнул: — Звучит довольно грубо с вашей стороны. Лично я надеялся, что ваша душа окажется куда более тонкой, нежели у большинства приземленных обывателей. Анна решила переменить тему разговора: — И все же, что привело вас ко мне? Марков устроился за столом поудобнее; глаза его заблестели. — Вы знаете, почему я здесь. — Поверьте, для меня это тайна за семью печатями. — Вы ведь можете слышать их. Поначалу я не верил в ваши способности, пока вы столь блестяще не доказали мне обратное. Вам открыто больше, чем мне. Скажите: каково им теперь там, в райских кущах? Вспоминают ли они меня? Может, передавали что-нибудь на словах? Анна с трудом смогла сдержать отвращение и гнев: — Вот поэтому мы с вами и не находим общего языка. Вы преклоняетесь перед красотой человеческого тела — но забываете при этом о большем. Впрочем, как и подавляющее большинство людей, которым свойственен механистический подход ко всему мироустройству... — О чем вы сейчас говорите? — О том, что вы не в силах увидеть, почувствовать или разрезать, но без чего функционирование человеческого организма невозможно... — Если вы говорите про чистую, невинную душу, то знайте: я никогда не забывал о ней. Каждый раз, когда я убивал кого-то, я помнил о том, что выпускаю ее на свободу, к Богу, навстречу великому счастью. Глупые, заблудшие люди... За что же они так с собой обращаются... В глазах убийцы блеснули слезы. — Ни тела их физические, ни души не заслуживают такого прозябания. Я помогаю им, насколько могу, насколько это в моих силах... — Смерти они тоже не заслуживали. Холодные, металлические нотки в голосе коллежской советницы заставили Маркова вздрогнуть. — Вы ведь прекрасно знаете, что никто из них не хотел умирать по чьей-то прихоти, не хотел, чтобы какой-то негодяй решал их судьбы, показывал их "внутреннее устройство" всему миру... Вы любовались совершенством человеческих внутренностей, сожалея о том, что так мало людей вас понимают. Но организм человека именно тем и прекрасен, что в нем, словно в сосуде, содержится сама жизнь; лишившись же её, он неизбежно утратит свою сложную структуру, равно как и сам смысл её поддержания... Как ни странно, Маркова не рассердил этот тон: — В чем-то вы правы, Анна Викторовна: поначалу они действительно меня боялись. Но лишь оттого, что они не знали, что я желаю им только добра... это был всего лишь страх перед неизвестным. И я согласен с вами в том, что мои картины недолговечны. Поэтому мне приходилось сохранять для себя частичку каждой из них. Я бережно хранил их у себя в квартире, как память о прекрасных минутах. Вы, конечно, их видели... — Да. — Но вы так и не ответили на мой вопрос. — Я не обязана вам на него отвечать; при всем сочувствии к вашему тюремному прошлому вы мне глубоко отвратительны. Но я скажу вам: на самом деле никто из них не воспринимал — и не воспринимает — такую смерть для себя как нечто радостное. Я чувствовала их страх, боль, обреченность... и нежелание того, чтобы такая же участь постигла кого-то еще. Поэтому их душам не было покоя, поэтому они направили меня за вами по пятам. Вы не сделали этих людей счастливыми при жизни — и теперь наивно надеетсь, что они будут вам благодарны за "избавление"... Так знайте же, что вы сотворили на самом деле! Она резко встала, не в силах более говорить спокойно; внутри нее, выплескиваясь во взгляде, клокотало негодование и гнев. Марков судорожно замотал головой, тоже сорвавшись на крик: — Неправда! Ведьма вы! Ведьма, как люди и говорят! Невинно убиенные милостью Божией всегда отправляются в рай, а при такой жизни, какую они вели, им точно этого бы не видать! — вскипел он. — Каждый вправе сам выбирать свою судьбу... Кем вы себя возомнили, чтобы решать, кому жить, а кому нет? Мужчина медленно поднялся со стула; казалось, он был непоколебим в своей правоте и сейчас откровенно торжествовал. — Я докажу вам сейчас, что вы не правы... И я спасу вас от адских мук! — уже уверенно, без истерики воскликнул он и выхватил из-за пазухи скальпель. Положение становилось угрожающим, опасным для жизни, но Анна Викторовна не испугалась. Страх не завладел ею ни на секунду. "Думаете, что напугали меня? — словно говорил её взгляд. — Как же вы все-таки наивны, господин Марков. Мне в своей жизни с таким приходилось сталкиваться, что даже у вас кровь в жилах застынет. Не знаю, можно ли вас избавить от вашей навязчивой идеи, но только меня вам обратить в неё никогда не удастся, потому что я не принимаю подобного и никогда не смогу принять..." — Вы правы, господин Марков, — произнесла она невозмутимо, — людская молва не лжет. Я действительно ведьма. Услышав это, убийца отступил на шаг назад. — Да-да, вы не ослышались, — продолжала коллежская советница. — Вы совсем позабыли, с кем вы имеете дело. Я в самом деле могу призывать мертвых с того света. И зарезать меня можно только серебряным ножиком. Марков растерянно взглянул на свой скальпель. Отложил в сторону. В самом деле: мельхиором с ведьмой не справиться. Тем паче с такой сильной ведьмой, как Анна Миронова-Штольман. — Вы правы... Как же это я не подумал... — Вы должны были начать думать еще до того, как начали потрошить людей и выкладывать свои "картины" из них... — раздался голос уже не Анны Викторовны, а её мужа. — Медленно поднимите руки... Спохватившись, Избранный метнулся к оставленному им оружию, но на столе уже ничего не было: очевидно, успел-таки назойливый полицейский заветный скальпель себе прихватить. Да еще и револьвер аккурат к затылку приставил. — Не дергайтесь... Убийца перевел взгляд на Анну — та тоже целилась своим миниатюрным револьвером прямо ему в лоб. Марков подозрительно легко позволил привязать себя к стулу. Больше оружия при нем не оказалось. "Стало быть, и тут тоже засада... Не следовало мне быть таким беспечным..." — И что же вы теперь намерены со мной делать? — заносчиво усмехнулся Избранный. — Вновь попытаетесь запереть меня в камеру? Штольман отрицательно покачал головой: — Для начала продолжим нашу беседу. Начнем с того, как вам удалось сбежать из казематов. Марков прищурился. — Знаете ли вы, госпожа Штольман, что такое "допрос с пристрастием"? — надменно произнес он. — Знаете, каково это — месяцами, годами сидеть в одиночной камере, постепенно теряя надежду на спасение? Нет, не знаете, откуда же вам. А вот он знает... Анна видела, как Штольмана передернуло. — Вы можете сколько угодно скрывать это ото всех, но у меня глаз наметанный, я таких по одному взгляду могу отличить. Считайте, что вы уже ответили на собственный вопрос, почему я оттуда сбежал... — А вот меня с собой сравнивать не следует... — устало прохрипел сыщик. — В отличие от вас, я попал в крепость по ошибке — и был затем полностью оправдан. Вы же оказались там вполне заслуженно. И хотя вы до последнего отрицали свою вину, вам не удалось избежать расплаты за ваши зверства... — Я не совершал ничего дурного, — отрешенно ответил Избранный, — ведь не совершаете же вы преступления, смахивая пыль со старых вещей. Я точно так же очищал мир от грязи и порока, но люди вместо благодарности превратили жизнь мою в настоящий ад. Эти чванливые господа в синих мундирах делали на мне свою карьеру, для них все кружки и тайные общества, — как опасные, так и имеющие перед собой высшую, благородную цель, — все были на одну стать. Я был арестован лишь потому, что состоял в нашем обществе предводителем. Далее вы знаете, на собственной шкуре знаете, что мне пришлось пережить. Тогда я был еще молод и слаб, и был уверен, что там же, в тюрьме, и умру. Самым мучительным испытанием для меня было то, что там я был лишен возможности видеть Красоту, которую любил больше всего на свете. Но я не умер, не сдался, не сошел с ума. Во многом это было благодаря тому, что я бережно хранил в своей памяти светлый образ истинной Красоты, с которым был столь безжалостно разлучен. Даже в самые свои тягостные минуты, сидя в камере, я чертил пальцем на полу внутреннее устройство человеческого тела, напоминая себе... Но все лишения, которые я переносил там, делали меня лишь сильнее. Я вновь и вновь пытался бежать из крепости, много времени проводил после этого в карцере, но все равно был полон решимости любой ценой выбраться на свободу... — И однажды вам это удалось. — Теперь я понимаю: Господь все это время испытывал меня на прочность, посылая свыше все новые и новые испытания... И когда я понял, что по-настоящему готов, никто не смог меня остановить. Я боролся с течением, будучи раненым в бедро — и победил... — Где же вы скрывались все эти годы? — Человеку, выудившему меня из реки, было безразлично мое имя, звание и прошлое. Он выходил меня, заботился обо мне, как мог, а когда я сказал ему, что мне больше некуда идти, оставил жить у себя. Это был один из самых прекрасных людей, что я встречал в своей жизни. Он часто брал меня с собой на рыбалку, иногда — в лес на дикого зверя; даже имя его — Михайлов Михал Михалыч — казалось мне мягким и теплым, словно пушистый мех. Поначалу я думал, что он и не человек вовсе, но ангел, сошедший на землю... Позже он рассказал мне о том, что прошел через ужас турецкой войны и потому небезразличен к людским страданиям. Его сердце всегда было открытым... возможно, именно потому оно у него так болело... Мужчина горестно вздохнул, опустив плечи; казалось, он совершенно забыл, где находится. — Я не раскрывал его после смерти: в этом не было нужды, ибо он был прекрасен всем своим существом. Когда Господь своей милостью прибрал его, я очень долго горевал, не зная, как быть дальше. Днями напролет сидел у реки, чтобы выловить хоть какую-то мелкую рыбешку, затем вспороть её чешуйчатое брюхо... Это меня немного успокаивало. Наконец я решил продать дом и переехать в Петербург. К тому времени я уже не опасался преследования... — Воспользовавшись чужим именем... — Для меня было великой честью его носить. Кроме того, я не хотел бы, чтобы оно умерло и забылось вместе с ним. — Чем промышляли в Петербурге? — Помогал разделывать говяжьи туши. Конечно, я понимал, что рыбьи или бычьи тела устроены менее искусно, нежели людские... И вот однажды минувшей осенью, проходя мимо кладбища, я встретил там старого знакомого — Гришу Заварзина. Тогда я считал его предателем, трусом, у которого не хватило духу даже на то, чтобы сознаться... Он меня не узнал; разговаривал, словно с незнакомцем. Разумеется, у меня возникла идея покарать его. В то время я еще не представлял, как именно... — Поэтому вы и решили складывать тела своих жертв в безымянные рвы: с его характером он должен был первым попасть под подозрение... — заметил Яков Платонович. — При этом вы не сразу начали убивать, а сперва глумились над уже умершими. Но вскоре вам этого стало мало... — Вы ошибаетесь, господин Штольман, — спокойно возразил ему Марков. — Повторюсь вам, я ничего еще тогда не планировал. Это произошло спонтанно... Он поднял взор на Анну Викторовну, но не нашел в нем ни намека на поддержку: лишь холод, неодобрение и непонимание. — Однажды ночью я бродил по городу и увидел, как кто-то сбросил со строительных лесов человека. Природное любопытство заставило меня подойти... Сердце мое сжалось при виде этого печального зрелища. Так варварски столкнуть её с высоты, сломав при этом ей шею... Для меня это было слишком грубо и дико. Я бережно отнес несчастную на кладбище. Там долго любовался ею: хоть и была она не столь красива лицом, организм ее был на диво здоровым. Мне вспомнились наши занятия по анатомии... Яков брезгливо поморщился: — Действительно: поначалу вы проводили "вскрытие" мертвых тел, пытаясь воспроизвести рисунки из книг по анатомии. Но затем вы принялись убивать. Как правило, вашими жертвами становились бродяжки и проститутки — те, кого вы не считали за людей... — Ошибаетесь. Я лишь желал для них лучшей... более прекрасной участи. — Для перевозки тел вам понадобилась пролетка... — Я давно её заприметил. Жил неподалеку, как вам уже известно. Знал и пролетку, и кобылку рыжую, и извозчика... — В случае обнаружения схрона подозрение пало бы на Григория Викторовича... — Но вы оказались дотошнее, чем предполагалось. А Грише повезло, что мы не одного с ним роста. — Были и другие моменты, указывавшие на его невиновность. Заварзин менее всех запятнал себя в том деле садистов. Все члены кружка считали его предателем, следовательно, у того, кто подбросил тела на кладбище, был мотив. Про то, что Григорий Викторович каждое воскресенье уезжает в Псков к дяде, не слышал только глухой. В его отсутствие вы беспрепятственно могли напоить Красюка... Что же побудило вас оставить тело Сорокиной прямо на улице? — Виталий тогда уволился. В любой момент могли прислать кого-то нового ему на замену. К тому же мне хотелось, чтобы моими картинами мог любоваться не только я... — Одно из тел вы вскрыли в памятном для себя месте. Это тоже послужило косвенной уликой против вас. — Как вам уже известно, мне с детства нравилось гулять в том саду. Я всю свою жизнь хранил в себе воспоминания о нем. И ей удалось сделать это место еще прекраснее! Не скрою, это была одна из лучших моих картин. Меня не огорчило даже то, что лошадь, привязанная к кустам, сумела как-то высвободиться, и мне пришлось возвращаться домой пешком. Для следующего раза пришлось взять уже другую... но её я благополучно вернул обратно. — Зачем вы отвезли убитую женщину за город? — спросила коллежская советница. — Хотели испытать мои способности? Марков кивнул. — Я почти сразу догадался, кто вы. Решил проверить, так ли вы всевидящи, как о вас судачат. Отвез одно тело подальше, где никто бы его не нашел. — Гроздья рябины... Они тоже были там «для красоты»? — Вижу, вы оценили ту прелестную декорацию по достоинству... Коллежский советник продолжил: — Самое ужасное началось после следственного эксперимента. Иволгин не смог распознать личность убийцы, но вместо этого лишь раздразнил вашу жажду крови. К тому же все видели, как точно он определил на карте местонахождение вашей квартиры. Поэтому вы решили наказать его, убить и изуродовать труп на свой поганый манер. Заодно пытались замести за собой следы... — Он подобрался ко мне очень близко, сам того не ведая. Теперь я уже не сержусь ни на него, ни на вас... Голос его был невыносимо спокоен; Яков же изо всех сил сжимал кулаки. — Татариновы... Их-то за что? — Девочка и старуха... Их давно следовало освободить от бремени земного существования. Еще этот городовой подвернулся под руку... Он очень помог мне при создании декорации. — Что вы там пытались найти? Вот это? — Штольман вынул из-за пазухи блокнот Анисима. Глаза убийцы загорелись нездоровым огнем. — Отдайте... — Из-за этих записей, — продолжил коллежский советник, — вы открыли охоту на Татаринова, вырезали всех близких ему людей и едва не убили его самого... — Бедный мальчик, — неожиданно пустил слезу потрошитель. — Он случайно попался мне под руку в тот вечер. Я тогда думал расквитаться с Гришкой... — А еще вы хотели добраться до этого блокнота, — добавил от себя сыщик. — Все боялись, что эти записи помогут на вас выйти... Знаете, что там было написано про вас на самом деле? Марков поднял брови, явно заинтересованный. — «Михайлов Михал Михалыч, кладбищенский сторож. Возраст примерно от пятидесяти до шестидесяти пяти лет. Рост выше среднего, телосложение крепкое. Волосы темно-русые с проседью. Примет особых не имеет. Угостил меня горячим чаем, довольно долго беседовал со мной на разные темы. В целом человек очень приятный. Пожалуй, единственный из всех подозреваемых, в невиновности которого не может быть никакого сомнения...» Сыщику пришлось отвернуться, чтобы не выдать своих истинных эмоций. — Вот значит, как... — почти беззвучно прошептал убийца. Штольман вновь вперил в него свой неумолимый взгляд. — Когда вы попали ко мне в руки, первое, чего мне хотелось — это пристрелить вас на месте. Я не могу сказать точно, больны вы или просто нечеловечески жестоки; признаться, я и сейчас не до конца это понимаю. Но я решил передать вас в руки правосудия, и из-за этого погиб еще один человек. Теперь вы можете не ждать от меня пощады... — Яков! — воскликнула Анна, заметив, что убийца почти полностью развязал веревки. — Думаете, что сможете меня удержать? — подскочил он со стула, попутно высвобождая руки. — Не удержите! — Бах! — раздался в полумраке револьверный выстрел. — За Иволгина... — прошептал сквозь зубы Яков Платонович, после чего выстрелил второй раз. — За Татариновых... — и обмякшее тело убийцы медленно опустилось на пол. Анна поспешила зажечь свет. — Он мертв... Я позвоню в полицию. Она заметила, что Якова била дрожь. — Что с тобой? Сыщик опустился на корточки перед телом. — Какая ирония: только что вы говорили о том, что человек вправе сам выбирать свою судьбу... Анна подошла к мужу, лишь мельком взглянув на труп. — Я тоже не желала ему смерти... даже после всего того, что он успел сотворить. Но, боюсь, другого выхода у нас с вами не было. Не знаю, можно ли было его излечить, и болезнь ли это на самом деле, но нам это, к сожалению, неподвластно. — Думаю, стены сумасшедшего дома не смогли бы его удержать... Он снова бы оказался на свободе. И продолжил бы наводить ужас на людей. — Он здесь... — Какое счастье... — прошептал отрешенно дух Маркова, стоя над собственным телом. — Я даже мечтать не мог о такой свободе... И вы в самом деле можете видеть меня. Скажите: вам бы хотелось узнать, что же со мной, по вашему мнению, не так? Штольман не мог слышать этих слов, но он видел, каким напряженным сделалось лицо его жены. — Раскройте меня сейчас. Посмотрите... Могу поспорить, что вы не найдете там ничего, что отличало бы меня от других людей. Вы убедитесь, что я нормален, хотя и пытаетесь убедить себя в обратном. И вы заметите, насколько прекрасна моя телесная оболочка, если смотреть на нее изнутри... — Вы так ничего и не поняли, — с горечью произнесла она. — Ни из того, что прочли в Священном Писании, ни из того, что говорила вам я, ни из того, что пытался привить вам тот человек. Вы возомнили себя святым, но упустили из виду, что настоящая святость — это умение разглядеть прекрасное даже в уродливом, призвание любить людей, несмотря на их некрасоту, любить весь мир вопреки его некрасоте, стремиться сделать его чуточку добрее, ценить саму человеческую жизнь... Вы же пытались переделать других под свое прокрустово ложе, но только меня вам переубедить ни за что не удастся... — А вы? Разве вы сами не считали никогда себя избранной? — Вы так ничего и не поняли... — Раскройте меня. Я желаю, чтобы это сделали именно вы... — Нет! — решительно перебила его медиум. — А если вы немедленно отсюда не уберетесь, я прикажу вас кремировать... Услышав это, дух разочарованно умолк, после чего растворился в воздухе навсегда.

***

— Ушел? — растерянно спросил Яков, когда она наконец вытела лоб платком. — Да. — Знаешь, Аня... — промолвил он, выпрямившись. — Я сейчас думаю о том, что его история чем-то напоминает мою собственную. Возможно, что и я сам мог со временем превратиться в такое чудовище. Меня пугает одна лишь мысль об этом... — Ты таким никогда не станешь... Она подошла к мужу, бережно взяв его за руку. — Помнишь, как вы с Григорием Викторовичем беседовали на тему черты? Яков опустил взгляд. — Так вот: для этого человека черты не существовало. За все те годы, что я помогала полиции, мне часто приходилось иметь дело с теми, кто многократно переходил свою черту и знал об этом. Даже такие отъявленные мерзавцы, как Крутин или Магистр, прекрасно осознавали, что она есть, и насмехались над ней, видя, как кто-то другой её переступает. Для Маркова же не существовало никакой черты, он никогда не сомневался в том, что поступает правильно... Это самое жуткое, что было в нем. Возможно, это было проявлением какой-то неизвестной нам душевной болезни; возможно, в нем с детства таилось какое-то недоброе начало, которое со временем полностью захватило его душу... Даже будучи врачом, я не могу быть в этом уверенной. Но ты не такой. И не станешь таким никогда. Я позабочусь об этом. Подойдя на шаг ближе, сыщик посмотрел ей в глаза. — Обещай, что не оставишь меня... — почти умоляюще прошептал он. Мягкая ладонь Анны легла на его щеку. — Яков Платонович, вы меня знаете: я никогда вас не оставлю... — Даже ради такого видного жениха, как Крушинин? — Забудьте о графе. Я уже сделала свой выбор... лучший из всех возможных. Становилось совсем темно. Яков зажег электрическую лампу, благодаря чему в гостиной сделалось чуть менее тоскливо. Анна тем временем подошла к телефону: — Дайте полицейское управление...