В отсутствии своей Шакти(силы, мощи), Кали, Шива становится просто «шва», что в переводе с санскрита означает «труп». Таким образом, предполагается, что без своей шакти Шива бессилен, инертен или просто мертв.
Амала закатывает глаза, чувствуя, как стопы сминают бутоны, покрываясь алым, точно кровь, и столь же сладким соком, цедит сквозь зубы. - Убирайся. Эммет ухмыляется, ссыпая с ладоней последние ярко-алые цветки ей под ноги, подпрыгивая и нагло садясь прямо на тумбочку, подвинув статую Ганеша. Безбожник и еретик, его и смерть не особо изменила. Разве что, открыла на многое глаза, но разве мертвецы не слепы? - Боишься? - скалясь, спрашивает он, но Кхан лишь фыркает. Было бы кого - семицветная нить оберега лишь по привычке оплетает рукотворной змеёй пальцы, скорее, в память о чужой заботе, чем в испуге. - Ненавижу... - с удовольствием, смакованием, выдыхает Кхан, прикрыв глаза. Её знание уже стало различением, его и себя, его в себе и себя в нём, но связь отрубленных рук меж ними крепче стальных цепей - слишком быстро и слишком глубоко они успели прорасти друг в друга, так внезапно для всех, включая мир, что их и свёл. Тамас смыкает кольца его лишенными веса шагами. Амала склоняет голову к плечу, в который раз восхищаясь тем, как такой деятельный человек, как Роуз, оказывается полон изначальной, пассивной тьмы, как и она - света. Эммет зеркалит, искажает её жест, тоже склоняя голову, но к другому, улыбается окровавленным ртом так, что ещё немного и отрубленная голова от восторга рухнет вниз, к её ногам. Амала идёт, что танцует, черные волосы шелковым пологом спину укрывают, алые лепестки кровавыми бликами отражаются в её глазах. Светлая кожа в мертвенном свете насыщается небесным оттенком, становясь светло-голубой, почти синей, сверкающей, словно она тоже источает свет. Золотистые жемчужины ожерелья скалятся древними черепами, обрамляя точечную шею. Эммет никогда их не считал, но знает точно, что их ровно пять десятков, по одной на символ чужеземной азбуки санскрита. Её ненависть весомей его и сильней, обжигает мертвую кожу, точно зажатый в губах кубик льда - распаленное ласками тело. Эммет чувствует, как всю его суть пронзает дрожь, насильно возвращая ему чувствительность и жизнь. Первой возвращается боль, но Эммет почти не распознает её за волной жара, когда с блаженным стоном падает перед Кхан на колени. Смятые бутоны терзают шёлком слишком чувствительную, слишком горячую, живую кожу, отдаваясь щекоткой где-то внутри плоти, ближе к костям, раскаленным точно угли в жаровне для благовоний. Амала цокает языком, переходя на смех, одним движением алой от цветов ступни, переворачивая его на спину, под звон ножных браслетов. - Уже не хочешь, чтобы я исчез? - глухо выдыхает он пеплом, облизывая серо-сухие губы, следя за ней. Амала ведёт самыми кончиками пальцев вдоль шрама, чертит алым, точно собирается рассечь кожу, освобождая заново кровь. - А смысл? Ты всё равно возвращаешься. - улыбается она, наклоняясь, с полным весом ставя стопу на его грудину и Эммет сипит, кивая, кудрявым затылком сминая цветы под собой. Он возвращается. Каждую четвертую ночь, где бы она не была, с кем бы. Возвращается, принося с собой алые, точно кровью взращенные цветочные бутоны, куцые ответы-подсказки и пьяную, терпкую ненависть, манящую её, точно также, как звучание темных тантр и проступающая под пряностями местных специй кровяная соль. Амала деликатная, тактичная, нежная. Она слова никому дурного не скажет, и улыбается даже тогда, когда желание вцепиться когтями в кои-чьи темные кудри или глаза за стеклами щегольских очков не становится нестерпимо сильным и неприлично явным. Больше из профессиональной этики, чем из банального простодушия и человеколюбия. Амала искоса, исподволь, не мытьём, так катаньем, словом там, взглядом сям, добивается своего, так или иначе. Эммет, считавший, что ещё в Ирландии отточил этот метод до совершенства, неприятно восхищён обращённым против него оружием. Это возмущает и подзуживает, приводит в восторг и бешенство, особенно той лёгкостью, с которой она использует своё убеждение. До Роуза вскоре доходит: Амала Кхан просто не понимает, не осознает, какую власть имеет над людьми, и это злит его ещё сильнее. Вернее, не осознавала, потому что Эммет становится первым, на ком она использует свои чары специально. Не оленьи глазки или трепетную беззащитность, из-за которой Лайтвуд и Берг следуют за ней, точно змеи за флейтой факира, а то, что сработает именно на нем - неприязнь к ней в целом и к Индии в частности. Право, он мог бы возненавидеть бывшую колонию уже за то, что она отсюда родом! Чудовище. Прелестная, ужасная прекрасная в своей смертоносности тварь. Вторая стопа бережно, но неумолимо становится рядом с первой, Амала разводит колени в стороны, по-кошачьи устраиваясь на нем. Кончики когтей обводят ключицы, когда она впивается в него взглядом ставших алыми зрачков, трогательно поджимая пальчики на ногах. Амала упивается его беспомощностью. Его молчанием, его покорностью. Точно так, как замирала, любуясь, его гневом и бессильным перед очарованием презрением ещё при жизни. Моргает, расплываясь в улыбке, слишком широкой и острой для существа смертного. Этот скондокут продолжает её умилять, продолжает её ненавидеть, хотя из ей отданных покорнее прочих принял свою участь. Эммет похож на единственного, слишком любимого и избалованного сына, бойкого с прочими, на глазах, но с удовольствием кротко идущего в руки матери наедине. За успокоением. За признанием. За лаской. Её ладони ведут от его плеч к шеи, подушечки больших пальцев гладят тонкий розовый рубец поперек, под которым течет такой яркий, такой густой и сладкий, отдающий железом на послевкусии сок. Эммет пахнет цветами, гандху мускусом. Последний она помнит от него ещё при жизни, от хорошего, наверняка неприлично дорогого одеколона. Раньше ей казалось, что этот аромат, слишком тяжёлый и сложный, пряно-древесный, душит и выматывает сильнее, чем жара. Ныне - что наоборот, одним этим запахом можно насытиться. Но зачем довольствоваться только им, если он принадлежит ей всецело? Настолько, что возвращается к ней сам, по своей воле, своему желанию покидая Нараку. Драхмараджа не в силах и не в праве держать Роуза - только Эммету решать, идти путем мудреца или возлюбленного, и только ей ныне он принадлежит. Он возвращается к ней каждую четвертую ночь, неустанно принося с собой алые цветы, запах мускуса и пьянящую, жгучую от ненависти и слишком сильной с нею сросшуюся любовь. Это сладко и смешно, то, насколько быстро и просто столь темный, лишенный духовного света человек, принял дарованную ей в смерти ему истину: Нет ничего незначимого и ненужного. И боль, и горе, тоска и жажда, ярость и зависть также важны и ценны, как и вечное блаженство, к которому стремится каждый из них, покинув колени Великой Матери. Пока ты не примешь это, не поймёшь, себя и свои чувства, ты сможешь продолжать путь, но чем выше заберёшься, тем дольше придется падать на самое дно собственной души. Но тот, кто видит великое в малом, себя - в многих, божественное - во всем его окружении, не боится ошибок, зная, что всё, что он ищет и жаждет, уже с ним. И Мать до сих пор обнимает своего самого любимого, своевольного и упрямого сына. Амала опирается ладонью на основание шеи Эммета, наклоняясь ещё ближе, вглядываясь в глаза, в первый раз замечая, насколько те похожи оттенком на её собственные. Может быть, поэтому они не нашли согласия, будучи людьми? Схожие во многом, но разные сутью, неизменно, как две части целого, притягивание друг к другу? Ведь что есть гнев, как не обратная сторона любви? Люди не гневаются на тех, с кем себя не отождествляют, к кому не испытывают тяги, почувствовав связь. Черные волосы змеями сплетаются с иными, короче, но тоже очень похожими. Амала улыбается, иначе, мягче и темнее, но всё ещё не даёт сделать вдох в полную силу. Он всегда злился, чтобы она не делала, какой бы не была, и чем больше она прикладывала усилий, чтобы стать ближе, доказать свою значимость, чем больше он ярился и действовал сам. Тем больше ей хотелось его приручить. Ранее она задавалась вопросом - почему он? Почему из всех, близких и далёких, почти незнакомых и завораживающих, прекрасных и сильных, она выбрала его? Ограниченного, сломанного, презирающего так ярко, что кожа под сари вспыхивала от каждого взгляда и кончики пальцев покалывало от одного звучания голоса? Потому что она видела себя в нём и его - в себе. Ту же тьму, ту же ярость, то же стремление к тому, что у него получалось лучше всего, от самого рождения. Разрушение. Он - её личный бог цветочного нектара, буря в шелковом коконе человеческой кожи, свет истины, скрытый тьмой невежества. Её милый Рудра-Махакала. Он, тот, кто принял Гнев Матери, и она, снискавшая Её Милость... Не имевший веры в жизни, но нашедший в смерти, чуждый этим землям также, как и своим, познавший слабость и силу, боль и власть, остроту и сладость. Ненавидимый и злой, но всё равно пылающий так ярко, что пламя внутри неё начинало гудеть кровью, стекающей вместе с влагой к лону. Кто, если не он? Стопы расходятся в стороны, соскальзывая по бокам к полу. Амала наклоняется всё ближе, отводя бедра дальше, садясь на него, стекая, как вода вниз, как сари - на пол. Ритм сердец и лёгких замедляется, сравнивается, когда она накрывает его тело своим, смешивая дыхание, делясь праной, постигая самарасу делая глаза ярче, а губы - горячее. Гнев его, исходный и исконный очистив душу, иссякает, оставляя только блаженство, чувство окончания извечной тоски по той, что наконец-то с ним рядом. Эммет, пытаясь взглядом передать всё то упование, нежность и любовь, что он сейчас ощущает, выдыхает в её губы заповедно-жгучее: - Тобой рождена вся эта вселенная... Медленно, текуче, томно. Она ведёт его сквозь невежество к свету, от смерти - к жизни, от боли - к радости. Им нет нужды торопиться, у них есть всё время мира. Она - и есть время. Соединяя в единое не только тела, но и семь энергетических сердец, души, сущности, она поет, выпивая его выдох: - Тобою сотворён этот мир... Светло-голубая, почти синяя кожа оборачивается небом, темный полог волос - самой ночью, жемчужные черепа - звёздами, когда Амала укутывает его, укрывает со всех сторон, обнимая, заполняя пустоту его существования чем-то важным, чем-то невыносимо правильным, изначальным, прекрасным, божественным. Собой. И уже не важно, кто из них и кому шепчет во время очередного поцелуя: - Ты всегда пожираешь его в конце...***
Амала просыпается резко, рано, тут же обнимая себя за плечи. Жаркая калькутская ночь кажется стылой, вязкой и пустой без... Без кого? Амала машет головой, покачиваясь, поджав колени к груди. Острая тоска, необяснимая и невыносимая, заполняет её изнутри, пока не стихает под рассветными лучами до уже привычной ноющей боли под грудиной. Опять. Это происходит раз за разом, с тех самых пор, как Роуза убили, каждую четвертую ночь она просыпается сама не своя, с ощущением, что потеряла что-то очень важное, дорогое, любимое, что-то, что она все эти дни пытается снова найти. Амала смыкает веки, медленно опускаясь на кровать снова, в бесплодной попытке если не заснуть, то хотя бы подремать. Череп в цветочных лозах за окном её комнаты снова покрывается завязями и мелкими, блеко-розовыми, ещё не алыми, бутонами, скрываясь с глаз. До следующей четвертой ночи.