Шесть смертей Уотана Шварца

Жизнь продолжалась.       Каждое утро открывая глаза, я видел привычные взору вещи: низкое рассветное солнце, ленивой кистью наносящее на горизонт рваные пурпурные полосы; вольнодумно плывущие по небу облака, если их не подберет ветер и они не заторопятся скрыться на западе; благоухающий тяжелыми августовскими убранствами сад; назойливо жужжащих ос, под конец лета становящихся особенно агрессивными; важно взгромоздившихся на окно птиц. Наблюдая за всем этим неторопливым мельтешением жизни, думал: «Почему всё живёт?»       В надежде заметить изменения в окружающей меня действительности — хотя бы малейший пустяк! — я опускал взгляд на руки и видел на них синяки. Я смотрел в зеркало — и видел на лице кровоподтеки: это перстень Леманна врезался в скулу и оставил царапину, это — лопнула губа. Моё тело осталось прежним, за исключением пары синяков. Всё было прежним. И это уничтожало. Потому что ничего больше не было для меня прежним.       Уничтоженный человек, лавируя между реальностью и небытием, предпочитает отдаваться последнему — так легче пережить потрясение. Действительность казалась мне искажённой, словно из богатой фрески жизни соскребли пару мозаик.       …Марфа сменила мне простыни, уложила в постель и держала за руку, пока я не уснул. Сокрушенное переизбытком чувств сознание показывало обрывочные куски мучительных снов. Всю ночь я просыпался с колотящимся сердцем и заново вспоминал всю ту боль, что пережил намедни. Мне снилась Аделаида — как никогда холодная и строгая; я несся за нею и просил прощения, но потерял в лабиринте леманнского сада и вышел на «графа» — вновь встретился с его жестокими глазами и неумолимой настойчивостью. Однако я повел себя так, как никогда бы не поступил наяву. Отдавшись «графу», обнаружил его нежным и страстным любовником. Из сада мы уже перебрались сюда, в покои, и «граф» сменил облик — теперь меня целовал Шарль.       Я проплакал полночи. И думал, думал, думал…       Раньше мне уже приходилось испытывать подобное — в первую ночь после издевательств у столба. Правда, тогда я ни за что не винил себя, мне просто хотелось умереть; теперь же — я считал, что вся та боль была мною заслуженна. Мне воздалось за предательство Аделаиды и Стю — я понес справедливое наказание.       Выйдя утром из умывальной, где обрабатывал раны, увидел на софе Леманна. Он встретил меня хищной ухмылкой и прищуренным взглядом.       — Доброе утро, — сказал, вставая.       По мере того, как он приближался, я пятился назад. Пока не наткнулся спиною на стену.       Горячая ненависть на князя в совокупности со страхом и обидой точили меня всю ночь. И как это бывает обычно, когда человек предстает перед вами в ином свете, вы начинаете вспоминать все его прегрешения; таким образом я припомнил ту странную беседу с Остхоффом, непристойный момент с клубникой, побудительные склонения меня к разврату, абсурдные советы… Почему я закрывал на всё вышеизложенное глаза? Почему оправдывал его? Наивность? глупость? святая простота? Или же я всё знал, и мне просто хотелось верить в то, что этот человек не такой? что он никогда не воспользуется моей бесхитростностью?       — Как ты себя чувствуешь? — спросил князь, после чего насмешливо добавил: — Моя козочка.       Я опустил глаза.       — Как человек, которого изнасиловали. — Собственный голос показался мне ниже обыкновенного. Безжизненный и хриплый.       — Помилуй, Уотан, какое может быть насилие?       — Полагаю, вы знаете какое. Будто агнца на закланье, вы отдали меня тому страшному человеку. Я столь бесправен, столь разбит, что до сих пор обманываю самое себя: «Этого не было, Уотан, — повторяю, чтобы успокоить сердце. — Их сиятельство не могли с тобою так поступить». Не знаю, как совлечь с себя ту грязь, которой вы меня обременили прошлой ночью.       — Что ж, ты сам виноват — слишком уж хорошенькое личико тебе прилепил Готтард. — Леманн ухмыльнулся. — Не находишь сие парадоксальным, м? Тогда, в лета уродства, ты был слишком отвратителен, чтобы кто-то осмелился прикоснуться к тебе, отныне же так хорош, что каждый стремится завладеть тобой. Ты и вообразить не можешь, какая очередь выстроилась к тебе на альковную аудиенцию! Однако я — не чудовище, в связи с тем, что произошло вчера, великодушно дарую тебе время оправиться, поэтому предупредил джентльменов, чтобы те подождали.       Я горько ухмыльнулся, хотя это далось мне с трудом — мышцы лица так привыкли к неподвижности, что кожа покалывала.       — Надо же, никто не настаивал на том, чтобы доставить мне такую боль.       — Из одной крайности жизнь окунула тебя в другую, Уотан. — Набалдашником трости Леманн коснулся моего подбородка и чуть приподнял. — И последняя — не самая ужасная.       — Мне бы подошла и середина.       — Всем нам подошла бы середина, но… с чем черт не шутит — возможно, в дальнейшем тебе понравится. — Леманн с наигранной похотливостью облизнул губы. — Ведь ты так страдал о том, что в силу природного произвола являешься отвратительнейшей дрянью человеческого вида, что никогда не сможешь быть счастливым, потому что злой свет растерзает тебя за этот грех. Вот он шанс, Уотан. У тебя будет столько воздыхателей, сколько нет ни у одного подобного тебе ублюдка! Или ты думал, что «Дон Жуан» сам нашел тебя? Нет, милый, это я послал его к тебе. Мне ведь нужно было понять, отдашься ты ему или нет? И ты отдался. Да еще и с такой легкостью! Сомнений во мне не осталось — ты готов.       К сожалению, с такими людьми, каким был тогда я, иначе на жестоком светском поприще не поступают. Это непреложная истина. Подумайте сами, кем легче манипулировать — робким и затравленным или сильным и волевым?       — Вы путаете священную суть любви с бесчувственными плотскими утехами, — сказал я.       — А что худого в бесчувственных плотских утехах?       — Бесчувственность.       — Считаешь, твой виконт бы дал тебе большее? Сомневаюсь. Он — не наивный мальчик, но взрослый мужчина, которому не нужен сопливый проститут с его высоким чувством любви. К тому же — бывший горбун, уродец. Ах, как это банально — влюбиться в своего спасителя, Уотан… Ты слишком предсказуем.       Я наконец посмотрел ему в глаза и прошептал:       — Не все мужчины такие подонки, как вы.       Убрав трость от моего лица, Леманн с силою взял меня за волосы и ударил головою о стену. Боль оглушила, но не лишила чувства самосохранения — падая на пол, я закрыл голову руками.       — Ни одной шлюхе я не позволяю с собою так разговаривать, Уотан, запомни это, — сказал Леманн, встав мне на плечо ногою. — А ты — моя шлюха, хочется тебе этого или нет. Моему терпению есть предел — это тоже запомни. Никто в этом доме не идет против моего слова. И ты — не пойдешь.       Прежде чем покинуть покои, он сокрушил меня столь пронзительным взглядом, что сопротивляться ему посмел бы только отчаянный глупец. Впрочем, если бы мне пришло в голову поступить так необдуманно, я бы просто не смог, ведь в голову словно впилось копье — боль острым кризом пронизала весь череп. Я и не заметил, как в комнату вбежали девушки. Подлетев ко мне со всех сторон, подняли, усадили на софу, стерли из носу кровь и стали щебетать, как им меня жалко.       Я лишь спросил:       — Как вы справились?       — К плохому привыкаешь почти так же скоро, как к хорошему, — сказала Евдоша.       — Мы так переживали, — сыпала напрасными сожалениями Аннушка. — Ежели б могли что-нибудь сделать…       — Мы-то, девки, справимся, а ты! — заохала Саша.       — Не думайте, — сказал я, — что мне пришлось хуже вашего, это не так. Также — не проявляйте ко мне больше сочувствия только из того, что я — мужчина. Конечно, любое злоупотребление пагубно в равной степени, но я не считаю себя большим мучеником, чем вас. Напротив — вам приходится идти на куда более высшие жертвы, отдаваясь мужчинам. Вы можете понести и тогда вам потребуется вытравить дитя из чрева, что может обернуться худшим из всех возможных исходом. Мне же подобное не грозит. Посему не говорите, что я один страдаю, а вы — справитесь.       Девушки протянули ко мне руки и мы обнялись. Находясь в объятиях подруг, я чувствовал, как мы сильны вместе и как слабы — по одиночке.       Мне предстояло заново собирать себя по кусочкам.       Девушки рассказали мне о тайном собрании, для которого Леманн предоставлял нас, своих пленных. В него входила местная сераль, духовенство, сановники и, конечно же, главы Совета. Попасть в собрание мог лишь искушенный развратник, не гнушающийся утончённой жестокости и беспутными увеселениями. Господин Эванс в это логово разврата вхож не был, и наши занятия с ним продолжились, а вот Карпов — был, поэтому больше на уроки манер я к нему не ходил. Отныне, встречаясь со мною на раутах, он морщил нос и фыркал, словно я испражнился ему на туфли. Мерзкий старикашка, однако, был не из тех джентльменов, которые воротили от меня нос в светской среде, а уже ночью — трудились и пыхтели надо мною, как будто мучаясь запором. Господин Карпов предпочитал женщин. И слава Богу, я бы не вынес этой отвратительной морды рядом с собою.       — Он стегал тебя по спине тростью? — спросила у меня как-то Евдоша. — Так вот это он так развлекался. Ежели и заплатит за тебя хозяину, то только чтобы как следует отодрать. Ты у Аннушки спроси — она тебе покажет его труды, до сих пор не зажили.       Аннушка продемонстрировала отпечатки того неистовства, которое совершил над нею Карпов. Я возненавидел этого гнусного греховодника пуще прежнего. У бедной девочки живого места не осталось на спине — всё избичёвано, вся кожа в давнишних белых шрамах!       — Девочки мои, — восклицал я, — как же вам досталось! как же вы страдали!       — На рынке утех, — сказала Саша, — коли не потрафлять желаниям посетителей, обязательно встретишься с исступленной яростью хозяина. А это — хуже. Пусть уж лучше бестолково «толкаются», чем хозяин беснуется…       — Более всего меня задели его слова, что мне это может понравится. Как такое может понравится?       — Хозяин бред говорит, — фыркнула Евдоша, старательно смазывая мне заплывший глаз бальзамом. — Я ни от одного посетителя ничего не почувствовала.       Аннушка и Саша с нею согласились.       — Конечно! — всплеснула руками последняя. — Зачем им нас расхолаживать, коли мы для них — товар.       — Это-то да, но… — Евдоша поджала губы, — Марфа — молодец, не промах баба, нашла себе ухажера в лице здоровяка Ваньки, который ее заводит, — и правильно делает! Хоть с кем-то почувствует себя женщиной.       — А что нужно сделать, — осторожно спросил я, — чтобы женщина почувствовала себя… женщиной?       Товарки рассмеялись.       — У нас есть один механизм, — плутовато улыбнувшись, сказала Евдоша.       — Правда? — удивился я. — И где его найти?       — Известное дело — где! «Мухою Венеры» зовётся.       Я был крайне заинтригован, и благодаря великодушию девушек узнал, что же эта за загадочная «муха». Оказалось, что добрая половина женщин о сей и не ведают, что же говорить о мужчинах? Не понимая, каким образом воспламенить даму, мужчины остывают к сему напрасному побуждению и стараются в постели для себя одних. Есть и такие скромницы, которые, ежели и ведают о своей крохотной товарке, не решаются сказать о ней партнеру — зачем, дескать? обидится еще, что плохо постарался и меня не удовлетворил, станет чувствовать себя ущемлённо, пусть уж лучше делает для себя, а я уж как-нибудь потерплю. Какая это несправедливость — у женщин есть такая драгоценность, но некоторые за всю жизнь ни разу не достигают кризиса из-за боязни обидеть мужчину!       Сначала я решил, что подобное любопытство с моей стороны в наивысшей степени неприлично — говорить с девушками о столь сокровенных вещах, так еще и так открыто, какой стыд! — но они сказали, что в сих вещах ничего срамного, к тому же — они мне доверяют. Впрочем, и я доверял подругам. За неимением обратиться за помощью к лицу мужского пола, поверял девушкам все свои «тайны». Вначале им приходилось нелегко — я всячески скрывался от них, поэтому нередко они сами выводили меня на «непристойные» темы. Девушки выхаживали меня, понимали мою боль и старались сделать все возможное, чтобы я не чувствовал себя одиноко.       Несмотря на пережитый ужас, я быстро оправился, потому что опёрся на надежное плечо товарок — я обнаруживал в себе столько любви к ним, что не сдержался и в очередную нашу беседу признался всем четверым, как мне посчастливилось попасть в их добрые сестринские руки.       Я прекрасно ведал, что ждет меня после выздоровления и крайне волновался, когда настал час «выхода в свет». Но мне повезло. Первым посетителем оказался очень добрый господин. Имя его сыграет в моей истории немаловажную роль, посему прошу любить и жаловать — господин Лисовский, князь, посланник-литературовед в отставке.       Достопочтенному господину Лисовскому было около шестидесяти, и я очень испугался, впервые встретившись с ним. Кто знает, что может быть у человека, дожившего до столь почтенных лет, на уме? Но господин Лисовский, завидев мою оторопь и потупленные взоры, только поднял брови и умильно улыбнулся:       — Я тебя не обижу, деточка, не бойся.       «Очень сомневаюсь…» — подумал я и весь сжался в ожидании насилия.       Но господин Лисовский сдержал свое слово. Имею соображение предупредить, что то, о чем я сейчас вам поведаю является из ряда вон абсурдным для того, кто покупает услуги проститута, но самым невинным из всего, что позволяли себе другие посетители.       Я даже сперва ничего и не понял. «Этот старикашка изволит шутить надо мною?» — думалось мне, но господин Лисовский был серьезен в своём убеждении… играть со мною роль заботливого папеньки. Он гладил меня по голове и чмокал в лоб, садил в ванну и ворковал о том, какое я чудо, покрывал поцелуями плечи, а иногда, если имел игривое настроение, обязательно щекотал. Затем — закутывал в одеяло, кормил с ложки кашей и укладывал в постель, чтобы шептать какие-нибудь детские сказки. Я под них, конечно, не засыпал, посасывая палец, но едва сдерживался во время всех этих церемоний, чтобы неприлично не рассмеяться. Особенно, когда Лисовский бормотал:       — Утю-тю-тю, моя крошечка, моя букашечка! Какой красивый носик у моего мальчика, какие ясные большие глазки. Кушай кашку, кушай, не отвлекайся на старика. Ой, испачкал ротик, ну ничего, сейчас папочка все исправит, не расстраивайся. Хочешь молочка? Хочешь. Ну, держи, моя кудряшечка, держи на здоровье. Ой, усики под носиком нарисовались от молочка — какая потеха! Какой ты у меня забавный, моя сладенькая хохотушечка!       Когда я рассказывал о визитах Лисовского девушкам, мы смеялись до боли в боках, потому что и с ними он вел себя точно так же. Евдоша говорила, что Лисовский давно утратил мужскую силу, поэтому удовлетворяется вот такими вот своеобразными сценами. Марфа же поведала нам, что и с мужской силою он никого не трогал, потому что с самого основания леманнского вертепа водит его за нос и намеренно покупает девушек по очереди, чтобы предоставить возможность отдохнуть от неистовства извращенцев, коими было полно тайное собрание.       — Не пугайся меня, моя прелесть, — сказал мне как-то Лисовский, — не пугайся, я не сумасшедший вовсе, мне только жалко очень тебя да твоих товарок. Детки вы всё же мне, бедненькие к тому же. Я никогда не был растлителем — клянусь Господом Богом!       — О, ваше сиятельство, — ответил я, прослезившись, — если бы каждый был таким, как вы…       — Не плачь, моя кудряшка, я не выдержу твоих слез! Пойдем-ка лучше в умывальную — искупаем тебя. А потом — за стол, сегодня твое любимое яблочное рагу, пойдем!       И всё-таки от всех этих процедур господин Лисовский испытывал некую долю удовольствия — пусть и какого-то самобытного и явно искажённого, но вполне безобидного и инертного. В обществе же этот не в меру сентиментальный джентльмен вел себя обыкновенно; завидев меня, обязательно удостаивал улыбкой и взмахом руки. Я отвечал ему взаимностью. Пару раз мы прогуливались под ручку и он рассказывал мне уже не сказку, но вполне соответствующие норме вещи: о своей службе в Совете, экспедициях, покойной жене и умерших во младенчестве детях.       Словом, когда Лисовский удостаивал меня вечерним рандеву — а делал он это довольно часто, — я чувствовал большое облегчение и позволял ему на разный манер с собою нянчиться.       Что же до остальных заказчиков — не таких уникальных, как господин Лисовский, — то первое время их было много. Ежедневные «альковные аудиенции» сначала утомляли меня, затем я привык к ним и уже не слышал противных хриплых стонов, не видел похотливых потных лиц и не чувствовал грубых плебейских прикосновений. Я научил себя думать о чем угодно, но не о том, как мне тяжело и плохо, как меня с души воротит от неприятности и обиды. Тело мне не принадлежало, а душа была далеко.       Я представлял себя птичкой, парящей по бескрайним просторам мира в поисках своего счастья. Иногда я даже улыбался этим мыслям, потому что быть птичкой — приятно, не правда ли? Или кошкой. Кошки умеют мурлыкать — эти восхитительные вибрации, которые они воспроизводят голосовыми связками, успокаивают. А лошадка может убежать — тоже неплохо. Но вернее всего преодолевает длительные расстояния всё-таки птичка, ведь лошадке может встретиться препятствие в виде бурной непроходной реки или крутого яра, тогда как птичка перелетает всё природные баррикады, лишь пару раз взмахнув крыльями…       И так каждый раз.       Ни один мужчина, который приходил бестолково меня «потолкать», не вызвал во мне ни капельки подъема. Обычно, я оставался так же холоден физически, как и морально. Если на естественные половые трения тело пару раз и реагировало, то быстро остывало, потому что воображение было занято другим. Кого-то моя чёрствость раздражала, кому-то было начхать. Последнему виду посетителей я был весьма благодарен, так как выслушивать от Леманна, как худо ты потрудился, такое себе удовольствие. Особенно — когда ни чуточки не стремишься стать хотя бы самым заурядным любовником.       — Я сделал всё возможное, чтобы удовлетворить желания джентльмена, — увенчивая себя самым искренним непониманием, отвечал ему я. — Извините, если был плох. Я не знаю, как нужно делать правильно…       — К тебе пригласить «графа», чтобы научил?       — Нет, ваше сиятельство, помилуйте, в следующий раз я буду послушным, даю слово!       — Проститут не может давать слова. Если еще хоть раз услышу жалобу от дорогого гостя, попомню тебе это наглое враньё. Они платят не за то, чтобы ты был подобен бревну, для этого у них есть жены. А теперь — пошёл прочь.       Вопреки угрозам, в следующие разы я был таким же отстраненным, потому что мои страсти к этим противным любодеям молчали. Леманн стращал меня расправой и «графом», но я не мог иначе. Я не был проститутом. Я был человеком, которого насильно принудили им стать. Если во время «толчков» не уходил в свои мысли, казалось, что еще немного и меня вырвет. Это как потреблять нелюбимую еду через силу, зная, что еще одна ложка непременно вызовет горловой спазм.       К слову, о трапезе. Отныне я трапезничал с девушками, однако в один день княгиня почла уместным пригласить меня на завтрак, так как разыгрывать перед гостями радушных хозяев для провинциального друга все еще входило в планы ее мужа. В то утро к завтраку был приглашен доктор Маккензи и господин Давыдов — посланник-науковед — с женой. Лицо последней было чрезвычайно сухим и бледным, но вскоре я понял причину, по которой бедняжка выглядит так безжизненно и дебело — ей предстояло разрешиться от бремени уже на днях.       — Присаживайтесь, герр Шварц. — Шеннон любезно указала на стул. — Мы ждали вас.       Завтрак прошел на удивление превосходно — князь Леманн вел себя со мною по-прежнему любезно и с гордостью докладывал гостям о моих непревзойденных талантах, я даже успел простить его. Но когда госпожа Давыдова почувствовала в животе подозрительное сокращение, господин Давыдов обеспокоился и попросил доктора сейчас же её осмотреть. Получив одобрение князя, гости покинули столовую.       Леманн резко изменился в лице, из-за чего я почти физически ощутил сгустившееся между нами напряжение.       — Я чаю, с госпожой Давыдовой все будет в порядке, — нарушил тишину я. — Это её первая беременность?       — Вторая, — сказала княгиня. — Не беспокойтесь, она справится.       — Аминь.       Леманн хмыкнул — что, мол, за напускная любезность?       Я бы тотчас покинул столовую, если бы знал наверняка, что мне это позволено. Однако меня никто не отпускал.       — Вы почти ничего не съели, мой друг, — подливая масла в огонь, обратилась ко мне Шеннон, — кушайте на здоровье, не стесняйтесь. Я распорядилась, чтобы для вас приготовили сливки. Добавьте их в чай. Возможно, вы найдете его таким же приятным, как и с молоком.       — Ах, благодарю вас за заботу, ваше сиятельство! Право, не стоило…       — Ну что вы? — Княгиня улыбнулась. — Я рада, что вы сегодня с нами. Мне не хватало вашего общества.       — Ах, и мне — вашего! Примите мою сердечную благодарность.       — Принимаю, только — кушайте.       Под её ласковый взгляд я налил себе в чай сливок и стал размешивать ложкой. Стараясь не звенеть по стенкам чашки, наблюдал за возрастающим раздражением князя.       — Извините… — не успел проронить, как мне в лицо прилетел его кулак.       Я упал со стула и, прижимая пальцами переносицу, чтобы сдержать наплывные импульсы острой боли, корчился и стонал на полу.       — Эбнер! — воскликнула княгиня.       — Сама виновата, — сказал Леманн.       Затем я услышал, как он встал со стула и покинул столовую. Княгиня же опустилась рядом со мною на колени.       — Бедненький…       Сморгнув слезы, я поднял на нее глаза.       — Сильно болит? — спросила княгиня. — Крови, навроде, нет.       — О, — ответил я, — не беспокойтесь за вашего бедного друга, ваше сиятельство…       — Он чудовище. Если бы я знала, что он это сделает!       Княгиня протянула ко мне руки и мы обнялись.       Не знаю, что между ними произошло. Но то, что он выместил зло на мне, чтобы отомстить ей, понял без излишних изложений.       Тогда мне впервые пришлось задуматься над тем, как сильно Шеннон его ненавидит.       На следующий день, когда на едва зажившем лице выступил новый синяк, ко мне явился поверенный Шарля и сообщил, что они с Элизабет вернулись домой и уже сегодня он готов приступить к урокам, ежели я не буду занят никакими делами. Я сообщил, что с радостью приму его, наспех замазал пудрою синяк, нарядился в самое красивое платье, надушил парик и спустился на первый этаж — ждать. Меньше чем через полтора часа я увидел приближающуюся к парадному входу карету. Шарля проводили в приёмную залу, где мы обычно занимались.       Я был так счастлив снова увидеть его, что совсем забыл об условностях. Прыгнув в объятия любимого, восклицал:       — Ах, как я ждал вас! как тосковал!       Шарля удивил столь эмоциональный приём, но не смутил. Стиснув меня в объятии, он сказал, что тоже очень скучал, поэтому и явился сразу же по прибытии. Я прослезился. И от охватившего все моё несчастное, трепещущее существо знакомым чувством защищенности, и от воспоминаний того, что я пережил в его отсутствие. В груди у меня защемило — стало так тесно, что я не смог вдосталь надышаться запахом моего любимого. Только беспомощно всхлипывал.       «Ты бы никогда меня не обидел, — думал я, сжимая его крепкие плечи, — ты бы никогда меня не предал…»       — Неужто можно так соскучиться? — Шарль отстранился. — Ну-ну, не плачь, Уотси. Почему ты такой ранимый?       Однако я не мог остановиться — все плакал и плакал. Струны самообладания давно надорвались, поэтому я с трудом заставил себя остановиться.       — Вы ни за что не держите на меня обиды? — спросил я, спешно стирая слезы.       — Боже мой, Уотан, за что мне на тебя обижаться? Мы ведь только встретились! Да и… тебе следует сильно постараться, чтобы я смог на тебя обидеться.       Я тихонько рассмеялся.       — Ты… — нахмурившись, сказал Шарль, — как-то изменился.       Улыбка тотчас сошла с моего лица. Неужели он… что-то чувствует?       — Изменился?       — Не прими за невежество, но мне кажется, ты осунулся. Не иначе как тебя тут совсем не кормили.       — Должно быть… — Я пожал плечами.       — В таком случае — приглашаю вечером к себе. Ни то худо выйдет — кожа да кости! А это что? — Шарль прищурился и взгляд его сосредоточился на моем лбу, который, я считал, хорошо замазал.       — Ах, это! — сказал я, потея и ломая руки. — Вы же знаете, какой я растяпа — упал с лестницы. Вот никак не заживет…       — Хм, от падения таких синяков не получают. К тому же, ты взволнован, а где взволнованность — там и ложь. Извини за прямоту, но… я беспокоюсь о тебе.       — Вы добры ко мне, мой друг. Я просто… я просто не хотел вас тревожить по всяким пустякам…       — Какой же это пустяк, Уотси? Кто тот негодяй, что сделал это с тобой?       Я опустил голову.       — Это в прошлом. Не подумайте ничего дурного, я вовсе не драчун, я и пальцем его не тронул!       — Понимаю. Это явно не в твоей склонности.       — Да, благодарю, что верите мне…       — Так что случилось? Кто тебя так?       — Господин Куркин.       — Что ж, я не удивлен. Куркин завсегда напивается до положения риз и дебоширит. Как он посмел на тебя замахнуться?       Я рассказал о той сцене, когда Куркин бранился, разумеется, не упоминая, что при этом он назвал меня «тёплым».       — Однако господин Куркин отходчив, — заключил я, — мы уже разрешили сей конфликт.       Мне было не так досадно возводить напраслину на господина Куркина, как врать об этом Шарлю. Да и что мне было делать? Признаться ему во всем? Рассказать, что отныне я не принадлежу себе и Леманн использует меня в качестве мальчика для битья?       — Элизабет тоже пожалует к вам сегодня? — спросил я, чтобы как можно скорее рассеять это неловкое молчание, возникшее между нами. Шарль уже встал в позицию, чтобы отрепетировать ранее разучиваемый со мною bourrer.       — К сожалению, — сказал он, — она нехорошо себя чувствует.       — Что с ней? Не захворала ли она в пути какой плохой болезнью?       — Нет-нет, ничего такого.       — А что же с нею? Возможно, Господь наконец послал им с мистером Дэвисом дитя?       — Напротив.       Впервые мы исполняли па в молчании. Я все никак не мог понять, на что Шарль намекает. Должно быть, моё лицо тогда выглядело чрезвычайно глупо. Что ж, стоит воздать Шарлю должное — он терпеливо ждал, когда я пойму.       — Периодическое нездоровье? — наконец догадался я.       — Извини, — Шарль выдохнул, — не подумал, что это может тебя смутить. Видишь ли, мы с Лиззи привыкли говорить обо всем откровенно. Если бы не моя паранойя!       — Паранойя? Вот уж не подумал бы… Но что же вас так беспокоит в сём вопросе?       — Это не просто беспокоит, это убивает меня, Уотан! Я понятия не имею, как правильно следует подготовить Мэриан к тому, что и с нею рано или поздно случится нездоровье. Лиззи помогает мне, когда я испрашиваю у нее совета, как лучше всего сообщить малышке об этом, как не испугать и не смутить. Боюсь, что, когда придёт время, она просто постесняется обратиться ко мне за помощью, закроется, решит, что пришел ее конец…       Я улыбнулся.       — Ни к кому, кроме вас, она не обратиться за помощью, поверьте.       — С чего такая уверенность?       — Потому что вы — замечательный отец, самый лучший. Думаю, Мэриан достаточно доверяет вам, чтобы поверить любую тайну, и даже самую сокровенную. Главное, как мне кажется, не делать из сего наводящую ужас трагедию. Naturalia non sent turpia.       — Именно! И Лиззи говорит тоже. Ее перепугали в своё время страшнее смерти. Как это дико — не объяснить дочери прописных истин!       — К сожалению, таких случаев большинство, ведь сей простой физический процесс является у нас весьма неприличным и табуированным.       — И не только этот процесс. Каждый половой процесс вызывает в обществе множество бессмысленных поруганий. Люди извратили вопрос пола, сделали его секретным и с младых лет научают детей тому, что все это есть грязь да мерзость, а к причинному месту и дотрагиваться лишний раз не стоит, словно бы оно кусается. — Шарль хихикнул. — А ведь все это так же естественно, как видеть и слышать.       — Боюсь, наше темное человечество ждёт масса неприятностей, покуда оно не признает, как сильно ошибалось в вопросах пола. Опять же — миром правят мужчины, которым удобно использовать женщину в качестве удовлетворения низменных потребностей. Именно — низменных, потому что порою господа ведут себя дурнее животного. Главное для них одному себе сделать приятно.       — Именно! Да скажи на милость, Уотси, что ж в этом приятного, когда твоя женщина с тобою несчастна? Сие смешное действо и мужчину, как мне кажется, делает жалким.       — Да что об этом говорить? Они ведь и не вопрошают у своей дамы, как ей было? что она почувствовала? Близость происходит согласно требованиям мужчины — и все тут. Но ведь мы — не животные, правда?       — Правда. Любовь на то и существует, чтобы ею наслаждались обе стороны. А так — дикарское насилие.       — Вы абсолютно правы!       У меня закружилась голова и я бы непременно потерял равновесие, если бы Шарль меня не подхватил.       — Все в порядке? — обеспокоенно спросил он.       — Да, вы меня слегка закружили…       — Говорю же: ослаб тут совсем без моей стряпни.       Мы рассмеялись. В одно мгновение с моих плеч пала тяжелая гряда неутешительного бремени. Я вдруг почувствовал себя таким свободным и счастливым, будто и не было в моей жизни публичного раздевания, «графа», посетителей и кулаков Леманна.       Но облегчение моё продлилось недолго, ведь Леманн без предупреждения вторгся в залу.       — Приветствую, ваше сиятельство! — Шарль отвесил этому чудовищу поклон.       — Здравствуйте, ваша милость! Я чаю, ваша экспедиция завершилась успешно? не потерпели ли вы в пути неприятностей?       — Нет-нет, экспедиция прошла в лучшем виде успешно.       — Весьма рад этому. Прошу простить за то, что срываю урок…       — Ну что вы?       — …однако сейчас я отбываю и до позднего вечера меня не будет. Рандеву, — обратился ко мне Леманн, — назначенное на десять часов переносится на час позже — господин занят делами. Ты уже рассказал его милости о своей новой работе?       — Работе? — удивился Шарль. — Это какой же?       Уста Леманна растянулись в кровожадной улыбке.       — Весьма древней. Отныне наш скромный друг ублажает государственных мужей.       Время словно остановило свой быстротечный ход. Я беспомощно открывал и закрывал рот, пока не выдавил:       — Ваше сиятельство…       — Ну что за прелесть? — перебил Леманн, расправив руки в стороны. — С ним и пошутить не можно, сразу — в слезы! Ознакомившись с дневниками Уотана, я предложил ему помогать господам в составлении писем и разного рода документов.       — Поздравляю тебя, Уотан! — Шарль хлопнул меня по плечу. — Надеюсь, сия работа тебе нравится?       — В ней он наконец раскрыл свой высочайший авторский потенциал.       — Нисколько в сём не сомневаюсь.       — Вы читали, как он пишет?       — Не имел чести.       — Почему ты не дашь своих сочинений нашему почтенному другу?       — Это лишь… дневники, — сказал я, потупившись. — Там нет ничего достойного глаз его милости виконта де Дюруа.       — Не скромничай, Уотан! Тебе явно есть, что показать. — Леманн недобро прищурился.       — Друг мой, — обратился к нему Шарль, — я пригласил сегодня Уотана к себе в особняк на ужин, не будете ли вы против, если он ненадолго покинет поместье? Даю честное слово дворянина, что к одиннадцати часам он уже будет здесь.       — В чем вопрос, ваша милость? Разумеется, я не против. Вы — человек слова, я полностью доверяю вам.       Мэриан сразу же заметила мой синяк и сказала, чтобы впредь я был осторожен. Обещая девочке сделать все возможное, я отпустил ее во двор, где к дереву были приспособлены качели.       — Не только Мэриан, — сказал Шарль, завязывая фартук, — на них качается, девушки тоже любят.       — Никогда не качался на качелях, — сказал я, совсем не подумав.       Шарль опешил.       — Не шути так, Уотан. Мне сегодня и «острот» Леманна хватило!       — Это правда. Я же рассказывал вам, что в детские годы часто болел, поэтому… лишь наблюдал за теми счастливцами, которые раскачивались до самых впечатляющих пределов.       — Что ж, в таком случае, обещаю, что обязательно сегодня тебя покачаю. Но вначале… скажи на милость: ты никогда не готовил?       — Не имел чести.       — Ты многое потерял. К счастью, сегодня тебе представиться возможно поучаствовать в приготовлении вкуснейшего daube provençale, если ты, разумеется, согласен?       — Ах, вы хотите привлечь меня к приготовлению блюда? И не боитесь доверить такому растяпе столь ответственное дело?       — Один я не справлюсь, а Грегор сегодня отдыхает. Мне понадобится помощник. — Шарль подмигнул мне.       — Тогда… с большой радостью.       — В таком случае — снимай свое красивое платье и надевай фартук. На кухне свой этикет — вскоре здесь станет жарко и немного грязно.       Послушно исполнив наказ Шарля, я с крайним смущением заметил на себе его взгляд. Как мне показалось, весьма неоднозначный.       Готовить вместе оказалось удивительно весело — мы только и делали, что хохотали. Я пытался научить Шарля правильному произношению русской «р», так как он до сих пор не умел ее выговаривать — все мурчал на французский лад. Да кто же мог знать, что как учитель русского языка я потерплю громкое фиаско?       — Попробуйте еще раз, — просил я, — кончиком языка следует создать легкие вибрации по нёбу — и получится сия каверзная «р»!       — Г’! — настойчиво отвечал мне Шарль.       — Да не «г’», а — «р»! Давайте, у вас обязательно получится.       Но кроме «г’», Шарль больше ничего не смог вычленить.       Отправив горшочки томиться в печь, мы, порядком уставшие и проголодавшиеся, уселись на веранде с вкуснейшими пышками, приготовленными мадам Лелюш. Шарль рассказывал об экспедиции, а я — тихонько слушал и старался не отвлекаться на его завитые локоны, красивый профиль и крепкие загорелые руки. Когда же он попросил меня рассказать о моей новой работе, я растерялся и принялся неловко импровизировать.       «Что ждёт тебя после этого прекрасного вечера?» — подумал я, заблаговременно чувствуя мерзость и апатию.       — Ну? — сказал Шарль, отвлекая меня от мыслей о предстоящей досадности. — Готов покачаться?       — Конечно! А это не страшно?       Шарль рассмеялся.       — Это очень приятно! Да ты посмотри — Мэриан ведь качается, а она меньше тебя в три раза.       — Всего-то в три?       — Ну, ты весьма миниатюрный.       — Значит, хотите сказать, что во мне — три Мэриан? — Я изобразил возмущение, вызвав у Шарля новый приступ смеха.       А качели и в правду оказались очень приятной забавой. Ветерок трепал мне волосы, дух захватывало, как если бы я проглотил бездонный сосуд, купирующий каждый вздох. Я даже взвизгнул от удовольствия.       За столом же, как и в прошлый раз, разговорился с Дарьей и Варварой о нынешних придворных увеселениях, побеседовал со Степаном о травах и с удовольствием выслушал рассказ Грегора о самых превосходных melon de Cavaillon, которые растут под солнцем Прованса в долине реки Дюранс. Затем, истребив все съестное, мы отправились на прогулку в сад, где предались созерцанию первых звезд, всплывших из глубин вселенной на темнеющем небосводе.       Я боялся, что не успею обратно в поместье и Леманн придёт в неистовство, но Шарль был достаточно деликатен, чтобы забыть о моём возвращении.       — Прежде чем ты покинешь нас, — сказал он, — я бы хотел тебе кое-что показать. Для этого нам потребуется покинуть пределы особняка. Надеюсь, ты не боишься темноты?       — Если вы будете со мной, мне нечего бояться.       — Тогда — следуй за мной. — Шарль улыбнулся и протянул мне руку.       Выйдя за ворота, мы вышли на едва заметную тропинку, ведущую к опушке. Моя ладонь вспотела от волнения и всю дорогу я чувствовал себя из-за этого особенно неловко. Что, если Шарлю неприятно ощущать на своей ладони мой пот? А только стоило нам вторгнуться в глухую тишь вечернего леса, как я перестал волноваться из-за рук. Теперь я волновался о другом — что он задумал? не хочет ли отчитать меня за все то неуместное кокетство и жеманность? не хочет ли сокрушить во мне последнюю надежду на то светлое, что у меня осталось?       Меня затрясло.       — Зачем мы здесь? Ах, темно, как ночью…       — В темноте сокрыта неизвестность, — сказал Шарль, уводя меня куда-то вглубь, — понятно, почему она страшит людей. Все мы боимся неизвестности. Боимся будущего.       — К сожалению, вы абсолютно правы.       — Ты никогда не задумывался о том, что бояться следует не будущего, но — настоящего? Ведь как хорошее, так и досадное случается с нами здесь и сейчас. Мы не можем знать наверняка, что ждет нас в будущем — когда мы примем верное решение, а когда — оступимся.       — Все в наших руках, — сказал я, дрожа не то от холода, не то от страха. — Однако бояться настоящего… действительно. Я боюсь настоящее почти так же сильно, как будущего.       Мы вышли на полянку и Шарль наконец остановился.       Я лихорадочно огляделся по сторонам; здесь было так темно, что я не видел собственных ног.       — Я привел тебя сюда, — сказал Шарль, — чтобы ты больше не боялся ни настоящего, ни будущего.       — Боюсь, это невозможно.       — Думаешь?       Не поднимая руки, Шарль сделал едва заметное движение кистью. И в эту же секунду случилось невероятное — из пышных кустиков ракитника в воздух вспорхнули светящиеся розовым светом цветы. Они кружились в воздухе и танцевали вокруг меня, позволяя коснуться нежных лепестков. Я словно оказался среди сверкающего звездного неба.       — Боже, — выдохнул я, — как красиво…       Шарль наблюдал за мною с теплой улыбкой, прежде чем сказать:       — У меня тоже есть секреты, Уотан. Мой отец ненавидел меня за то, что я не был покорным. Братья презирали меня из трусости к нему — жестокому и властолюбивому графу де Дюруа. Он не ожидал, что я когда-нибудь окажу сопротивление, ведь для него было неприемлемо ни одно мнение, кроме собственного. Я не знал его любви. Я знал лишь широкую спину лакея, на которую садился день ото дня, чтобы меня истязали березовыми прутьями. Граф полагал, что экзекуциями добьется подчинения непокорного сына. Но добился лишь растущей в нём ненависти к нему.       У меня никогда не было отца, но став им, я задался целью сделать все возможное, чтобы мое чадо не терпело того, через что довелось пройти мне. Когда Элоиза понесла, я молил Господа о том, чтобы Он послал нам дочь. Все оттого, что я не мог выносить братьев, все детство и юношество предающих меня в угоду отца. Я полагал, появись сын, я возненавижу его, ведь он будет напоминать мне этих жалких приспособленцев, что он родится таким же. Однако Господь сжалился надо мною и подарил мне чудесную дочь, но забрал мою любовь, смысл моей жизни. Я обожал Элоизу, всё в ней — её рассудительность, её смелость и благородную гордость. Я думал, что никогда больше не полюблю. Но всё изменилось, когда один человек пленил моё сердце. И этот человек — ты, Уотан.       Я стоял как истукан, не зная, что ответить. На какое-то мгновение мне показалось, что я — не я, что меня не существует, а Шарль обращается к кому-то другому.       — Шарль…       Он подошел ближе и взял меня за руки.       — Я уже не мальчик, Уотан, и не стану стыдливо скрываться. Все мои мысли — о тебе. С тех пор, как я повстречал тебя, не мог оправиться от знакомого, но давно забытого чувства — оно теплит мне сердце и нежно волнует его. Вначале я старался отогнать непрошенные мысли прочь, стыдился предательского ощущения. А только столь искренняя и трогательная влюбленность не может быть порочной и вероломной. Я влюбился — значит, так было угодно Господу. Признаю, в тот день, когда ты едва не лишился жизни из-за обезвоживания, я понял, что снова могу потерять дорогого мне человека. До этого я всё боялся будущего — боялся, что ты отвергнешь меня, испугаешься, — но бояться мне следовало настоящего. Что мы никогда не будем счастливы.       — Шарль, я…       — Что, Уотан? Ты смущен? ненавидишь меня? Скажи, что я был не прав в отношении тебя!       — Шарль, я так счастлив. Не сон ли это?..       — Нет, это не сон, Уотси. — Шарль улыбнулся. — Это — настоящее, которого отныне ты не должен бояться.       Он нежно взял меня за щеки и наклонился к самому лицу, чтобы сомкнуть наши уста в поцелуе. Сначала легком и почти невесомом, затем — смелом и желанном. Я так боялся отпустить его, так боялся, что поцелуй скоро закончится, а с ним исчезнет и он сам, что сжимал его руки, чтобы он не отпустил меня. Никогда больше не отпустил.       Но когда поцелуй закончился, никто не исчез — ни он, ни я, ни полянка, где мне случилось познать настоящую любовь.       Шарль притянул меня к себе, в его глазах, как на зеркальной поверхности воды, отражались розовые всполохи волшебных цветов.       — Держись, — шепнул он.       Я обхватил его за плечи. Наши ноги оторвались от земли и мы взмыли в воздух — к сверкающим в ночи звёздам. Дыхание перехватило в десять раз сильнее, чем на качелях. Упругие порывы ветра надежно удерживали нас.       — Не бойся, я держу тебя, — сказал Шарль, когда мы достигли уровня крон.       — С тобой мне не страшно, — прошептал я и еще раз поцеловал его.       Я был счастлив. Абсолютно счастлив.