Шесть смертей Уотана Шварца

Верно, я удивлю вас столь нескромным утверждением, однако если вы верите в существование Рая и Ада, готов с уверенностью развеять это суеверное заблуждение — ни того, ни другого не существует. После смерти душа умершего попадает сюда, на Погост. А он в свой черед ни Раем, ни Адом не является. Все намного проще: человеку предоставляется второй шанс прожить еще одну жизнь — шанс, о котором он и не подозревает. Конечно, люди здесь самые что ни на есть живые, только Тайный Магический Совет, посланники, мнимые правители и духовенство знают, что однажды они уже встретились со смертью.       Однако для живых Погост опасен. Умерев на его землях, у живого уже не будет шанса на вторую жизнь. Поэтому наше колдовское сообщество, связанное узами Великой тайны, занимает зенитное место в государстве. Мы — живые — вынуждены жить в «преисподней».       Совет, по существу являющийся наивысшей инстанцией, жалует посланникам высокие чины и вознаграждает богатыми поместьями. Мы живем безбедно и пользуемся всеобщим уважением. В мире живых мы — никто. На Погосте — министры, графы, лорды и бароны. Парадоксально, не правда ли?       «Чем же вы удостоились подобной чести?» — спросите вы. Все посланники — маги. Мы являемся посредниками между миром живых и миром мертвых. Дабы не нарушать единства между оными посланники отправляются в «экспедиции» в мир живых, чтобы привнести в Погост те же государственные устои, духовные и религиозные взгляды, традиции и обычаи, культурные и научные сферы человеческой деятельности…       Немногие маги здесь придерживаются мнения о том, что Погосту следует развиваться самостоятельно. Совет, к слову, мнение этих отчаянных борцов за справедливость не интересует. «Чем пустить развитие целого мира на самотек, — говорят его члены, — правильнее всего — сохранить единство. Погост неразрывно связан с миром живых. Нарушить связь между двумя этими мирами чревато необратимыми последствиями. Так написано в Великом Магическом Кодексе нашими предками тысячи лет назад, и не нам Его менять».       Можно попытаться оправдать все колдовское сообщество, сказав, что ему просто удобно принимать уже готовые сценарии и притворять их в жизнь на огромной государственной сцене Погоста, но всем и без того известно, что никто в здравом уме добровольно не оставит столь безграничную власть. Ведь в мире живых, как уже было сказано выше, мы — никто. И Совет в том числе.       С другой стороны, что бы изменилось, будь Погост отличным от нашего с вами мира? «Сценарий» во всех мирах один и тот же — богатые возвышаются над бедными, сильные побеждают слабых, правители принимают уничижительные законы, не вопрошая у народа, каково им постановленное решение, — словом, несправедливость топит в своих вязких водах справедливость. И когда она уже восторжествует — неясно.       Об этом я думал всю дорогу до Несбитта.       Что ж, будучи ребенком я не слишком часто предавался философии, да и «философия» эта была такой плоской и тривиальной, что сейчас мне просто жаль того ребенка, который, находясь под давлением общественной нетерпимости, считал себя чудовищем.       И все-таки в одном я был прав, а именно — в жестокой несправедливости к Аделаиде. Лорд поступил недостойно. Аделаида была еще совсем ребенком. По крайней мере для него. И пусть подобные браки в обществе не порицаются, мне они кажутся отвратительными! Даже несмотря на то, что лорд всегда был добр ко мне и принял в своем доме, я до сих пор не могу простить ему этого стыда. Моя бедная сестра годилась ему в дочери. С каким сердцем он собирался делить с нею ложе? Более чем уверен, что с легким и преисполненным сладким вожделением. Что ему, старому и обрюзгшему, до красноречивых печалей молодой девушки, которой также хотелось бы видеть рядом с собою юного мужчину? Однако власть была в его руках — мнение Аделаиды лорда вряд ли интересовало. Ко всему прочему — он считал себя ее избавителем.       «Если он действительно желал вызволить ее, — размышлял я, — подобно прекрасному принцу из лап чудовища в лице нашего отца, то должен был уступить это место мастеру Клеменсу!» Они с Аделаидой хотя бы были ровесниками, и явно неравнодушными друг к другу.       Как я это понял? Да этого не увидел бы разве что слепой! Когда мы делали остановки, — а делали мы их часто, поскольку боли в спине не позволяла мне все время находится в одинаковом положении, — Клеменс оказывал Аделаиде предосудительные знаки внимания: обреченным взглядом провожал ее действия, пытался коснуться ее руки и, кажется, даже дышал ей в такт. Мне было горько наблюдать эти нечаянные взгляды и тяжело оброненные вздохи.       Но по здешним законам им никогда не суждено было бы стать мужем и женой. «Отпрыски, — значится в Кодексе, — рожденные в семье магов, но магами не являющиеся, могут заключать союзы только с магами». К сожалению, дар достался мне, хотя его должна была унаследовать от матушки Аделаида. Тогда бы она смогла заключить брак с Клеменсом и… все равно оказалась бы несчастна.       Вскоре мне удалось убедиться в том, что Клеменс, вопреки заметной влюбленности в Аделаиду, никогда бы не смог полюбить ее по-настоящему. Ведь чтобы полюбить ее, ему нужно было полюбить и меня. Клеменс же оказался не готов ко столь высокой жертве.       Когда мы остановились на почтовой станции, чтобы сменить лошадей и заночевать в придорожном трактире, я услышал, как он проворчал:       — Мы слишком часто останавливаемся. И за месяц, как знать, до Петербурга не доберемся!       — Постыдись, Клеменс! — отрезал лорд. — Одному только Господу Богу ведомо, какую боль ему приходится нести в этом горбу!       Клеменс ничего не ответил, только недовольно скривил губы. Мне хотелось верить, что это было признание собственной неправоты, но наивные чаяния как всегда уступили место суровой действительности — я понимал, что был ему противен, и он считал меня обузой. Клеменс — не Шарль де Дюруа, и я должен был это предугадать или хотя бы быть к этому готовым.       В целом готовым к неприязни.       Я не хотел никого видеть. Не хотел, чтобы видели меня, точнее — разглядывали, словно диковинную зверушку. Поэтому не стану лукавить, напрасно пользуясь искусством красноречия, чтобы описать окружающую нас в пути природу. Я ее практически не помню. В моей памяти она запечатлелась так размыто, словно это было сном. Тягостным и тошнотворным. Несмотря на то, что живописность русской природы приводит меня в самый упоительный восторг, в тот момент она была мне безразлична.       Куда сильнее меня интересовало, когда мы уже доберемся до треклятого поместья. От остановок, ночевок и неизбежных встреч с людьми я в очередной раз преисполнился человеческим пренебрежением к своей неугодной персоне. Кто-то неприлично глазел на меня, кто-то — с отвращением на лице отходил подальше, кто-то — старался делать вид, что просто меня не замечает. Последнему виду «зрителей» я был весьма признателен.       Горячий стыд выжимал изнутри все теплые слова поддержки, какими щедро потчевала меня в дороге сестра. Она оставалась единственным человеком, который не смущался моего присутствия. Держала меня за руку и уверенно смотрела вперед. Даже зло. Казалось, Аделаида была готова выцарапать глаза любому, кто посмеет пялиться на меня. Истинно испепеляющий взгляд.       Словом, мир не был готов к моему уродству — внешнему. А я не был готов к его уродству — внутреннему.       Не проходило и дня, чтобы я не воспроизводил в памяти благословенные лица виконта и его невесты. Во-первых, они стали моими героями (конечно, после Аделаиды). Во-вторых, вызволили из недр душевных нечистот надежду на то, что не все люди на свете лишены сострадания. Что подвиг можно совершить, и не находясь на поле сражения.       О России мы знали немного. Благодаря запискам иностранных дипломатов образ русского человека у нас с Аделаидой сложился не самый благоприятный. Искушенные опытом проживания в сей удивительной стране рассказывали, какой она была при Великом Петре, мы же потом долго обсуждали чуждую нам культуру и странные порядки этого народа.       Первая и, пожалуй, самая распространенная истина гласила о том, что русские употребляли непозволительно много алкоголя. Наш отец тоже пил беспробудно — в аккурат за весь русский народ! Не помню дня, чтобы он когда-нибудь был трезв. До исчезновения матушки, когда отец еще занимал должность бургомистра, был тихим и невзрачным человеком. Одним из тех, которые обыкновенно не привлекают к себе внимания и которого вы вряд ли заметите, проходя мимо него на улице; которого не вспомните после шумной ассамблеи и составить компанию которому не пожелаете, потому что он все время держится обособленно и всем видом демонстрирует, сколь недружелюбен и надменен…       Извините мне это отступление — когда речь заходит об алкоголе и чрезмерном его употреблении, я все время вспоминаю отца!       Словом — пить хороши все народности, какие не перечисли. Дело-то не в том, кто родился немцем, а кто — русским или англичанином; если человек слаб перед зеленым змием, его не спасет никакая национальность.       Второй факт о русских, который приводил Аделаиду в наибольшее беспокойство, касался высокого уровня преступности в этой стране. В пути сестре всюду мерещились грабители, хотя мы были в абсолютной безопасности. Ведь безопасность посланникам в пути обеспечивали отменную. Мне было совсем не страшно. Нас сопровождало около сорока крепко сложенных драбантов, в обязанности которых входило не только охранять лорда и его семью, но и патрулировать местность в поисках потенциальной опасности.       Третий общеупотребительный факт бытовал о чрезвычайно жестоких нравах русских. Наказания, о которых сказывали иностранные дипломаты при дворе московских царей, больше походили на казни — причем изощренные, полные редкой нещадностью. «И сам дьявол, — говорили, — в преисподней не действует так кровожадно, как государственные мужи, заседающие в Тайной канцелярии!» Что ж? Как уже было сказано выше — Ада не существует, соответственно — выдуманный суеверами дьявол не многим опаснее самого человека. Я не понаслышке знаю, что из себя представляют люди и что значит быть жестко наказанным. Меня уже не испугала бы ни дыба, ни батоги. Ни, очевидно, и сам дьявол.       Куда более меня пугала религия русских, сочетающая в себе нечто среднее между восточной и греческой церковью. Я боялся — со всей тогдашней наивностью, — что мне запретят рисовать, поскольку русские ничего не знали о живописи, и в своих примитивных картинах не допускали никаких скульптурных изображений. Они писали только церковные картины — иконы, которым поклонялись и которые составляли основную часть их набожности. Когда же я впервые увидел эти картины, то ясно осознал, что они действительно лишены оттенков и перспективы. А еще — они меня страшно напугали.       Словом, я не мог представить, что лишусь своей тетради и постелей, которые Аделаида бережно прятала от отца. Все-таки я еще лелеял скромные надежды вернуться к рисованию. Когда брал в руки постель, то забывал, кто я. Оставался только холст и мое воображение — безграничное, яркое, живое. Иногда я настолько погружался в него, что реальность, в которой все было так плохо, оказывалась слишком болезненным ударом.       — Лорд ничего не говорил, — сказала мне в пути Аделаида, — о запрете картин в своем поместье. Петербург, как ты знаешь, многим отличается от Москвы. В нем практически все, ежели верить словам очевидцев, отражает европейскую культуру. А в поместье лорда много потрясающих работ итальянских живописцев.       — Правда? Это Клеменс рассказал тебе?       Аделаида вспыхнула.       — Что ты такое говоришь?! Чтобы я заговорила с ним — какое бесстыдство!       Я так перепугался ее внезапной перемены настроения, что задрожал еще сильнее прежнего. До этого дрожь была вызвана сильным холодом. На дворе все-таки по-прежнему стоял февраль — в России морозный, с кусачими ветрами и почти что не прекращающимися снегопадами. А с приближением к Петербургу погода и вовсе ухудшилась. Сквозь каждую щелочку в карете нас продувало острыми струйками ветра.       — Извини меня, я не хотел тебя обидеть…       — Ну что ты, милый Уотан, — мягко сказала Аделаида, — разве ты можешь меня обидеть? Просто знай: мы с Клеменсом не разговариваем. Нам не о чем говорить.       — Ты из-за меня на него обиделась, да? Не нужно, Аделаида! Он же абсолютно прав…       — В чем же по-твоему он прав? В том, что все время жалуется на остановки и ведет себя, словно капризный мальчишка?       — Пойми: такого, как я, сложно принять, и он не примет. Не будь к нему строга.       Аделаида взяла меня за руку.       — Я никогда больше не позволю никому причинить тебе боль, дорогой брат. А если Клеменс столь малодушен, самонадеян и бессердечен, то я вовсе не стану с ним разговаривать. Он не достоин внимания — ни твоего, ни моего.       — Думаешь, — парировал я, — они действительно считают меня твоим братом? Лорд просто пожалел тебя — ему было больно видеть твои слезы. По прибытии я стану молить его о работе.       — Уотан, одумайся! Если ты пойдешь на это, он точно никогда не поверит в наше с тобою родство!       — Он выкупил меня, значит, я — его собственность.       — Ты не посмеешь! Я запрещаю, Уотан!       Она знала, что я прав, просто не хотела в этом признаваться. Даже самой себе.       Я прилег рядом и положил голову на ее колени. Слушая скрип колес, несущих нас по неровным тропинкам и колеям, осмелился задать еще один вопрос:       — Аделаида, чего ты боишься? Я же вижу — тебя что-то тревожит.       — Меня все тревожит, Уотан. Мне страшно от одной только мысли о том, что мы так далеко от дома. Но в то же время я так счастлива, что мы далеко… — Она тяжело вздохнула. — Тебе не холодно? Ах, да ты весь дрожишь!       Аделаида накрыла меня соболей шубкой, которую подарил ей лорд.       Я не стал расстраивать ее, говоря, что уже давно не чувствую окоченевших членов. Вместо пустых слов попытался заснуть.       Во сне было не так паршиво, как наяву.       Территория Петербурга на Погосте, как и в мире живых, располагалась преимущественно на заболоченной местности. Климат здесь и летом бывает суров. Представьте же, каково было зимою, когда мы, совершенно не привыкшие ко столь неласковым погодным условиям, приехали из относительно теплого городка!       — Свыше полугода, — объяснил нам слуга лорда на последней остановке в Гатчине, — длится постоянная зима — обычную для Германии зиму в сравнении с нею можно счесть разве что с настоящим летом! Все же остальное время, помимо июня и июля, в большинстве здесь стоит сплошь апрельская и осенняя погода.       Эти знания энтузиазма не прибавили.       Петровский «Парадиз», представший перед нами в самом ослепительном своем свете, совсем не был похож на неокультуренное обиталище дикарей. Здесь кипела молодая жизнь — неслась во весь опор, опережая закостенелую Москву с ее дурным вкусом и порядками. Несмотря на резкую опустошённость после смерти императора, Петербург завораживал и приводил в тот самый детский восторг, который захватывает дух.       Зданиям были свойственны симметричность и простота убранства. Мы увидели прямые широкие улицы, плотно пригнан­ные друг к другу здания и много мостов. Возведенный на европейский лад — преимущественно ориентировавшийся на образцы шведской, немецкой и голландской архитектуры, — Петербург обычно сравнивают с Амстердамом и Венецией, но тогда мне не с чем было сравнить сей великолепный город — процветающий, рожденный великим человеком в великой любви. Она чувствовалась на каждой площади, улице и мостовой, в каждом непримечательном уголке и камешке.       Вместе с патетическим чувством восторга меня обуяла зависть, чередующаяся с горечью и обидой. На себя ли, или на всю свою жизнь в целом — не знаю. Однако я неоспоримо осознал тогда, что мне никогда не удастся пройтись ни по одной из этих улочек, не вдохнуть полной грудью чарующие ароматы новой столицы, не ощутить себя нормальным человеком, для которого прогулка является самым привычным делом.       — Смотри! — Аделаида указала на крепость с самой высокой колокольней. — Это здесь нечто вроде парижской Бастилии. В ней содержаться все государственные преступники и совершаются тайные пытки.       — Страшное место.       Но красивое. Крепость сия была построена у самой Невы и имела несколько широких и высоких каменных бастионов, уставленных большим числом пушек.       — Говорят, — продолжала увлеченно Аделаида, — ее сооружение стоило многих человеческих жизней. Как и сам Петербург.       — Должно быть, — сказал я, поерзав на сидении, — многие умирали здесь от холода.       Сестра приобняла меня. До конца пути мы, преисполненные яркими впечатлениями от торжественно встретившего нас города, ехали, крепко прижавшись друг к другу.       Несбитт располагался чуть поодаль и занимал внушительное пространство. По сравнению с нашим домиком в Кведлинбурге, жилище Мурреев было настоящим дворцом! В два жилья, обнесенный высоким белокаменным забором, украшенный роскошной лепниной и искусными витражами. Я и подумать не мог, что в России могут быть такие дома.       Единственное, за что мне, как человеку, который имел пусть и самые посредственные представления о садовом деле, но который боготворил красоты природы и все время ухаживал за растениями и цветами, было в наивысшей степени досадно увидеть сад, спящий под покровом зимы. В фонтанах стояла мутная вода, на тропинках — комья свежего снега, деревья, кустарники и клумбы — голые и неказистые.       Тем не менее первое впечатление от пасмурного и неприветливого сада вскоре поглотила собою теплая встреча лорда с его младшим сыном и слугами, которые были так рады приезду «барина», что буквально не давали тому прохода.       Когда мы покинули карету, я, как всегда, спрятался за спиной Аделаиды. Пока лорд представлял ей своего младшего сына — Стюарда, который был вынужден оставаться в поместье по причине слабого здоровья, я молился о том, чтобы меня никто не заметил и не сказал что-то такое, от чего мое сердце зашлось бы от застящего чувства стыда.       Нас с сестрой поселили в разных комнатах. Ничего удивительного, даже вполне разумно, однако мы оба не были готовы снова расстаться. Пусть это вовсе и не было разлукой. Будь я обычным человеком, меня бы это нисколько не огорчило, но теперь я отовсюду ждал опасность. Не хотел покидать Аделаиду ни на единую секунду.       — Здесь вам нечего боятся, — заверил нас лорд.       Предполагалась, что Аделаида приедет одна — без родственников, о существовании которых никто не должен знать, — поэтому ее покои уже были приготовлены. Меня же временно поселили в небольшую гостевую комнатку, откуда открывался вид на задний двор.       Не успел я как следует осмотреться, как ко мне вошел Стюард. Он был совсем не похож на Клеменса — статного и изящного. Больше — на лорда: темные волосы, невзрачное лицо с острыми скулами и угловатая фигура. Но последнее являлось следствием юного возраста — тогда Стюарду едва исполнилось пятнадцать. Возможно, в юные лета лорд был таким же худым и неуклюжим. «И вполне возможно, — подумал тогда я, — по прошествии лет Стюард так же, как и отец, раздобреет и обретет более твердую поступь…»       Как бы там ни было, подобная схожесть могла указывать лишь на одно: Стюард — маг. Я сразу это понял. Такая уж закономерность в колдовских семействах — если ребенок рождается магом, то заимствует черты только того родителя, который тоже имеет дар.       — Здравствуй, Уотан, — улыбнулся мне Стюард, закрывая за собой дверь.       — Мастер Стюард. — Я склонился в поклоне.       — Как тебе тут?       — Благодарю вас за заботу, — сказал я, — эти покои не достойны меня…       — Вскоре сможешь обустроиться в другой комнате — более просторной. Как только ее подготовят.       — Как будет угодно вашей милости.       Затем повисла неловкая тишина, во время которой я предался размышлениям о том, чего ждать от этого Стюарда. «Никто бы, — думал, — не захотел справиться о моем удобстве по собственной инициативе. Он пришел посмеяться надо мной. Он же брат Клеменса, который терпеть меня не может, значит — сейчас случиться что-то нехорошее!»       Однако Стюард сказал:       — Ты похож на бельчонка.       Я быстро поднял на него глаза, потом — снова опустил, не зная, как нужно на это реагировать. Шутка ли это была, или — издевка? Так или иначе, я весь напрягся и был сильно напуган.       — Ты все время держишь ладони вместе, — невозмутимо продолжал Стюард, — сложив их у груди, как бельчонок — вот так. У меня как-то жил один бельчонок, которого вскоре по настоянию отца я выпустил на волю, потому что однажды забыл закрыть за ним на ночь клетку и он выбежал из моих покоев. Представь себе только — этот маленький проныра прогрыз в полу покоев Клеменса брешь. Крику было! Но знаешь, этот бельчонок стал таким ручным, что все равно иногда скребется в мое окно, и я тайком от Клеменса впускаю его к себе переночевать. Только никому не говори.       — Конечно, мастер Стюард, — сказал я, — я никому не скажу.       Стюард всплеснул руками.       — Ради всего святого, не зови меня так! Никаких «мастеров». Просто — Стю.       — Для меня большая честь познакомиться с вами… Стю.       — Взаимно. — Он улыбнулся. — Знаю, мои слова прозвучат не слишком утвердительно для человека, который пережил… подобное, но я хочу, чтобы ты знал, Уотан: тут ты в безопасности.       — Благодарю вас…       — Ничего не бойся.       — Я… я думал, что мне разрешат сегодня же приступить к работе, ежели это возможно, на кухне… или… или я могу помогать в конюшне… или — в саду. У меня недурно получается ухаживать за цветами. Однако… прошу вас: извините мне эту дерзость, я приму всякую работу, какую мне предложат их милость милорд…       — Зачем тебе работать? — Стю нахмурился. — Отец не давал подобных распоряжений. Ты же брат Аделаиды, правда?       — Правда, чистая правда, однако я…       — Что?       — Я был куплен их милостью лордом у моего хозяина — герра Шварца… И я… я…       — Знаю, — перебил Стю, — ты немного отличаешься от других, но в этом нет твоей вины. Каждый человек заслуживает уважения в одинаковой степени. А то, — его голос стал жестким, — что твой отец продал тебя — заслуживает лишь осуждения. Здесь такого не будет.       Я сглотнул, не веря свои ушам. Было так неожиданно услышать из уст совсем незнакомого человека столь беспристрастные и лишенные всяких предубеждений слова! Умилённое благодарностью сердце затрепетало в груди, как пташка, испуганно мечущаяся в клетке. Я тотчас же проникся симпатией к этому юноше.       — Я увидел тебя, — сказал Стю, — когда отец отправлялся в Кведлинбург.       — Увидели?       — Я — провидец.       Провидцы, как и целители, являлись большой редкостью в семьях магов. Да и что может быть более ценно, чем дар провидения? Тем более что здесь, на Погосте, рожденным видеть будущее предоставляли почетные места в Совете. Стю бы ждало блестящее будущее…       — Ты — светлый маг, — продолжал он. — Это я тоже знаю. И чувствую. — Он выдержал паузу, прежде чем сказать: — Порой в мои ведения никто не верит, считая меня… недостаточно зрелым. Терпеть не могу, когда Клеменс меня задирает! Он может быть той еще занозой в заду — уж прости за прямоту!       — Со мной вы можете быть откровенным, — сказал я, смущенно улыбнувшись.       — В общем, я предупреждал отца накануне его отъезда, что вместе с его новой женой к нам прибудет еще один маг.       Я снова улыбнулся, впервые за все время разговора разжав ладони. Поза «бельчонка» на самом деле была защитной. Так я чувствовал себя менее уязвимым и заметным.       — Ты устал с дороги? — спросил Стю. — Хочешь, я покажу тебе тут все? Ужин все равно подадут только к одиннадцати часам.       Так у меня появился еще один друг.