Клочок земли

      Когда Себастьян слышит крик — протяжный, долгий, так похожий на свист несущегося между деревьев ветра, он отставляет в сторону ведро. В нем плещется и чавкает мачмала, булькает, переворачивается в сукровице ещё целый, чей-то грязно зеленый глаз, смотря на него пустым сухими взглядом расфокусированного зрачка. Себастьян скидывает остатки потрохов с ножа, да и сам нож — в ведро, отставляя его в сторону. Корм для милых собак, для теплых собак, для верных собак.       Когда Себастьян слышит крик — хриплый, булькающий, блуждающий по венам тоненькой иголкой стремящейся к сердцу, он открывает дверь из комнаты, теплой, светлой, в коридор. Он смотрит под ноги, ища взглядом кровавые следы, и видит — находит, просто стягивает тряпку с ручки двери, кидая под ноги. Она, промокшая от мутной воды, со свисающими нитями волос, тухло шмякает.       Когда Себастьян слышит мученический свистящий стон из надрезанного горла — он берет ещё одно ведро и смотрит на откинутую дверь подвала. Тяжёлую, с металлической прошивкой, закрывающуюся на три замка. И просто поправляет лестницу, чтобы она стояла устойчиво, и Стефано не упал с нее, когда будет в следующий раз спускаться по вязким от слизи лопнувших под его каблуком органов ступенькам. Себастьян выдраит эту лестницу до блеска, но позже. Сейчас он спускается вниз, держа ведро на расстоянии от себя, и идет ещё ниже. В его голове — мысли простые, будничные, про уборку, про готовку, про то, что надо покормить собак. Про то, что надо накормить Стефано, сделать так, чтобы он смотрел сыто, тяжело, как будто насквозь, лениво заняв его единственное кресло закинув ноги на подлокотник и требуя только тщеславного внимания, но сытый — с полным горячим желудком и тёплыми щеками, с пустой спокойной головой и только изредка требовательным взглядом. Себастьян слышит влажное, перегнившее, падающее с расслабленных рук на пол. Он заходит в комнату толком не отрывая ноги от густой, сотней тонких нитей липнущих к подошве жижи, игнорируя ее сладкий, освежающий душной испариной внутри глотки запах. Его Тайга стоит спиной к проёму, в болезненной маниакальной стойке, выгнув позвоночник так, что двумя буграми выступили узлами задеревеневшие мышцы. Резкое движение головы — и волосы разметались, падая на красную здоровую щеку, ещё раз — и волосы полностью отодвинулись к уху, открывая все лицо с пустой, чернеющей глазницей. Взгляд острый — восторженный, в окружении черных ресниц, таких же черных, как кусочки свернувшейся крови в сердечных трубках, которые ещё рефлекторно покачивались на мышечном органе в растопыренной ладони Стефано. Его фартук с налипшими на него кусками мяса и волокнами плоти раньше был белым — этим утром, когда Себастьян заботливо вычистил его в снегу и забрал домой, чтобы не замёрз и не встал дубом. Стефано раздувает ноздри, как будто наслаждаясь летним сладким ароматом провинции, среди гудения чего-то низкого сорванного голоса, смакуя кисленький у корня языка тошнотворный вкус, от которого желудок сжимается где-то под самым сердцем, облизывая губы и удовлетворённо фыркая. Себастьян знал, что ему нравится запах в комнате, гнилостный, от мокрых стен, от жарких тел. Запах страха. — Я ведро принес, скидывай. Отнесу потом выводку, — Себастьян говорит тихо, боясь побеспокоить ряд подвешенных на крюки тел, боясь своим грубым шершавым голосом нарушить покой шкуры, висящей прямо перед ним, из которой Стефано выламывал кости и из которой он всем скобом переваливал органы в ведро, оставляя пустую оболочку, из рта которой торчал нежно розоватого цвета конец крюка.       Стефано не говорит «спасибо» — Стефано скидывает перчатки в то же ведро и подходит ближе, упираясь всем телом в Себастьяна, будто вгрызаясь как бешеный пёс в чужое лицо — только целуя, прикусывая сухие от мороза губы, раздирая трещины и вылизывая капельки крови. Стефано не говорит «спасибо» — он кладет жаркие руки на холодные щеки, целует так, будто ему самому не хватает воздуха, и прижимает пальцы к крыльям носа Себастьяна, забирая весь его воздух — себе. Как быстро жжет в груди, как быстро лёгкие судорожно сокращаются, плечи дёргаются, а руки — просто висят вдоль упрямо ровно стоящего тела, как быстро прикрытые глаза приходится зажмурить и прижаться к Стефано в ответ, в попытке случайно уловить в голодном, жадном поцелуе хотя бы пол глотка, пол вздоха. Себастьян ловит ту секунду, когда его губу кусают до крови, до обнаженного мяса, когда Стефано зубами сдирает немного мертвой кожи и сплевывает ее на пол, облизывая чистые, сочащиеся, блестящие от его слюны губы Себастьяна. Тот вдыхает рвано, как можно тише, но глубоко, набирая как можно больше воздуха. Стефано больше его не целует — скалится, двумя пальцами растягивая его губы и следя за капельками стекающими вниз. А потом — он просто отлипает двумя пальцами чужой комок плоти от груди Себастьяна, отойдя на шаг назад. И смотрит абсолютно ехидно, играючи. Себастьяну душит горло его Тайга, лезет в грудь и выламывает ребра, сминает лёгкие, смакует, кусает и вылизывает длинным языком изнутри. Он в один момент чувствует себя как тот самый пустой сосуд на крюке — выпотрошенным, вывернутым наизнанку. Себастьян наклоняется, так и не сомкнув губы, сжимает ручку ведра и поднимает его. Он скормит это выводку от любимой Стефановой псины, а потом вернётся ещё раз, неся пустое ведро. Себастьян не смотрит в белесые глазные яблоки ещё бьющихся в конвульсиях людей, когда Стефано нажимает на рычаг и тела двигаются вперёд. Они смотрят в агонии, трясясь от холода и мученической боли, не понимая, не осознавая. Себастьян кивает самому себе и разворачивается. Он думал о том, как вечером растопит баню, и помоет Стефановы волосы, продерет пряди пальцами, выбирая кусочки мяса и засохшей крови, а потом как будет промакивать его тело, бережно касаясь мохровым полотенцем извернутых мышц и впадин на коже. И как потом, следующим утром, он выдраит лестницу в подвал, чтобы Стефано не упал.