Шесть смертей Уотана Шварца

Моя заветная мечта сбылась.       Паря в воздухе в объятиях любимого, я чувствовал себя неуязвимым и свободным, ничто на свете не могло поколебать моего душевного подъёма. Шарль испытывал ко мне те же чувства, это безумие! Как такое возможно, ведь это я всё это время страдал от любви к нему! Ах, ну почему, почему же в нашем мире всё обусловлено столь неоправданно преувеличенными сложностями? Почему влюбленные бояться обескуражить друг друга признанием? Почему мужчины не могу признаться в чувствах мужчине, а женщина — женщине? Почему если любить, то исключительно плотски? Почему в обществе так пресытилась физическая любовь, но о душевной помнят едва ли?       В тот вечер мне наконец довелось познать ее сладостную муку! Упоительным пассажем в сознании звучали слова Шарля; я все еще ощущал на себе его влюбленный взгляд, а на губах — нежнее небесного эфира поцелуи. От осознания, каким сильным человеком он был, во мне не хватало воздуха. Я бы ни за что не признался первым, нет, для этого во мне было недостаточно мужества.       Покидая особняк с тяжелым сердцем, я, однако, не мог отдаться возвышенному чувству без остатка. Потому что ехал на наказание. Шарль даже не догадывался о том, куда провожал своего любимого. Он не знал, кем я стал. И кем был до этого.       Моё сердце трепетало от любви, но тут же разбивалось о гряду лицемерия и недомолвок, которыми я обманывал Шарля. Что-то подсказывало мне, что счастье моё не продлиться долго. И не только потому, что Шарль не захочет любить того, кто предал родных, кто трусливо принимает к себе мужчин, кто был бесправным инвалидом, кто лгал ему, но и потому, что на все свои сокровенные желания я словно ставил подпись в дьявольской хартии; за каждое платил новой кровью. Ты будешь здоровым и красивым, но за это понесешь наказание и станешь влачить жалкое существование проститута; ты будешь с любимым человеком, но за это… Что мне грозило за это? Пока я еще не знал, но догадывался, что расплата не заставит себя долго ждать.       «Нет, ты избежишь этого! — в паническом страхе думал я. — Ты не отступишься, только не теперь!» Да, раньше у меня не было резона цепляться за эту жизнь, я был подавлен, уничтожен и понимал, что с Шарлем мне никогда не быть, что мне дозволено лишь исподтишка любить его. Но он перевернул мою жизнь с ног на голову, он вознаградил меня тем, о чем я не мог и мечтать. Шарль вдохнул в меня жизнь, и я был полон решимости сохранить все то светлое, что между нами произошло. Я был готов защищать свою любовь любой ценой.       Подчас паутина, скомканная в клубки неуверенности и бездействия, все это мучительно долгое время обволакивающая шестеренки в моем убогом сознании, разорвалась, на меня обрушился вихрь смелых измышлений. Что я должен сделать, чтобы спасти себя от унизительного бремени вынужденной проституции? Что могу сделать теперь, когда разболтал все семейные тайны?       Вы не поверите, но что бы я тогда не придумал, какие бы невероятные повороты сюжета не разворачивались на сцене жизни, выход был только один.       Я должен был уничтожить Леманна.       Но чтобы я и уничтожил его? Как глупо, как самонадеянно! Как бы у меня это получилось? Кто я, против него — одного из сильнейших магов в государстве?       Но какой у меня был выход?       «Нет, — усмехался про себя я, — ты не сможешь. Ты не такой. Ты слишком слаб, у тебя нет ни сил, ни опыта…»       Благодаря сим разуменям я почти не заметил ленивых «стараний» визитёра. Казалось, он потыкался в меня лишь секунду и сразу же откинулся на подушки, закурив трубку — какой я, мол, герой. Шарль прав — смешон тот мужчина, который все делает для себя одного.       Я взглянул на визитёра — невзрачный, немного полный и красный как рак. Почему-то мне почудилось, что он уже приходил однажды. Или все они были на одно лицо?       — Не нравлюсь я тебе, — сказал визитёр.       — А?       — Не нравлюсь, говорю — ты и ухом не повела, витала гдей-то.       «Ну конечно! — догадался я. — Это опять ты». Визитёр сей уже как-то «удостаивал» меня свиданием. Если бы не обратился ко мне, как к девушке, я бы никогда его не узнал.       А странный всё-таки народ — мужчины. Этот не любил того, что промеж ног у меня нет сокровищницы, и во время его посещений я должен был обязательно лежать на животе и не показывать груди, чтобы не дай бог у него не пропало желание надо мною пыхтеть, аки тягловый скот. «А чего тогда девушку не купил?» — подумал я, но вслух, конечно же, не озвучил. Уж лучше я принесу себя в жертву, чем мои товарки.       — Извините, — ответил я, — если была недостаточно хороша. Вы вправе повторить.       Визитёр только рукой махнул — мол, чёрт с тобой. Потянулся за сюртуком и ссудил мне пару ассигнаций.       — Не нужно, господин, — взмолился я, отворачивая от него голову и отодвигая деньги в сторону. — Мне ничего не нужно.       — Эх, меланколия! Бери за работку-то. Думаешь, не знаю ничего? что неприятен тебе? Так вот хоть денег возьми — деньги никогда лишними не бывают.       — Я не имею права чувствовать, ко мне приходят, делают, что надо, и уходят.       — И никто не спросил, как тебе?       — Нет.       — И я не спросил — е-ей! Так как тебе?       Я посмотрел на него — достаточно вымученно, чтобы он осмелился требовать ответа.       — Действительно, — сказал визитёр, с забавной виной поникнув головою. — А мне и говорить не нужно — знаю, что не впечатлил тебя. Я старый да пополнел… — Он взял себя за живот и чуть его потряс — да, жирку было, хоть отбавляй.       — Мой добрый сударь, — сказал я, — да разве это так важно, когда люди любят друг друга? когда хорошо друг к другу относятся?       — Не знаю. По мне так ерунда всё это.       — Но ведь вы поинтересовались у меня, что я почувствовала. Значит, вам не всё равно?       — Хочется, конечно, впечатлить, да только женщины все, как одна, бесчувственные. — Визитёр фыркнул и надул губы. — В который раз уж убеждаюсь.       — И вам доставляет удовольствие соитие, когда партнер нем и бесчувственен?       Он заметно растерялся.       — Ну дык, — сказал, — я ж на тело смотрю, а не на чувства!       Я не сдержал улыбки.       — В чем же тогда смысл соития? С таким же успехом вы можете пользовать кусок мяса.       Визитёр резко взял меня за лицо, отчего я испуганно вздрогнул и пожалел об этом пренебрежительно брошенном смешке.       — Девочка, ты меня уму-разуму собралась учить?! Все так делают, не я сию науку выдумал!       — Вовсе я вас ничему не учу, мой добрый сударь, только решила… заблуждение ваше развеять.       — Я и не заблуждался, это ты сказочница — навыдумывала каких-то чувств!       Визитёр отпустил меня, однако понимая, что погорячился, чмокнул в лоб.       — Испугал тебя, красавица? Ну, прости дурака, не подумал. Чего ты сразу съёжилась-то? Не трону я тебя, не трону. Говори давай про свои чувства, чего хочешь. — Тут он вальяжно откинулся на подушки и снова закурил трубку. — Я не буду больше кусаться.       — Попеняйте моё любопытство за бестактность, — сказал я, — но скажите по секрету, когда вы бываете с женою, наблюдаете за её эмоциями?       Визитёр печально ухмыльнулся.       — Дык она мне давно поворот от ворот дала! Думаешь пришел бы к тебе, коли всё б так хорошо у меня было?       — Быть может, она не желает вас потому, что ей это не приносит удовольствия?       — Женщинам много чего не нравится.       — А вам бы понравилось, если бы вас чуток… ну… а затем еще бы и обвинили в бесчувственности?       — Знаешь, что я тебе скажу, дочка? Я не встречал еще ни одной женщины, которой бы понравилось. Вы не испытываете таких эмоций, как мы. Вы вообще бесчувственные.       — А «муха Венеры»?       Визитёр нахмурил светлые невидимые брови.       — Какая еще «муха»?       — Ну, у женщин есть такая пуговка, — нарисовал я на ладони, — она совсем крошечная. И ежели ее поволновать, то женщина будет в восторге.       — Первый раз слышу! Ты меня обманывать вздумала, негодница? — Он снова привстал и игриво ущипнул меня за нос. — Надо же, чего удумала!       — Если я вру, не жить мне на этом свете. Разве вы не видели женской сокровищницы?       — Да так, мельком. А к чему её разглядывать-то?       — А вы разглядите на досуге — она удивительно красива.       Визитёр наконец прикрыл телеса и уселся по-турецки.       — Уж давай-ка поговорим серьезно, — сказал он с прищуром и какой-то глуповатой полуулыбкой. — Как мужик с мужиком.       — Всё к вашим слугам.       — А ты, значит, разглядывал её, сокровищницу?       — Как и вы, мельком.       — Откуда ж так много об ней знаешь?       — Общаюсь с товарками, они мне рассказывают.       — И показывают?       — Считаю недостойным джентльмена глядеть на женские прелести, хотя бы их и демонстрировали добровольно.       — Тоже мне джентльмен нашёлся, ишь ты! А где ж ты её видел-то тогда, умник?       — Случайно застал одну парочку.       — И как тебе? Неужто её не захотелось?       — А к чему её хотеть по отдельности, ежели не испытываешь к женщине чувств? К тому же, я не представляю, как нарушить сей нежный пурпур жестоким вторжением. Для меня сокровищница — хрупкий божественный сосуд, в котором мой орган никогда не найдет себе пристанища.       — Ну, знамо дело — правду говорят, что ты больной! И нравится тебе, что тебя вот так вот…       — Конечно, не нравится. Более того — я каждый день боюсь умереть от какой-нибудь заразной болезни, которой меня может наделить посетитель.       — Ну, за это не волнуйся, Леманн к тебе больного не пустит. Каждого допрашивает перед визитом да каплями какими-то волшебными пользует. На вкус как дерьмо.       — Рад это слышать. То есть… не рад, конечно, что капли такие невкусные и доставляют вам неприятность, я о другом…       Визитёр громко и несдержанно рассмеялся. Действительно забавно вышло.       — А меня уверяли, — сказал он, отсмеявшись, — будто бы ты прямо извёлся весь, так мужчин желаешь, что хоть из кожи вон лезь. Говорю же — женщина ты! — Визитёр хватил себя по колену. — Тебе и сокровищницы вкусить не захотелось и чувствовать ты такое не умеешь, что я чувствую! Я-то пришел к тебе не потому, что извращенец какой, а потому, что думал, ты хоть немножко поскулишь. А ты тоже бабой оказался — звука не издал!       «Ах вот зачем ты припёрся, сальная морда!» — подумал я, едва не застонав от досады.       — Вы себя успокаиваете сими словами? — спросил.       — Говорю, как есть! Бесчувственный ты, как все женщины.       — Однако я не женщина.       — Ты — не полноценная женщина, согласен. Но раз с мужиками — все равно женщина, чего не скажи! Ты и дружка своего до сих пор ни в одну бабу не пристроил. Э-эх, жалко мне тебя! Видать, природа силою обделила?       — Не обделила, я умею чувствовать. И чувствовал.       — Ха, чувствовал он! И с кем же ты успел что почувствовать?       — Был один добрый джентльмен.       — А чем ж я тебе тогда плох, — визитёр криво ухмыльнулся, — раз ты у нас такой чувствительный?       — Вы все для себя одного делаете, когда вам думать о партнёре?       — Ну а для кого же еще делать?       — Пока вы веруете в то, что все удовольствия лишь для мужчин, не испытаете и половину тех эмоций, которые испытывает мужчина, удовлетворивший партнёра. В конце концов, ежели вы любите свою жену — искренно любите, если от мыслей о ней у вас в груди дышать нечем, — то и близость будет для вас обоих раем. А со мною вы счастья никогда не испробуете. Нет, сударь, не потому, что я испытываю к вам противности; я не испытываю к вам ровным счётом ничего, потому что совсем вас не знаю, не люблю. Соитие — настоящее, которое с чувствами, — оно далеко от того, что мы сейчас тут с вами делали. Это так все, пустые движения, только плоть потешить. Но душу — душу потешить дорого стоит.       — Хм.       Он задумался о моих словах.       Наутро Шарль приехал в поместье и предложил мне прокатиться верхом до реки, что скрывалась за парком и протекала в открытом русле.       — Посидим на бережку, — сказал Шарль, — побеседуем вдали от суеты, м?       Я с удовольствием согласился, правда, пока нам седлали лошадей, пришёл во столь иступленное возбуждение, что опрокинул ведерко с овсом, споткнулся о мотыгу и случайно оторвал пуговицу от кафтана — так усиленно её теребил, что нити просто не выдержали и лопнули. Всё оттого, что я был счастлив видеть Шарля. Разумеется, я волновался, потел и стал совершенно глупым и неуклюжим. Шарль был солнцем, которое плавило меня до состояния ленивой беспозвоночной устрицы.       — Извини за это, — сказал я, — мне так неловко…       — Эй, — Шарль коснулся моей руки, — всё хорошо. Не нужно возлагать на себя столько упреков; знаю, ты волнуешься — и я волнуюсь, хоть в сие и сложно поверить! — но постарайся ни в чём мне не угождать, просто будь собой. Как раньше. Влюбленные ведь не перестают быть друзьями после признания, как думаешь?       Я послушно кивнул, однако до сих пор не мог поверить в то, что он говорит. «Влюбленные! — думал. — Боже, неужто? Неужто я слышу это из твоих уст? И за какие только заслуги Господь вознаградил меня подобной усладою?»       Однако я не внял словам Шарля — вместо того, чтобы выглядеть как обычно, только пытался выглядеть как обычно. Если бы мне, бедному и испуганному тем, что в любой момент он может глубоко разочароваться во мне и разорвать только-только народившиеся отношения, не казалось, что я непременно где-нибудь оступлюсь и покажу себя полным идиотом, возможно, таковым бы и не являлся.       И пусть мне стыдно об этом вспоминать, но в записках сих я поклялся себе быть честным, посему предоставляю вам — или на жалость, или на потеху — один случай. В связи с тем, что мне хотелось впечатлить Шарля тем, как я умею держаться в седле, начал по-разному изгаляться: держал спину ровно, как в каком-нибудь руководстве, грациозно расправлял руки и натягивал вожжи. Но Шарль принял мои старания как должное — все умеют ездить верхом, что тут удивительного? Я расстроился, но не сдался, потому что отчаянно тянулся за его похвалою. Ей-богу, будто бы малое дитя!       — Если бы ты видел себя, — сказал он мне, когда мы спешились и привязывали лошадей к березкам, — какой ты милый.       — О, Шарль…       Устроившись в тени дерева, мы целовались, беседовали и хохотали. В какой-то момент просто откинулись на траву и провожали взглядом плывущие по небу облака. Мне было так хорошо, как будто я вернулся домой из изнурительного путешествия…       Но волнение взяло верх — почему он молчит? я что, ему надоел?       — Ты устал? — Я положил голову ему на грудь. — Я утомил тебя? Извини меня… пожалуйста, извини, если был навязчив…       — Уотси, — протянул Шарль, поглаживая меня по волосам. — Я наслаждаюсь минутами рядом с тобой. За что ты вечно просишь у меня прощения?       — Извини, это привычка… довольно навязчивая.       — Не похоже на привычку. Привычка, как правило, приедается, и маги перестают ее чувствовать от визави. Но твои извинения я чувствую — они предельно искренни и остры. Ты словно боишься всех на свете оскорбить, но отпусти же эти напрасные страхи, chéri. Знаю, это нелегко. И уж конечно проще сказать, чем исполнить, но давай начнем с малого — пусть тебе не будет страшно хотя бы в моем обществе.       Я глубоко вздохнул, до конца не веря в своё счастье.       — Да, — сказал я, взяв его за руку, — мне и вправду все время хочется просить прощения. Сам не знаю, почему.       — Потому что ты не в меру много думаешь о других. Думай о себе.       — Хорошо.       — Это не приказ. Это — совет. — Шарль поднес мою руку к губам и оставил на пальцах поцелуй.       Кожа не преминула покрыться мурашками.       — Как ты вчера это сделал? — спросил я.       — Что сделал?       — Ну, поднялся в воздух? Как тебе это удалось? Я не знал, что тёмные маги такое умеют.       — Умеют, просто не пользуются воображением.       — Как это?       — Кто-то не видит в том необходимости, кто-то — считает глупостью, однако, как только я открыл эту способность в себе, не смог устоять перед искушением и усердно развивал ее. Отцу это, разумеется, было не по нраву, так как левитация не помогла бы мне продвинуться вверх по служебной лестнице. — Шарль усмехнулся. — Но вопреки его угрозам, я прибегал к ней всякий раз, когда чувствовал, что хочу упорхнуть от реальной жизни в жизнь, не обремененную обязанностью и долгом.       Признаться, эти слова пронзили мое сердце насквозь. Шарль вздрогнул:       — Что такое, Уотан? — Он привстал и заглянул мне в глаза. — Тебе дурно?       — Ничего такого, — сказал я, — просто… просто мы в сем вопросе так похожи друг на друга, поразительно похожи…       — Значит, — Шарль вкрадчиво улыбнулся, — ты тоже представлял себя где-то… не здесь?       — Да. До сих пор представляю.       — Ты бы тоже хотел уехать отсюда?       — Уехать? Куда?       — А куда глаза глядят.       Я перевернулся на живот и оперся на локти.       — Что ты имеешь в виду?       — Я не хочу жить здесь, Уотан, Погост убивает меня каждый день. Я устал бояться, устал прислушиваться ночью к дыханию дочери, устал от экспедиций. Я хочу покоя.       — Ты хочешь покинуть Погост?       — Хочу, нет — мечтаю об этом!       — Но ведь это… невозможно. Если и удастся обосноваться в мире живых, тебя станут разыскивать, а после — доставят сюда насильно.       — Всегда найдется надежный человек, который поможет тебе инсценировать смерть. Если бы я уехал, — Шарль коснулся моей щеки, — ты бы последовал за мной?       Я взял его за руку и прижал к себе.       — Я бы отправился с тобой и на край света…       — Только пообещай мне, — сказал Шарль, — что не станешь себя унижать.       — Ради тебя, что угодно.       — Ну нет, так не пойдет!       — А что? Я сказал что-то неуместное? Это слишком… картинно?       Шарль рассмеялся.       — Вовсе нет. Но не нужно меняться ради кого-то. Меняйся ради себя, если чувствуешь, что готов. Я могу лишь направить и поддержать тебя, но изменить — нет.       — И какой бы совет ты мне дал?       — Что самоунижение завсегда ведет к самоуничтожению. Я не хочу, чтобы ты был несчастен.       — Я самый счастливый человек на свете! Ты рядом, остальное — неважно.       И это была чистейшая правда.       — Ах, девочки, хоть сейчас об заклад, это было так романтично, так романтично! — Я сложил ладони на груди и повалился спиною на постель. — Он такой… такой!       — Эх, — мечтательно сказала Саша, — вот бы и мне такого виконта себе найти…       — И мне, — вторила ей Аннушка. — Да куда нам, безродным, до виконтов?       — А что же дальше-то было? — Евдоша смерила меня требовательным взглядом. — Что он дальше-то сказал?       — Что дальше? — сказал я, опомнившись. — А дальше он спросил, как я понял, что влюблён в него? Я и сказал: «Да как в такого, как ты, — говорю, — не влюбиться? В тебе, — говорю, — столь добра, столь света и тепла, что я голову потерял, только и думал что о тебе…»       — А он что?       — А он что? А он и говорит с улыбкою: «Признаться, — говорит, — и я те же чувства испытал. Ты, — говорит, — такой, что тебя в пору к лику святых хоть сейчас причислить».       — Прямо так и сказал? — охнула Марфа, оторвавшись от шитья.       — Да! Вы поверите в это, девочки? Он был так нежен со мной, так искренен, что мне на мгновение почудилось, что душа он моя. Что мы с ним во всех прошлых жизнях вместе были, такой он мне родной, такой он мне любимый…       — Главное — уши не развешивай, — проворчала Евдоша, складывая белье. — Знаем мы таких обходительных. А потом возьмет — и бросит!       — Завистливая ты, Евдоша, — сказала с упреком Саша. — Такой разве бросит? Такой только любить горячо будет.       — Ага, «любить»! Ему, может, от него только того и надобно, чтобы в постель затащить, а как дело сделает — так и поминай как звали. Ясное дело, — обратилась Евдоша уже ко мне, — польстился этот виконт на твое безупречное личико да недурную фигурку, а потом что? Уж прошу простить за откровенность, но что за будущее у вас? Наказание да позор?       Я поднялся с кровати, подошел к Евдоше и взял ее за руки.       — Не волнуйся за меня, моя славная Евдошенька. Ты просто его не знаешь, как он живет и о чем думает.       — Ой, я тебя умоляю! Об одном и том же все они думают. Или хочешь сказать, так приятны им поцелуи эти все да ласки? Нет, это только нам, женщинам, то приятно, а они — только путь ищут к нашему сокровенному. И виконт твой — мужик, чего не кажи.       Я улыбнулся.       — Но ведь и я, с позволения сказать, мужик, а мне поцелуи очень даже приятны.       — Ты… своеобразный мужик. На тебя и язык не повернется такого сказать. А он… видела я его, не рассказывай мне басни.       — Ты не права, Евдошечка. Все наши с ним мысли да желания в одно сливаются. Одним и тем же мы грезим.       — Смотри, — сказала Марфа, — не распространяйся при нём особливо.       — Да… но, девочки! Как он не похож на тех мужиков, которые к нам приходят… Боюсь, что не справлюсь и выложу ему всю правду! А как иначе? Что скажу ему потом? Что обманывал и правды не говорил? Да и доверяю я ему, как себе, отчего не рассказать?..       — Да ты что, умом повредился никак? Не смей, тебе говорят! Одному уже доверился — и что из этого вышло? Ничему-то жизнь тебя не научила!       — Но он ни разу не намекнул мне ни на что непотребное!       Марфа вплеснула руками:       — Да при чем здесь твое «непотребное»! Тебе об другом говорят, чтоб ты и думать забыл ему рассказывать об стремлениях своих да об семье своей! Гулять гуляй, в гости ходить — ходи! Но посмеешь про себя что не то ему сказать, я перестану с тобою дружбу водить — как есть, перестану! И не хихикай мне тут, хихикает он! Я тебе в следующий раз не помогу, так и знай! Бросит ежели, так иди к кому другому, неча ко мне приходить будет плакаться! Я тебе скажу: «Предупреждала тебя? Предупреждала? Не послушался? Ну так и иди прочь!»       — Милая Марфушка, мне несказанно приятно твое волнение, но ты только послушай…       — Мы не хотим лишь, — сказала Евдоша, — чтобы ты страдал по нём опосля, как я страдала. Как проклятый этот барин меня охмурил.       — Шарль слишком благороден и предупредителен, чтобы использовать меня, девочки. Мы с ним только и делаем, что беседуем да обнимаемся. А как в его объятиях тепло, — я обхватил себя руками, — как хорошо становится… как будто все заботы меня разом отпускают… А это, скажу я тебе, Евдоша, многим отличается от тех ласк, какими тебя барин стяжал.       — Ну, не знаю. Мы-то тебе всегда плечо своё подставим, только не хочется мне видеть твоих слез. Марфа права, вдруг сердце его измениться, а твоё — разобьется?       — Готово! — Марфа встала с софы, подошла ко мне, развернула к зеркалу и приложила к плечам красное неглиже. — Нет, никуда не годится, красный старит.       — А мне нравится, — сказал я. — Оставь, замечательно ведь вышло.       — Главное, чтоб этому ослу понравилось, что ты в женском исподнем перед ним щеголяешь.       Я поджал губы.       — Ах, — сказала Саша, — какой же ты у нас красивый всё-таки, а сложен-то как — любо-дорого смотреть!       — Беру пример с вас, девочки!       Мы рассмеялись. До самого прихода посетителей дурачились и примеряли разные платья. Аннушка где-то достала страшный всклокоченный парик из пакли, что приходился к моде в конце прошлого века. Какие только сценки мы с ним не разыгрывали!       Несмотря на то, что я старался выглядеть с товарками по-прежнему, когда приходили визитёры, сердце у меня обливалось кровью. Я был влюблён, оттого естественным было желание побыть в покое со своими мечтами о любимом, но не отдаваться в чужие и ненавистные сердцу лапы чужаков. Во мне словно переламывались все кости разом, когда приходилось идти на эту жертву: в отчаянном сопротивлении тело немело, в желудке наступала тошнота. Как мне было горько, как мне хотелось покоя! «Сам виноват, — говорил себя я, — ты — предатель, это тебе за Аделаиду и Стю, это тебе за Аделаиду и Стю…» Самобичевание унимало боль.       Тот, для которого Марфа пошила мне неглиже, любил «толкать» меня у зеркала. К слову, он был архиереем, и его длиннющая спутанная борода, больше похожая на птичье гнездо (ну или на тот страшный парик из пакли), всюду мешалась. Что уж и говорить о том, что в ней постоянно путались какие-то крошки и еще бог весть что? Как же я брезговал этим неопрятным человеком! Поэтому причуду с зеркалом принял очень даже охотно. Лучше смотреть на себя, чем задевать взглядом это грязное кряхтящее на все лады чучело.       Обычно, я всегда смотрел себе в глаза, чтобы прочесть уже прижившиееся отчаяние, а теперь — не смог прочесть ничего. Моё лицо было таким пустым, каким не бывает и у мертвеца.       …Не успел архиерей покинуть покоев, а я — привести себя в порядок, как ко мне без стука и предупреждения — впрочем, как всегда, — вошёл Семен.       — Что вам угодно? — спросил его я.       — Князь Леманн тебя к себе требует.       — Как и в прошлый раз, мне не можно даже одеться?       Семен скривился. Ему было крайне неприятно водить дела с такими, как я. Поэтому я теперь старался всячески его раздражать — ходил перед ним, в чем мать родила, и делал все нарочито медленно.       — Быстрее, — терял терпение Семен. — Тебе же перед хозяином отвечать!       С этим сложно было поспорить, вернее — совсем невозможно. Вопреки желанию позлить Семена, злить Леманна означало заранее подписать себе приговор, поэтому я быстро оделся и также быстро оказался в кабинете.       — Ваше сиятельство. — Я поклонился Леманну.       — Проходи, Уотан, — сказал он, вставая из-за стола.       — Вы вызывали меня? Не допустил ли я какую-то ошибку?       — Можешь выдохнуть — гости тобою довольны. Видишь ли, не все обращают внимание на твою холодность. Но я обращаю. И я недоволен. В последний раз предупреждаю: не строй из себя недотрогу и не будь бревном, иначе мне придется прибегнуть к помощи одного весьма действенного, но опасного средства. Надеюсь, ты меня услышал?       — Да, ваше сиятельство, однако, пожалуйста, поверьте, что я делаю все возможное.       — Ты не делаешь ничего. Ты отстранен и тебе отвратительно твое ремесло.       — Вы правы, ведь это не я его выбрал. Я стараюсь противиться омерзению, но не вправе приказать телу…       — Бросим эти лишенные всякого смысла беседы! — нетерпеливо перебил меня Леманн. — Я пригласил тебя не за тем вовсе, чтобы обвинять в дурном исполнении обязанностей. Тобою заинтересовался глава столичного Совета, что удостоил нас присутствием в день твоей демонстрации. Завтра он прибудет сюда и ты сделаешь для него все, что он пожелает. Будь уверен, если заканючишь, если и с ним посмеешь себе бесстрастие, я об этом узнаю.       — Да, ваше сиятельство.       — Ты меня не понял. — Леманн зловеще прищурился. — Семен, пригласи гостей.       Семен отвесил ему поклон и вышел. Я стоял, низко опустив голову вниз.       — Ты ведь послушный малый, Уотан, — сказал Леманн. — Будь таким всегда, чтобы избежать неуместных сцен.       — Как вам будет угодно, ваше сиятельство.       — Ловлю на слове. Сам знаешь, что ждет леди Муррей, если станешь противиться моей воле.       — Да, ваше сиятельство.       — Пока секрет твоей сестры в моих руках, ты, надеюсь, не станешь противиться ничему, что от тебя потребует наш высокопоставленный гость?       — Не извольте беспокоиться, я не посмею.       — Молодец. — Я услышал в его голосе улыбку.       — Ваше сиятельство?       — М?       — Разрешите ли вы мне отлучиться завтра днём? Виконт де Дюруа пригласили меня к себя откушать.       — Откушать? — Леманн изобразил умиление. — Какая прелесть! Нет, конечно, завтра нам с тобою не до кушаний.       — Разве господин не пожалует вечером?       — Ты не успеешь подготовиться.       — Я успею, — воскликнул я, сложив ладони вместе, — клянусь!       — Нет, Уотан. В другой раз посетишь своего виконта. Не волнуйся, он ни о чем не узнает; я пошлю ему весточку, что ты дурно себя чувствуешь.       — Да, ваше сиятельство, как вам будет угодно…       — Ты расстроился?       — Нет, ваше сиятельство, как можно? Я не смею вам прекословить…       Когда Леманн поднял руку, чтобы хлопнуть меня по плечу, я инстинктивно дернулся от него в сторону. Конечно, он рассмеялся.       — Уотан! Неужто я тебе так страшен? Ах, бедное дитя. — Леманн все-таки коснулся моего плеча. — Не расстраивайся. Если достойно выполнишь свою работу, я, так уж и быть, вознагражу тебя выходным, и тогда — поезжай, куда хочешь. Но, — он поднял палец вверх, — заслужи этот день.       — Да, покорнейше благодарю вас, ваше сиятельство, я не забуду вашей доброты.       К счастью, Семен отсутствовал недолго. Но лучше бы ему никогда не появиться!       — А-ах! — Я взялся за сердце. — Герр Остхофф, фройляйн Остхофф! Как вы здесь оказались?!       — Приветствуем тебя, Уотан, — грустно ответил Остхофф, — хотели бы мы нанести тебе визит по иному делу…       — Герр Остхофф с дочерью, — обратился ко мне Леманн, — любезно согласились помочь мне.       — В чём? — спросил я.       — Господин возжелал тебя в ином облике.       — Я не понимаю…       — Видишь ли, не всем господам интересен молодой человек твоей наружности. Таких, как ты, сотни, но таких, каким ты был раньше, единицы. Точнее — оказывающих услуги на ночь.       У меня подогнулись колени. Падая на пол, я взял его за полу кафтана и выкрикнул:       — Ваше сиятельство, молю вас, помилуйте своего раба!       — Если бы он не был главой столичного Совета, Уотан, но, к сожалению, мне нечего делать — ты станешь для него на этот вечер горбуном, хочется тебе этого или нет!       — Пожалуйста! Я буду послушным, я буду делать всё, что вы захотите, я… я сделаю всё! Я пойду на всё, только не делайте этого, прошу вас! не делайте! Я только забыл, каково это — нести такую ношу! Не обременяйте меня такой болью, ваше сиятельство! Прошу вас! заклинаю! Не издевайтесь надо мною более! Мало я снес унижений, мало я снес страданий!..       — Мне очень жаль, Уотан, — сказал Леманн, отстраняясь. — Однако не старайся понапрасну: ни мольбы, ни слезы твои тебе не помогут.       Тогда я подполз к ногам Остхоффа.       — Герр Остхофф! Не допустите этого, не делайте этого!       Остхофф отвел взгляд.       — Если бы я мог возразить…       — Моя жизнь превратилась в ад, герр Остхофф! Не уничтожайте меня до конца, не убивайте во мне ту малость, что еще живет! прошу вас! Я стану вашим рабом, но не делайте этого!       Леманн наклонился надо мною, взял за грудки и дал пощечину:       — Приди в себя сейчас же! Это лишь на день!       — Я не вынесу ни единой минуты в той бренной оболочке…       — Мне сия затея также не по душе, но он — глава, а я — его подчиненный! Мне нельзя отказывать!       — Но как это возможно? Герр Остхофф ведь больше не владеет темным даром, невозможно вернуть всё назад!       Леманн выпрямился и, заложив руки за спину, сказал:       — Видишь ли, так сложилось, что ты — оборотень, Уотан.       Я не поверил своим ушам!       — Что?..       — Ты — оборотень, — повторил Леманн.       — Чтобы быть оборотнем, нужно родиться темным магом, но я был рожден светлым. Это невозможно, это неправда!       — Ты всегда обладал силой оборотничества. Ну, знаешь, единственный в своем роде, исключение из правила и прочая ерунда…       — Но я никогда не чувствовал в себе ничего подобного!       — Разве кому-то было до тебя дело? Разве кто-то занимался тобою? Разве кто-то пытался развить в тебе ту силу, которой тебя одарила природа? Бедняжка Меррон погибла, когда тебе было пять, затем — рядом с тобою на протяжении семи лет не было ни единого мага, а глупый лорд Несбитт, взяв тебя под свою опеку, так и не оторвал зада, чтобы уделить тебе внимание. Всем было плевать, Уотан, потому что все знали, что вскорости ты умрешь от болезни. Какой смысл было тебя чему-то учить?       — И матушка и лорд должны были хотя бы что-то почувствовать!       — К сожалению, пока ты не пользуешься силой, никто этого не почувствует.       — А вы как поняли?       — При обмене дарами, — ответил за него Остхофф. — Князь Леманн прав, ты — оборотень. Но поскольку не можешь использовать силу, мне придется самостоятельно воззвать ее и помочь тебе перевоплотиться.       — Но ведь вы светлый отныне, как вам это удастся?..       — Легко и просто, — сказал Леманн. — Герр Остхофф пособит мне, перевоплощением займусь я. Ведь утратив темный дар, он не утратил знаний.       Я взялся за голову.       — Это безумие…       — Это правда, Уотан, неотвратимая правда.       Каково тебе было снова вернуться назад, спросите вы.       Это было больше, чем просто ужасно и отвратительно. Это был кошмар наяву…