Комната, в которой нас двое

Утро не задалось еще с вечера. Точнее, с рассвета, при наступлении которого Гермиона уснула. Спала она неспокойно, то и дело открывала глаза, подчиняясь каким-то сигналам разума, уверенного в том, что если сейчас же не вырваться из полудремы и не поднять веки, то случится что-то плохое. Раз двадцать за то время, что солнце копотливо поднималось над горизонтом, она находила фигуру Малфоя на обратной стороне кровати. Потом, пробудившись окончательно, не обнаружила его в спальне и только лишь помнила, что ей снился кошмар. Конкретикой обстоятельств похвастаться не могла. Лицо ее было влажным от холодной испарины, каждая мышца словно тряслась в непрерывной икоте, а на ладонях она обнаружила розовеющие бороздки-полумесяцы. Видимо, сжимала кулаки. Присев на кровати и коснувшись ногами пола, она попыталась вспомнить о кошмарном сне, но, как это всегда случается, чем старательней Гермиона забиралась в свою голову, чтобы выцепить оттуда ужасающий момент, привидевшийся ей, тем быстрее и глубже он отходил в недосягаемую даль. Солнце жарило ей спину. Лучи его проникали сквозь плотную трикотажную ткань, приятную, конечно, к коже, однако чересчур согревающую для сегодняшних погодных условий. Потерев лицо, чтобы избавиться от признаков плохого сна, Гермиона поспешила выйти в пустующий, полный золотого света коридор. В присутствии утренних лучей за окном мысль о возвращении в собственную спальню не показалась ей пугающей, ведь призраки, как вампиры, приходят ночью, и это не чистилище, чтобы они разгуливали здесь, словно им медом намазано. В любом случае она лишь зайдет проверить и не сдвинется с порога, пока точно не убедится в том, что комната блестит отсутствием всяких… посетителей. Кивнув как бы в знак согласия с обусловленным планом, Гермиона положила руку на грудь, словно тем самым схватив сердце в кулак и запретив ему нагонять темп биению. Быстро, слету и как-то бескомпромиссно она открыла дверь и оттолкнула ее, чтоб распахнулась полностью. И вот он — момент, когда ей взаправду было бы намного приятнее встретиться лицом к лицу с потусторонней тварью, но не стоять шокированно и оторопело, понимая, кому предъявлять претензии, вот только не зная, как себя теперь вести и как сказать деликатнее виновнику сие торжества, что в подношениях нужды не испытывала. Все началось с цветов и новой вазы с более широким горлышком, куда с легкостью поместился каждый устеленный шипами стебель как минимум трех десятков роз. Красных. Мерлин, он ими подписался… И почему-то именно они задели ее глубже остального, словно своими шипами метили в самый незащищенный участок души, который она огородила желтыми лентами с надписью «Опечатано. Не заходить. Идет расследование». Туда съехались полиция, врачи, оперативные службы, жадно отгоняющие зевак, чтоб не наследили. Прибыли репортеры, тыча в лица уполномоченных карточками, подтверждающими принадлежность к средствам массовой информации. В воздухе маячил вертолет, ревели сирены, переливающиеся синим. Пожарные раскладывали лестницу и метались из стороны в сторону в поисках пожарного гидранта. А она стояла внутри всего этого, посеревшая от неожиданности. Круглыми, как полная луна, глазами смотрела на бархатистые наружности элегантных пакетов и коробок с блестящими названиями марок, видеть которые ей доводилось разве что на центральных улицах Лондона. И вот-вот ей на руки либо наденут наручники, либо отведут в карету скорой помощи и укроют пледом. Вот-вот подойдут и объяснят, преступница она или все же потерпевшая. Движимая исключительно любопытством, Гермиона заглянула в один из множества пакетов и с той педантичностью, коей обладают ювелиры, достала из него, придерживая за самые крайние швы, багровое хлопковое платье. Однако челюсть ее стала на два сантиметра ближе к полу отнюдь не из-за цвета и не из-за того, что внутренний арифметик достал листочек и ручку с боязливым бормотанием: «А теперь посчитаем, сколько оно стоит…» Причина потрясения была куда приземленнее и чуть более витиеватой. Он не просто угадал с размером, а попал в самую точку, и Гермионе не составило труда сложить дважды два, чтобы понять, в результате какого рода махинаций Малфой узнал и успешно запомнил все о ее теле. Вернув платье в пакет в том виде, который оно имело до того, как было вынуто наружу, девушка поискала взглядом что-то вроде записки, письма или, может, заключения о том, что ночью кто-то, но не она, стал новым хозяином этой комнаты. Ничего не найдя, Гермиона перестала отрицать очевидное. Роскошь и красный цвет. Он не просто расписался, а поставил огромную фамильную печать. Оставленная записка была бы для него оскорблением. Еще и минуты не прошло, как Гермиона уже оказалась на первом этаже. — С Рождеством, Малфой, — сказала она, и ей самой от себя стало страшно, ибо лицо ее не выражало ничего, кроме обозленного подтекста. Он сидел на диване, очень занятый чтением чего-то находящегося за обложкой коричневатой папки и даже не взглянул на девушку, заслышав ее безрадостный грудной голос, а просто кинул мимолетный взор на окно, после чего вернулся, как она предполагала, к документам, о которых Гермиона и слышать не хотела. — Июнь вроде как, — коротко заметил Малфой безучастным тоном. — С Пасхой? — будто бы всерьез спросила Гермиона, но посмотрела на окно так же, как это сделал он, и наигранно-досадливо изрекла: — А нет, все еще июнь. Каким же одолжением со стороны Малфоя было отложить те смертные приказания на стол, чтобы всего-навсего увидеть, какие громадные усилия она прилагала, пытаясь испепелить весь его вид мутнеющими от негодования глазами. — Ближе к делу, Грейнджер. — Ты прекрасно понимаешь, к чему я веду. Поведя подбородком, Малфой в привычной для себя манере принял вид человека, для которого посторонняя злость являлась разве что побочным эффектом и у которого все продолжало идти нормальным чередом, словно он уже планировал, что она спустится сюда и принудит отчитаться за каждую розу. — Моими были только цветы, — он невозмутимо сложил губы в ровную линию. — А остальной бутик, который там расположился? — Курьер очень удачно спутал адреса. — Это единственный дом в округе. — Да. Его, наверное, уволят. Гермиона проглотила порыв завопить, оказавшийся сытным, невкусным и, как почудилось, токсичным, будто сардины из отлежавшейся на солнце приоткрытой консервной банки. Прибегнув к одному из дыхательных упражнений, когда нужно делать глубокий вдох, следующий за продолжительным выдохом, девушка вернулась к состоянию мнимой уравновешенности и устало произнесла: — Просто интересно, Малфой, как ты выкрутишься, если я спрошу, почему вся одежда моего размера? Звезды сошлись? — Нет, все намного проще, Грейнджер, — он не оставлял без внимания ни единого взмаха ее ресниц. — Я был курьером. — Я проясняю ситуацию, Малфой, — нетерпеливо заговорила Гермиона, ощущая себя странным образом обманутой. — Объясню тебе, в какое неудобное положение ты сознательно меня поставил, хотя и этого «сознательно» достаточно с лихвой, чтобы ни в чем перед тобой не оправдываться. Я жду не дождусь момента, когда смогу спокойно жить без литров зелий, чтобы вернуться к тем, кому доверяю. Когда я вижу тебя, то сгораю со злости к той части своей личности, которая опрометчиво решила сблизиться с тобой и совершила ошибку. Я не могу смотреть на тебя спокойно, потому что мне страшно. Я сплю с палочкой, прижатой к груди, из-за этого страха. А теперь ты делаешь мне подарок, за который мне совесть не позволит не сказать спасибо. И вчера ночью ты тоже, блин, сыграл на моей совести! — Тем, что не отправил спать на продуваемый всеми сквозняками диван тебя, часов двенадцать к тому времени как вставшую с больничной койки, и подарил цветы? — он скептично приподнял брови. — Да, — в потрясении пробормотала Гермиона. — Я бы чувствовала себя комфортнее, поспав на том диване и не получив цветов. — Как жаль, что я не один из тех идиотов, который позволил бы тебе такое. Малфой взял бумаги со стола и снова по-деловому в них вчитался, как бы проведя жирную завершающую линию под их разговором, но даже если так, то Гермиона переступила через нее, чуя зарождающуюся перебранку. — Позволил? — она насупилась. — А я, прошу прощения, разве причислена к разряду твоего имущества, которому что-то можно позволять и запрещать? — Ты отлично поняла, что я имел в виду, но вновь придумала подтекст, который тебе не понравился, — Малфой посмотрел на ее тускнеющее лицо исподлобья, после чего вернулся к папке. Он заставлял ее звучать как умалишенную. Как сошедшую с ума бездомную потеряшку, которая вменяемость выменяла у прохожего на мешок луковой шелухи. Всем нутром Гермиона чуяла, как происходило нечто скрытое от ее зрения, словно потайное течение, двигающееся параллельно с ней и оказывающее на нее воздействие, делающее ее, на минуточку, обусловленную аргументами логику неправильной. И ее закоротило от бессилия, ибо не могла отыскать слов, чтобы описать данное состояние. — И как тебе это удается? — решила она спросить прямо. — Получаешь, что хочешь, и выходишь сухим из воды. — Конкретно в данной ситуации или в общем? — В данной. — Ты говоришь, что тебе страшно находиться рядом со мной, и утверждаешь, что я вышел сухим из воды. Грейнджер, если я сейчас выжму пиджак, то здесь потоп начнется, — оторвавшись от бумаг, он смерил ее взглядом, единственным определением которому было «измученный». — К слову, прелесть анонимных подарков в том, что никого не нужно благодарить. — Твой подарок столько же анонимный, сколько Паркинсон деликатна в выражениях. Нисколько. Гермиона не сдавала позиций, веря, что еще немного и ей удастся окончить этот диалог на победной ноте. Словно садистка, она наполнилась загадочным удовольствием, когда Малфой, казалось, перенял малую часть ее негодования, и его непроницаемое лицо заострилось. — Разве это не прекрасно, Грейнджер? — он потер переносицу, прикрыв глаза. — Быть любимой и ни к чему не обязанной. — Разве это не эгоистично, Малфой? — Гермиона услышала, как мучительно прозвучал ее голос. — Рвать на куски мое сердце и возвращаться с распростертыми объятиями. В момент, когда последнее слово было сказано ею, Драко увидел, как Грейнджер на мгновение оторопела, будто наружу вырвалось что-то незапланированное и запрещенное. То, что не стоит выставлять на обозрение, словно записную книжку с признанием в гнусном злодействе. И повлияло оно на него точно та самая прокаженная записка. Ввело не то в шок, не то в колючую заинтригованность, сделало все планы на день бесполезными, а бумаги со стола — в действительности обычными бумагами, с обоих сторон пустыми и смысла не имеющими. — Спасибо, — произнесла Грейнджер нисколько не смущенно. — Ничего большего. Благодарность была сказана ею так, что Драко не смог разобрать, к чему относилось то слово: к распростертым донельзя объятиям или розам. Умело скрыв досаду так, чтобы ни единая живая душа и заикнуться не посмела о том, что он что-то чувствовал, Драко ничуть не изменился в лице и озвучил: — Собирайся. Она, уже почти скрывшаяся за углом, развернулась. — Куда? — Едем к твои родителям. — Вместе с тобой? — Вместе со мной. Грейнджер до того неразборчиво раскрыла губы, что было непонятно, обрадовалась она или провалилась в состояние глубокого потрясения. — То есть ты полагаешь, что я, не имея ни одного существенного доказательства того, что ты не опасен, добровольно приведу тебя в дом к своим родителям? Значит, второе. А он-то уже понадеялся, что с темой слепых да бессердечных последователей отца было покончено. Осуждать ее за это — огромная глупость, ведь она поступала предусмотрительно. Поступала так, как он хотел, чтобы она поступала с теми, кто может причинить ей вред… Но не с ним же, черт возьми! Подготовившись к очередному этапу муторных переговоров, Драко обреченно вздохнул. — Я еду с тобой. Там может быть опасно. — Я могу защититься, — пылко ответила Грейнджер, будто была задета ее честь. — Можешь, но ты слаба, а мы не знаем, получило Содружество доступ к данным Министерства. Чистокровные не глупы. Они в курсе, что ты соберешься навестить родителей, и потому могут поджидать тебя там. Мы всего лишь осмотрим местность и зайдем в дом, чтобы оставить там это, — договорив, Драко вынул из внутреннего кармана пиджака камень — гранат, полученный им от Иезекииля. — Да, еще один придуманный защитный купол, который обезопасит дом твоих родителей. Работа мистера Мортимера. — Постой, — возмутилась Грейнджер, разводя руками в стороны и словно наотрез не понимая. — Ты доверяешь нашу безопасность какому-то незнакомцу? — С каких пор он стал незнакомцем? — Он не кажется тебе подозрительным? Все эти ваши случайные встречи? То, что он всегда был тут как тут? То, что он рассказывает о чистилище, как будто каждые выходные ездит туда на отдых? Или, может, этот его исследующий взгляд, который я усиленно старалась не замечать? То, что он совершенно спокойно относится к тому, кем ты стал? — Грейнджер сложила руки на груди, довольная собранной ею доказательной базой, однако от улыбки на ее лице не прослеживалось ни тени. Солнце пекло ему голову. Кто додумался раздвинуть шторы, когда еще с вечера, при том пылавшем за расходившимися тучами красном закате, стало очевидно, что разразится зной? Драко отвлекал себя любыми способами. И дураку понятно, что Грейнджер стремилась вывести его на эмоции, чтобы было потом что предъявить. Не дождется. Да и посягать на Иезекииля Мортимера, когда кругом навалом тех, в чьей подозрительности попросту глупо сомневаться? Тот же Орден, например — намного более нестабильное явление, чем старик-китаец. В свои девяноста он не опаснее ушедшей в спячку мухи, которую если положишь вверх ногами, то она так и продолжит лежать, пока не проснется, а если и проснется, то только с той целью, чтобы перевернуться на брюшко и уйти зимовать обратно в привычном ей положении. Но имели место быть и более важные, существенные обстоятельства, взяв которые за отправную точку, Драко перерезал себе путь, где он гипотетически принимает притянутые за уши опасения Грейнджер за истину. Все было ясно как день. Она ведь и на то, чтобы ему не верить, с легкостью нашла тысячи причин. Притом важно заметить, что он ей не врал, и вышел удручающий парадокс: чем больше правды она от него слышала, тем размашистей сыпалась информативная почва для выращивания лживых теорий, в чем она была ну просто мастерицей! Но Драко не злился. Нет. Вообще не злился. Просто чувствовал, как внутри росло что-то громоздкое, словно шаровая молния, и верил, что держать контроль над этим чем-то ему труда не составит. Грейнджер взглядом рвала его на куски, когда Драко поднял на нее проницательный взор и щедро приправил свой тон редчайшей специей в виде нот скорби: — Он заменил мне отца, когда никого другого не осталось. Он меня с того света вытащил. Как и тебя, между прочим. — Хорошо, можешь верить ему, — высказалась она как бы безразлично. — Но я не стану. И ни одна его безделушка в доме моих родителей не окажется. — Тогда я открыт для встречных предложений, — Драко лениво сложил ногу на ногу и откинулся на спинку дивана. — Или что? — дернул он подбородком в знак непонимания ее последовавшего молчания. — Будем ждать, когда представители Содружества постучат к нам в дверь, чтобы поведать о прелестях шантажа? А ты поведешься, Грейнджер, и упадешь к ним в ноги. — Замолчи немедленно, — проскрежетала она. — Да, моя невинная ромашка, правда порой очень больно режет глаза. Уголок его губ пополз вверх, когда Драко увидел, что вот-вот станет свидетелем торжества ярости над благоразумием. Она согласится. Надорвет голосовые связки, вылив на него цунами обширного словарного запаса, но примет его сторону. Застрелит его взглядом, после чего воскресит и снова выпустит с десяток пуль, однако успокоится и моргнуть не успеет, как добровольно сядет в машину и назовет злосчастный адрес. Возненавидит его жарко, до отчаяния возненавидит, а спустя часок уже скажет матери «здравствуй» и войдет в дом. Но Грейнджер и звука не вставила, укротив поджавшиеся до бледноты губы. Она с примерной, отточенной до совершенства невозмутимостью достала палочку и направила ее на винного оттенка камень, лежащий на журнальном столике. И в момент, когда Драко сообразил, что она вознамерилась вытворить, девушка прошептала: — Редукто. Произошло нечто ужасное. Точнее, самое обычное — камень, как губка, впитал в себя струю вившихся синих искр. Но то, что он испытал в момент, когда она намеренно использовала разрушающее заклятие в опасной от себя близости, будучи не до конца уверенной в возможностях невидимого барьера… Драко был зол. И он окатил ее этой исступленной, холодной, тихой злостью с ног до головы, просто взглянув на нее. — Может, пойдем с моста скинемся, если тебя хлебом не корми, только дай себя угробить? Грейнджер смотрела на него с еще большей злостью, гордо держа подбородок приподнятым. Они были безнадежны. Внезапно в наэлектризованном до возникновения магнитных аномалий воздухе раздался, как послышалось, громовой раскат. Не внутри дома, а снаружи, с улицы. Затем без промедлений раздался второй, заставивший окна вздрогнуть, словно в результате точечного пятибалльного землетрясения. Драко, не испытывавший проблем со сложением одношаговых логических цепочек, покорно вышел на улицу, подозревая, что послужило причиной грома в ясную безоблачную погоду. Не что иное, как придуманный, мать его, купол. Что сподвигло Грейнджер пойти за ним следом, он знать не мог, но не сопротивлялся, потому что вид у нее был слегка виноватый. Поражало, как она мастерски сочетала злобу, горделивость и сожаление. Выйдя на середину асфальтированной дороги и глянув на Грейнджер, он впечатленно хмыкнул: талантливый человек талантлив во всем. — Видишь что-то? — спросила она, щурясь от слепящего солнца. Драко отрицательно помотал головой. Они стояли, немного не доходя до дальней от строения обочины, и тщательно всматривались в придомовое воздушное пространство, ища признаки чего-нибудь шарообразного и свет преломляющего, ведь оба руководствовались известной каждому второкурснику информацией о том, что защитные чары не могут быть полностью невидимыми. Чары же, судя по всему, подчинялись иным законам и принадлежали к тому подвиду защитной магии, которая славится выдающимися способностями к мимикрии. — Лучше отойди, — проговорила Драко, ведомый пришедшей ему в голову нестандартной мыслью. Когда Грейнджер отдалилась на три широких шага назад, он опустился на одно колено и, держа голову приподнятой, приложил ладонь к горячему асфальту. Тонкая огненная полоса, созданная им, потянулась поперек дороги к дому. Пламя достигло некого участка, в метрах пяти от которого начинала произрастать трава, после чего, словно попав в тупик, потянулось вверх, в воздух, и совсем скоро обогнуло огромный купол целиком. Рассеченная поперек сфера полыхала низким синим огнем, все равно что разлитый спирт с утонувшей в нем потухшей спичкой. Сверху, в той точке, где купол, казалось, подпирал собою небо, виднелись мелкие проплешины, избежавшие горения. Медленно они срастались, вновь становились единым целым и поддавались пламени. Как только Драко убрал руку от асфальта и встал, огонь погас. — Думаешь, они заметили? — Грейнджер наверняка имела в виду Содружество. — Вряд ли. Повреждения несущественные, — высказался он, обернувшись к ней, опасливо озирающейся по сторонам. И вот она уже не в том положении, чтобы диктовать условия. — Собирайся. Я еду с тобой.

***

Грейнджер надела красное платье на запа́х. Имея в распоряжении чуть больше оттенков одежды, чем долбаный музей текстиля, она выбрала красное, дементор его дери, платье. Вышла в нем и сказала: «едем». Сверкающее ехидство ее глаз выступило в качестве бесподобного аксессуара. Ничего более пассивно-агрессивного, издевательского и ироничного Драко в жизни еще не встречал. И в этом вся она — упрямство. Что угодно, попавшееся ей под руку, становилось заложником ее пробивающей стены целеустремленности. Захотел поехать с ней против ее воли? Поедет, но будет жалеть о каждой минуте. Именно об этом твердили невинно вздернутые грейнджеровские ресницы: «тебе не понравится». А ему и не нравилось, здесь отрицать нечего. Не нравилось по большей части то, что на кону стояла его целиком и полностью зависящая от ее решения жизнь. Собственно, если бы не она, то у него этой жизни и не было бы, поэтому… ей простительно. Долгая поездка, в течение которой Грейнджер задумчиво оценивала сменяющиеся за окном картины города, подошла к завершению в спальном квартале. Пахло прелыми листьями и скошенной травой, отнюдь не издержками промышленных предприятий. Здесь не натирали до блеска тротуары и не сдували пылинки с фасадов зданий, чтоб в меткий туристический глаз не влетела соринка в виде несовершенной чистоплотности горожан. Местные обитатели предпочитали быстрому шагу прогулочный, демонстрируя, что только центр вертелся стремглав, а они познали смысл существования и позабыли о заботах догонялок за временем. Улыбчивые тротуарные марафонцы, они бегали лишь во имя спорта, отлично кооперировали с пожилыми и детьми, когда встречались с ними на узких улочках и заученно расходились по разным сторонам, будто сговорились. Почувствовалось, что здесь дни не прожигали, а наслаждались ими. Ничего удивительного в том, что Грейнджер стала такой, какой он знал ее, ведь росла в идеальной системе среди тех, кто на улыбку всегда отвечает улыбкой. Драко незаметно усмехнулся сам себе: отец пришел бы в ужас, у него непереносимость подобных взаимоотношений с незнакомцами. И от этих цветущих повсюду деревьев остались бы лишь раскиданные повсюду дотлевающие ветви. Обход приближенной к злосчастному дому местности прошел в траурной тишине. Грейнджер ни словом за все время не обмолвилась, но по ней было видно, что она не прекращала усердно думать о чем-то, во что Драко не посвятила. В глазах больше не так отъявленно играло коварство, а напряженные плечи держались приподнятыми. Она крепко сцепила руки в замок на уровне бедер, когда он постучал во входную дверь. На крыльце родного дома ей было будто неуютно. Гул голосов резвившихся неподалеку детей раздавался на всю округу, но то, как безудержно тарабанило сердце в груди Грейнджер, Драко точно слышал. Не раз за время ожидания она косилась на него, словно забывала, что стояла здесь не одна, и нуждалась подтверждении. Или же, напротив, его присутствие рядом способствовало активному становлению ее кожи бледной. Дверь раскрылась подчас в тот момент, когда Драко собрался заговорить. — Мама… — облегченно выдохнула Грейнджер, рухнув в объятия темноволосой женщины в полосатом фартуке, которая от неожиданности встречи захлопала глазами, прижимаясь щекой к пышным кудрям. Они здоровались, коротко смеясь, и с улыбками на лицах выясняли, как друг у друга обстояли дела. Из-за круглого подлокотника дивана, отлично просматриваемого с порога, выглядывала гривастая морда рыжего кота, похожего на несостоявшегося тигра. Широко зевнув с каким-то писклявым скрежетом, он уполз на ковер и развалился на нем, словно бесформенная лужа косматой слизи. Понадеявшись, что кот уснул крепко и надолго, Драко перевел вектор своего внимания на более важную вещь: Грейнджер улыбалась. Это был тот подвид ее улыбки, которого удостаивались исключительно самые близкие и дорогие люди. Заалевшие губы, чуть вздернутые брови, морщинки в уголках глаз, подчеркивающие горящую над зрачками искру. Плечи уже приятно расслаблены, а сердце не билось так, что ее трясло. Красное платье отлично сочеталось с порозовевшими щеками и составляло приятную глазу композицию идеального совмещения броских и теплых, очень солнечных тонов. Почувствовав, как Грейнджер настырно и, что очень важно, незаметно пихнула его в предплечье, Драко попрощался с ее улыбкой и перевел взор на глядящую ему прямо в душу женщину в полосатом фартуке. — Драко Малфой, бывший сокурсник вашей дочери, — он протянул миссис Грейнджер руку, которую она с теплом пожала. — Очень приятно, — сказала она, и, казалось бы, ничего не предвещало беды, как вдруг: — Дорогая, я думала, ты сейчас с Роном. Гарри писал, что вы все были вынуждены задержаться в школе. Все в порядке? Галдевшие на обратной стороне улицы дети, сосланные из домов на улицу в обеденное время по причине ни в одни рамки не идущей гиперактивности, играли в какие-то «Вышибалы» и кидались палками, а Грейнджер, сглотнувшая, стала выглядеть так, будто одна из тех палок бессовестно прилетела по ней. И если так, то Драко осадили бревном. Чхал он на Поттера и его недальновидные и нисколько не информативные выдумки, письма, вести, волнения… То есть она за два месяца не выкроила и часа, чтобы написать матери об окончании того их с Уизелом длительного недоразумения? Грейнджер, которая находила время будить факультетских первокурсников, которые как-то однажды припозднились на занятие на две минуты, не успела написать? Не хотела писать? А на что она, извольте спросить, рассчитывала? Он дежурил в ее спальне под зельем невидимости, как преданный сторожевой пес, почти ежедневно с конца марта. Он видел, что она стабильно раз в неделю писала письмо родителям. Она намеренно не сообщила им радостную новость. Почему? Что плохого в разрыве отношений с Уизелом? Это же праздник. Или он нравился ее родителям, а она не хотела их расстраивать? Суть в другом: миссис Грейнджер сейчас думала, что ее дочь жила душа в душу с таким же рыжим и слизеподобным, как тот кот, волшебником, а она, обладательница чертового красного платья, покладисто молчала. Отвечала: — Да, все хорошо. Мы просто остались помогать профессорам, на них вылилась огромная куча работы. — Она все верно говорит, — подхватил Драко, для которого прежнее ехидство янтарных глаз заиграло новыми красками. — Отчеты, графики, сводки — староста ответственно относится к своим обязанностям, а мы, культурные люди, которые ее окружают, не можем не помочь. Все должно быть выполнено идеальным образом, но она, как и все мы, иногда ошибается. Все хвалят ее хорошую память. Ручаюсь, она способна дословно процитировать единожды услышанное, что нередко впечатляет. Знаете, особенно при мелких конфликтах, когда… — Мы лучше зайдем, — перебила Грейнджер, снова пихнув его незаметно в предплечье напоследок и шагнув в дом. — Папа дома? — Нет, он сегодня в клинике, — женщина удалилась в сторону маленькой кухни, расположенной неподалеку от гостиной. — Сейчас позвоню ему, чтобы поскорее приехал. — Не стоит, — быстро спохватилась Грейнджер. — Нас здесь и так много. Вцепившись ладонью в спинку дивана и сжав ее, она обернулась, вся взвинченная от раздражения, прямым потоком направленного к Драко, и метким прищуром высекла царапину на его переносице. Вспомнила, да, кто ее позавчера раздевал? Чье, блять, имя она просяще шептала? Драко непорочно пожал плечами, будто вообще не понимал, что ее злило. Все упиралось в ее перебарщивающую дерзость, несомненно. Что мешало ей минуту назад без описания подробностей поведать матери о том, чтобы Уизела начинала забывать? Ведь это несложно. К тому же это чистая правда. Даже если ее родители нормально к нему относились, то нет ничего хорошего в недосказанностях. И вопрос ведь в другом… На кой, спрашивается, черт она надела красное платье, полностью понимая, что миссис Грейнджер обязательно спросит про Вислого? «Едем» и ехидство ее глаз. Тебе не понравится. В момент осознания на челюсти Драко оживленно заиграли желваки. Вот же… — Хочешь подержать? — с прилепленными кверху уголками губ Грейнджер подошла к нему, почесывая за ухом сидящего в ее руках кота. Ничего не подозревавшая женщина в полосатом фартуке со свойственным солнечному летнему дню умиротворением поглядывала с кухни в гостиную. Отказаться подержать кота на глазах ее матери будет величайшей оплошностью из всех. Однако Драко попытался: — Не думаю, что ему понравится. — Он очень дружелюбный, — отголосок злобного умысла нитью простегал голос Грейнджер. — Не стесняйся. Чувствуй себя как дома. И она всучила ему это рыжее лохматое животное прямо в руки, к груди, где оно зевнуло со скрипом еще шире, чем зевало раньше, и зарылось мокрым носом под пиджак, вылизывая рубашку. — Дорогая, поможешь мне с омлетом? — Конечно. Стоя посреди гостиной со сжатой донельзя челюстью и статично приподнятым подбородком, Драко ощутил полную свободу действий. Грейнджер запросто могла пресечь раздольный порыв его фантазии, просто не дав ему держать кота, но в его руках сейчас вальяжно потягивалось косматое животное, а он собрался бросить все усилия, чтобы она потерпела поражение. — Как у вас дела с Роном? — миссис Грейнджер задавала правильные вопросы, хозяйничая на кухне вместе с дочерью. — Отлично. Отлично?! Кот зашипел, недовольный тем, как тесно и грубо его сжали, и Драко пришлось загладить вину. — Отлично? И все? Почему так кратко? — гремя столовыми приборами, интересовалась женщина. — Обычно ты много о нем рассказывала. Да, Грейнджер, обычно ты много о нем рассказывала. Давай, смелее. Обернись, посмотри мне в глаза и соври матери. — Сейчас почти ничего не происходит, — она занималась чем-то чересчур увлекательным на кухонной столешнице, удачливо скрывая лицо. — Говорить особо не о чем. — Почему же не о чем? — произнес Драко и увидел, как Грейнджер в момент застыла и, кажется, даже перестала дышать. — Не скромничай. Рон недавно сделал тебе предложение. — Предложение? — вилка вырвалась из пальцев женщины и с оглушительным грохотом свалилась на пол. — А вы не знали? Тогда прошу прощения, что я оповестил вас об этом. — Кот мурчал в руках Драко, наслаждаясь почесыванием за ушком. — Просто мы с вашей дочерью очень близкие друзья. Мне казалось, я помню, как она говорила, что сообщала вам о предложении и о том, что отказалась. Наверное, приснилось. Дом погрузился в настолько гробовую тишину, что было разборчиво слышно, как дети на улице перестали играть в «Вышибалы» и решили перейти на «Салки». Гермиона мысленно сыпала Малфоя всеми смертельными проклятиями, какие только приходили ей на ум, а когда запас был исчерпан, она придумала новые, свои собственные, которыми так же беспардонно отхлестала, будто розгой, его треклятое имя. Она до боли в пальцах сжимала столешницу, скребя ногтем кромку. Не отрицала, что слегка переборщила утром, но Малфой бил ниже пояса. Ему не находилось оправданий. — Шутка!.. Видела бы ты свое лицо!.. — ощутимо придавленная долгом выпутаться из всего щедро им рассказанного, Гермиона повернулась к матери и рассмеялась. Вышло, во славу Мерлина, убедительно. — Никакого предложения не было. Мы, конечно, говорили с ним об этом, но не всерьез. Мама, ты ведь знаешь, что о таком я бы сказала тебе в первую очередь, — тараторила Гермиона и боковым зрением видела его вероломную полуулыбку, впитывала ядовитость серых глаз, что будто специально от ее лица не отлипали. — Как у вас с папой дела? Что нового на работе? Малфой намеренно не до конца скрыл свою усмешку, которую она восприняла на личный счет. И это стало последней каплей. Подожженной нитью динамитной шашки. Сорванной с гранаты чекой, что словно свалилась в пустом пространстве ее живота и была сразу залита отравляющей желчью, переполнившей ее. Слушая рассказ матери о некоторых дотошных пациентах, Гермиона взяла керамическую солонку, сняла с нее крышечку и высыпала в одну из трех тарелок всю соль, что только нашлась внутри. Пригорок мутных белых кристалликов она накрыла второй половинкой омлета и украсила получившееся блюдо листиком петрушки. Натянув милую улыбку на губы, она приступила к сервировке. Момент, которого она ждала больше, чем своего одиннадцатого дня рождения, наступил спустя пять минут, когда они сели за стол, все еще слушая мамины истории о поставленной не туда пломбе. Рассказывала она увлекательно, эмоционально, профессионально с ораторской точки зрения, что Гермиона всегда в ней очень любила и ценила, но, как только Малфой взял в рот кусочек омлета, она перевела взгляд с мамы на его лицо, чтобы уловить момент. Все отпечаталось в его глазах. В его окислившихся, помутневших, тихо возмутившихся глазах, и Гермиона могла уловить, прислушавшись, симфонию хруста соли на его зубах, коей в омлете было больше, чем молока и яиц вместе взятых. — Оу, я пересолила, да? — спросила она, изображая встревоженность, когда мама закончила с историей. Проглотив через силу, Малфой глубоко вздохнул. — Нет, соли в самый раз. — Приятного аппетита. — Спасибо. Сладостное злорадство поглотило ее с головой. На душе, сколь могло, выстроилось худо-бедное спокойствие, и она была благодарна этому моменту, когда ей дарована возможность просто завтракать, ни о чем не думая, в кругу матери и стен родного дома. Улетучились заботы о том, достаточно ли надежно она спрятала зачарованный камень, положив его в укромное место в гостиной, о существовании которого даже пыль не слышала. Наружный мир, гремящий от беспомощности, боли и рушащихся надежд, исчез для нее ненадолго, и только знакомые с детства ароматы жареных кофейный зерен и зелени укутывали девушку своим шлейфом, будто мягким шарфом. — Дорогая, ну-ка… — мама прошлась большим пальцем вдоль алой оборки на лямке. — У тебя новое платье? — Да, — улыбчиво согласилась Гермиона, — подарок от Рона. Теперь они были квиты. Малфоевское непрошеное упоминание о предложении стоило десяти грамм соли и сказанных ею только что слов. — Он такой молодец, жду не дождусь увидеться с ним вновь. Платье будто под тебя сшито, сидит прелестно, — потягивая чай, говорила мама. Затем, встрепенувшись, она перевела взгляд на человека, который беззвучно постукивал по столу пальцем и с укором осматривал алую оборку на лямке. — Драко, простите, что мы тут о своем. Некрасиво получается. Может, расскажете о себе? Чем вы занимаетесь? У Гермионы в груди захлебнулось сердце. Фатально она прикрыла веки, долго выдыхая сквозь приоткрытые губы. Нет. Не смей. Только попробуй. — Я продолжаю дело моей покойной матери — коллекционирую картины. Выставляю их на торги и продаю втридорога. Я предлагал вашей дочери стать моим партнером по бизнесу, ведь она обладает необычайным даром убеждения, что очень важно в моем деле при работе с потенциальными покупателями. В нужной ситуации она умеет лгать прямо в глаза. Поражаюсь ее способности сохранять при этом спокойствие. Она почему-то всегда уверена, что не встретится с последствиями. — Не люблю обманывать людей, — Гермиона давно выучила, что лучшая защита — это нападение. — Да, не любишь, — резонно согласился Малфой. — Ты очень аккуратно обходишься с их хрупкими сердцами. Рон подтвердит. — Ты не имеешь никакого права приписывать его в это дело, — прошипела она, слыша, как громко и жалобно замяукал Живоглот под столом, прося чего-нибудь съестного. — Почему? Мы хорошие друзья, — Малфой сверлил ее взглядом насквозь, на что она отвечала тем же. — Можно сказать, даже ели с ним с одной тарелки. — Он не выбирал, — сквозь зубы проговорила Гермиона. — Абсолютно верно. Выбирала ты. Она замерла, раскрывая и закрывая рот, пытаясь отыскать, чем же ему ответить. Мама вертелась то в одну, то в другую сторону, стараясь уловить хоть толику смысла. Фартук свалился со спинки ее стула, но она даже не нагнулась, чтобы поднять его. Дети разругались за окном: видите ли, «Салки» им надоели. Живоглот верещал, требуя пищи. Почему не кормили кота? Какая муха его цапнула? — Все точно хорошо? — вывесив упавший фартук на место, вкрадчиво произнесла мама. — Чудесно, — уравновешенно подытожила Гермиона. — Великолепно, — спокойно добавил Малфой. Воздух раскалился, затвердел, превратился в окаменелость, и наверняка можно было высечь искру, стукнув о него кремнем. Годрик, какую же бессмыслицу они здесь развели… По завершении страшных событий мая прошлого года девушка взяла для себя за истину, что мелкие междоусобные разногласия мнений — это не что иное, как пустая трата энергии. Этакая безделушка, ничего полезного в себе не таящая и только усложняющая и без того трудную жизнь в окружении судьбоносного раскола общества. Когда они с Гарри месяцами кантовались в палатке посреди леса, она избегала незначительных бытовых конфликтов. Она не простила бы себе, если бы в той обстановке разводила ссоры на почве кружки с высохшей полосой чая на дне. Для Гермионы считалось, что вместе с атмосферой неразрывно менялся способ мышления: чем хуже и опасней гнет новой реальности, в которой они существуют, тем значительней темы для разговоров; тем меньше лишних слов, выкинутых в пустоту напрасно, и меньше бесполезных раздумий. Большинство из того, что опрометчиво казалось важным, выживающего уже не заботит. Так работает инстинкт самосохранения. И она, сидя с касающейся губ чашкой в руках и препарируя Малфоя глазами, ждала, когда крохотный человечек, обитающий в ее черепной коробке, жахнет по рубильнику и тем самым сделает выживание первостепенной целью, чтобы мирные на первый взгляд дебаты с подтекстом тревожили ее не больше грязной посуды. — Впрочем, — мама не выдержала затянувшейся паузы, — я тут недавно нашла один затерявшийся на чердаке альбом. Она встала, отставила пустую чашку на кухонную столешницу, вышла в гостиную, раскрыла дверцу стеллажа (больше не скрипит?), и к тому моменту, когда Гермиона неохотно раскопала смысл сказанных ею слов и вознамерилась сопротивляться, увесистый альбом уже лег на поверхность стола. — Прошу, пожалуйста… — жалобно простонала девушка, но, когда дело касалось семейных альбомов, маму было не остановить. Она водила пальцем по фотографиям, открыто повествуя Малфою о сшитом на заказ в далеком семьдесят восьмом году брючном костюме двоюродной тети Салли, победе кузины Мэдисон в школьном конкурсе по правописанию и большой плавающей по озеру Лоуэр-Лох-Эрн утке, которая оказалась гусем и попала в кадр случайно. Перекинув волосы со спины на плечи, чтобы скрыть зардевшиеся щеки, Гермиона подперла подбородок кулаком и приняла все как есть. Так или иначе, хуже быть не может. — Может, и утка, кто знает? Экскурсовод сама не была уверена и быстро ушла от вопроса, — рассуждала мама, а Малфой сосредоточенно слушал. С шелестом перевернулась вторая из множества страниц альбома. — А здесь, Драко, мы… Гермиона и не дернулась, заслышав, как разбилась, упав на пол, сорвавшаяся с ее пальцев чашка. Не знала, задел ли ее осколок и не бежала ли струйка крови по ноге. В том морозном шоке, который охватил ее, девушка и открытого перелома не почувствовала бы. Всякие переживания покинули ее, и только в глазах потемнело на секунду словно из вежливости. Она вглядывалась в фотографию, на которую указывал мамин палец, а своих, заледеневших, не ощущала, точь-в-точь как если бы кто-то пустил жидкий азот струиться в ее жилах. Папа и мама с животом, положенным последним месяцам беременности, стояли счастливые, приобнимая друг друга, на фоне светлых стен, круглого стола со стеклянной поверхностью, двух кресел, разместившихся по обратным сторонам от него, длинных полупрозрачных штор и окна, за которым в окружении ветвистых зеленых деревьев и далеких скал пенящиеся волны накатывали на темный песчаный берег. Это комната. Ее безвылазная отельная комната на фотографии, где родители выглядят на двадцать лет моложе. Но имелся и второй снимок, расположенный рядом с первым: одна мамина рука лежит на круглом животе, другая покоится на плече папы, который в шутку примеряет на себя галстук-бабочку, взятый у пригнувшегося со смеху мужчины. И все бы ничего, но тот мужчина — Дональд Росс. Гермиона поморгала, рассчитывая, что ей привиделось. Нет, быть такого не может, чтобы это дрянное место и эта потусторонняя тварь в самом деле существовали! А если… Чувствуя, как сердце заходилось у нее от молчаливого испуга, девушка искала храбрости, чтобы посмотреть на Малфоя и проверить, не одна ли она видела фотографии. Точнее, не сами фотографии, а то, что на них было изображено, ведь нет гарантий, что выбравшийся на свободу обитатель чистилища не способен внедряться в сознание и провоцировать галлюцинации. В таком случае она отсюда уедет в лечиться клинику к квалифицированным специалистам. И никаких поблажек. Сглотнув, Гермиона взглянула на него, такого же бледно-серого, понимающего, и испытала тот вид облегчения, который наступает, когда сидишь часами в душном помещении, а кто-то вдруг открывает окно, откуда поддувает прохладный ветер. Однако радость ее оказалась недолгой, полностью иллюзорной. Невольно пришло осознание, что отныне и до самой смерти она стала жертвой того рокового дня, когда обрушились объятые огнем стены и дымная копоть засела в ней навечно. Будут вскрываться новые обстоятельства, мотивы, неоспоримые факты, поспособствовавшие произошедшему, а она ничего не сможет с ними поделать, станет вынуждена заново учиться жить со шрамами на душе и просто делать вид, что ничего не было. И в этот момент для Гермионы сделалось предельно ясным, что она себя грандиозно обманула. Она боялась до дрожи не Малфоя, а будущего, над которым не имела власти. Таких вот дней, когда всплывет какая-нибудь фотография или тема для разговора, от которой ей станет одиноко и больно на душе. Страх ведь не всегда обязан обладать мрачными оттенками, кровавыми узлами, потусторонним криком. Если страх таков, если он — гроза в поднебесной дреме, если он — срезанный раскат полночной молнии, если он — односторонняя темнота, то он излечим, не вечен. Но если страх живет внутри, если он — вездесущее Солнце, если он в признаниях добра и ласки, то в этом откровенный, безнадежный ужас. Нет лекарств от того страха, нет практик, нет методик. Нет мощи против того страха. Обычно он гнетет при свете дня, кишит в ногах сотни прохожих, зашторивает окна обездоленных домов, не прекращая слежки. Но спустя минуту не остается колик жизни, сбегают тени фонарей, и возрастает он — один беспрекословный страх, что жмешь в руках. Не дать, не взять. Он твой, а факт обнаружения удваивает ужас карих глаз. Нельзя. Нельзя пустить его наружу. Он лишь ее, и ей же будет скрыт. — Дорогая, все в порядке?.. — мама только отходила от изумления, вызванного разбившейся чашкой. То, что заняло для Гермионы вечность, потребовало меньше пяти секунд настоящего времени. — Да, — она быстро собралась с мыслями. — Я, наверное, из-за жары такая рассеянная, — Гермиона наклонилась, подняла две половинки расколовшейся пополам чашки и понесла их к мусорному ведру, как бы между делом спрашивая: — А что за место на тех фотографиях? — Это отель «Киллиан Марш» на побережье Северной Ирландии. Мы часто ездили туда, когда ты была маленькой, помнишь? Она не помнила. — Да, — уверенно ответила Гермиона. — Но меня нет на фотографии. — Ты есть на фотографии, дорогая. — Я?.. — Да, ты еще не родилась. — А тот мужчина, который стоит рядом с тобой и папой? — Портье, но имени его я не помню… Прекрасный человек. Помог нам вызвать скорую в такую даль от города, когда у меня начались схватки. — Схватки?.. — Да. Ты родилась примерно через десять часов после того, как были сделаны эти фотографии. Я разве тебе не рассказывала? — Не рассказывала. — Ох, — мама виновато закусила губу. — Прости… И в самом деле ведь не рассказывала. Дальше все было как в послеобеденном знойном мареве, что поднимается над горячими дорогами и, преломляя свет, искажает линию горизонта. Вроде что-то происходило, а вроде и нет. Накормленный рыбой Живоглот, благородно промяукав кошачью благодарственную оду, убежал валяться на холодной плитке в ванной. Малфой два раза умело намекнул, что стоило расходиться, после чего мама рассказала ему об истории трех завершающих альбом фотографий и гостеприимно проводила до порога его и Гермиону, которая вернулась в чувство от ударившего по глазам солнца. Она пообещала, что обязательно вернется к узаконенной годами традиции писать по одному письму в неделю, поцеловала маму в щеку и незамедлительно и тяжело выдохнула, как только закрылась дверь. Думая каждый о своем, они шли по тротуару, как вдруг голос Малфоя вклинился в череду ее безостановочных мыслей: — Может, поговорим? Она молчала, осознавая, что стала для себя слабым и неприспособленным к новой реальности существом с изнемогающим организмом, плохим сном в результате ночных кошмаров и боязнью оставаться одной в закрытых ограниченных помещениях. Попыталась аккуратно заглянуть правде в глотку за неимением ответов, а эта зверюга взяла и сомкнула клыки, перерезав, будто пуповину, все надежды на лучшее. Малфой оказался прав: Орден она не потянет. Самой себе помочь не может, куда там лезь? На войне одной доблести мало. Она либо загнется в бою, либо будет придавлена тяготами тыла вкупе с собственными нерешенными проблемами. Вот она — правда, которой Гермиона всегда боялась. А еще эта только что вскрывшаяся ситуация с отелем и Дональд Росс, приходящий с наступлением темноты… Объем ее страха был прямо пропорционален величине неожиданных изменений, и стоило заметить, что все ее нынешние будни теперь состояли полностью из таковых изменений, а масштаб страха, получается, доходил преимущественно до размаха целой жизни. Испуганная. Подавленная. Немощная. Как только Гермиона приняла эти определения за крест, который ей придется нести, человечек из черепной коробки замахал сигнальными флажками: как ты можешь пустить все на самотек? Ты сдаешься? Капитулируешь? Контролируй хоть что-нибудь, если не хочешь сойти с ума! Гермиона поморщилась, глубоко задумавшись. Контроль. И все для нее прояснилось. Чтобы избавиться от страха неизвестности, всего-то необходимо поочередно осмыслить для себя каждое из многих неожиданных изменений, выбрать соответствующую модель поведения, придумать план, благодаря которому она избежит страшнейших из последствий тех неожиданностей, и следовать ему. Нужно лишь выстроить из хаоса упорядоченную систему, ведь там, где все названное своими именами разложено по полочкам и контролируется, сюрпризов в виде страха быть не может. Осталось понять, с чего начать брать ситуацию под контроль. Потусторонняя сущность? Нет, сейчас день. Боязнь закрытых дверей? Слишком масштабно для старта. Слабость организма? Долговато… Ей нужны быстрые результаты, чтобы замотивировать себя на дальнейшую работу. — Грейнджер, — настойчиво сказал Малфой, ожидая ее ответа. Она посмотрела на него с присущей научным деятелям педантичностью. Мысли, будто вороны, продолжали кружить в ее разболевшейся голове. Строго поджав губы, девушка нашла точку контроля: она мысленно обвинила во всем Малфоя. Пусть понимала, что это было неправильно и что поступала она как законченная эгоистка, но ноша, возлегшая на ее плечи, оказалась неподъемна. У нее не было иного выбора, кроме как переложить вину на него. Человечек спустил рычаг, отныне она выживала. — Мне не о чем с тобой говорить.

***

Творилась какая-то чертовщина. Все пошло вверх дном. Препирательства, фотографии и ее коронное «Мне не о чем с тобой говорить». Не хочет — не надо. Вечером посмотрим, кто к кому придет прятаться от всяких там ходячих адских гадов. Драко прикрыл глаза, закрутив кран лившихся непрошенных эмоций, и попытался охладить голову, чтобы проанализировать ситуацию аналитически. Нихера не вышло. Ее поезд завтра днем. В один конец. У него в запасе часов сорок, но, как только машина проедет два квартала, он выйдет, чтобы забрать данные о двух сегодняшних целях из штаба, и он, кажется, отчаялся. Кажется, надеялся на что-то. Кажется, даже хотел жить. Ничего не изменилось. Когда она уедет, он, как и обещал себе, прекратит погоню временем. Все до сих пор было предельно просто, однако в груди теперь изнывало, скрипело и болело из-за настоящих сигарет, потому что он снова курил. Два блядских квартала, а сегодня, как назло, дороги полупустые, да и Хаммер из тех, кто любит погонять. И вот они уже на так называемой «станции». — Едь в дом, — устало проговорил Драко, выйдя из машины. Но Грейнджер не была бы собой, если бы спустя секунду он не услышал, как она вышла за ним следом. — Я иду с тобой, — заявила она. Его брови поползли на покрывшийся морщинами лоб, когда Драко, недолго подумав, пришел к единственному предложению, которое оправдывало ее решение выскочить за ним. — Молодец, Грейнджер. Ты раскрыла мой злодейский план. Хаммер на самом деле собирался вывезти тебя в лес и прикончить там, — лицо его выражало кромешную измотанность. — Прекрати это, пожалуйста, — закатив глаза, вполголоса проговорила она, чтобы не привлекать постороннего внимания. — Тебе тоже следовало бы многое прекратить, но у нас здесь не принято уважать желания друг друга. У нас принято молчать, совершать глупые опрометчивые поступки и уперто не замечать очевидного, — эти его слова Грейнджер, пришибленно раскрыв губы, восприняла на личный счет, в чем была абсолютно права. — Ты знаешь, куда я иду? — будто невзначай добавил он. — Догадываюсь, — с презрением, сквозь зубы. И Драко стало тошнотворно мерзко от самого себя, когда он посмотрел в ее глаза, и в голове его на миг проскочила мысль о том, что было бы куда лучше, если бы красный дракон обжился на его плече благодаря спасению Нарциссы. Как он вообще позволил этой мысли родиться после всего, что было? После всего, что он сделал для нее… Зачем? Зачем он дал этому произойти? Какого черта вернулся в тот мартовский день шантажировать ее падением Поттера, вынуждая встретиться с ним вновь в библиотеке, когда сама она никогда уже не вернулась бы к нему? И все было бы куда проще, куда легче, куда безболезненней для них обоих. Она бы осталась с Уизли, и тот не уехал бы, был бы рядом с ней на том Прощальном балу. Спас бы ее как-нибудь гуманнее, и дело с концом, и все до одури счастливы, и нет шрамов, вздрагиваний, сожалений… Нет недосказанностей, переформированной правды и недоделанной лжи. Нет взаимных терзаний, потерей, ругательств. Утопия, мать ее. — Ты не пойдешь со мной, — сказал он грудным голосом, в глазах Грейнджер пытаясь рассмотреть, стоило ли оно того. А они не горели. Такие же усталые и измотанные, как у него. Такие же потасканные, какими были до того, как он стер ей память в подземельях. Болезненно-красноватые, следящие, исполненные острой гневной эмоции. — Почему? — будто бы даже всерьез спросила она. Надо же, он довел ее до отчаяния просто тем, что собирался осчастливить. — Хочешь, чтобы я сказал это вслух? Ты же боишься? — облизнув губы и оглянувшись по сторонам, Драко наклонился к ней и твердо прошептал: — Я убийца, Грейнджер. Я чертов вампир, питающийся чужими жизнями. И прекращай смотреть на меня так, будто у меня был другой выбор. — Она попыталась отдалиться, но он схватил ее за запястье, тем самым запретив ей увеличивать дистанцию, чтоб слышала разборчиво каждое чертово слово. — Ты не дышала. Слышишь меня? Ты не дышала. Все изменилось, хочешь ты того или нет. Это самый миролюбивый исход из всех возможных, — тон его грубел и нагнетал. Испарилась былая снисходительность Драко к поступкам этой девушки с уставленными на него подрагивающими зрачками. — Не советую тебе соваться в Орден, потому что там каждый второй такой, как я. Это война, Грейнджер. И не просто слово, а настоящая война, в ходе которой гибнут люди. Неужели ты думала, что все решается словесно? — Нет, я… — Тогда какого хера ты рвешься туда? Ответь мне, на кой черт ты собираешься идти туда, где все являются потенциальными убийцами, так тебя пугающими? — Пронзенная силой его кричавшего шепота, она прерывисто выдохнула. — Там тебя порвать будут готовы за ошибку. Там тысячи обозленных на жизнь волшебников, у которых отняли близких, и они, скажу тебе прямо, не задаются вопросом за секунду до, если видят в чем-то или в ком-то угрозу. Потому что они знают, как это, когда все тело ломает от тяжести потери, и действуют на опережение, чтобы ненароком вновь не почувствовать ту боль. На войне все сражаются за то, что им дорого, называя это вкладом во всеобщее дело. Я говорю тебе об этом прямо, потому что в Ордене никто не будет так честен. Грейнджер потянула на себя зажатое меж пальцев Драко запястье, и он отпустил его. Она этого хотела? Этого ждала? Жаждала, чтобы он филигранно сыграл роль злого небезопасного человека, крепко хватающего ее, выплескивающего ей в лицо свербящую правду и заставляющего ее отстраненно пошатнуться, поднять глаза к небу и быстро захлопать ресницами? Мы же здесь такие гордые и самодостаточные, не любим, когда к нам с теплом и лаской… Нам ругани подавай да побольше! И чтоб до слез доводила! Никак иначе! Ему было уже откровенно все равно, слышал ли кто-то из прохожих часть его монолога. Ничуть не смягчившись, Драко снова заставил ее посмотреть на себя, повернув за плечо и придержав. — Я запрещаю тебе идти со мной. Ты не будешь убивать или видеть, как убивают, и впитывать это ощущение. Я не хочу, чтобы ты узнала, каково это, когда на тебя смотрят как на чудовище, — говорил он, и тело жгло от созерцания того, как яростно она сжимала свои губы, чтобы он не заметил, как они у нее дрожали. Выпустив плечо Грейнджер из своей хватки, Драко наклонился над ее ухом и проговорил: — Потому что со временем начинаешь им верить. Он ожидал, что она оттолкнет его, пихнув в грудь, или отойдет сама на безопасное расстояние, сказав, чтобы больше не подходил к ней. Вопреки всему, на что он рассчитывал, Грейнджер не двигалась с места. От глубокого дыхания над вздымающейся грудью методично в игре теней и света выделялись ключицы, а горло сокращалось, словно она беспрерывно что-то глотала. И ее хотелось обнять. Непреодолимо. Эту жадно скрывающую порыв расплакаться девушку, притворяющуюся сильной, вся непробиваемая сталь которой поправилась на сегодняшнем солнцепеке. Прижать ее к себе, поглаживать ее волосы и твердить бесконечно, что все будет хорошо и что обещания, отданные им минутами ранее, поправимы. Пока в поле его зрения еще находились лишь угол ее челюсти и заправленные за ухо волосы, Драко зарекся, что поступит именно так, если сейчас он отдалится и заприметит собравшиеся в ее глазах слезы, на худой конец, мокрые ресницы. Хоть что-нибудь, свидетельствующее о том, что она тоже хочет быть обнятой. Даже невесомый выдох в его сторону станет для него зеленым светом. Всего лишь знак. Ему был нужен всего лишь чертов знак судьбы, чтобы никогда не покидать ее. Он отошел назад на шаг. Глаза Грейнджер были сухими. Она не дышала, смотрела куда-то вверх и вбок. И Драко в мыслях рассмеялся горько над собственной наивностью. — Я ясно выразился? — тем же утробным голосом спросил он. А весь его мир разбился вдребезги, словно скинутый с крыши небоскреба стеклянный шар. — Мне… — Грейнджер не находила слов. — Драко… — полушепот изогнул ее губы, и она сию же секунду закрыла рот, распознав, что ляпнула. — Уезжай, — холодно сказал он, чувствуя себя так, будто она бесцеремонно топталась по его останкам. Когда Драко развернулся, чтобы уйти, за ним никто не двинулся следом.

***

В детстве Гермиона ненавидела долгие поездки. Для нее было дикой трагедией прислониться ухом к замочной скважине двери и услышать, что родители планировали поездку в Бирмингем на выходные. Или в Бристоль к двоюродной бабушке. Или — ее ночной кошмар — в Ноттингем к кузинам, потому что он дальше, чем Бристоль, и даже дальше, чем Бирмингем, а Мэган и Мэдисон, обитающие там, уверяют, что две конфеты в ее руках и пятнадцать в их рюкзаках — это поровну. Но их неправильную математику вынести было проще простого. Другое дело — долгая дорога. Гермиона не могла просто сидеть, ей нужно было что-то делать. Она спрашивала папу о значении дорожных знаков, которые они проезжали, а когда мама сообщала, что папа устал, Гермиона преступала к вопросам о местной флоре, адресованным к женщине на пассажирском сиденье. Она играла с ними в «Города» и всегда выигрывала, потому что они притворялись, будто не слышали, как в ее руках шуршала подробная карта мира. Ее раздувало от радости, когда они соглашалась на партию в «Я вижу…», но она проигрывала, потому что папа обычно загадывал всякие стрелочки и кнопки на панели передач автомобиля. Спустя часа два дороги родители обмахивались журналами от измора, но энергия Гермионы лила через край, и ей приходилось подключать к делу кассетный магнитофон с разными поучительными лекциями о культурах разных стран. В том случае, если машина еще не приехала на место, а лекции закончились, она перематывала и слушала их заново. Столько раз, сколько потребуется, чтобы не оставаться наедине с самой собой. И она рассчитывала, что избавилась от этой проблемы лет в девять. В десять, если быть точнее. Максимум в одиннадцать… Судя по всему, наступил рецидив. В ходе тридцатиминутной поездки к дому Гермиона нервно достучалась пальцем по колену до заметного покраснения, которое имеет полное право потемнеть. Она думала обо всем и ни о чем одновременно. Мысли затягивали ее, как воронка, что образуется при ураганах, и выплыть из нее не получалось. План системной рационализации пошел крахом. Она истощила терпение Драко, который ни слова ей не сказал, когда во-второй раз заперла его в ванной, и покорно жевал соль, что она ему подсыпала. Выглядит как очень и очень плохой знак. Винить его во всем было глупо, поэтому она наотрез отказалась от ярлыков и отныне не пыталась как-нибудь назвать ту или иную вещь. Гермиона умыла руки и поворотила нос от дел, в которые лезла. Отныне она стала частичкой бушующего повсюду хаоса, сорванной с дерева веткой, уносимой бурным течением реки в залив. Она окунулась с головой в неизвестность и почувствовала себя космонавтом, который застыл посредине корабля в невесомости и барахтался, не мог оттолкнуться от чего-либо, чтобы по инерции подлететь к стене. А вокруг никого. Вернувшись в дом и прикрыв дверь комнаты, Гермиона быстро стянула красное платье и убрала его в дальний угол шкафа, задержав непонятный взгляд на пустом чемодане, который завтра окажется полным. Она успела переодеться в менее символическую одежду, когда к ней коротко постучались. За дверью оказался Блейз, который, сохранив честь, раскаялся в произошедшем между ними и тем стаканом со снотворным, притом он умело увильнул от использования стандартного слова извинения (для слизеринцев, как Гермиона поняла, оно было чем-то по типу негласного Непростительного). У них принято искупать вину скорее делом, чем высокопарными речами. И в качестве «дела» он с разрешения девушки поведал ей о том, что ему удалось выжать из дубликата сводки, сделанной им в штабе Ордена. Гермиона слушала его с упоением оголодавшего человека, перед которым накрыли шведский стол. То, что попало в руки Блейза, было сводкой продвинутых заклинаний, где каждое помечалось одной, двумя или тремя точками. — Я думаю, они сражаются с чем-то посерьезней привычной нам магии, — Забини давил на переносицу, меряя шагами комнату. — Ты считаешь себя сильной ведьмой? — Ну, — Гермиона замешкалась в кресле, — все познается в сравнении. — Я считаю тебя сильной ведьмой. И впредь запомни, что если тебе зададут такой вопрос, то нужно отвечать положительно и смотреть на всех свысока. Так вот… — отпустив переносицу, он выпрямил руку и поставил ее перпендикулярно корпусу. — Мы находимся здесь, на уровне выше любительского, — вторую руку он расположил так же и поднял над головой. — А здесь потешаются над нами те, с кем Орден ведет бойню. Честно сказать, я не уверен, что сама Макгонагалл до того уровня дотягивает. — Почему ты решил, что они постоянно вынуждены пользоваться заклинаниями высокого уровня? — Из-за точек. Их количество — степень важности. — Не обязательно. Это может быть каким-то шифром. — Ни единый шифр не состоит из одних только точек. — Ни один знакомый тебе шифр, — подметила Гермиона, приподняв бровь. Поднявшись с кресла, она склонилась над тонким пластом пергамента, сверху до низу исписанным круглым скачущим почерком. Набор упомянутых заклинаний ввел ее в состояние экзистенциального кризиса и прибил самооценку к уровню плинтуса: она не знала ни об одном из них. Даже не слышала краем уха когда-либо, и важно заметить, что слышала она много. Точки были разбросаны над словами, то задевали начальные буквы, то запинались о последние, то оказывались внизу. — Какие-нибудь предположения, Ватсон? — Блейз самодовольно сложил руки на груди, наклонившись к девушке, настойчиво пытающейся сдуть лезущий в рот локон волос. — Они хотели, чтобы тот, кто случайно перехватит сводку, думал, что точки обозначают степень важности. И это логично, я не спорю, — рассуждала Гермиона находу. — Но это слишком очевидно. И я впервые вижу эти заклинания. — Тут уже промах с нашей стороны. Я обошел дюжину маггловских библиотек, но не нашел ни единого упоминания ни об одном из них. — Конечно, они ведь маггловские. — В этом и суть. К магглам иногда забредает то, что знать они должны. Я обнаружил в некоторых их тематический книгах описания Люмоса, Авады, Бомбарда… Дальше перечислять? Гермиона тяжело выдохнула, оттолкнувшись от стола. Виски пульсировали, отзываясь вспышками боли, словно ее голова была налитым зеленым яблоком, по которому тарабанили тыльной стороной топора. Но и так ей было лучше, чем в воронке при урагане, в безнадежной невесомости. Она могла опереться о что-то и за что-то схватиться. Могла выдвигать предположения, основываясь на имеющихся в ее руках фактах. Могла делать вид, что чем-то была занята, и это отвлекало. Существенно. Так ей казалось, что мир еще не сошел с ума окончательно. — Ладно, — провозгласила Гермиона, повернувшись к Блейзу, который, как пчела, забился носом в розы. — Шифр Брайля можно отмести сразу, он чересчур распространен. Есть еще около трех… И ей потребовалось не меньше получаса, чтобы со всеми нюансами описать Забини принципы работы каждого из них, а когда лекция подошла к завершению, взгляд у него был такой, будто всерьез засомневался, она ли здесь Ватсон. Гермиона дышала свободно впервые за три дня. Мерлин, как ей этого не хватало. Быть частью чего-то большего. И пусть звучало несколько самонадеянно, в каком-то роде самовлюбленно, но — как он там сказал? — правда не обязана делать нас счастливыми. Гермиона видела свою жизненную необходимость в помощи кому-то, принадлежности к чему-то, работе с тем, что нельзя вычеркнуть из всеобщей истории и заявить, что деяния, совершенные ею, ни на что не повлияли. Это ее дар и проклятье, ее путь к вершине и то, что однажды погубит. Как художник видит своей целью написать великую картину, как композитор стремится создать легендарное произведение для оркестра, так и она хотела сделать все, чтобы через век от нее осталось нечто большее, чем просто всеми забытое надгробие. И кажется, у нее что-то начало получаться. — Следовательно, мы можем предполагать, что в самом шифре может быть закодирован ключ к его разгадке. Но если заклятия играют большую роль, то… — она поморщилась, оглянувшись на дверь, ведь дом затрясся (да, именно, затрясся) от оглушительной джазовой музыки. — Пэнси проснулась, — объяснил Блейз сдержанно, покручивая в пальцах вынутую из вазы розу. — Я попрошу ее сделать потише. Последним, что увидела Гермиона, выходя в коридор, была его адресованная к ее наивности улыбка. Паркинсон трудно поддавалась вежливым просьбам — всемирно известный факт. Но Гермиона была настолько преисполнена возросшего энтузиазма к умственной работе с заклинаниями и шифрами, что разбила бы патефон собственноручно, если бы Пэнси отказалась делать музыку тише. Думая, будет ли вежливо с ее стороны ворваться без стука, Гермиона шла на запах цветочных духов. Дверь в комнату была приоткрыта, когда она вознесла сжатую в кулак ладонь к плечу, чтобы постучать, но все-таки вошла внутрь, не подав предупредительного знака. Повсюду витали ароматы гибискуса и кокоса, и Гермиона сжала нос, чтобы не чихнуть. На идеально заправленной кровати были рассыпаны стразы, кисти, футляры разнообразных оттенков румян, помады, баночки с кремами и три вида круглых зеркал. Удивляться нечему. Насколько Гермиона себя помнила, Пэнси никогда не брезговала маггловской косметикой. Пройдя к закрытой двери в ванную, за которой знаменитая маггловская певица была щедра на мелизмы, девушка постучала с большим душевным подъемом. — Пэнси, убавь громкость музыки, пожалуйста, — повысив тон, попросила Гермиона. — Пэнси, сделай потише, — повторила она, постучавшись заново, когда реакции не последовало. — Пэнси? — вырвалось несдержанно и отчасти взволнованно спустя полминуты. Не исключено, что Паркинсон могла не слышать, но Гермиона не была обделена эмпатией настолько, чтобы уйти, когда ни звука не подавал закрывшийся в ванной человек. Она нажала на дверную ручку, и та поддалась. На продолговатой тумбе, где располагалась отделанная полированным камнем раковина, вертелась черная пластина со спущенной к ней иглой патефона. В белой ванне, по форме напоминающей бесшовный литой камень с углублением, лежала в окружении ароматных пенных гор темноволосая девушка, которая, завидев Гермиону, прокричала так, чтобы та сквозь шквал музыки расслышала: — Кто-то позволил тебе войти? — Да, отпертый дверной замок, — качнула Гермиона головой, убрав иглу с пластинки, и музыка оборвалась аккурат в момент, когда певица подходила ко взятию высокой ноты. — Отлично, — огрызнулась Паркинсон, шипя, чем сделалась очень похожей на гадюку. — Глуши музыку и приваливай отсюда, пока мне не захотелось утопиться, чтобы скрыться от мерзопакостного веяния твоего присутствия. Из квадратного зеркала на Гермиону смотрели приподнятые до морщин брови и полуприкрытые глаза, ничему новому не удивляющие и просто измотанные до предела, как у Драко, пока он еще не развернулся и не ушел, отправив девушку в дом. Неужели он так слышит все, что она ему говорит? Нет, быть не может. Гермионе было далековато опускаться до уровня Паркинсон. — В чем твоя проблема? — убрав прилипшие ко лбу от повышенной влажности волосы, спросила она на выдохе. — Если хочешь поговорить, то скажи прямо. — Поговорить? С тобой? — скривила губы Паркинсон и поудобнее устроилась в пенном ложе. — Салазар, сбереги меня от той участи… Гермиону не отпускало ощущение, что контактировала с вредным невоспитанным ребенком во взрослом теле. — Ты не закрыла дверь, выкрутила громкость на полную мощность и знала, что в доме нет никого, кроме меня и Блейза. Логично, что он не стал бы вырваться к тебе в ванную, — объясняла она рассудительно. — Ты хотела, чтобы я пришла. — Или я просто хотела послушать музыку. Твой мозг обожает доводить все до абсурда, — говорила Паркинсон, косясь на Гермиону, дабы убедиться, наверное, что недовольно натянутые мускулы ее лица были замечены и оценены. — Не понимаю, как все это терпят… Ты раздражительнее моей покойной бабушки, Грейнджер. — Ладно, — равнодушно пожать плечами оказалось отличной идеей. — Продолжай тухнуть в одиночестве и притворяться, что тебе по душе играть роль стервы. — Прошу прощения, что? — Я не сделала тебе ничего из того, что оправдало бы такое отношение, — сказала Гермиона, оперевшись поясницей о продолговатую тумбу. — Сделала. — И что же? — слегка нагнулась Гермиона, будто не веря, что ей выложат достойное объяснение. В Хогвартсе их коммуникации с Паркинсон заканчивались на тех ее выходках, что происходили после заката. Для Гермионы вошло в привычку идти по темному коридору дальнего крыла здания и не испытывать испепеляющего стыда, когда за ближайшим углом возникали склизкие звуки поцелуев и тяжелый ропот двух дыханий, звучавших вразнобой. Так происходило с понедельника по пятницу, но никогда в субботу и в воскресенье, словно у Паркинсон, во рту которой побывала добрая половина языков старшекурсников, в эти дни, как и положено, был выходной от непристойного хобби. Три раза, когда опаздывала с патрулированием, Гермиона видела ее полураздетой во власти чужих мясистых рук и к тому времени переставала надеяться, что десять баллов, снятые со Слизерина, подействуют на Паркинсон в качестве охлаждающей пощечины. Они не конфликтовали, не враждовали. Обе друг для друга существовали вдали от будничных соприкосновений и проблем, и Гермиона искренне не понимала, чем обусловлено такое отношение к ней со стороны слизеринки, закусившей губу как бы в стремлении не сорваться на визг и удержаться от шипения мириадами оригинальных оскорблений, коих в ее лексиконе имелось предостаточно. — Сахарная девочка, мать всех святых, Грейнджер то — Грейнджер се. За тебя все готовы задницы порвать, а ты нихрена этого не ценишь, — раздалось неожиданно, когда Гермиона была меньше всего готова защищаться и еще не успела поставить между ними воображаемую заслонку, сквозь которую не пройдет ничего плохого. — Расхаживаешь здесь, вся такая высоконравственная, неприкосновенная, с тяжеленной короной на голове, и ноешь. Мир всегда был той еще дрянью, если до тебя никак не доходит. Да кто ты такая вообще? Просто слепая испуганная девочка, которая сама себя не понимает и строит из себя важную непробиваемую особу! — Паркинсон клацнула зубами, отвернувшись к стене, и Гермиона выдохнула как от мощного удара в живот. — Да я, черт возьми, все бы отдала, чтобы хоть денек побыть на твоем месте! Ты этого нихрена не достойна. Ты просто, блин, сваливаешь! — черные короткие волосы прилипли к блеску на ее губах, когда Паркинсон, словно для галочки, мазнула взглядом по карим глазам и считала в них один-единственный огромный вопрос. — Ага, верно, в этом доме новости разлетаются со скоростью света. Придавленному лопатками к татами в разгар соревнований борцу не так паршиво, как было Гермионе, обнаружившей, что защититься нечем. Она ожидала чего-угодно, да хоть потаенной обиды за те снятые с факультета очки. Что-то переносимое и не болезненное, не размазывающее заострившийся взгляд и не тычущее в него как будто зубочисткой с зеленоватым ментоловым наконечником. Или это была плесень и последствия мнимого удара в живот, ведь девушка четко ощутила тошноту и кисловатую слюну, заполнившую полость ее рта. Она остервенело просила себя вернуться к сводкам заклятий. Вернуться к точкам. Вернуться к шифрам. Вернуться к тому, что не воздействует на нее как кровоточащий ожог третьей степени на всей поверхности кожи, который она продолжает получать, сжигая облитые легковоспламеняющейся сывороткой мосты. — Ты ничего обо мне не знаешь, — шепотом произнесла она, чтобы скрыть дрожь в горле. — Я знаю, что ты фантастическая идиотка, — Паркинсон ткнула в нее пальцем. — Этого достаточно. Где-то произошел щелчок, и это наверняка являлось побочным шумом приведенных в действие шестеренок защитного механизма. Гермиона знала, как он работал, и догадывалась, кто научил ее причинять ответную боль и искусно выбирать уязвимые места, чтобы надавить на них. — Ну а ты? — она приняла беззаботный вид. — Слизерин потерял порядка ста баллов из-за твоих ночных выходок. Я чуть ли не каждую ночь ловила тебя с парнями. Еще одна фантастическая идиотка. Даже не догадалась найти место поукромнее коридора. Очень высокоморально, Пэнси. Я обязательно прислушаюсь к твоим оскорблениям в мой адрес. По ней ударило. Гермиона четко увидела, как дернулась Паркинсон, как будто в ее ванную на миг окунули подключенный к розетке фен. — У меня отлично развита интуиция, — наматывая локон волос на палец, отвечала она отсутствующим тоном. — Я как чувствовала, что эти баллы никому теперь не будут важны. — Ходили слухи, что ты брала с них деньги, — добавила Гермиона, хотя завуалированное напоминание о нынешних событиях значительно ослабило ее пыл. — Брала и продолжаю брать, — открыто призналась Пэнси. — Уже не так страшно звучит, да? Не так порочно. Я будто сущий благодетель на фоне происходящего, — она хмыкнула и подула, отчего крохотные хлопья пены полетели в воздух. Пена оседала на плитке растекающимися мыльными лужицами, горячий пар собирался под потолком в плотную туманную гладь. Гермиона опустилась на пол, приткнувшись спиной к рифленой дверце шкафчика и оказавшись с Паркинсон на одном уровне. Они не враги, как бы отъявленно ни лезли вон из кожи, чтобы создать видимость взаимной неприязни. Люди, объединенные общей трагедией и думающие от заката до рассвета об одном и том же, не могут быть врагами. Говорят на разных языках, исходя из разнящегося жизненного опыта, но вещают об одинаковых идеях. Их обоих потрепало, они обе с теплом вспоминали о былых временах и закрывали глаза, чтобы сбежать от нынешних бед. И Гермионе уже не хотелось давить на чужие раны, чтобы с боем отстоять свои. Это было бы все равно, что бить по себе самой. — Но зачем ты коммуницировала с ними за деньги? — ее голос прозвучал осторожно, как прикосновение к человеку с синдромом бабочки. — Что с тобой произошло? Пэнси большим пальцем стирала слой блеска с губ; ее ресницы быстро опускались и приподнимались, и тушь оставляла темные овалы под глазами. Паркинсон будто открыла сундук со спрятанным внутри боггартом и не нашла палочку в кармане мантии. Впервые Гермиона видела ее без высокомерно приподнятого подбородка. — Мне было семнадцать, когда мы с семьей отправились в Италию, чтобы провести там лето. Жили в огромном шикарном доме, ели изысканные блюда, улыбались знакомым отца по бизнесу… В общем, строили из себя примерную счастливую семью, пока все настоящее дерьмо оставалось за закрытыми дверьми нашего жилища. Так всегда происходит. Вы ненавидите друг друга, но для процветания бизнеса обязаны сохранять картину любящей семьи, — глядя в стену, Пэнси говорила медленно и разборчиво, однако не выказывала голосом своего отношения к озвучиваемому. Так читают вслух объявления на заборах — угрюмо, пресно, отчужденно. — Однажды вечером, когда мы вернулись домой после ужина, отец завел со мной наихудший разговор. Точно помню, что он сказал: «Мы чистокровны, значимы в обществе, а значит, подчиняемы его законам». Это была подводка к основной теме его высказывания. Суть состояла в том, что я должна была выйти замуж за одного тридцатилетнего ублюдка-партнера отца, когда мне исполнится восемнадцать. Из-за денег, конечно же. Все из-за этих денег… Он ими питаться мог. Ручаюсь, мне казалось, что отец жрал галлеоны и давился ими, заперевшись в столовом зале, — она издала хмурый смешок, будто ей представилась подобная картина. — Я не знала того волшебника, вообще не знала, но мне сказали, что все было уже решено. Я пыталась вразумить отца, он был непреклонен. Рыдала, смотрела на маму — она молчала, ни слова не проронила, ничего не сказала, когда ее муж собрался выдать дочь за какого-то богатого хрена с горы ради материального блага обоих семей. «Так принято» — я помню эти слова. Меня ими затыкали. Так принято. Так принято. Так принято… — Пэнси набрала полную грудь воздуха, заслышав, как начали подрагивать под конец озвучиваемые ею слова. — На следующий день мы завтракали в каком-то ресторанчике, с родителями я не разговаривала, как и они со мной. И только когда я захотела съесть пару шариков моего любимого шоколадного мороженого, мама наотрез запретила мне, посоветовав заботиться о фигуре. Я разозлилась. Сильно. Черт, мне хотелось выцарапать им обоим глаза. Я всерьез представляла, как делала это. Я чувствовала, что была уже на грани, и отошла к берегу, чтобы успокоиться. Там мне повстречался один парень, влюбилась в него с первого взгляда, — уголки ее губ опускались ниже, уподобляясь голосу. — Он был… идеальным, как мне тогда казалось. Тоже чистокровный, тоже из богатой семьи, моего возраста, с отличным чувством юмора, щербинкой в зубах и пламенно-рыжими волосами. Его звали Альберто. Все закрутилось быстро, родители не знали о нашем романе. Я была счастлива, наверное. Мне казалось, что Альберто станет тем, с кем мы умрем в один день, держась за руки. Мерлин Всемогущий… — она распахнула глаза, что были прикрыты. Быть может, в просветленном мраке опущенных век кадры из прошлого приходили к ней особенно четко. — Мне так хотелось обыкновенной любви, я в нем души не чаяла, была готова расплакаться от радости, когда он обнимал меня. Это была любовь из книг, из пьес, из самых потайных мечт. Я думала, что Альберто станет принцем на белом коне, который спасет меня от драконов-родителей. Но он оказался драконом похлеще отца и мамы. К тому времени мы встречались уже три недели, он не прекращал намекать на… близость. Дерьмо, — покачала Паркинсон головой, — никогда бы не подумала, что будет трудно произнести слово «секс». Альберто поставил ультиматум: либо я с ним сплю, либо мы расходимся. А я… просто хотела быть любимой, нужной кому-то. Оно… оно… было как наркотик, никогда подобного не чувствовала. Я переспала с ним, было больно физически и морально. Кульминация истории такова: он заплатил мне. За секс. Как сейчас помню те три галлеона, которые он положил в мою растопыренную ладошку, когда я собиралась взять его за руку. Я спросила, мол, какого хрена это значит, а он даже не понял, сказал: «Стой, ты разве не для этого ко мне клеилась?» и свалил в закат, — Пэнси покусывала свои губы, пока стекленели беззастенчиво ее широко распахнутые глаза. — На те три галлеона я купила шоколадное мороженое. Ела и давилась слезами. С того дня я начала ежедневно носить макияж. Использовала дорогущую тушь, чтобы не плакать. Говорила себе: «Тушь дорогая. Румяна еще дороже. Они дороже твоих слез. Заплачешь — и испортишь макияж». Потом я сильно поссорилась с отцом из-за того планируемого брака по расчету, отказалась выходить замуж по его прихоти. Отказалась наотрез и грозилась убиться, тыкая кончиком палочки в висок. Он сказал, что у него больше нет дочери. Так я стала ничей. — А твоя мама? — Она смотрела. Молча. Она всегда молчала, соплохвоста б ей в рот. Отец лишил меня денег, пришлось как-то выкручиваться самой. Тогда я уже понимала, как работает система. Помню момент, когда взглянула в зеркало после ванной, посмотрела на свое заплаканное лицо, тело, мокрое от воды, и поняла, что оно больше не мое. Оно чье-то, принадлежит кому-то другому, так почему бы не продолжить брать за него деньги, если оно чье-то? Семьи у меня больше не было. Я начала продавать себя, и мне нравилось то внимание. Нравилось чувствовать себя нужной кому-то в течение часа, а потом еще и получать за это деньги. Не чудо ли? Они давали мне внимание, а я им — тело. Больше любви я не желала никогда, она недостоверна. Хотелось быть желанной и бить сердца. Сейчас я работаю в клубе, клиенты в большинстве своем женатые магглы — гнилые люди. Изменяют женам, девушкам. Ненавижу их. Всегда стараюсь оставить след от помады на рубашках, свой волос на пиджаках, запах духов в волосах, чтобы их жены заметили мои подсказки и бросили изменщиков нафиг. Таких козлов нужно наказывать. Конец, — проскрипела Паркинсон, как если бы ее душили, и выдавила из себя дрожащую недоулыбку, переведя взгляд на Гермиону. Она пыталась бороться с расползающимися над нижними веками слезами и вернуться к строению души, ознаменованному ею вы-никогда-не-причините-мне-боль состоянием, что долгими годами было оборонено и защищено, как неприступный средневековый город. Но, несмотря на усилия, черная, будто чернильная, слеза скатилась к подбородку Пэнси, и Гермиона не успела подумать перед тем, как подползла к ванне и аккуратно притянула голову девушки к своему солнечному сплетению в объятии. Возражений не последовало. Рукава белой рубашки измокли в пене, а кожу груди обожгли теплые слезы. — Даже не знаю, что сказать… Ты не заслуживала того, что испытала. Это ужасно, — прошептала Гермиона в черные волосы. — Ты кому-нибудь рассказывала? — Нет, — изо всех сил старалась не всхлипывать она. — Почему? Пэнси протяжно выдохнула. — Никто не спрашивал. Столько боли в одной фразе. Гермиона еле поборола желание осмотреть свои ноги, чтобы проверить, не порезалась ли она обо что-то, ведь ей физически нездоровилось. Всхлипы Паркинсон отдавались болезненными импульсами в разных участках ее тела и теми движениями, которые обычно применяют к плотному тесту, мяли, не жалея, ее сердце. — Дурында, — Пэнси негромко шмыгнула носом. — Я прибью тебя за то, что заставила меня плакать. — Тебе нужно прекратить, все наладится, — шептала Гермиона, чувствуя, как в ней откликались эмоции слизеринки и тоже мечтая расплакаться, чтобы сбросить с себя многотонный гнет событий. Но слезы не шли. Она для них была слишком слаба. — По некоторым причинам все иногда делают то, чего делать не хотят, — пробормотала Пэнси, отстраняясь и вытирая с щек черные размазанные дорожки. — Холмс, ты там? — на пару со стуком в дверь раздался приглушенный вопрос Блейза. — Да, все в порядке, — прочистив горло, резко ответила Гермиона. Она сидела на коленях перед ванной и стряхивала пену с рукавов, но та уже врезалась в ткань влажными следами. Нужно будет переодеться. Окунувшись с головой под воду, Паркинсон вынырнула и раздвинула прилипшие к лицу шторы из волос. Тушь окончательно растеклась, а глаза ее были красными. — Иди, — прозвучало с заделом на дружелюбие. — Все равно я хочу побыть одна. — Уверена? — Ты с первого раза не понимаешь? — У нее там под водой маска стервы валялась? — Если кому-нибудь расскажешь, то… — Знаю, — перебила Гермиона, не дождавшись плохо продуманных и попросту абсурдных угроз. — И мы с тобой никакие не подруги, поняла? — бросила Паркинсон в спину. — Да. — Отлично.

***

Его кровь могли использовать алхимики, чтобы варить одурманивающие настойки, потому что на восемьдесят процентов он состоял из никотина. И только на нем и держался, что являлось сущей истиной, почти как факт того, что красные колпаки сбегаются на пролитую кровь. До сегодняшнего дня, нынешних четырех пятидесяти восьми после полудня, Драко и представить не мог, что будет смотреть на круглый циферблат не отлипая, когда в запасе сотня с лишним часов. Правда не мог. Это было чем-то из разряда невозможного. Напрямую зависеть от времени, когда его теперь как лицемерия на свадьбах важных министерских шишек — дохуя. Но он смотрел, пристально следя за медленно ползущей по циферблату секундной стрелкой и не заботясь больше ни о чем, кроме высчитывания количества минут до отъезда Грейнджер. Одна тысяча восемьдесят две. Попрощавшись с Хаммером (получается, навсегда?), он прикрыл наручные часы рукавом пиджака и вышел за дверь машины, рассчитывая, что время каким-то образом остановилось, ведь он перестал за ним следить. Нужно что-то делать, определенно. Как-то выкарабкиваться из той трясины, в которую он себя загнал. Только вот карабкаться больше некуда. Обстановка навевала воспоминания о сборище неизлечимо больных раком в филиале Кливлендской больницы, куда он наведался несколькими неделями ранее от нечего делать. Тогда все было по-другому: в воздухе повсюду витала надежда, а не зной отчаяния, и алых линий на его теле имелось в два раза меньше. Там магглы, выстроившись кругом, вещали о важности веры в исцеление в процессе лечения, и только сейчас Драко ощутил, каково это, когда, кроме мысли о лучшем, цепляться вовсе не за что. Вскочив с газона с обратной стороны от низкого забора, к нему быстрым шагом подоспел Забини. — Как прошло? Херовато. — Как обычно, — отмахнулся Драко, но тотчас подметил, что Блейз, получается, ждал его снаружи, притом выглядел неспокойно, а Грейнджер не в лучшем из настроений в машину два часа назад садилась. Сбежала? Не вернулась? — Что случилось? Выкладывай, Забини. — Ничего не случилось, — выдал он. — Я просто интересуюсь, как все прошло. — Ты ждал меня на траве перед домом, чтобы спросить, как все прошло? — Я загорал. Законом не запрещено. Драко нарочито показательно оглядел его с ног до головы. — Ты загорал? — Верно, — как ни в чем не бывало согласился Забини. — В доме обстановка дрянная, Паркинсон отстаивает свои права на громкую музыку. Не тебе мне рассказывать, каким нехилым даром убеждения она награждена. Бьюсь об заклад, она способна опытного сомелье убедить в изысканности дешевого подарочного вина. Пошли пройдемся, пока она не угомонится, — он кивнул на лес, сгущавший темень ветвям неподалеку, и Драко непринужденно последовал за ним, ведь возвращаться в дом сейчас, еще не решив, что предпримет, он не спешил. Блейз между делом продолжал: — Я хотел сходить в лес, там посвежее, только слышал я всякие истории, когда волшебник уходит туда в одиночку, пропадает на год, а потом его находят бегающим в стае нунду. К черту мне одному такие приключения. Будем вместе бегать, хоть развеемся. — Что с твоим исследованием? — Драко поддерживал дружеский разговор. — Исследование зашло в тупик. Шифры и заклинания, точки и детективная маггловская история, в которой Грейнджер с легкостью могла бы сойти за главную героиню, — Драко улыбчиво соглашался с тем, что ему рассказывали, только потому что там фигурировала отчасти она. Драко посмотрел на часы: прошло пять минут. Она зашли поглубже в лес, где оратор Блейз отпугивал распевавшихся на деревьях птиц, приправляя повествование историческими фактами, лирическими отступлениями, гиперболами и сравнениями. И внезапно, когда Драко отошел подальше, оставив повествователя за спиной, он смолк. — Забини? — позвал он, обернувшись. Блейз проминал подошвами ботинок шуршащую траву, расставив стопы на уровне плеч, и в двух выпрямленных перед собой руках он держал направленный на Драко пистолет. Тот, что раньше принадлежал Бете. Черный, матовый, подготовленный к выстрелу смуглым пальцем, несмело лежащим в углублении спускового крючка. Перекошенное лицо Блейза, как и всего его, потряхивало, как будто он держал пистолет поднятым против своей воли, но иначе поступить не мог. Драко не испытал испуга, когда посчитал, что из леса он уже не выйдет, а будет вынесен. Не цепенели руки, и ноги не спешили уносить владельца в безопасное место, куда-нибудь за деревья, чтобы скрыться от гипотетической пули и продолжить бороться. Драко ужасало, что его сердце в этот момент билось по-прежнему медленно. Где гребаные инстинкты? Где то заложенное тысячелетиями в генах, что заставляет сражаться с боем за жизнь и бежать от приближающейся опасности? Поморгав, чтобы прийти в себя, он сообразил, что, по-хорошему, нужно завести ладонь под пиджак, достать пистолет и направить на противника, чтобы защититься, и он даже выполнил первую часть короткого плана, вынув ствол из кобуры и разместив его в пальцах, но не нашел достойной причины, чтобы приказать мышцам поднять оружие. Он смотрел на пистолет, прожигал взглядом материал, из которого он был сделан, намеренно пытаясь внушить себе, что обязательно необходимо поднять и выстрелить первым. Но как только Драко вознес глаза к перетянутому от напряжения Забини, его пальцы почему-то откинули оружие на траву, и он выпрямился, сделавшись на два шага ближе лбом к дулу. — Если я не сделаю это сейчас, то завтра ты сделаешь это сам. Я знаю, что Грейнджер уезжает. И рукописное дерьмо, которое ты отдал мне, когда застрелил Бету в подвале, — это не инструкции на случай, если тебя не станет. Это инструкции на случай, когда тебя не станет. Ты всучил мне ебаное завещание, — голос Блейза скрежетал, как будто некто невидимый бил по нему заостренным предметом и оставлял глубоки борозды. — Она уезжает, и ты заканчиваешь со всем, потому что это все, блять, было ради нее. Ты себе выбора не оставил. Ты из-за нее смертельно проклят. Ты ею болен, ты ею отравлен. — Да, — произнес Драко. — Прекрасное чувство. Все вдруг обретает смысл. Блейз вглядывался в него как в написанную одним абзацем историю мироздания. Вглядывался и глазами пронзал насквозь, будто копьями, безболезненно раскалывающими кости в порошок и в прах, дымными очертаниями развеиваемый на ветру. Глядел неотрывно и глубоко, скребя зрачками черепную коробку, как делают это те, кто видит то, чего не видят другие. Как те, кто что-то не договаривают и скрывают исполинскую правду, приклеенную сильнейшими чарами к сердцу, ведь там надежнее всего. — Ты мне родной человек, ты мне как брат. Я не допущу, чтобы ты сделал это сам, — Блейз колебался; пистолет подрагивал в его руках. — Она уезжает? — теряя терпение, спросил он с озверевшей жаждой отрицательно ответа. — Уезжает, — подтвердил Драко. — Ты завтра после ее отъезда застрелишься? — Застрелюсь, — вслух звучало дико. Неправильно, удручающе неверно. — Я не буду убивать напрасно. Если бы он не был проклят, то все закончилось бы иначе. Самоубийство — не прихоть, а вынужденная необходимость, и Драко понимал это. Понимал, что не место среди живых бесцельно слоняющемуся сосуду-поджигателю, сосущему беспрерывно чужие жизни. И если Грейнджер способна вырвать из его груди сердце, чтобы увезти его с собой на другой конец Англии, то и он в силах понести ответственность за содеянное. Ответственность в формате свинцовой пули, что наверняка пройдет навылет, ведь у него теперь не мозг, а раздробленное месиво. — Разве она была всем, что держало тебя здесь? Разве ты только из-за нее извозился в крови? Разве ни мне, ни кому-либо из нас не удержать тебя? — тараторил Забини, перейдя на вопль, и Драко отрицательно качал головой, виновато смотря ему в переносицу. Он тех искупавшихся в первозданном ужасе глаз не осилил бы. — А если тебе пришлось бы избавиться от тысяч, чтобы быть с ней?! — От миллиардов, пока на этой планете никого не осталось бы, — сказал он, не сомневаясь ни секунды, и приблизился к дулу пистолета еще на один шаг. — Что с тобой стало? — шатался Забини, но рук не опускал. — Ты никогда бы… Стреляй. Было непонятно, откуда взялся этот нелюдимый порыв. Эта большая иссушающая жажда фатального действия, полностью противоречащая инстинктам. «Стреляй» — Драко почти слышал, как кричал ему так, не заботясь, услышит ли кто-то и не разлетятся ли птицы, возмущенные его животным ревом. Забини считал в нем данный позыв, наверное, потому что его затрясло сильнее, а Драко чувствовал себя чертовым виновником торжества. Его грудь живо вздымалась, наполняясь душным воздухом, словно он вправду собрался убиться кислородом. Стреляй. Он хотел, чтобы смуглый палец нажал на спусковой крючок и продырявил ему голову. Он грезил этим. Он жаждал этого почти так же сильно, как взять Грейнджер за руку и найти любовь в ее глазах. Сердце забилось в груди быстрее, и Драко словно прозрел, оглянувшись на все, что происходило, но было поздно. Почувствовав, что если не закончит и не надавит сейчас, то даст слабину и никогда уже не сможет совершить неизбежное, он заговорил: — Когда умерла моя мать, с ней умерло что-то еще. Что-то очень важное, я чувствовал это, не мог понять, чем оно являлось. Сейчас я осознал, чего не стало в тот день. Милосердие. Лучшая вещь на свете, которой она пыталась меня обучить, — безостановочно бросал он слова, и ноги напряглись и потеплели, ведь к ним прилила та водянистая жижа, что зовется кровью. Организм взывал к бегству, но Драко сопротивлялся. — Прости, я не смог. Я знаю только одного человека, способного вернуть меня на верный путь. К сожалению, это не ты, Блейз. Так что стреляй, ведь завтра она исчезнет отсюда навсегда. Я добился того, чего хотел: она в безопасности. Никто ее не тронет. Значит, моя цель выполнена. Остальное — мелочи. Стреляй. Драко прикладывал физические усилия, чтобы сдерживаться на месте. Размозжи мне голову. Он со скоростью распространения звука в вакууме подходил к той грани, после которой взмолится вслух, чтобы был нажат спусковой крючок. Пусть ветер со свистом проходит сквозь пулевое отверстие. Утверждение «сейчас или никогда», сделав пируэт, приобрело для него смысл и стало этим смыслом, треклятым девизом момента, когда все либо решится верно, либо расколется и нанесет ему несовместимую с жизнью травму. Забини мешкал. Не мог. Не хотел заверять себя в том, что мог, и Драко ловил по микроинсульту в секунду, искреннее не догоняя, почему еще стоял здесь, а не валялся на траве в луже собственной крови. — Кто-то должен спустить курок сегодня. И это буду не я. Стреляй, Блейз. Мы оба знаем, что так правильнее, — сцедил он, теряя рассудок от растянувшегося ожидания, и постучал указательным пальцем по воображаемой точке во лбу, подойдя к дулу в упор. — Вот сюда, если можно, — раздалось еле слышно и предательски уверенно. Вспомнив, что стрелять, глядя жертве в глаза, не так уж и просто, Драко свои прикрыл. Напряжение натягивалось, как греющаяся струна рояля, отвечающая за клавишу, по которой били и били, и били с ускоряющимся темпом, пока вой инструмента превращался в нескончаемый высокий пик, заполоняющий уши, и настал момент смириться с тем, что он не услышит, когда струна наконец разорвется. — Вы — два непроходимых идиота! Немедленно отошли друг от друга! — заорала Паркинсон, и сквозь высокочастотную мелодию одной ноты пробилось кряхтение ломавшихся под ее ногами сучков. — Черт, да мы и шанса не оставим Чистокровным, сами друг друга перебьем! Выкинь эту штуковину, Забини, иначе, клянусь, я вырву ее из твоей руки вместе с огромным шматком мяса. Задолбали играть в правосудие! Открыв глаза, Драко краем взгляда заприметил в метре от них с Забини насупленную и разъяренную девушку. Вот блять! Наши все-таки. — Пэнси, уходи, — одними губами промолвил Блейз. — Брось пистолет, пока я его тебе в задницу не засунула! — она темпераментно ткнула в Забини пальцем с стой мощью, которой вполне достаточно, чтобы пробить чью-нибудь сонную артерию. — Паркинсон, уходи, — Драко не узнал свой голос. Так, наверное, разговаривают трупы, чьи могилы ненароком выкапывают. — А ты заткнись, тебе никто слова не давал! — вновь она ткнула пальцем, и ему захотелось попросить, чтобы она подошла ближе и сделала то же самое, метя ему в шею. — Ну и повезло же мне из окна увидеть, как вы сюда пошли… Момент был упущен. «Все или ничего» склонилось ко второму. Как в казино, куда Драко пришел сыграть в рулетку и поставил на «все», ознаменованное красным, а шарик, покрутившись, закатился на черное поле, названое «ничего», и он выпал в осадок, не понимая, с какой же колокольни на него так не вовремя свалилась ебейшая удача, ведь он мог предложить крупье любые деньги, лишь бы выиграли красные. Хотелось лечь на траву и лежать. Здесь, в лесу, точно не водятся магические существа? Казалось, какая-то тварь прицепилась к лодыжке, представившись пиявкой обыкновенной, и высосала энергию до последней капли, а он ведь так гостеприимно принял ее, надеясь, что излечит или хотя бы ядом в конце концов отравит. Из вежливости. Из уважения к тому, какой он ответственный хозяин. Пистолет не выстрелит сегодня, и идиот бы понял. А то, что дуло до сих пор метило ему в лоб, — недоразумение, которое вскоре устранится. Драко потерял интерес к происходившему. Он наблюдал за тем, как Паркинсон подхватила его пистолет с травы и направила на Забини, чувствуя себя приглашенным гостем, отнюдь не участником. — Без обид, душка, но этот белобрысый гавнюк — мой друг, а я не люблю, когда в моих друзей тычут стреляющими предметами. Оружие в ее руках не тряслось и не дергалось, держалось ровно. — Пэнси, ты не понимаешь… — в Забини не ютилось ни капли ее уверенности. — Я умнее вас всех вместе взятых, недоумки. Если сейчас я опущу оружие, то ты сделаешь то, о чем будешь жалеть до конца своей жизни, — задохнувшись, она отвернулась, чтобы отдышаться, а когда вернула внимание к ничуть не изменившейся картине, зажигающей зверское пламя в ее глазах, то закричала. — Что стало с вами?! Мы должны защищать друг друга! — Как красиво заливаешь… — качал Блейз головой, щелкая языком. — Забыла, что сбежала, как крыса, когда все началось? — Да, я сбежала. Я ушла, потому что не хотела быть для вас балластом. Потому что я этого всего не вынесла бы! Я не могла идти вперед, когда вы могли, и портить ничего не собиралась. Вам без меня было бы проще, я это понимала. Но меня вернули, и вы сами виноваты в том, что сейчас я не молчу. Так что лучше направь эту штуковину на меня, золотце, потому что я не стану колебаться, — она подошла ближе, задержав пистолет над смуглым виском. — И я не буду так добра, как он. Драко расстроенно подтянул галстук, когда Блейз откинул пистолет на землю и накрыл руками лицо, поднятое к небу. Паркинсон отвернулась, выкрикивая в воздух ругательства и надрывая горло, чтобы точно распугать каждого зверя в радиусе километра. И Драко сел в кресло на задворках своего сознания, чтобы пересмотреть все моменты, произошедшие относительно недавно, и выяснить, как так вышло, что за последние сутки он оказывался под прицелом оружия чаще, чем смотрел в зеркало. Он подошел к Забини и взял того за плечо. — Ты не найдешь мой труп завтра, — проговорил он, прислонившись лбом к его. — Я умру от старости, понял меня? Даю слово. И он отыскал во взгляде Забини подтверждение того, что сделка его устроила. Она была надежнее клятвы на крови и Непреложного обета, потому что Блейз с детства знал — слово, данное Малфоем, закреплено высшими законами и начертано на чертовом неразрушимом обсидиане. А еще он никогда бы не поверил, что отчаяние может возрасти настолько, чтобы Драко смел врать другу, глядя ему прямо в глаза. Однако отчаяние возросло, а Драко врал. У него совесть на второй неделе пребывания в Лондоне атрофировалась. Он отстранился от разгоряченного лба Забини в момент, когда третья лишняя с влажными короткими волосами замахнулась увесистым камнем над тем участком травы, где отлеживался выброшенный Блейзом пистолет. — Паркинсон, нет, — слова Драко затерялись в громком треске оружия. Протерев вспотевшую ладонь о платье, она с презрением, разместившимся в каждой фибре ее существа, вернула Драко второй пистолет, его собственный, избежавший суровой участи быть намертво придавленным под камнем. — Я пожалуюсь на вас Теодору. Пусть организует вам какой-нибудь тимбилдинг. Уроды…

***

К вечеру значительно похолодало. Грейнджер сидела, неприкаянная, на плетеном садовом кресле в окружении уличных потемок, когда Драко вышел на улицу, чтобы закурить, однако мгновенно забыл, что собирался достать сигарету, только увидев ее, закутанную в тонкий плед с притянутым к груди одним коленом. — Что-то случилось? — она обернулась, плохо скрывая волнение; ветер приподнимал ее волосы, небрежно собранные над затылком. Как и обещала, Паркинсон рассказала о случившемся Нотту, а Нотт, в свою очередь, вспомнил о своем обещании, отданном в прошлом году во второй половине октября за третьим стаканом выпивки. В том торжестве Драко участия не принимал, поэтому Теодору пришлось окунуться в прошлое, чтобы с точностью до секунды описать, когда и как в странной игре, о названии которой история умалчивает, он дал клятву, конечно же, в шуточной форме, что за всех присутствовавших тогда в гостиной будет стоять горой и никогда не позволит мелким теркам рассорить их. Драко оспорил, сказав, что участия в том инциденте воспевания благородства не принимал и находился не в гостиной, а в спальне, на что Теодор бережно укрыл его матом и даже попытался установить правило, основной целью которого было изъятие из этого проклятого-блять-дома-на-отшибе-мира оружия. Драко согласился с его задумкой и пообещал, что правило вступит в силу с трех часов после полудня завтрашнего дня. О том, что на двенадцать у него было запланировано самоубийство, говорить не стал и молча слушал, как в течение часа Теодор толковал о том, что жизнь, вообще-то, охуенная и столько всего хорошего может преподнести, если… Дальше Драко слушать перестал и просто кивал в течение сорока восьми минут, приняв вдумчивый вид. Возможно, Грейнджер слышала ту часть их с Ноттом разговора, которая прошла на повышенных тонах, и поэтому спрашивала, случилось ли что-то. — Недопонимание, — ответил Драко ей спустя секунду. Подпирая плечом выкрашенный в матово-белый деревянный косяк, он не ступал на траву, а завороженно глядел на смотрящее на него лицо Грейнджер, половина которого была прикрыта темнеющими сумерками. — Дворецкий снова изъявлял желание побеседовать с тобой? — Нет. Я не заходила туда с наступления темноты, чтобы не испытывать судьбу. Грейнджер звучала так, будто каждый миг, что проводила здесь, затягивал лассо на ее шее крепче и крепче, а она смирилась с этим и стояла в шаге от того, чтобы научиться улыбаться связывающей веревке. Уткнувшись подбородком в притянутое колено, она глубоко дышала свежим воздухом, что приносил навеянную Лондоном расслабленную атмосферу, состоящую из вина, бултыхающегося на дне бокала, пустой болтовни за столиками летних веранд и скрипачей-дилетантов, которых поперли из консерватории. — Мы оба знаем, почему ты сейчас здесь, — Драко кивком указал в направлении коридора, где располагалась винтовая лестница. — Давай обойдемся без формальностей. Я их на дух не выношу. За прошествием малого количества минут Грейнджер уже закрывала дверь спальни, из которой вчера норовила уйти со словами о том, что не ляжет с ним в одну кровать. Иронично-улыбающимися глазами Драко смотрел на то, как она избегала прямого соприкосновения с его взглядом, проходя мимо настолько показательно непринужденно, что сразу стало ясно: Грейнджер чувствовала вину и необходимость поговорить о том, что произошло днем, но старательно это отрицала. Притворившись, что не замечал, Драко передумал включать свет. Настырная луна переливалась прямо за окном, да и в городе на каждом шагу пишут, что не стоит расходовать электричество попусту. Он все еще гражданин, как-никак, все еще налогоплательщик. Не включил свет, так как заботился о природе. Совершенно не потому, что хотел побыть с ней в полумраке. Совсем нет. Природа — наше все. Скинув с себя пиджак, Драко вспомнил, зачем ему понадобилось выходить в сад. — Не против, если я закурю? — Это твоя комната, — Грейнджер отрешенно залазила под то самое одеяло, которого вчера боялась как огня. — Меня здесь ничего не держит. Отметив, что ей все еще успешно удавалось избегать его взгляда, Драко расстегнул пару пуговиц под воротником и закатал рукава, чтобы случайно не испачкать их пеплом. И пусть хотелось снять чертову рубашку нахер, делать он этого не стал, ведь ей будет — как она там сказала? — некомфортно. Вот он снимет рубашку, и что потом? Бегай да лови ее по коридору, слушая: «Мне было бы комфортнее, если бы ты не снял рубашку». Если ты меня боишься, тогда почему тебя заботит отсутствие рубашки? Одеяло? Кровать, которая людей не пожирает, а просто-напросто является двуспальной? Он придвинул кресло к окну. Открыл его и присел. Поднес пламя с ладони к кончику сигареты и закурил. — Я убил трех магглов сегодня. Двое из них были заказаны, третий по своей глупости стал свидетелем, — выпустив дым в окно, сказал он негромко. Глядел в пустоту — не наружу, не внутрь, а куда-то в стену или, быть может, на потолок. Завидев, как Грейнджер присела на кровати и повернулась к нему с очевидным вопросом, Драко продолжил говорить нерасторопно и почти шепотом, смакуя каждым озвучиваемым словом: — В запасе было около сорока часов до того, как я забрал их жизни. Мне бы вполне хватило до завтра. Но я сделал это, потому что надеялся… на чудо, наверное. Эти трое оказались лишними, я напрасно отнял их потенциал. У одного уж точно, только теперь уже как-то плевать. Готов поспорить, они даже не имели планов на завтра. Встреча, может. Несерьезная, не какая-нибудь деловая, а просто банальная неожиданная встреча, которая ни к чему не привела бы их. Возможно, они украли бы чьи-то кошельки или спасли бы кого-то, оттолкнув бедолагу с пешеходного перехода. — Почему ты рассказываешь мне об этом? Потому что терять уже нечего. — Потому что это моя комната, а тебя ничего здесь не держит. У тебя в глазах было написано, что спать не собиралась, — Драко затянулся, выпустил дым в окно и продолжил, как диктор, целыми днями повторяющий одно и то же: — После того, что произошло в полдень, ты хочешь поговорить, но не можешь начать. А мне говорить больше не о чем, так что просто делюсь мыслями, чтобы тебе не было неловко сидеть со мной в тишине. Грейнджер отвела взгляд, притянув к себе колено. Значит, он попал в точку. На ней была застегнута наспех на пару средних пуговиц объемная рубашка, воздушными воланами собравшаяся над ее поясницей. Раздвинутый воротник едва не съезжал с плечей, рядом с ним поперек ключиц Грейнджер тянулись тонкие белые лямки, и Драко слишком хорошо ее знал, чтобы предположить, что нижнего белья под майку она не надела. Переливающимися складками на одеяле лежали подолы ее штанов — серовато-коричневых, просторных, лоснящихся, скрывающих рельеф ее изящных ног. Она не замечала, что он беззастенчиво рассматривал ее, и Драко не видел необходимости отводить взгляд, пока дым заполнял его легкие и улетучивался, подхваченный ветром. На улице ненасытно стрекотали сверчки. Многоголосый гомон отчетливо был слышен здесь, и создалось впечатление, будто у них обоих в голове имелось по насекомому, поигрывающему заезженную пластинку. Грейнджер, наверное, битый час придумывала, как подступиться, выбирала слова, отсеивала лишние мысли, а Драко, не отрываясь, ждал, когда в него ударит озарение. Когда в Большом зале он рухнул перед ней на колени, чтобы проверить отсутствующее дыхание, и ладонью коснулся крови, лившей из раны на ее голове, у него не было времени соображать и осмысливать; понимать, что совершал ритуал, который убьет его. Произносил последнюю строчку заклинания, и только тогда его шибануло осознание, вырвавшееся как черный когтистый кот в ночи из темного угла. Сейчас к смерти он шел последовательно. Глушил ясность ума никотином и прикрывал глаза, чувствуя приятную невесомость в теле после каждой затяжки. Драко покладисто ждал, когда выпрыгнет черный кот осознания и расцарапает ему лицо, но тот все мешкал. И это ощущалось как разрез вдоль позвоночника, который целитель выполнял, забыв дать пациенту обезболивающее зелье. А Драко… Ему словно залепили глаза и рот, и он не мог прокричать им, что чувствовал, как из него извлекали кости, мышцы, внутренности… Как раскалывали череп и вынимали по кусочкам мозг, забирая у него воспоминания о том, что больше не вернется, а будет сложено в герметичный пакет для отходов и утилизировано. Протерев наждачкой подушечки пальцев, чтобы избавиться от отпечатков, они рубили по запястья. Затем, не докончив, стягивали кожу, протыкали все еще бьющееся сердце, выпуская из органа струи крови. Его выпотрошили, всего изрешетили, а он не оставлял попыток достучаться до них, дергаясь, но они только крепче сжимали руки и ноги, привязывали их к кушетке. Им было плевать, что резали наживую. Для них он, кажется, уже был трупом. Сигарета закончилась. Отправив окурок в пепельницу, Драко поджог вторую. На вид озарившего полумрак пламени обернулась Грейнджер. — Могу и я… попробовать? — она кивнула на дымившийся алый кончик. — Сигареты? — Да. Он тихо рассмеялся и помотал головой. То, что он курил, — отборное крепкое дерьмо для тех, у кого в груди две загаженные коптильни. Ей такое нельзя. — Ты вчера из комы вышла, — ударив пальцем, Драко стряхнул пепел с кончика. — Летаргический сон, — совсем не в качестве упрека заметила Грейнджер. — И да, я могу объяснить разницу между этими понятиями. — Твое желание закурить — это все из-за ночи, — его хриплый голос пробивался сквозь сверчковый шум. На зачатках сознания родилась идея выкинуть окурок в окно, чтобы сжечь их всех. — Завтра утром проснешься и будешь жалеть. Окончательно выбравшись из-под одеяла, Грейнджер решительно подползла к ближайшему к нему углу кровати. Подобрав одну ногу под себя, она спустила вторую к полу и пальцами коснулась ковра, следя за реакцией Драко и как бы прощупывая почву. Он повторно помотал ей головой, выдыхая дым, но она настойчиво приподняла брови. Ее слегка растерянное и невинное лицо было залито лунным светом, под шеей полутенью несильно выделялись обтянутые кожей ряды ребер. Как только Драко поднес сигарету к губам, она взглядом съела этот жест. И полетел, закручиваясь, дым по направлению к небу. Шли секунды, а Гермиона была запечатана в моменте, когда уставилась на его губы. Она специально придвинулась ближе, чтобы напомнить себе, кто он, и испугаться. Вернуться к тому, с чего начинала. Твердить мысленно, что он убийца, не помогало. И его имя заменило фамилию. — Сигареты… И я здесь, — протянул Малфой задумчиво и медленно, глядя за распахнутую створку. — Мы вдвоем в одной комнате. Правильно ли я припоминаю, что последний свой поступок, о котором на утро жалела, ты совершила ночью вместе со мной в одной комнате? — Ты говоришь о другом. — Нет, я говорю об одном и том же — о пагубных зависимостях. — Я не зависима. — Что ж, тогда я говорю о себе, — пожал он плечами, а Гермиона потеряла нить разговора где-то в миллиметре от ямочки, возникшей на его щеке из-за мимолетной ухмылки. — Исключаю сигареты, ведь никогда не испытывал трудностей при отказе от них. Затянувшись, он откинул голову голову на спинку кресла и выпустил сероватый дым в потолок. Он, казалось, был расслаблен, и его полуприкрытые глаза смотрели в пустоту, будто ища себе опоры, но теряясь в прозрачности воздуха. — Постой, — голос Гермионы скатился к вибрирующему шепоту. — Ты пьян? — Алкоголем? Нет, — все с той же запрокинутой на спинку кресла головой отвечал Драко, глядя на нее. Изъясняясь, он двигал опертой на подлокотник рукой с зажатой между пальцев сигаретой, и дым летел дугой. — Возможно, слабое никотиновое опьянение, но я полностью себя контролирую. Тебе не о чем беспокоиться. О нет, ей, страждущей и изнеможенной, было о чем беспокоиться. Каждая клеточка тела словно обзавелась собственным колотящимся сердцем. В эту странную безоблачную ночь с дымным привкусом Гермиону потянуло ближе к нему. Повторять, что он убийца, она перестала — бессмысленно, бесполезно. Состояние девушки было похоже на самоощущение травмированного калеки, которым манипулировали зельем, ослабляющим болевые ощущения в мышцах и как бы заливающим их, лихорадочно пульсирующих, плотной охлаждающей смесью. Травму оно не излечивало, но помогало скрыть симптомы и, чудилось, оказывало дурманящее воздействие. Гермиона могла душу продать за его глоток, глоток этого зелья, однако ей, как назло, клали на язык лишь худосочную каплю при каждом движении, направленном к Драко, а она сейчас не настолько хорошо владела собой, чтобы отказаться от терапии. Возможно, будь обстоятельства другими, она бы справилась. Пошла бы излить душу Джинни и поплакаться в ее объятия, расписывая все нюансы чувства обреченности. Повторно извинилась бы перед Роном за совершенный ею поступок, потому что он объективно не заслужил такого отношения к себе после всего хорошего, что сделал для нее. Прошлым летом он не отходил от нее ни на шаг, помогая возвращать родителям память, всячески утешал и поддерживал. А то, как гадко она с ним обошлась… Мерлин, что она наделала! И Гарри… Гермиона запретила себе думать о них. Не сейчас. Не здесь. Потом, когда сможет это вынести и ей перестанет казаться, что ее окунают в разъедающую стенки сосудов кислоту при воскрешении их образов в памяти. Попозже, стоит только набраться сил. Не сейчас. Девушка заглянула в полуприкрытые серебряные глаза, смотревшие на нее из-под прямых ресниц. Сидела она недалеко, но им почему-то удавалось обволакивать ее полностью. Ненавязчиво, как-то аккуратно, ни к чему не призывая и не вызывая дискомфорта, с интервалом в секунду кладя по капле обезболивающего зелья ей на язык, но не больше, будто дразня. И она вдруг нашла в Драко оплот, за который смогла уцепиться, пока трагические волны уносили ее порушенную судьбу в тартарары. Прежде чем случилось неизбежное, она попыталась все рационализовать. Он был виной всего, но он был и решением. Сидел в двух шагах от нее, спасал от призраков, а у Гермионы душа клокотала от одинокого холода. Не найдя опоры в себе, она тянулась к нему. Проще простого. Как дважды два. Ей лишь хотелось вновь почувствовать что-то хорошее в этом новом мире, выкованном из зла и страданий. Что-то с теплом внутри и прохладными губами. Что-то, всегда отвечавшее ей взаимностью. — Я все-таки попробую, — несмело проговорила она. — Нет, ты все-таки не попробуешь, — Драко видел, как девушка медленно опустила к полу вторую ногу и встала, но ничего не предпринял, чтобы остановить ее. — Я сегодня улыбался в лицо твоей матери, говоря, что ты находишься в окружении культурных личностей. — С каких пор курение определяет уровень культурного обогащения личности? — С тех пор, как я, сидя здесь с сигаретой, неумышленно склоняю тебя к курению. — Гермиона сделала шаг, затем второй, и его глаза уже не полуприкрыты, а распахнуты, ведь она зависла над Драко сверху, чуть пригнув голову. — Скажешь, нет? Он все еще думал, что она пришла за сигаретой. — Нет, — прошептала Гермиона. — Не к курению, — и она, положив ладонь на его щеку, пригнулась и нежно накрыла холодные губы своими. Девушка держалась замеревши, ведь рассчитывала, что он оттолкнет ее, вмиг отстранится, не разделит порыва. Все происходило неторопливо, как в замедленной съемке. Честный прогорклые вкус сигарет защипал кончик языка, когда Драко облизнул, посасывая, ее нижнюю губу как-то особенно чутко, не врезаясь руками в волосы и не раскрывая рта, чтобы добиться глубины. Поцелуй исходил скорбной тоской, несвойственной ему мягкостью движений и осторожностью, коей были наделены касания. Гермиона никогда еще не целовалась с ним так чисто и непорочно. Обычно все сводилось всплеску разделенной между ними пополам страсти, собственническим укусам, переплетенным языкам и вырванному из груди полностью сбитому дыханию, как у утопленников, в пяти метрах от дна передумавших ковать себя цепями к подводным валунам. Не тот случай. Она вообще не дышала, боясь упустить момент спокойствия и безопасности, как если бы лежала ничком посреди лесной глуши в окружении оголодавших животных и не двигалась, чтобы они не вздумали откусить кусок ее плоти. А Драко не вел к большему, не прикасался к ней руками, и только ее ладонь обжигала его щеку, пока их губы нешироко раскрывались и соприкасались. Все походило на подписание какого-то договора, об условиях которого Гермиона не ведала. На упакованное в распрекрасную подарочную обложку зверское прощание. На ни черта не лживый разговор без слов. Подобрав к себе руку, убранную с его щеки, девушка отстранилась и приподняла голову. Сигарета дотлевала в пальцах Драко, переливающееся алым колечко подходило к его фалангам. Вероятнее всего, тепло обдавало его кожу, оставалось недолго до ожога, но он не предпринимал действий, чтобы избежать маленькой травмы. И он даже не дернулся, когда его рука моментально сжала догорающую сигарету в кулак, затушив ее. — Какого хуя ты творишь, Грейнджер? — прохрипел он, глядя прямо в ее нависающее над ним лицо. — Объясни мне, что это значит, потому что понимать тебя я перестал еще вчера. Что, уже не уезжаешь? Она раскрыла рот, собираясь вставить что-то, благодаря чему Драко примет менее неистовый вид, только вот в голову ничего не лезло. — Уезжаю, — Гермиона отступила на два шага назад и вернулась на край кровати, ведь ее ноги подогнулись в коленях от тяжести тела. Она давно усвоила урок. Мед сладок, но на него слетаются жалящие осы. И довольно опрометчивым было с ее стороны ради минутной слабости купаться в приятном нектаре, зная, что ни миллиметр кожи не выживет после сотен тысяч жал. Тем более кололи ее отфильтрованной правдой и защищаться нечем. Уезжаю… Зачем? Она не понимала, что двигало ею и где плодилась бескомпромиссная уверенность ее голоса. Понимала, почему поцеловала его и почему в ней откликалась остервенелая реакция Драко. С ним рядом легчало и становилось не так одиноко, когда она видела, что он тоже думал о тех страшных вещах, заковавших магический мир в наручники. Но на вопрос «уезжаешь?» она отвечала несгибаемо… — Уезжаю, — повторила Гермиона неразличимо, еле раскрыв губы, надеясь осознать почему. Почему? Она замешкалась, почувствовав, что себе не принадлежала. Как в рассказе Паркинсон, ей показалось, что руки и ноги, уши и губы, сердце и нервы подчинялись чему-то другому. Чему-то бессознательному, инстинктивному, интуитивному, проживающему в потайной камере ее ума, от двери в которую она потеряла ключ. Это было как отдернуть руку, коснувшись раскаленной сковороды, — рефлекс. И ничего не нужно объяснять, потому что мышцы сокращаются и бесконтрольно срабатывают сами. «Уезжаю» — ее рефлекс, только чего такого горячего она коснулась? — Тогда зачем ты делаешь это? Зачем ты, блять, продолжаешь делать это? — выкинув скомканный окурок в пепельницу, заговорил Драко нисколько не мягко. — Ты хоть осознаешь, что я тоже умею чувствовать и что это все — не просто какая-то игра? Ты понимаешь, что ты делаешь? В сравнении с тем, что Грейнджер только заставила его пережить, ожог на внутренней стороне ладони — блаженное удовольствие. Закрыв глаза и стиснув зубы, Драко обалдело помотал головой. Надо же, а он уж подумал, что те, кто препарировали его, как жабу, опомнились и увидели, что пациент, вообще-то, живой. Она целовала его, и они расчесывали его растрепавшиеся волосы (те, что вырвали, всадили обратно), умывали лицо, пришивали запястья, давали пакеты со внутренними органами, где на каждом мешочке написано, что и куда разместить. Они дружелюбно хлопали по плечу, разглаживали одежду, давали наставления для дальнейшего пути и сотню раз извинялись за содеянное. Что, уже не уезжаешь? Уезжаю. «Сэр, вы куда собрались? Простите, вышла ошибка. Мы обознались. Возвращайте его на кушетку, заново будем резать!» Третья сигарета подряд тлела в его пальцах. — И зачем мы только выжили, Грейнджер? Ради чего? — озвучивал Драко риторически. Его упавший голос был очищен от гневных нот. — Чтобы потешить инстинкт самосохранения? Чтобы разбивать друг друга ежедневно и притворяться, что все так и должно быть? С закусанной изнутри щекой и опущенной головой Грейнджер сидела в полночном полумраке, и ее вкрадчивые глаза вмещали в себя по луне, отражающейся в них и блестящей, как тлеющие фонари. Познав все нюансы психологии смертника, Драко разрушил границы дозволенного и запрещенного. Слова бессмысленны, однажды они сотрутся для каждого. Это лишь вопрос времени. Именно поэтому человеку нельзя знать, когда ему придется умереть — исчезают рамки и принципы. И больше ничего не страшно. — Я виноват в том, что полюбил тебя слишком сильно. Уж прости, иначе любить не умею, — сказал он открыто. Скрывать больше нечего и прятать негде. — Я здесь, рядом с тобой, либо целиком и полностью, либо меня нет. Как видишь, тлеет сигарета, которую держит моя рука. Значит, я здесь, и я не могу сказать тебе убираться, потому что даже после всего, что было, меня беспокоят твои страхи. Потому что я не хочу, чтобы ты боялась или была одинока. Потому что я, сука, становлюсь самым счастливым человеком на этой дрянной планете, когда из всех других ты выбираешь меня, — он сделал витиеватый жест рукой, рассуждая, и дым закрутился в воздухе. — Если бы я мог не любить тебя, то не любил бы. Если бы я мог уйти, то ушел бы, но, как видишь, в моих пальцах до сих пор тлеет сигарета, а я вещаю тебе о самых бесполезных на свете вещах. И все еще ни о чем не жалею. И не прикрою глаз, не сойду с этого кресла до рассвета, ибо чем ближе к завершению становится жизнь, тем меньше хочется спать, забываться или терять минуты, которые я смогу использовать для того, чтобы просто думать о том, что ты рядом, — выбросив в мир накипевшее, он вдохнул полной грудью и посмотрел на обескураженную девушку. — А теперь иди спать. Поздно уже. Они пропахли дымом насквозь, как диваны в низкосортных эльфийских пабах, куда посетители приходят, чтобы рассказать бармену о неудавшейся неделе. Кучке лет. Жизни, но это только в особо безнадежных случаях. Сигареты всегда были для Драко признаком неладного. Неким маяком, чей свет видишь за мгновение до удара, ведь штурвал износился, его не повернуть. Счастливые курением не увлекаются, не балуются, не насыщаются. Это привычка для тех, кому есть что жечь. Для удачливых мореплавателей на плоту, наивно названном крейсером и напоровшимся на мель в центральной части Тихого океана. И дым хороших вестей не приносит, а они оба в нем, кисловато-горьком, с ног до головы. Приплыли, получается. — Чем ближе к… завершению? — спросила Грейнджер чужим голосом. Она ссутулилась и приковала взгляд к его лицу, чтоб объяснил досконально и не посмел солгать. — Это метафора, — соврал Драко, натянув на лицо маску отчужденности. Паркинсон, Нотт и Забини располагали информацией о его завтрашнем послеобеденном намерении. Одному из них он пообещал, что глупостей делать не станет. Другой в ответ кинул многозначительное убедительное молчание. С третьим не спорил, когда твердили о прелестях жизни. Грейнджер ни о чем не подозревала, что являлось его основным желанием и чертовой жизненной потребностью, если уж на то пошло. Если она узнает, то останется из жалости. В таком случае куда лучше будет отлежаться в дубовом гробу на перламутровых белых простынях. Ей нельзя знать. — Так значит… никаких сожалений за секунду после? — она часто моргала, теребя в пальцах край одеяла. — Ни единого. — И ты надеялся, что я останусь? — ее брови печально свелись к переносице. — Именно, — кивнул Драко, заканчивая с третьей сигаретой и думая, как херово ему станет, когда начнет четвертую. — А также я посмел надеяться, что ты покажешь мне, как на тебе сидит то прекрасное бордовое белье, а я, в свою очередь, покажу тебе, как красивее его снять и откинуть на пол. — Что ты себе позволяешь? — резко выпалила она, и печальное выражение ее лица быстро сменилось оборонительным оскалом. Он хрипловато рассмеялся, но ощутил, как в горле встал огромный режущий ком, и был вынужден сдержать губы в плохо скрываемой ухмылке. Старое доброе правило — не смеяться с сигаретным дымом в легких. — Ты обворожительна, когда злишься, Грейнджер, — он оперся затылком о спинку кресла, подметив, как порозовели ее щеки, которые щекотали собранные у лица кудри. От нее веяло возобновившейся враждой ровно до того момента, когда он удовлетворенно улыбнулся, а Грейнджер распахнула ресницы к бровям, осознав, что ее обвели вокруг пальца. О, она поняла, что он намеренно отвлек ее от уныния? От горестных выражений в глазах, что вновь сверкали, как опалы, перекатывающиеся под прямым потоком яркого света. — Послушай, это ведь… не конец, — она говорила с ним о расставании? — У тебя еще много возможностей… — ей с трудом удавалось формулировать мысль на ходу. Схема Теодора. Обещать, что будут еще сотни таких, как она. И они повесятся ему на шею, доведут до асфиксии переизбытком бескорыстных добра и ласки, будут преданы ему в горе и в радости, в болезни и здравии… Драко не отрицал, что таковые есть. И что он найдет какую-нибудь такую, если захочет искать. Девушек много, однако та, за кого дозволено убивать, одна на семь миллиардов. Мотнув головой, Грейнджер бессильно всплеснула руками, словно Драко она посвящала лишь в полтора процента от всех затравленных дебатов, что гремели у нее внутри. — Я… не хотела разбивать тебе сердце, — сказала она, и ее голос порвался с треском в окончании. Драко снисходительно хмыкнул. — Оно твое, мой прелестный ангел. Делай с ним что вздумается.