Шесть смертей Уотана Шварца

После той сцены в покоях лорда, мы с Аделаидой больше ничего не слышали о семействе де Дюруа.       Единственное, что нам оставалось — молиться о скорейшем выздоровлении виконта. Я искренне сожалел ему и, как никто другой, понимал его чувства. Граф оказался жестоким человеком и дурным отцом. Мы беспокоились за юного Шарля, но у нас не было возможности справиться о его здоровье. Во-первых, граф, как позже сообщил Аделаиде лорд, решил больше не задерживаться в Кведлинбурге — вскорости они с сыном отбыли обратно во Францию. Во-вторых, отец пришел в ярость, застав нас с сестрою вместе — полагал, что после «преподанного урока» я уже давно скулю от боли на чердаке. Обвинив Аделаиду в «дерзновенном своеволии», отец запретил ей выходить из покоев вплоть до самой свадьбы, а меня — потащил обратно на чердак.       Там я, мучаясь от жутких воспоминаний, остался наедине с пресловутым опустошением и болью. Да, я не скоро оправился от сего кошмара. Да и возможно ли от подобного когда-нибудь оправиться? Страшные картины того дня преследуют меня всю жизнь — словно тени, тянуться за мною тяжелым шлейфом нерешительности и безличия.       Тот, кто говорит, что время лечит, глубоко ошибается. Да, со временем всякая боль утихает, но уже никогда не покинет вашего сердца. Вы можете прощать, можете оправдывать, но забыть — никогда.       …Раз в день — ровно в двенадцать часов дня, — мне приносили еду, к которой я почти не притрагивался: после того, что случилось, тяжело занемог навязчивыми душевными страхами. Мой организм, выражаясь языком аллегорий, сломался, подобно детали ходового механизма часов, ежели оные со всей одури бросить о стену. Во мне «сломалось» нечто очень важное, без чего обычный человек не сможет прожить и дня, а именно — я не мог глотать, боясь поперхнуться.       И по сей день со мною случаются подобные приступы, природу которых, увы, мне никогда не удастся распознать. Быть может, это случается потому, что в тот день веревка на шее душила меня, или потому, что из-за дурного здоровья у меня иной раз пропадал «глотательный» рефлекс? Во всяком случае я никогда не делился этим тревожным симптомом с лекарем, ведь сей «недуг» является больше моральным, чем физическим. Не хватало еще, чтобы меня определили в сумасшедший дом! После всех злоключений, это было бы просто несправедливо. Хотя, думается, сумасшедший дом показался бы мне раем…       Отец наказал слугам строго наказывать меня, если на следующий день тарелка не была начисто вылизана. Приходилось есть через собственные страхи и тошноту.       Также приумножая и без того немалочисленные печали, я скорбел о любимых кошках, которых потравил слуга. Особенно об Эйке. «Зачем же он сделал мне так больно? — постоянно спрашивал я у себя. — Неужто возможно так сильно ненавидеть?» Теперь я даже сам про себя не мог называть этого человека отцом — не потому, что он запретил, но потому, что больше я не чувствовал его своим родителем. Раньше во мне еще теплилась надежда на то, что он полюбит меня — обязательно полюбит, когда я стану настоящим человеком. Но после того, на что он обрек меня, усвоил: у меня нет отца. Более того — никогда не было. Разве отцы поступают так со своими детьми? Разве поступил бы так с мастером Клеменсом лорд Несбитт?       Меня знобило, я много плакал и день за днем, которые в заточении текли так медленно, как не плетется в гору и старая кляча, груженная целым обозом камней, надеялся на скорую встречу с сестрой.       Шумная и бестолковая свадьба, больше похожая на маскарад арлекинов, прошла мимо меня. Чего нельзя сказать о сборах.       Близился день вечной разлуки с сестрой. После свадьбы она каждый день сидела под запертой дверью чердака и утешала меня, говоря, что ни за что не допустит дурного — я заберу тебя с собой, мол, даже не смей в этом сомневаться! Однако я сомневался. И не зря.       Боясь остаться здесь навсегда, я даже не успел толком обдумать, каково сестре придется на чужбине? Какова она, эта неистовая Россия, благодаря покойному императору Петру вставшая с колен невежества и суеверий?       …В день отъезда Аделаиды, отец наказал выпустить меня.       — Помогать по хозяйству некому, — объяснил мне слуга, — все заняты сборами. Отправляйся в сад, и смотри — чтоб без глупостей! Не болтайся под ногами, если не хочешь снова оказаться у столба!       Повиновавшись, я спустился в садик, где за время моего затворничества все пришло в запустение. Вяло ковыряя граблями рыхлую почву, я прислушивался к приглушенному лошадиному ржанию за воротами дома — повозки уже были поданы и ожидали семейство лорда. Несмотря на то, что Аделаида была бесприданницей — богатое наследство, оставленной матушкой, отец бессовестно спустил на карточные игры, — собиралась она долго. Все это время я украдкой выглядывал на улочку и следил за каретами, боясь пропустить ее отъезд.       Но как только услышал голос лорда и отца, спустившегося проводить дочь вместе с новоиспеченным мужем, прильнул к забору. Аделаида была как никогда бледна. В ее глазах стояли слезы. «Она не заберет меня, — догадался я, — она не смогла уговорить отца…»       Аделаида отыскала меня взглядом и смело двинулась к забору. Отварив калитку, заключила в крепком прощальном объятии.       — Уотан, дорогой, — прошептала сестра, щекоча шею горячим дыханием. Я прижался к ней, в последний раз вдыхая дивный запах ее волос.       Это было так несправедливо, так жестоко! Аделаида — моя душа и сердце. Без нее мне не нужна была эта проклятая жизнь.       Словно угадывая мои мысли, она взяла меня за руку и решительно потянула в сторону повозок. Я встал как истукан — выйти за пределы этого дома означало вновь столкнуться с неприятностями.       — Пойдем со мной! — строго сказала Аделаида.       — Сестричка, пожалуйста…       — Я сказала: ты пойдёшь со мной, Уотан! Сейчас же!       Не зная, что ждет нас обоих, я все-таки отправился вслед за сестрой. Во-первых, безоговорочно доверял ей. Во-вторых, не мог оставить одну на растерзание этим двоим. В-третьих, страх навсегда потерять ее оказался сильнее страха нового наказания. Тем не менее это вовсе не означало, что я вдруг преисполнился той же достойной уважения отвагой, что и Аделаида. Мое сердце опустилось на самое дно желудка, а ноги — едва слушались.       Я спрятался за спину Аделаиды, когда мы приблизились к лорду и отцу.       — Если мне нужно опуститься перед вами на колени, — сокрушенно обратилась она к последнему, — чтобы вы отпустили брата, я опущусь!       Сказав это, Аделаида немедленно исполнила свое обещание. Быстро оглядевшись по сторонам, я заметил в окнах соседских домов зрителей, заинтересованно глазеющих на разворачивающуюся посреди улицы драму. Мне стало не по себе. В последнее время у ворот этого дома разворачивалось непозволительное (и даже неприличное) количество драм…       — Если вы заставите меня унизиться перед вами более — что ж, я готова! Я готова пойти на все, чтобы вы отпустили Уотана. Я никогда ни о чем у вас не просила, кроме любви и заботы к нему. Но ежели вы не в состоянии внять единственной моей просьбе, отпустите его, отец, — прошу вас, отпустите его со мной! Не мучьте более ни себя, ни его! Он вам противен — знаю! все знают! Но мне он — дороже самой жизни! Я люблю каждый дюйм его несовершенного тела, и мне вовсе не отвратительно целовать его в лоб, держать его за руку и дотрагиваться до его горба. Знаете почему? Потому что он — мой брат, он — моя семья. Я люблю его таким, каким создал его Господь, и я буду любить его до тех пор, пока бьется мое сердце!       Я был сражен. Мысли в голове, которые должны были взвиться ураганом, просто исчезли. Я не понимал, что происходит.       Впрочем, не один я.       Лорд взял Аделаиду за плечо и попытался поставить на ноги. Но она увернулась.       — Я обещала матушке, — самозабвенно продолжала сестра, — что никогда его не брошу! Я не хочу и не стану осквернять ее память подобным предательством!       — Аделаида, — сказал лорд, — встаньте, милая, негоже!       — Я никуда не поеду без брата! Не поеду!       Отца же сии пламенные речи и воистину мужественная диспозиция дочери вовсе не вдохновили, да что там — даже не вразумили. Вместо того, чтобы согласиться с этой правдой, которую она, сдерживаясь долгие годы, наконец выплюнула ему в лицо, он дал ей пощечину.       Я обнял ее за плечи. Вопреки не свойственной мне храбрости, подставил собственную спину под последующие удары.       — Он тебе не брат! — прорычал отец. — Он — мой слуга, несносная девчонка! Сколько ты еще раз опозоришь меня?!       — Герр Шварц! — Лорд взял его за плечи. — Остановитесь, черт возьми!       Пока отец, брюзжа слюной, выкрикивал нелепые фразы, вырывался и неистовствовал, к нам спустился Клеменс. Он помог Аделаиде подняться на ноги.       — Хорошо, — сказала она, — отдайте его не как сына, но как слугу!       Розовое лицо отца исказила гримаса отвращения — он был настолько убежден в собственной правоте, что уже и в самой глубине души — даже перед самим Господом Богом! — не признал бы меня своим чадом.       Безысходность, нависшая над Аделаидой мучительным грузом, передалась и мне. Я уже ни во что не верил…       Сестра вцепилась в плечо лорда.       — Прошу вас, милорд, спасите его! Умоляю вас! Я более ни о чем у вас не попрошу! никогда!       Лорд посмотрел на отца, злое упрямство которого не стало для него преградой, чтобы спросить:       — Сколько вы хотите, чтобы я заплатил вам за мальчика?       — К чему вам ни на что не годный горбун?       — Он дорог моей жене, и я заплачу вам столько, сколько вы потребуете.       — Хм-м.       Отец почесал шершавый подбородок и в предвкушении очередной выгоды сощурил бледные водянистые глаза.       — Да он и ломанного гроша не стоит! К тому же, отныне мы — родственники. С моей стороны было бы крайне неуместно продавать вам своих слуг, тем более — никчемных. Но если вы настаиваете избавить меня от сего позорного бремени, я готов вам уступить.       — Вы отдадите мальчика даром?       — Ну что вы, любезный зять, как можно? Каким бы дрянным слугою он ни был, он все-таки мой слуга. Кто будет ухаживать за садом и прибираться в конюшне, ежели я отдам его вам прямо сейчас?       — Полагаю, сегодня же и наймете нового работника.       Лорд отстегнул от пояса мешочек, высыпал на ладонь пятнадцать пфеннигов и протянул отцу.       — Этого достаточно? — требовательно спросил он.       Сжав монеты в кулаке, отец самодовольно ухмыльнулся.       — Более чем.       Святое милосердие лорда заклокотало внутри меня теплой благодарностью. Я не верил своему счастью!       Тогда мне было глубоко плевать на то, что отец оценил мою жизнь в пятнадцать пфеннигов. Что продал меня, как раба. Было плевать, ведь я был счастлив — Удача, с открытым ликом которой я встретился впервые в жизни, наконец улыбнулась мне! «Неужели я покину это гиблое место, — думал, садясь с Аделаидой в карету, — этого жестокого человека и этот проклятый город, в котором я стал изгоем?..»       Когда же карета тронулась и мы с сестрой крепко прижались друг к другу, словно нас снова могли разлучить, я благодарил ее — пламенно и безустанно. Если бы не она, ее стойкость, любовь и бесстрашие, я бы погиб…       Обратив последний взгляд на дом — чердак, окно покоев Аделаиды, садик и фонтанчик с моими милыми воробушками, — я спросил:       — Тебе страшно?       — Немного, — ответила Аделаида.       — Это же не настоящая Россия, правда?       — Как и все здесь. Ты не хуже моего знаешь, что Погост — только жалкое подобие, ненастоящее отражение мира живых.       — Знаю.       — Тебе нечего бояться, Уотан. Все страшное — позади.       Опустив голову на плечо сестры, я не мог и вообразить, что страшное — еще впереди.