Шесть смертей Уотана Шварца

В предыдущей главе я позволил себе забежать несколько вперед. Да что «несколько» — далеко вперед, ведь прежде чем между Аделаидой и Стю пронеслась искра, прошло три года.       За оные многое изменилось, за исключением, пожалуй, нашей дружбы. Отныне я не обращаться к Стю с должным его наследному титулу раболепием. Мы без стеснения делились друг с другом секретами, смеялись над глупостями и тут же размышляли о великом. Словом, Стю по-прежнему не видел во мне тех недостатков, какие по-прежнему видел Клеменс.       По исполнении совершеннолетия последнего намеревались было женить на дочери капитана, однако он наотрез отказался «бегать на побегушках да прислуживать какой-то капитанской дочке». Поскольку Клеменс не был рожден магом, она, считал он, затмила бы его в глазах знати — как такое возможно, чтобы самого Клеменса обошли вниманием? Разумеется, он никому этого не сказал. Об этом я догадался сам, точнее — уловил исходящие от Клеменса досаду и зависть, желчную обиду и даже ярость. Ему было завидно, что дар достался Стю, тогда как он, Клеменс, обладал наиболее прозорливым для высшего общества взглядом на жизнь. Так оно и было, но на этом все достоинства Клеменса, увы, заканчивались. Да, он являлся отъявленным франтом и кутилой, но этого было недостаточно для высшего общества Погоста. Здесь ценились таланты, благодаря которым посланники занимали почетные места в Совете. Исходя из этого, боюсь, что Клеменса и с даром ожидала бы бесславная жизнь.       После всех перипетий он был поставлен камердинером у местного князя, прислуживать которому считал куда завиднее, чем «какой-то женщине». Потакающий праздности князь или талантливая молодая девушка, высоко уважаемая в Совете? Для такого человека, как Клеменс, выбор оказался вполне очевидным и — чего уж греха таить? — посредственным.       По правде сказать, показная ослепительность столичного бомонда только представляется таковой тем, кто никогда в нем не бывал — кто или читал о нем в романах да сомнительных газетёнках, или смотрел о нем уморительные театральные постановки. На самом деле в зените общества чаще бывает скучно и утомительно, чем весело и фривольно. Даже здесь все зависит только от самого человека — его побуждений и внутренних качеств. Если ты повеса и бездельник, то найдешь искушения даже там, где их нет; если же благовоспитанный и не гонишься за пустыми интрижками, то они обойдут тебя стороной.       К счастью, теперь Клеменс нечасто наведывался в Несбитт: навещать отца ему оказалось недосуг, когда он вылетел из-под его крыла во взрослую жизнь, снискал все щедроты светской жизни, ударился в пьянство, разврат и прочие удовольствия и пороки.       А вот Аделаиде, сколь бы она не противилась сей встрече, с отцом повидаться пришлось. В следующем году после свадьбы, он приехал в поместье лорда и пробыл там около двух недель. Целью приезда, как вы могли догадаться, являлось бедственное материальное положение, в котором он оказался из-за проигранных в карты денег. Отец терпел такую крайнюю нужду, что ему пришлось распустить почти что всех слуг. Лорду это очень не понравилось. Да и кому бы пришлось по душе потворствовать чьей-то праздности себе в ущерб? Он долго противился выкладывать те внушительные суммы, что запрашивал отец, поэтому продержал его в поместье так долго, всякий раз обходя вниманием тему долгов. Тем не менее, понимая, что иначе выпроводить его отсюда не удастся, лорд выписал отцу банковый билет и попросил более не беспокоить по поводу сего «беспрецедентного мотовства».       — В последний раз я выручаю вас, герр Шварц. В следующий — едва ли вы сочтете мой прием столь же радушным. Будьте обязаны тем вашей дочери. Ваше поведение не достойно ее предупредительности, и мне было бы крайне досадно, если бы бездельники, навроде вас, стали судачить дурное о ее родне. В следующий раз предупреждений не последует: явитесь сюда с тем же намерением, привратник не пустит ваш кортеж за ворота.       Отец поклялся, что это было в последний раз, быстро собрался и уехал восвояси. После его отбытия, лорд сетовал на человеческое бесстыдство, хитрость и простодушие, чем очень смутил Аделаиду, которой было крайне совестно за нерадивого папеньку. Однако все переживания лорда, касающиеся повторного визита герра Шварца — если быть точным, вторжения, — сошли на нет, когда буквально через три месяца нам пришло письмо о его положении, которое стало еще бедственнее прежнего. Нужда не преминула вновь настичь этого горемыку, вследствие чего он ударился во столь безудержное пьянство, что вскоре на его имущество был наложен арест. Теперь он находился на попечении местного прихода. Имея наглость написать лорду о срочной выручке, серьёзно полагал, что тот вышлет ему «хотя бы парочку дукатов».       — Поделом ему, — сказал Стю. — Уверяю вас, люди, подобные вашему отцу, не меняются ни при каких обстоятельствах. Карточная игра все равно что увеселительный дурман — почти такая же неизлечимая болезнь, если только человек сам не захочет от нее вылечиться.       Помимо той широкой эрудиции, которая не досталась его брату, Стюард обладал также и удивительной проницательностью (впрочем, тоже Клеменсу не доставшейся). В своих тонких суждениях он превосходил самого лорда, который, в общем-то, не отличался высокой остротою и чувствительностью. Если для лорда, как для рачительного отца, в первую очередь заботящегося о будущем сыновей, главной оставалась выгода, то для Стю значительную степень играла честность и милосердие. Он сказал, что будет воспитывать свою дочь именно на вышеописанных моральных принципах. И пусть эти принципы не всегда способны прокормить человека бедного, а знатного — задержаться в аристократических кругах, Стю был убежден, что ничего не может быть выше того, во что он уверовал, как в десять святых заповедей.       Нет-нет, я вовсе не осуждаю Стюарда за эти благородные порывы, однако, будучи уже зрелым, и почти что старым, понимаю: молодость полна великих грез. Совсем еще юный Стю многого не понимал, тем не менее мысли его были направлены в самое возвышенное и похвальное русло.       Не могу не отметить также, что он заметно похорошел — из угловатого пятнадцатилетнего юнца преобразился в привлекательного и приятного молодого человека. Возрастные прыщики, раньше делающее его острое лицо неопрятным, появлялись на подбородке реже. Стю стал тщательнее следить за собой: подвязывал жидкие волосы лентой, а затем и вовсе — убирал под парик; душился французским парфюмом и пользовался косметикой, скрывающей все несовершенства кожи.       Что же до меня, то тогда я уже достиг пятнадцати лет — возраста непокорности, своеволия и тех широких мечтаний, какими по-прежнему оставался преисполнен Стю. Но мои мечты оставались такими же скромными, а поведение — тихим и исполнительным.       Организм, казалось, назло гармонии естественных вещей, нарушал и противился формальностям природы. Я не сильно изменился — разве только варварски состриженные слугою отца волосы отрасли, — правда, стал еще более непропорциональным и уродливым. Горб и черные пятна на оном продолжали расти. К четырнадцати годам окончательно парализовало все пальцы на правой руке, а затем — и саму руку, отчего я был вынужден оставить свои немногочисленные удовольствия, а именно — рисование и вышивку. Буквально за полгода до вышеупомянутого несчастья, я также увлекся шитьем кукол. Мне нравилось рисовать эскизы, снимать с лоскутных фигурок мерки, чертить схемы для будущих нарядов и изготовлять их, украшая цветочной вышивкой, кружевами и бусами. Когда куклы были готовы, я просил Аделаиду и Стю передать их дочкам крепостных, которые жили в Несбитте вместе со своими семьями. Как тепло становилось на душе, когда я тайком наблюдал их веселые игры во дворе! Мои куклы возвращали бедняжек в детство, которого они лишались здесь очень рано.       Раздосадованный этой несправедливостью, я недолго носил траур по парализованной руке. Дело в природном смирении — с младых ногтей я был научен мириться с лишениями. Рисование и шитье, позволяющие абстрагироваться от жестокой реальности, сменились чтением — голодным и неумолимым. Скрывшись под широким пологом книг, я мог проводить в библиотеке весь день. Учитывая то, что там было, чем поживиться такому неискушенному читателю, каким был я, вскорости мне посчастливилось познакомиться с произведениями таких гениев пера, как Шекспир, Мольер, Свифт, Поп и миссис Бен. У последней я перечитал все, что смог найти в библиотеке. Роман «Оруноко» произвел на меня такое сильное впечатление, что я перечитал его несколько раз. Погружение во все эти истории и волшебные миры уносили меня далеко отсюда, но самое главное — от самого себя.       На протяжении этих трех лет в поместье лорда побывали разные лекари, по одинаковому разводившие руками. Один умолял о разрешении увезти меня с Погоста, чтобы демонстрировать студентам в университетах и ученым докторам на научных конференциях; другой — просил подписать документ о вскрытии моего тела после смерти, чтобы «подвергнуть исследованиям сию причудливую анатомию, точно выявив все мучащие беднягу заболевания»; третий — сказал, что мне осталось жить всего ничего; четвертый — выдвинул гипотезу о возможном гермафродитизме. Но сия гипотеза так и осталась неподтвержденной.       — То, что я увидел, — сказал с отвращением лекарь, — недостаточно развито для должного мужскому полу уровня. Даже до того состояния и возраста, в каковом он пребывает. Не удивлюсь, если половой член втянется внутрь и он станет абсолютной женщиной! Да вы посмотрите на него — ведь он совсем необычное существо! И не смотрите на меня такими пораженными взорами, милорд, я знаю, что говорю. Из характерных женских признаков могу также выделить высокий голос и свойственную прекрасному полу манерность.       — Друг мой, — ответил лорд, — при чем же здесь его манерность? Мне кажется, или вы имеете некоторые предубеждения к мальчику? Да будет же вам известно: я знавал одного господина, голос которого был точно мышиный писк, а манеры — все равно что у робкой девицы, и все-таки он был мужчиной. Не поверите, но у сего господина было двенадцать детей!       — Для настоящего мужчины это — неправильно, аморально!       — Так вот в чем дело, внутренние качества мальчика возбуждают в вас чувство неприязни! Но разве я вопрошал ваше мнение по сему поводу? Вас вызвали для осмотра, так осматривайте же добросовестно, но не выдумывайте всякий вздор.       Лекарь заколебался и густо покраснел. А я после его ухода мучился мыслями о том, как же отвратителен людям, раз они позволяют себя столь откровенную и неприличную ложь! И это — в присутствии лорда!       Впрочем, находились и достойные люди, не лишенные участия. Другой лекарь, явившись по приказу лорда на следующий же день, заявил, что там у меня все в полном порядке, «просто для пятнадцати лет болезненно мало, но чтобы в действительности спутать с женскими отличительными особенностями, нужно быть безнадёжным идиотом». Он даже намеревался отыскать того пустослова и обличить в шарлатанстве, но я попросил его никому об этом не рассказывать. Лорд, взявший на себя ответственность присутствовать при всех визитах ко мне лекарей, обещал все уладить мирным путем.       Что ж, проблем, взваленных на меня немилосердной природой, оказалось поболее разбирательств, касающихся моего врожденного жеманства. Здоровье становилось слабее с каждым годом, а затем — и месяцем. Я боялся прогнозов третьего лекаря, хотя и подозревал, что с каждым днем нахожусь все ближе к объятиям смерти. Честно говоря, те муки, через которые я проходил каждый день, были страшнее смерти. Я ждал ее с благоговением, когда боли в области поясницы, горба и шеи стали моими постоянными спутниками, отсутствие аппетита — навязчивым товарищем, лихорадка — частой гостей, головные боли — неустанными компаньонами, а кровь в моче — жутким явлением, навроде злого духа. По крайней мере, именно такие чувства это вызывало — ужас, панику. Я никому об этом не рассказывал, даже Аделаиде. Во-первых, и без того огорчал ее своим состоянием, во-вторых, был убежден, что о таком говорить никому нельзя. Что это очень стыдно.       Поэтому, всякий раз, когда мой организм отвергал жизнь, я представлял, как его будут резать, чтобы показывать на лекциях в университетах. И был этому рад, потому что ненавидел его за то, что он причинял мне такую боль.       — Я ни за что не подпишу сей возмутительной бумажонки! — воскликнула Аделаида, разорвав документ на мелкие кусочки. — Что за кощунство?! Уотан такой же христианин, как и все мы, и заслуживает должного захоронения после смерти!       Да, сестра продолжала отстаивать мои права изо всех сил. И это дало плоды — крупные, налитые самой искренней силой любви. Почти все были согласны с мнением Аделаиды и не испытывали ко мне ужаса, воспринимая обыкновенным человеком, только крайне несчастным. Едва ли теперь кто-то мог назвать меня чудовищем. Разве что я сам (ну и тот лекарь, которого вывели из себя мои манеры).       Мне даже нравилось жить в Несбитте. Пожилые слуги называли меня «божьим человеком» и относились с приличествующим всем членам семьи уважением. Помоложе— шарахались в сторону и крестились, шепча под нос какие-то православные молитвы. Люди-то — что в Германии, что в России — везде одинаковы. Представься русским возможность забросать меня камнями и гнилой провизией, они бы так и поступили. Если бы я не был любимчиком их хозяина…       Несмотря на то, что многие меня просто терпели, я подружился с очень жизнерадостной и общительной молодой женщиной. Каждое утро она приносила мне цветы, затем — обменивалась короткими любезностями, а в один прекрасный день — и вовсе осмелилась заговорить. Не поверите — о кошках, общая любовь к которым нас и сблизила. После этой беседы я весь день светился от счастья.       — Признаться, — сказала с улыбкой Аделаида, — мне эта горничная никогда не приносит цветов. Кажется, ее зовут Татьяна Ильинична?       Как оказалось, цветы Татьяна Ильинична действительно приносила только мне — из жалости ли, или от какого другого чувства, не смею знать, — а только мне было в наивысшей степени приятно подобное внимание.       Правда, первое время было нелегко приучить язык произносить ее имя. Оттого я часто коверкал его, называя Татьяну Ильиничну по фамилии — госпожа Власова. Однако она терпеливо и мягко поправляла меня. Сама же Татьяна Ильинична ласково называла меня Утёнком, потому что имени Уотан «отродясь не слыхивала». Оно было ей непривычно и, в соотношении с русскими — длинными и красивыми, — особенно не ласкало слух. Не подумайте, что Татьяна Ильинична была ко мне несправедлива. Я находился в ее стране и должен был мириться со всеми ее правилами.       Кои коснулись и Аделаиду. Ей тоже полагалось иметь русское имя — отныне она представлялась аристократам Александрой Йенсовной.       — Видишь ли, — объяснил Стю, — всем иностранцам, прибывшим на службу в Россию, должно соблюдать здешние законы. Чтобы иметь значимость в служении императорскому трону, получать должности и заслуживать чины, каждому дворянину приходиться иметь русское имя и отчество, понятные русскому слуху. Для русских наши имена — пустой звук.       — А что такое отчество? — спросил я.       — Часть имени, присваиваемая ребенку по имени отца. Поскольку вашего отца зовут — Йенс, значит, Аделаида отныне — Йенсовна.       Правда, вскоре русские преобразовали это чудное «Йенсовна» в «Енсовну», потому что, в отличие от написания, по звучанию почти не отличалось один от другого.       — А почему ты Степан Романович, хотя их милость лорд — Ричард? — спросил я.       — Потому что здесь его зовут Романом Ивановичем.       Честно говоря, тогда я изрядно запутался во всех этих наименованиях, таких же пустых для меня, как и для русских — имена иноземные.       Учитывая то, что я, чуткий к таким материям, как чужие чувства, не ощутил никаких перемен не только в ощущениях Аделаиды и Стю, но даже в их поведении, привело меня в замешательство, когда я стал нечаянным свидетелем их ночного рандеву.       Читая той ночью «Илиаду» — как сейчас помню: шестнадцатую песнь, — я позволил себе увлечься настолько, что совсем забыл о сне. Услышав какую-то возню в коридоре, быстро потушил свечи, приоткрыл дверь, увидел удаляющихся к лестнице Аделаиду и Стю и решил проследовать за ними. Эта тайная вылазка, в кою они даже не удостоились меня поверить, показалась мне подозрительной. Что они оба могли скрывать от меня?       Поскольку сестра нечасто оставалась в покоях лорда — и за те три года у них так и не получилось зачать ребенка, — то никаких препятствий для этого побега у нее не было. Свернув в сторону библиотеки, они со Стю прошмыгнули за дверь. Я долго не решался выглянуть в щелочку, но по звукам, доносившимся до меня, понял: Стю учит Аделаиду фехтовать.       — Думаешь, тебе когда-нибудь придется вызвать Клеменса на дуэль? — ухмыльнулся он, сделав перерыв.       — Отнюдь, — отвечала Аделаида. — Да и что мне за дело сражаться с Клеменсом? Я чувствую, что однажды мне предстоит бороться. И я хочу быть к этому готовой. Орудуя лишь прялкой и развлекая гостей игрой на клавикордах, я мало чем смогу помочь себе и Уотану.       Стю подошел к ней ближе.       — Рядом — я. Я никому не позволю обидеть вас.       — Тем не менее я должна уметь защищаться.       Стю наклонился к Аделаиде и нежно поцеловал в щеку — едва касаясь кожи. Затем спустился к шее и стал осыпать такими же робкими поцелуями ее грудь. Она вся затрепетала и отстранилась:       — Я не могу…       — Почему? Я смущаю тебя?       — Это несправедливо по отношению к Ричарду. Он так добр ко мне…       — Тебе двадцать, ему — шестьдесят один, вот что действительно несправедливо! — Стю раздраженно вздохнул. — Ты же знаешь, я был против этого брака. Отец хотел вытащить тебя оттуда, но… разве такой должна была оказаться его поддержка? Ты годишься ему в дочери — когда он был женат на моей покойной матери, тебя еще не было на свете! Мне противна одна мысль о сношении старика с юной девушкой. Но если мне противна только мысль, каково же приходится этой самой девушке?..       — Я ничего не чувствую, Стю. Когда он целует меня в моем сердце глухо, как если бы его вовсе не было рядом, а сердце — не билось в моей груди.       Стю взял Аделаиду за руку и прижал к своим губам.       — А ты хотела бы почувствовать? Хотела бы, чтобы твое сердце снова стало живым?       — Стю…       — Да, я не смогу быть твоим возлюбленным в обществе, однако я смогу быть им для тебя здесь, тайно, чтобы ты… почувствовала, чтобы не загубила свою молодость рядом с человеком, который не вызывает в тебе ничего, кроме отвращения… Я хочу пробудить тебя от этого сна, ведь ты увядаешь… Мне так горько смотреть на тебя, когда ты рядом с ним, а ведь я говорю о родном отце, боже! Никогда я не ожидал от него большего бесстыдства, чем то, что он позволил, насильно женив тебя на себе…       — Когда сильно любишь кого-то, — прошептала Аделаида, — правило становятся лишь ничтожным словом?       — Ты запомнила… — Стю улыбнулся.       — Но любишь ли ты меня действительно? Не красивые ли все это слова?..       — Люблю, безусловно люблю! О, как ты могла подумать, что я не испытываю к тебе чувств?       — Я знаю, милый Стю, я все чувствую…       — А я люб ли тебе?       — Люб…       Когда они поцеловались, в животе у меня запорхали бабочки, словно это я стоял на месте одного из них. Я был так счастлив, что счастливы они, совсем не понимая, что подобное счастье заранее обречено на самое неутешительное горе.       О том, что Аделаида понесла узнали не сразу. Она и сама не догадывалась об этом. Только когда осознала, что уже второй месяц кряду ее не изнуряли месячные. Никаких признаков дурного состояния у сестры не наблюдалось, напротив — она никогда не чувствовала себя более здоровой! Целители, будучи еще несовершенными плодами, не умели пользоваться своими способностями и неумышленно исцеляли матушек от любого проявления болезни. Поэтому Аделаида, раньше серая и болезненно худая, заметно похорошела и даже расцвела: сделалась румяной и налилась, как спелое яблочко.       Все радовались, в особенности — лорд. Ровно до шестого месяца беременности, когда через прикосновение можно определить, обладает ли будущий ребенок наследными способностями родителя. Этой честью решили удостоить меня — дядюшку будущего малыша. Все торжественно собрались вокруг нас, я приложил руку к животу Аделаиды и в мою ладонь ударил тупой импульс энергии — сильной и властной над любой болью.       Я изменился в лице, чем перепугал всех присутствующих.       — Что такое, Уотан? — спросила Аделаида, задрожав. — Что ты почувствовал?       Но я не посмел признаться. Это признание погубило бы родителей этого невинного создания. Вместо этого я с улыбкою сказал:       — Девочка…       — Девочка! — воскликнула Аделаида, принявшись наглаживать себя по животу. — Ах, моя славная малышка, знала бы ты, как мамочка ждет твоего появления!       Если бы я не знал правды, то и тогда бы сумел правильно определить пол малышки. Женская энергия отличается от мужской — если у последних она извилиста и настырно забивается в самые недра материнской утробы, то у первых — открыта и импульсивна. В редких случаях энергии меняются местами — так, будучи беременной мной, матушка думала, что на свет появится девочка. Впрочем, и после рождения мою модель поведения едва ли можно было назвать мужской; я воплощал в себе, скорее, все качества, предвзято припасающиеся девочкам: был чувствительным, сострадательным, нежным и кротким. Хотя почему это был?..       — Уотан, сынок, — обратился ко мне лорд, — а что с силой? Она — маг?       — Право, милорд, — сказал я, — мне не удалось этого увидеть…       — Позволите, дорогая? — сказал лорд Аделаиде.       — С радостью.       На что я вообще рассчитывал? К чему тянул время? Лорд и без моего признания рано или поздно бы все узнал! Как стало бы легко на моей презренной душе, если бы лорд решил, что малышка — его дочь! Но, увы, не в этом случае. Только провидец мог быть родителем целителя (хотя и в семье провидца не всегда мог появится целитель, как и сам провидец не всегда мог появиться в семье мага). Надеюсь, я вас не запутал?       Лорд, однако, никому не показал той ревности и разочарования, того всплеска слепой ненависти на них обоих. Он чувствовал себя униженным, обманутым дураком, которого обвели вокруг пальца его же родные; в конце концов — жертвой, каковой отчасти и являлся.       Принужденно улыбнувшись Аделаиде и обронив несколько утешительных фраз по поводу приближающихся родов, лорд попросил Стю проследовать за ним в его кабинет.       — Тебе не показалось, — сказала мне Аделаида после их ухода, — будто бы лорд расстроился? Неужели он недоволен тем, что я разрешусь от бремени девочкой?       — Ну что ты, — сказал я, — лорд вовсе не расстроился — я бы это обязательно почувствовал.       — Правда? Что ж, ты, как всегда, успокоил меня, Уотан.       Слушая ласковое воркование сестры, я предался горьким размышлениям о том, что ждет их теперь со Стю. Представлял все ужасы, которые свершатся и уже свершились в кабинете лорда…       — Я вижу, — сказала Аделаида, — ты чем-то расстроен.       — Нет, сестричка, тебе показалось.       — Мне ты можешь сказать. Что тебя тревожит?       — Я… подумал…       — О чем?       — Что, если малышка испугается меня? Что, если я буду ей отвратителен?       Аделаида поцеловала меня в голову, точнее — в опухоль, которая так увеличилась в размере, что уже почти полностью закрыла правый глаз.       — Она будет любить тебя всем сердцем, милый. Так же сильно, как я.       — Ах, как я надеюсь на это и как боюсь думать, что все может сложиться иначе!       Лорд пожалел Аделаиду. Едва сдерживая себя, в тот день в первую очередь думал о ее здоровье. Обрушь лорд на бедняжку все свое негодование, она бы просто не выдержала! Подобное потрясение спровоцировало бы выкидыш и мы бы потеряли их обоих — и мать и ребенка. Нет-нет, лорд терпеливо снес это предательство, однако совершенно не церемонился со Стю.       Из рассказа последнего, лорд неистовствовал: распалялся по поводу сурового наказания, кричал о позорном клейме на весь род Мурреев, но самое главное — измены, которой отнюдь не ожидал от такого благовоспитанного юноши, как Стюард. «В тихом омуте черти водятся», — часто вспоминал эту фразу Стю. Он ни разу не прервал лорда — да и как бы посмел, после того, что сделал? Тем не менее, когда лорд кончил и применил грубую силу — ударил Стю по щеке, — тот выпалил нечто вроде: «Не помню, чтобы вы были когда-нибудь столь же немилосердны к Клеменсу, на котором лежат грехи и потяжелее моего!» Это было справедливым, но глупым оправданием, за которым последовала вторая пощечина.       После той «воспитательной беседы», которая не ограничилась одними только пощечинами, Стю заперся в своих покоях на целых два месяца. Лорд сломал ему ребро.       Сославшись на дурное самочувствие (простуды часто его настигали), Стю никого не принимал. Аделаида могла заболеть (отныне ее берегли, словно зеницу ока), а я со своим слабым здоровьем не перенес бы никакой заразной болезни.       Теперь же, когда я могу трезво взглянуть на сложившуюся ситуацию, понимаю, какой абсурдной, парадоксальной и неправильной она была. Абсурдность ее заключалась в обидах лорда, который не видел за собой никакого греха, кроме того, что «дурно» воспитал младшего сына. Парадоксальность — в его недавних рассуждениях о воспитании, без применения рукоприкладства. Помните, как лорд был обходителен с виконтом? Невозможно было и представить, чтобы этот человек когда-нибудь совершил столь жестокое насилие над собственным чадом! И наконец, неправильность и даже подлость — в том, что лорд закрывал глаза на пороки старшего сына, отличающегося сильным характером, и буквально напал на младшего, характер которого был слишком мягок, чтобы ответить или хотя бы защититься.       Конечно, и Стю поступил неправильно. Оправдывать его, обвинив во всем одного только лорда, было бы нечестно с моей стороны. Но Стю хотя бы действовал из чистых побуждений, в отличие от отца. Тот даже не спросил у Аделаиды, приятно ли ей его общество? приятно ли ей делить с ним ложе? Да, он вытащил ее из Кведлинбурга, но заключил в такую же тюрьму, обязывающую терпеть, подчиняться и любить.       Вы когда-нибудь видели, чтобы подчинение к любви обвенчалось успехом? Разве можно заставить кого-то полюбить?