Шесть смертей Уотана Шварца

Прежде чем я понял, что задыхаюсь, прошла целая вечность.       За эту вечность я успел заново возненавидеть себя. Не то чтобы до этого хоть сколько-нибудь испытывал любовь к собственному существу, однако побудительные слова Аделаиды о том, что я достоин ровно тех же благ, что и все остальные люди, день за днем восстанавливали мое душевное равновесие и избавляли страждущую душу от бремени ненависти и стыда. День за днем сестра вела меня на импровизированную вершину, где нас обоих ждало бы абсолютное счастье, если бы я смог по-настоящему полюбить себя. Теперь же, не пройдя и половину этого пути, я спустился в самое начало, точнее — полетел кубарем вниз. В тот день Клеменс в очередной раз подтвердил то, что я не достоин никаких благ.       Удивительна все-таки человеческая природа! Положительное мы помним очень смутно или не помним вообще, тогда как отрицательное преследует нас и подстегивает нашу неуверенность в себе — будь то чьи-то нескромные комментарии или наши собственные мысли.       Так что все те нежные, преисполненные большой мудростью утешения Аделаиды исчезли из моей памяти, будто их и не было. Я не пытался вспомнить их, потому что не хотел вспоминать. Я хотел ненавидеть себя за то, в чем не был виноват. Мне не нравилось быть жертвой, но нравилось, когда меня жалели. Словом, обвиняя себя в грехах Клеменса, я испытывал к себе жалость.       Тогда я этого, конечно же, не понимал.       Проникнутый самой невинной искренностью, даже пытался оправдать Клеменса — решил, что он просто недостаточно хорошо меня знает, боится и таким варварским образом защищается. «По-видимому, — думал я, — считает, что я в сговоре с дьяволом, и нашепчу на него проклятия, если он не припугнет меня».       Может быть, и так, однако сейчас было бы крайне неразумно с моей стороны оправдывать очевидную жестокость Клеменса и обесценивать чувства того незаслуженно униженного ребенка. Его обида была горячей и терпкой, как запах вина. Он впитался в его волосы, лицо и руки.       Этот ребенок был весь пропитан этим запахом.       Он задыхался.       Приоткрыв крышку и глотнув свежего воздуха, я снова погрузился в удушливое лоно сундука. Я делал это всякий раз, когда мое горло сжималось в трубочку. Но не вылезал, потому что знал, чем это чревато — лучше дышать короткими урывками, чем ослушаться Клеменса.       Помимо нехватки воздуха, меня мучила боль в спине. Члены отекли. Я менял позы, но спустя пару минут мне уже требовалось другое положение, найти которое в условиях столь ограниченного пространства, являлось крайне нелегкой задачей. Иной раз мне и на постели было нелегко устроиться — если я ложился на живот, горб давил на внутренности и перекрывал легким кислород, а о том, чтобы лечь на спину не могло идти и речи. Я мог лежать лишь на боку, но в тесном сундуке это было невозможно.       В очередной раз приоткрыв крышку, я услышал шаги в коридоре, и так перепугался, что, нырнув обратно, забыл убрать руки с края отверстия и крышка прищемила мне пальцы. Боль была адской — пронзила все плечо острым каскадом и отдалась под лопатками.       Если бы я знал, что треклятая крышка спасет меня, то подставил бы руки под удар снова. В комнату вошли Аделаида и Стю. Не найдя меня в покоях, они решили, что со мною случилось что-то нехорошее и немедленно отправились на поиски.       — Уотан! — Аделаида обняла меня за плечи. — Какое счастье, что с тобой все в порядке! Зачем ты вышел из своих покоев? Зачем залез сюда? И чем это от тебя пахнет?..       Вместо признания я, как всегда, пролепетал нечто весьма глупое и несвязное.       — Ничего не понимаю, — сказал Стю. — Что произошло? Не бойся, Уотан, скажи правду.       — Ты ведь не сам залез в этот сундук, — добавила Аделаида. — И не сам облил себя вином.       — Это сделал Клеменс?       Я вытаращил на них глаза, но не успел придумать очередную неправду.       — Что он сказал тебе? — напирал Стю. — Он угрожал тебе? издевался над тобой? бил тебя?       Готовый провалиться сквозь пол, я почувствовал приступ тошноты — когда я сильно волнуюсь, меня всегда тошнит.       — Уотан, это правда? — спросила Аделаида.       Они не хотели давить на меня — я знаю. Они просто этого не осознавали. Под напряженным взглядом Аделаиды и требовательным — Стю, я признался во всем. Без привычного раболепия это признание, по правде, не обошлось: я говорил, что никогда бы не посмел ослушаться мастера Клеменса; что вовсе не собирался спускаться к гостям, чтобы не огорчить и не опозорить милорда; что был послушным и хорошим мальчиком, и меня вовсе не за что привязывать к столбу. Я даже собирался залезть обратно в сундук, чтобы этого не случилось. Помню, проронил нечто вроде: «Но императорские карлы ведь всю жизнь живут в сундуках, чем я хуже?»       В тот вечер сестра насилу меня успокоила. Я надрывно рыдал и просил о помощи: не сдавайте меня, мол, я сделаю все, что мне скажут, только не привязывайте меня к столбу, не привязывайте! Поверить не могу, что умолял об этом Аделаиду и Стю!       — Насколько же нужно быть доверчивым, — сказал Стю, — чтобы поверить Клеменсу и не поверить в нашу к тебе искренность?       — Ах, прошу вас, — сказал я, — извините меня, я не хотел обидеть вас…       — Отнюдь. Мое намерение было вовсе не в том, чтобы подвергать тебя напрасным страхам, друг мой, но чтобы помочь тебе избежать проявления людской подлости и жестосердия в будущем; ты сверх меры доверчив. Тебе необходимо понять, что значит быть безотказно-исполнительным, а что — в пределах разумного недоверчивым к таким особам, как Клеменс, и внимательным к внутреннему голосу.       Тогда я плохо понял Стю, должно быть, в силу того, что, во-первых, думал с диаметральной противоположностью его благоразумным суждениям, во-вторых, был слишком впечатлен и озабочен собственными чувствами, в частности — потрясением, и вряд ли смог бы кого-то услышать. Кажется, я не переставал дрожать до начала следующего дня. Возможно, мое волнение потихоньку бы утихло — сестра обняла меня, и под ее крылом я чувствовал себя абсолютно защищенным, — но таящаяся под спудом агония разразилась в ней с такой силою, что на сей раз она не смирилась и не промолчала.       — Пойдем со мной, — сказала Аделаида, поднявшись и протянув мне руку.       — Куда?       — Пойдем!       Стю нахмурился.       — Аделаида?       — Я больше этого не вынесу, Стю! — вскричала сестра. — С меня хватит!       Я довольно долго препирался и говорил, что не смогу покинуть этой комнаты, пока Клеменс мне не позволит.       — Если мы не сделаем этого сейчас, — сказала Аделаида, — потом будет поздно: Клеменс вновь унизит нас.       — Но что ты собираешься сделать?       — Я собираюсь защитить тебя.       — Мы, — сказал Стю. — Мы собираемся защитить тебя.       Аделаида благодарно кивнула Стюарду.       Переступить порог комнаты и оказаться на всеобщем обозрении оказалось страшнее рафинированных измывательств Клеменса. Мое сердце вновь превратилось во всадника, но уже скачущего во весь опор, готового вот-вот вырываться из моей груди. Я старался не смотреть на лица людей, провожающих нас удивленными взглядами. Происходящее чудилось мне сюрреалистичным: словно я нахожусь не здесь, словно меня нет. Есть какой-то уродливый горбун, роль которого мне пришлось исполнять. Он должен выглядеть незаметным и не привлекать к себе внимания, чтобы не вызвать ненароком у чувствительных дам и напомаженных господ рвотных позывов. На самом деле я — настоящий я, — заперт внутри него. Это поместье — декорации, люди — актеры. Сию постановку выдумал драматург-аморал, находящийся или подшофе, или — на грани глубокого умопомешательства. Сейчас занавес рухнет, раздадутся либо бурные овации, либо неистовые поругания, и все мы будем свободны. Я сниму с себя отягощающую оболочку и стану самим собой.       Вот только кто он, этот я?       …Спустившись в залу, в которой у меня закружилась голова — ни то от пестрящих всеми красками и сверкающих ярче звезд дам и господ, ни то от страха, поглощающего меня в свою огромную пасть, — Аделаида остановилась и, по-прежнему не выпуская моей руки, принялась выглядывать среди гостей Клеменса. Стю быстро отыскал его. Находящийся в окружении юных дам, очарованных его вызывающей претенциозностью и даже пренебрежением, Клеменс был в центре внимания. Он удовлетворялся упоенными взглядами и использовал все свое обаяние, чтобы очаровывать и тут же осаждать: ты меня, мол, не стоишь. Клеменс считал себе Аполлоном, но был Нарциссом. Думаю, он с охотою переспал бы с самим собою, представься ему такая возможность. Как жаль мне тех юных прелестниц, что вились подле него, точно надоедливые мушки, стараясь обратить к своей персоне его спесивый взгляд!       — Клеменс! — вторглась Аделаида в разгар этой унизительной беседы. — Зачем ты запер Уотана в сундуке? Зачем сказал, что привяжешь его к столбу? Ты бы действительно поступил с ним так жестоко, после того, на что обрек его отец? Конечно, я понимаю — смог бы! Ведь он не твой брат — не ты стирал с его лица слезы, не ты смывал с его тела кровь в тот день, когда отец бросил его к столбу на утеху нещадной толпе!       — Тебе, должно быть, — сказал Стю, — и в голову не пришло, что мы обо всем узнаем?! Как ты мог?!       Клеменс одарил Аделаиду и Стю таким брезгливым взглядом, словно перед ним стола парочка сумасшедших — не хватало лишь смирительных рубашек. Он не был сражен, не был обескуражен. Он с удовольствием вкушал их позор.       — Право, — сказал Клеменс, окинув взглядом сиятельных гостей, собравшихся вокруг нас и с изумлением взирающих на разразившийся скандал, — как мне совестно перед уважаемыми дамами и почтенными господами! Ах, прошу прощения, эти люди, — он указал на Стю и Аделаиду, — как видно, совершенно лишены такта! Стюард, ведь мы воспитывались в одном доме, так зачем же вы покрываете позором нашего отца и, как знать, весь наш славный род, мой дорогой братец? Однако я не сержусь на вас, все знают — вы еще ребенок. Но вы, сударыня? вы показывали себя так достойно, были так поразительно сдержанны и с наивысшей завидностью несли свое бескровное благоразумие, и так грубы теперь! Выходит, вы все это время дурачили нас? Вот оно, господа, истинное женское притворство!       — Да как ты смеешь?! — воскликнула Аделаида ему на утеху. — Ты думал, что я стерплю это?! Что буду всю жизнь смиренно терпеть твою неприязнь по отношению к моему брату?! Ты думал, что я промолчу, ведь молчу всегда, когда ты позволяешь себе жестокость к нему?! Как можно быть таким… таким черствым к этому несчастному существу, с малых лет обреченному на страдания?! Ты хотел причинить боль мне или Уотану, Клеменс? Чего ты добиваешься? Он — мой брат! Мой брат, нравится тебе это или нет! Отныне он живет здесь со мной, тебе придется смириться с этим!       — Мне трудно смириться с тем, что со мною обязано жить это чудовище, как и его благодетельница, притворяющееся и льстящее. Я не делал с ним ничего из того, о чем вы говорите, ведь весь вечер был здесь, с гостями. Как ты только посмел, — обратился ко мне Клеменс, — оклеветать меня?! — Затем он посмотрел на Аделаиду. — Мне очень жаль вас — этот дьявол пользуется вашим состраданием и чинит заговоры против честных людей. Не зря герр Шварц тогда приговорил его к сей поучительной экзекуции! Будьте уверены: он обманет вас вновь. И будет обманывать до тех пор, пока вы будете искренне верить, поощрять и напрасно оказывать ему свою милость. Это настоящее чудовище — как внешне, так и внутренне.       — Он — не чудовище, он — человек, у которого есть сердце, есть чувства! Он — такое же творение Господа, как и все мы! Он отличается от нас — да, но он выше всех нас, он — само совершенство: он не умеет отвечать, не умеет лгать, мстить и защищаться! Он сделает все, что ему скажут, он доверчив, он еще совсем дитя… — Из глаз сестры брызнули слезы, голос стал совсем тихим и тонким, как скрипичная струнка, вот-вот готовая лопнуть. Но ей не нужно было повышать голос, чтобы ее услышали, — в зале стояла гробовая тишина.       — Поэтому я буду защищать его, — продолжала Аделаида, — даже если для этого мне придется поступиться правилами и приличием… Не всегда состоит в нашей воли быть любимыми, но всегда от нас самих зависит не быть презираемыми… — Она окинула взглядом гостей. — Я прошу прощения у всех вас, однако… — Она притянула меня к себе и погладила по горбу, — это мой брат, я никогда не отвернусь от него…       Я закрыл лицо руками и уткнулся ей в талию.       — И не позволю никому обидеть его, — сказала Аделаида Клеменсу. — Больше никогда не позволю…       К огорчению, я не увидел ее взгляда, о котором вскоре судачили все, кто видел его в тот вечер. Оказывается, на последнем слове из глаз Аделаиды разве что не сыпались искры! Я знал этот взор — таким она одаривала тех людей, что беззастенчиво пялились на меня в пути.       Затем, правда, Аделаида едва не лишилась чувств. Стю обнял ее, я — поглаживал по руке.       В конце концов к нам подошла женщина лет пятидесяти в кружевном чепчике и протянула Аделаиде платок.       — Успокойтесь, дорогая, — проворковала она. — Все уладится.       — Он мой самый родной человек… — задыхаясь, сказала сестра, — он мне почти что как сын… Я вырастила его… Разве я не в праве защитить его?.. О, Небеса, за что же мне это?..       Женщина встретилась со мною взглядом, я страшно смутился и опустил глаза в пол. Потому что знал: за одним последует другой, третий, четвертый… Эта цепочка будет тянуться бесконечно, пока каждый не уставится на меня, словно на отвратительный, но интригующий экспонат, навроде тех, что хранятся в кунсткамере в забальзамированном виде. Эти люди не позволили бы себе тех жестоких плебейских замашек, от которых мне пришлось пострадать в тот день, — они бы не ударили меня и не стали бы бросаться гнильем. Но это вовсе не означало, что я не был им противен. Особенно теперь, когда Клеменс обвинил меня во лжи.       К счастью, от нежелательного внимания меня спас лорд — соизволил-таки явиться! Войдя в залу в сопровождении одутловатого старичка в синем бархатном платье, он остановился, точно громом пораженный. От увиденного лорд пришел в не меньшее замешательство, что и все остальные: вид жалостливо плачущей жены мог бы во столь почтенном возрасте сделать ему сердечный удар. Одному только Богу известно, что он успел вообразить.       Непоколебимый в своей правоте Клеменс сказал, что Аделаида набросилась на него абсолютно ни за что, когда лорд потребовал, чтобы с ним сейчас же объяснились. «Столь дурной тон может быть продиктован только образцовой заурядностью и бескультурьем! — сказал он. — Я не сделал ничего предосудительного по отношению к этому щенку, и не собираюсь за то оправдываться!»       — Прочь… — только и ответил ему лорд вполголоса. На тот момент в зале уже стояло прочное гудение голосов. Могло создастся впечатление, что мы оказались внутри улья, только вместо пчел гудели люди. Каждый перешептывался о нас.       — Вы опозорили меня перед гостями.       Лорд не смотрел на Аделаиду — тогда я думал, что она изрядно раздражает его пожилые очи, и он едва сдерживается, чтобы не поколотить ее, но теперь понимаю: он боялся не удержаться и простить ее раньше времени. Стю стоял возле окна и недовольно покачивал головой, когда лорд обвинял Аделаиду в несдержанности. Я сидел подле нее, хотя страх гнал меня прочь: мне хотелось забиться в какой-нибудь темный уголок и не вылезать дня эдак три— четыре.       — Милорд, — сказала женщина в чепчике, которая не смогла оставить Аделаиду и проследовала за нами в кабинет лорда, прихватив с собою и своего мужа — молчаливого старичка, — позволю себе дерзостью заметить, что многие из гостей, напротив, взволнованы душевными страданиями ее милости. Не имею сомнений, что злословщики найдут ее невоспитанной провинциалкой, но рассудительные и умудренные жизнью, — а таких собралось сегодня в Несбитте немало, — найдут в ее поступке только самые положительные стороны — столько мужества и храбрости иной раз не проявит и мужчина. — Затем она присела рядом с нами на софу и погладила Аделаиду по руке. — Вы необычайно смелы, дитя мое. Больно вообразить, сколько выпало на долю вашу страданий, а ведь вы еще так молоды!       — Благодарю вас, сударыня, — сказала Аделаида. — Не смею говорить после всего того, что уже было мною сказано, однако моему брату довелось познать более страданий, чем мне, поверьте…       Она рассказала обо всем: о том, что после смерти матери отец отрекся от меня, что на протяжении семи лет я был его слугой, что он привязал меня к столбу и в конце концов продал лорду, как раба. Она пересказала всю мою жизнь, которая до этого дня казалась мне не столь абсурдной и жестокой. Нарочно ли Фортуна обходила меня стороной, я никогда, — увы! — не узнаю; единственное, в чем я уверен, так это в Судьбе, обделившей меня всеми насущными благами, но ниспославшей мне Аделаиду.       — Простите мне эту дерзость, — обратилась Аделаида к лорду. — Во мне не осталось сил.       — Я понимаю вас и не смею осуждать. Но вы не подумали о том, что ставите под угрозу честь семьи. Вы могли бы выяснить отношения с Клеменсом позже.       — Мой разум был мне неподвластен, когда я застала брата в сундуке, облитого вином. Я не знаю, какие пакости еще позволил себе Клеменс, ведь Уотан не признается, однако вы правы: я не думала. Я говорила сердцем. И сделала это без какого-либо дурного умысла. Я защищала брата.       — Ваша самоотверженность и смелость достойна восхищения, — сказал Стю, приблизившись к софе. — Каждый поступил бы так на вашем месте. Разве не так, отец? Когда сильно любишь кого-то, правило становится лишь ничтожным словом.       Лорд посмотрел на сына.       — Да, мой мальчик, — сказал он со вздохом. — Да.       — Я прошу прощения за то, что позволила себе повысить голос, — сказала Аделаида, — и устроила настоящий скандал. Но я все сделала правильно.       — И я восхищаюсь этим, дорогая. Я восхищен вами.       Позволив себе «неблагопристойное» выражение эмоций, Аделаида навлекла на себя целый поток сплетен и прослыла в глазах злословщиков сумасбродной девицей. Так ее называли за глаза любезники, которые тут же лебезили и выслуживались перед лордом. Возможно, в угоду последнему оскорбительные слухи о том, что Аделаида сумасшедшая, продлились недолго. Добрые люди, не лишенные мудрости и сострадания, оказывали нам поддержку. А те, что сеяли смуту и распускали слухи, как это бывает обычно, приукрашивая их неправдой (говорили, словно Аделаида набросилась на Клеменса и стала трепать при всех, как куклу, выдрала ему клок волос и оставила под глазом исполинской величины синяк, потому что, оказывается, была едва ли не титаном), постепенно изменили свое мнение: все благодаря женщине в чепчике, которая поведала мою историю всем, кого знала.       Местные женщины просто сошли с ума от жалости, и почти каждый день либо присылали мне гостинцы, либо — наведывались к нам с Аделаидой сами. Многие из них считали, что я родился слабоумным, но этот миф вскоре развеялся, когда они ближе узнавали меня. Признаться, это было тяжело — находиться в обществе столь важных особ. Тем не менее они проявляли ко мне такую нежность, что я — доверчивая и падкая на ласки душа, — растворялся в ней и позволял дамам умиляться мною, сколько им того хотелось.       Эти частые и продолжительные визиты даже увенчались для меня успехом — в очередную встречу с растроганными дамами Аделаида с гордостью продемонстрировала им мои художества. Портрет вызвал самые шумные овации.       — Это невероятно! — воскликнула одна немолодая леди. — Во столь юном возрасте обладать таким потрясающим талантом — ах, какая виртуозность, какое поразительное сходство! У вас большое будущее, молодой человек!       — Ах, мальчику всего восемь лет, — вторила ей другая, — а он так талантлив — что за диво?       — Уотану двенадцать, — сказала Аделаида. — Он уже почти что взрослый юноша.       Женщины окинули меня недоверчивым взглядом.       — Двенадцать? — нахмурилась немолодая леди. — Но Уотан вовсе не выглядит на двенадцать лет, друг мой.       — Должно быть, — сказала Аделаида, — Уотан унаследовал низкий рост от матушки.       — Думается мне, рост — не единственное, в чем мальчик отстает от сверстников, милая. Вы уверены, что он правильно развивается?       — Да, сударыня… — неуверенно сказала Аделаида. — Я так думаю…       Женщины переглянулись.       Тогда я впервые задумался об этом. Понимая, что со мной что-то не так, не понимал, что именно. Впоследствии мне придется убедиться в опасениях дам — я не развивался. Моя дорогая сестра была еще совсем девочкой — откуда ей было знать, как правильно должны развиваться мальчики моего возраста? как вообще мальчики становятся мужчинами? Ей и в голову не приходило, что мое физическое развитие заметно отстает от всех принятых и установленных стандартов.       Хотя я позволил себе уйти чуть вперед, не умолив любопытства читателей, касательно судьбы Клеменса, мне кажется, вполне несложно предугадать, что он оказался прощен. После того, как лорд понудил его извиниться передо мной и Аделаидой, конечно же. Под страхом остаться без наследства, Клеменс пошел бы на что угодно, даже женился бы на гарпии!       То, с каким лицом он просил у нас прощения можно было бы приписать какой-то нестерпимой боли, вдруг возникнувшей у него, — его лицо свела такая мучительная гримаса, что я всерьез взволновался за него. Так сводит мышцы лица при сильной кишечной колике или при мучительном запоре. По крайней мере лицо его так покраснело, будто бы он сейчас обделается при нас от великого своего негодования.       Впрочем, не преминувшего в скором времени вырваться наружу.       Я нечасто выходил из своих покоев, только если мне нужно было отыскать Аделаиду. Обычно, я тихо-тихо, точно вор, крался по коридорам поместья, шепча «Аделаида, ты где?», будто она могла меня услышать. Воистину, дети — удивительные создания!       — …или что? — услышал я ее голос из покоев Клеменса.       — Или я расскажу отцу, — отвечал ей он, — что ты отдалась мне в первую же ночь, когда узнала о помолвке. Расскажу о том, что его молодая жена — шлюха.       — Чтобы избежать немилости отца, тебе придется очень сильно постараться, Клеменс, ведь тебя не заставляли спать с его молодой женой. Спать со шлюхой.       — Ты же не хочешь, — парировал Клеменс, — чтобы тебя отправили в исправительный дом и высекли на задке телеги?       — Твои угрозы мне не страшны, Клеменс. Я — не Уотан, юный разум которого доверяет всем безоговорочно. Против меня тебе придется придумать нечто посложнее, ежели твой собственный разум — не ниже разума ребенка. А сейчас — мне пора, увидимся на ужине.       Был ли я поражен тем, что услышал? Безусловно. Считал ли я Аделаиду шлюхой? смел ли бранить ее за распутство? Нет. Я не считал это чем-то возмутительным и аморальным, не считаю и сейчас. То, что она сделала, было не столь желанием плоти, сколь отчаянием. Все ее поступки были обусловлены порывами сердца — пламенного и ранимого. Аделаида всегда была такой; она, как и все мы, сначала делала, затем — думала и жалела о содеянном.       То, что я в действительности считаю возмутительным и аморальным, так это поведение Клеменса, который воспользовался девушкой в тот момент, когда она больше всего нуждалась в поддержке, когда ей было дурно от мысли, что делить супружеское ложе придется со стариком. Не стану вступать в полемику насчет того, что Аделаидой руководило тогда и, свойственное всем неискушенным юным особам в сем вопросе, любопытство. «Каково это, — наверняка подумала сестра, — когда партнёр не схож со сморщенным сухофруктом?» Аделаида доверила Клеменсу свою невинность, доверила ему свои чувства, а он — не будь дураком, — позволил свершиться сему бесстыдству, одному из них принесшему кратковременное забвение, другому — наслаждение.       Словом, Аделаида поступила глупо, отдавшись Клеменсу, — человеку, который не заслуживал и ее взгляда. Обличая меня в доверчивости, доверилась сама…       Несмотря на то, что во время подслушанной мною беседы Аделаида была решительна — в каждом слове звучало столько силы, сколько не слышалось, кажется, никогда прежде, — теперь она стала тревожной. Хотя она все рассудила правильно, ее не покидало ощущение, что Клеменс найдет способ выдать ее секрет лорду. Точнее — их общий секрет.       Должно быть, своими высокопарными речами я дал повод ошибочно считать себя совершеннейшим святошей! Сколь бы мне не было совестно затрагивать в этом сочинении сию щекотливую тему (к огорчению ханжей, здесь она будет затронута гораздо чаще, чем мне бы самому того хотелось), однако она столь же естественна, как и сама жизнь, которая даётся нам не путем священных обрядов и жестоких жертвоприношений.       Аделаиде не позволялось испытывать удовольствий (разве что от вышивки и чтения псалмов), исходя из того, что, во-первых, старик не мог впечатлить ее воображения, во-вторых, женщину осуждают за подобное удовольствие. По мнению многих, женщина — сама предмет для грязных утех. Также — украшение на званом вечере и безмолвная кукла своего хозяина (отца, брата, мужа или дяди).       — Эй, Уотан, ты меня слушаешь?       Я сейчас же вынырнул из сих мрачных мыслей и взглянул на Стю, который размышлял о том, что в буддизме намного больше пацифизма, чем в христианстве и исламе. Удивительным образом мне удавалось слушать и его и собственные думы.       — О, конечно, как я смею? — пробормотал я.       — Я считаю, — сказала Аделаида, — что если бы каждый христианин следовал учениям Христа, мы, христиане, являли бы собою достояние миролюбивости и благодетельности. Если бы каждый, как Уотан, не противился злу, подставляя обе щеки под удар, тогда весь мир стал бы лучше и добрее…       Мы со Стю переглянулись — и он стал замечать некоторую взволнованность во всем ее существе, скорее всего, связывая оное с еще не остывшей обидой на Клеменса.       С приходом марта в Петербурге стало еще холоднее, чем было в феврале — сначала ударили лютые морозы, затем — выпало много снега. Поэтому мы были вынуждены все время проводить в поместье. Стю рассказал Аделаиде о письмах, и она с большим энтузиазмом согласилась на их поиски.       — Вскорости отец уедет в экспедицию, — сказал Стю, — тогда нам… никто… не… помешает…       Не успели мы с Аделаидой спохватиться, как тяжело дышащий Стю схватился за сердце и согнулся пополам.       — Стю?! — Аделаида схватила его за руку, намереваясь перекинуть через плечо, но не успела. Он рухнул на колени, увлекая ее за собой.       — На помощь! — выкрикнула Аделаида. — Уотан, беги же! беги!       Не успел я выбежать из комнаты, как на пороге уже показался Клеменс. Впервые я был рад его появлению.       Стю задыхался на коленях Аделаиды, его глаза судорожно забегали, притом взгляд стал отсутствующим — он смотрел как бы сквозь окружающую его действительность. Помимо всего прочего, они поменяли цвет и стали неестественно желтыми, как у кошки. Затем, когда Клеменс присел с ними рядом и взял за голову, из его носа хлынула кровь.       Мне не потребовалось много времени, чтобы понять: Стю пришло ведение. До этого я, правда, не знал, что это происходит так мучительно.       Постепенно его дыхание восстановилось, глаза вернулись в реальность и потемнели.       Клеменс потрепал его за плечо:       — Братишка?       Я протянул Стюарду платок. Он поспешно стер с лица кровь и извинился за «внеплановую помеху».       — Что ты увидел? — спросил у него Клеменс.       — Вы не поверите, но я увидел свою дочь…       — Дочь? Хм, — Клеменс изобразил скуку, — какая невидаль! Я думал, ты — провидец.       — Заткнись! — Стю хихикнул, пихнув Клеменса локтем.       — Она маг? — спросила Аделаида.       — Целительница. Я видел ее…       Меня захлестнуло если не счастье, то долгожданное и упоительное утешение — точно! Целительница! Наконец-то меня избавят от уродства и я смогу полной грудью вдохнуть все удовольствия жизни! Тогда мне было решительно плевать на то, что малышка должна подрасти, да и вообще — для начала появиться на свет. Я был готов ждать, сколько угодно.       Правда, еще не знал, что дочь Стю будет не моей спасительницей, но моей племянницей…