Кто росою подсветил Мохом вышитый настил? Кто в серебряную чашу Сердце с горя опустил? Нина Кондратковская «Сердце-озеро»
Вторая неделя июля налетела на город жаркой, почти давящей духотой. Жители и гости дружным скопом потянулись к местному озерцу, и теперь тут и там можно было увидеть на берегу развалившихся жареными тюленями людей. Тогда-то и начались убийства. Доктор Маккой был готов расплавиться, сидя за очередными отчётами. То и дело на лбу наливалась и катилась, подгоняемая силой тяжести, горячая капля пота, так и норовила слететь и разбиться — прямо на пункт двадцать семь. Уже который раз Леонард тоскливо утирал лоб бумажными полотенцами, но ничто не могло облегчить его страдания: солнце едва перевалило за зенит, — да и сами полотенца упорно не хотели рваться по линии отрыва. Но тут запертая дверь защёлкала бесполезной ручкой, кто-то ругнулся по ту сторону, скрытый и приглушённый деревянным полотном, и Леонард успел подумать своим воспалённым жарой мозгом, что родственники случайного туриста уже добрались до него — так быстро! — и верно, сейчас какая-нибудь жёнушка начнёт вытягивать из него кровь и ликвор, как что-то застучало в глубине замка. Дверь в кабинет распахнулась — и внутрь вплыл Джим. — Доктор, доктор, — пропел он. — Какие новости? Широко улыбаясь, он раскинул руки и протанцевал к столу. Вслед за Джимом, на ходу пряча что-то в карман, внутрь зашёл Павел Чехов. Маккой хмуро взглянул на обоих. — Молю, не продолжай. Но Джим, конечно же, продолжил: — У меня запущенный случай: я в вас влюблён. — Господи… — Да ладно, Боунс, ты даже вполовину не так сердит на меня, как показываешь, — Джим весело опустился на стул. Был в его позе какой-то разлад, ускользающий на первый невнимательный взгляд, и испарина на лбу, и другие — рубленые движения, совсем ему не свойственные, за фасадом — бравады и неуместной удали — как раз-таки для него характерных. — С чем пожаловал? — подхваченный привычным — рутиной, интересом, беспокойством, язык понёсся, не спотыкаясь. Джим заговорщически глянул на него, бледные щёки, покрытые потом, слегка заалели, и, не предвещающим ничего хорошего тоном, он тихонько начал: — Я слышал, из участка поступило два трупа. О, ну конечно. — Практически так, — осторожно согласился Леонард. — Практически? Он посмотрел на свои, всё ещё слегка подрагивающие, руки. На сертификат и одиноко высыхающую каплю под пунктом двадцать семь. — Из участка поступил один. Второй — приехал на скорой. Джим смешно сглотнул, будто подавился уже рвущимися наружу словами, и глаза его выкатились, почти преодолели рубеж век и едва не повисли на оптическом нерве. Скрипнули ножки стула — в замешательстве Джим отступил от стола, к Павлу, который теперь всматривался в лицо Леонарда, осторожно и пытливо. — Чёрт, — выругался Джим. — Я не подумал. Они стояли напротив, спрятав за масками осторожного сочувствия страх и растерянность, и Леонард пожалел — зачем, зачем смалодушничал и признался. Он связал непослушные пальцы в замок. — Выкладывай. Джим опять сглотнул и утёр лицо — заблестели на свету волоски на руке. Если не сознается сам, придётся признание из него выбивать. — Мне нужно на них взглянуть. — Джим, — как можно более ласково начал Леонард. — Это должностное преступление — Но ты любишь меня, поэтому… одним глазком? Павел улыбнулся вдруг из своего угла — олицетворение трусости и нерешительности Леонарда в одном этом маленьком человеке, и Джим тоже растянул губы в полуудачном подобии своей жизнерадостности. Бутылочка тайленола полетела ему в лицо. — Одним глазком, и по пути ты расскажешь, отчего это твоя рука так подозрительно тянется к рёбрам.***
Раскалённую духоту больницы сменил законсервированный холод морга — пахнул в лицо искусственным, сухим морозцем, забился в нос — полузабытой вонью анатомички. Джим с Павлом скривились, непривычные. Леонард повёл их, туда, где друг над другом выстроились в ряд щитами хромированные надгробия. Он постоял немного, прежде чем открыть нужную ячейку, чтобы взглянуть в мёртвые глаза — не тому, кого он убил, он бы не смог, наверное, взглянуть — снова — но второму, тому, что погиб ещё до приезда скорой. Да что же он в самом деле, подумал он вдруг: трепещет перед мертвецом как кисейная барышня, — и рванул на себя ручку. — Зажмите носы, парни, — предупредил Леонард, — или блевоту вытирать будете вы. Едкий запах анатомички вырвался наружу ударной волной, и парни чуть отпрянули от стола. Джим совсем побледнел, затем позеленел, но мужественно склонился над телом, стараясь дышать через рот. Он глянул на раны с видом заправского судмеда. — Ага, — сказал он, — это она. — Ты уверен? — забеспокоился Павел. — Потому что если ты не уверен, и мы сейчас рванём на место преступления, а это окажется не она, у нас будет вдвое больше проблем, правильно? Леонарда это вовсе сбило с толку. — Погоди. Кто это — она? — в какую авантюру эти двое опять увязались? — Откуда взялось место преступления? Судебно-медицинская экспертиза установила, что раны нанесены пумой, а уж мнению Джэм я доверяю. Вместо ответа Джим принялся раздеваться. — Ну гляди, — он потянул руками за ткань на спине, и голос его в ловушке ворота звучал глухо, — похоже на пуму? На его голом торсе, спеленатом неумелой рукой, просвечивали пульсирующие, всё ещё кровоточащие раны. Что-то вырвалось у Леонарда непроизвольно, то ли «блядь», то ли «ты еблан?», и он кинулся к этому простофиле — спасать и мочалить. Узелок бинта всё не хотел поддаваться пальцам, и Леонард спросил, чтобы отвлечься: — Кто тебя бинтовал? Джим глянул на него, беспечно и ранимо, ни секунды не раскаиваясь, и Павел завозился у холодильников — Расскажи мне, эксперт, что в сегодняшней повестке? Как убивают пумы? — попросил Джим. Бинты на нём потяжелели от влаги, впитали кровь и бьющий ручьём пот. — Чехов! Бинт у Джэм в столе, инструменты — в секционной. Мне нужны пинцет, игла и нить, вата, повидон-йод, если есть. Налево — кругом! Не ожидавший столь резкой команды, Павел бросился — куда-то совсем в другую от секционной сторону. Джим отпрыгнул. — Какие иглы? Какие нити? Боунз, давай ты выйдешь из режима ярости и мы спокойно поговорим! — он всё отступал и отступал, пока не упёрся спиной в холодильники. — А наркоз мне полагается? — Нет. Джим ойкнул. Вернулся откуда-то, волоча перед собою тележку с инструментами, Павел. Грохнули о литой бок почки пинцеты и зажимы, и Джим ойкнул снова, вжав голову в плечи, а Павел только тяжело сглотнул, ну а труп на столе и вовсе — ничего не сказал. — Пощады? — как-то неуверенно спросил Джим.***
Предателя Павла немедленно командировали домой, и он спешно повиновался, пожелав Джиму на прощание удачи. На месте не сиделось — всё думалось о том, что за городом, у кромки воды поджидает своих жертв Нэнс, и кушетка неприятно давила на копчик. Словом, хотелось сейчас же действовать. Боунз тоже был очень занят: ходил по кабинету из угла в угол, потроша ящики — решал, как бы в обход бумажной волокиты потратить на Джима целый местный наркоз и несколько зашивательных наборов. — Прежде чем ты начнёшь поносить меня последними словами, — начал Джим осторожно, — знай, что я всего лишь познакомился на пляже с девушкой. — И теперь ты выглядишь как ходячая антиреклама промискуитета. Боунз вернулся к нему со шприцем в руках. Непроизвольно сжалось тело, закаменело в ожидании неизбежной интервенции сквозь кожу маленького тонкого… да, думать об этом не следовало. — Это грубо. — Да, — Боунз отступил на шаг, выбросил в ведро шприц. — Прости. Рваные раны по счастью, не успели загноиться — так док и сказал. Игла мерно погружалась в кожу, чтобы вынырнуть на изнанке, стянуть между собой полосы — почти как ткань. Без боли шитьё наживую казалось каким-то отстранённым, словно — Боунз штопает прохудившуюся одежду, как сам Джим в детстве штопал дыры в летних рубашках и шортах. — Нэнс нужно остановить, — сказал он просто в пустоту, скорее себе, чем кому-то ещё, но Боунз нахмурился только сильнее. — Я не хочу мести, я хочу, чтобы, — люди перестали умирать, — все думали головой перед тем как полезть в жопу. Послушай, Джим, высланы егеря. Пусть разбираются. Кем бы твоя Нэнси ни была — это профессионалы. — Эти профессионалы приехали за пумой, не за девушкой и не — за чем-то иным. А это — иное, Боунз. Егеря остановят нечто вроде той чертовщины на корабле? — А вы остановите? С него пот лился градом, промочил воротник, скопился пятнами в подмышках. Джим скосил глаза снова, туда, где громоздкая конструкция из руки, щипцов и иглы ходила ходуном вверх-вниз, и потянулся за ватой — одной рукой, чтобы не дёргаться. Нет никакого удовольствия в том, чтобы смотреть, как работают другие, особенно если тебе самому абсолютно нечем заняться. В этом, наверное, и было всё дело. — Чтобы что-то остановить, нужно всего лишь понять, как оно работает, — он промакнул ватой Боунзу лоб — ещё проткнёт ему новую страшную дырку, если будет работать вслепую. — Мы сходим на разведку. Пойдём с нами? Ты развеешься. За заполнением бумажек ты провёл вечность. Или две вечности. Я не считал, — у Боунза рот дёрнулся в направлении двух вечностей, очередной узелок крепко схватил прореху, и Джим заговорил активнее: — А может ну это, а? Я вытаскиваю тебя из твоего бюрократического ада, ты безумно благодарен мне за это, мы идём спасать город от невиданного нечта. Зло повержено, аплодисменты героям, приз зрительских симпатий достаётся Чехову, — «ты перегрелся», проворчал Боунз. — Чего? Все любят Павла. Давай, соври мне, что вместо этого, ты предпочёл бы киснуть в кабинете. Боунз взглянул на него исподлобья, немного устало и покровительственно: так смотрела мама, когда он вляпывался в очередную историю. В затылке неприятно заскребло знакомое ощущение. — Я бы предпочёл, чтобы вы не лезли в опасные авантюры, — он поднялся тяжело и достал бинт. — Но я слишком многого прошу.***
Утро было сырое и серое, и солнце только начинало выкатываться на плоский купол неба, размывая вокруг себя сизую тень. Джим сидел на пассажирском, показывал, куда ехать. Он всё ещё то и дело вдыхал поверхностно, сжимал зубы, полагая, будто никто его не видит, но упрямо сверял дорогу с картами. За спиной у Леонарда чихнул Павел. — Извините, — сказал он и плотнее закутался в свою лёгкую куртку. — Холодно здесь. И холодно было — правда, что даже не верилось, будто к полудню разразится над городом и озером осточертевшая жестокая жара. У самой воды они остановились. Она спокойно стояла, зеленоватая от пучков водорослей, в окружении берегов, и сквозь неё виднелось гладкое каменистое дно. И всё вокруг было неподвижное, будто стеклянное, и небо сливалось с зеркальной поверхностью озера, так что невозможно было провести границу сред, и редкие птицы, казалось, плыли по небосводу. Джим подобрал плоский камешек — запрыгали по поверхности воды круги блинчика. — Тут мы и встретились, — поднял ещё один, подбросил в руке и — сложил в карман. — Давайте вдоль берега пройдём. Зашуршала галька о днище лодки, съехала вместе с нею вниз к воде. Берег удалялся от них с каждым гребком, и деревья, подобравшиеся к самой кромке, качали длинными ветвями в полной тишине. Подозрения крутились у Леонарда вихрем в голове и врезались в язык — как штопор, разрывали плотные мышцы и увязали там, застревая и делая только мучительнее. Один мерный всплеск, второй — и Леонард спросил, не желая на самом деле знать ответ: — Скажи мне, Джим. С каких пор ваш сбор доказательств перерос — в это? — Мы всё ещё собираем материал, — ответила ему излишне прямая спина. — Этот корабль в лесу — кладезь материалов! Тысячи маленьких доказательств, погребённых под землёй! Спина развернулась, качнулась лодка — и Джим оказался с Маккоем лицом к лицу. — Да. Но не весь. У нас на руках потрясающие результаты. И, — он умоляюще, в надежде что тот поймёт, уставился на Леонарда, — ты хочешь остановиться? Теперь, когда это стало страшно интересно? — Это стало просто страшно, — он обратился к Павлу, как к человеку, способному понять его точку зрения. — Ты хоть ему скажи! Вместо ответа тот пожал плечами, бесстрастно вглядываясь в глубину. — Хочешь сказать, тебе всё нормально? Он поднял глаза и улыбнулся — всё также устало, как в тот день, когда они с Джимом решали, стоит ли рассказывать Маккою правду. Давным-давно, месяц назад. — Всё в порядке, — сказал Павел и отвернулся. Он так и сидел там — на самом краю лодки, закутанный в три слоя одежды, маленький и почти прозрачный, и только кудряшки светились в лучах рассвета. Леонарду вспомнились — бескровное лицо Хикару, слёзы мальчишки у него на плече. Этот городишко не стоил своих тайн, если требовал твоей жизни взамен. Если ради выживания в нём должны сломаться такие люди — любые люди. А они хотели забраться ещё глубже. Как после этого они могут остаться детьми? Маккой обречённо вздохнул. «Нихуя у тебя не в порядке», — подумалось ему. У всех у них. И лодка всё плыла, пока белое солнце выплёскивало в небо зелёную желтизну, и первые отдыхающие собрались на главном пляже. Стало очевидно — нечего ловить, и даже Джим слегка поник, так что они собрались уже возвращаться к оставленным машине и прицепу, когда шлёпнуло что-то о воду, просел левый борт, и голос — чуждый и сырой — медленно произнёс: — Привет, Джеймс. Пришёл вернуть долг?***
Она уселась на самом краю, вылепленная из голубой глины, протянула полные воды руки, и капли покатились вниз — с головы, мокрых волос, по плечам, в ложбинку груди, открытую цветастым купальником, застучали по бёдрам — Джим отшатнулся. Застонали под рёбрами швы. — Мать твою етить, — прошептал Боунз, и Нэнси улыбнулась — самой яркой из улыбок. — Солнце взошло, — сказала она. — Неделя кончается. На следующий год придут вспоминать. Небо заволокло огнём сквозь кучки облаков, что уже разбегались прочь. Нэнси сидела, свесив ноги в прохладную воду, так, будто они расстались секунду назад, по чистой случайности затерявшись друг от друга в толпе, и будто не эти руки раздирали безжалостно плоть и не это лицо превращалось в ужасную маску, стоило ей только услышать… Вот оно. Джим сказал ей тогда — что может, у него и найдётся для неё подарок, и она, конечно, решила принять его, самый важный и самый главный — его жизнь. Боунз и Павел сидели, ошарашенные, на своих местах, напряжённо следили за Нэнси, не зная, чего от неё ждать, но Джим знал. Теперь он понимал, почему она убивала. Ей предлагали. — Конечно, пришёл, — он поднялся и вложил в её протянутые руки невольно подобранный на берегу ведьмин камень. — Вот твой подарок. Пальцы сжали камень, погладили гладкое отверстие, и она спрятала его — прямо внутрь собственного тела. С волос перестало капать, кожа подсохла и треснула; на Джима Нэнси теперь едва ли смотрела, теперь — она оглянулась на сжимающего вёсла Боунза. — А ты? — спросила она у него. — Что ты принесёшь? Боунз опешил — от этого чувства перекинутой то ли эстафеты, то ли удавки. Брови его забегали, как если бы пытались сбежать с лица, да Джим их и не винил, тут кому угодно — захотелось бы сбежать. Солнце катилось по небосводу, Нэнси затвердела вся, покрылась порами как губка, и слышалось как Павел вцепился белыми руками в ручки на борту, и вспомнилось — пролетело в голове, что пористый материал в воде не тонет, надо же — из-за пор. Боунз взмахнул полами куртки, протянул девушке маленькую плоскую бутылку, что засверкала изумрудом, ухватив лучи солнечной колесницы. Нэнси вцепилась в неё — как в самую редкую ценность, отвинтила крышку — и зашипела. С лица её потекла жидкая глина. — Гадкий! Гадкий! — она метнулась вперёд коброй, схватила вдруг Боунза своими полупрозрачными руками, рванула на себя. — Моим будешь. И они упали в воду. Не было ни брызг ни шума, только беззвучное, почти магическое молчание — было двое, стало — никого. Джим уже был одной ногой в воде, но Павел ухватился за его джемпер, ушла вбок покачивающаяся опора, и они попадали на дно лодки. Потянуло в боку воспалённой резью, да так и захотелось — больше не подниматься. Стиснув зубы, Джим кинулся к борту. В грязной взбаламученной воде ничего было не разглядеть, только — бояться и ждать. Он поднял было фазер, так насмешливо висящий на поясе — ну что, помог я тебе, ковбой? — и отпустил. Нет, излучение рассеется, вскипятит воду, да и всё. Павел подполз к забракованной Нэнси бутылке. Он поднял её — заплескались внутри остатки, пригляделся поближе и вдруг рассмеялся. — Это абсент, — сказал он, всё ещё улыбаясь. Ничто не нарушало зеркальную поверхность озера, кроме мути, поднимающейся со дна — словно и не было никакого сопротивления. У Боунза скоро кончится воздух, а этот — про выпивку! — Да, у дока небольшие проблемы с алкоголем, — Джим отмахнулся. — Но сейчас у него проблемы поважнее! Павел покачал головой, словно Джим чего-то упрямо не понимал и упорно отказывал в понимании — самому себе. Он выпрямился во весь рост, лодка снова покачнулась, чуть не уехала из-под них, и пропел — слова его родного языка звучали заклинанием: — Bros' eyo pod tyn, — а затем вылил зеленоватую жидкость прямо в озеро.***
Пальцы покалывало — онемели руки, разварились как спагетти — всё ещё аль денте, но уже — почти сложились вниз спиралью. Вода текла изо рта прямо на землю, наверное, чистым виски, потому что внутри горело; и Леонард знал, что это просто иллюзия, вызванная гипоксией. Пальцы на автомате потянулись к корню языка, и сегодняшний завтрак тоже оказался на земле. Он не успел предаться измышлениям о, несомненно, аде на земле, в который попал после того злосчастного перевода — зашебуршали сзади камни, разъезжаясь под днищем лодки и чужими ногами, на спину с размаху опустилась рука, вызывая очередной приступ кашля. Джим присел рядом. — Вот мы тебя и нашли, — отметил он очевидное и снова вмазал по спине — от души. — Ты в порядке, — добавил уже не столь очевидное. — Да, — только и смог из себя выдавить Леонард, соглашаясь — и с тезисом первым, и, заочно, со вторым. — Ну как водичка? — Говно. Джима честно хотелось прибить. — Может, тебе доктора позвать? — продолжал издеваться он, на что из горла у Леонарда вылезло, почти как недавняя рвота «пошёлнахерджим» — не очень складное, но очень решительное, и Джим, падла, хохотнул. — Спасибо за ваш отзыв. Мокрая кофта прилипала к спине, к ней уже приплавлялась разгорячённая выкатившемся солнцем куртка, в сапогах хлюпала вода, и в целом, было бы всё неплохо, если бы не было так погано — омрачало этот прекрасный день лишь полное незнание, как дальше поступать с девой из озера, которая вместо легендарных мечей навешивала окружающим фиников, несовместимых с жизнью, а потому, в принципе, тоже легендарных. — Павел применил какое-то хитрое колдунство, — Джим прочитал его мысли — ни дать ни взять на прокисшем лице. — Мы думаем, до следующего лета она не вылезет. — Обереги придумали в России, — с готовностью подтвердил новоявленный колдун, а затем вдруг принялся рассказывать: — Был у нас на даче под Ленинградом один мужик, на рыбалку только ночью ходил… Джим с Леонардом слушали его, не вполне разумея, при чём тут Ленинград, и как эта история, неизвестно даже, правдивая ли, связана с озёрной убийцей — но слушали исправно: слушать мальчика было приятно. Леонард всё рассматривал подошвы своих сапог, прикидывая, стоит ли их сбросить — просушить носки, как далеко до машины, и что завтра — снова на смену, и мысль эта как-то двояко отразилась в нём, запрыгала мячиком-эхом по стенам бездонного колодца и зависла над пропастью — ни туда, ни сюда. — Поэтому, думаю, Джим флиртовал с трупом, — вывел внезапно заключение Павел. Он стоял, сжав в руках свою курточку, решительно довольный и гордый своим умозаключением, пока все остальные мозги в группе — не столь стремительные, пытались постигнуть логическую цепочку или хотя бы — достроить те звенья, что Павел, по гениальности своей, полагая их, очевидно, очевидными, решил в поучительном рассказе опустить. Клацнули зубы — Джим открывал и закрывал рот, тоже никак не ожидавший такого поворота. — Да ничего, малыш, — Леонарду показалось — вот он, удачный момент отыграться, — Джим с начала июля ежедневно флиртует с трупом. У него вышло по привычке. У Павла затряслись плечи, и он схватил себя за локти, и губы у него тоже тряслись — весь такой «о нет, доктор, это невежливо по отношению к мистеру Споку» и в то же время, позорно скрывающий смех. Маккой обратился к Джиму — закрепить результат: — Послушай, я думал, он просто надутый сноб, а он помешанный на аномалиях надутый сноб. Ты не мог найти кого получше? Джим фыркнул, но уголки губ у него тоже предательски ползли вверх. — Ой, тебе вообще никто не нравится. — Мне много кто нравится! — горячо возразил доктор. — Я вообще гуманист. Но вот этот — никак не пролезает в моё окно Овертона. — Окно Овертона вообще о другом! — Джим запротестовал так, что его можно было смело считать пропащим — уже успел подхватить у гоблина безнадёжное занудство. Глаза разъедало от яркого света, и солнечные очки остались — где-то на дне, украшали собою какой-нибудь покрытый скользкой тиной камень. Небо было синее и светлое, и футах в тысяче от них совершали первые смелые заплывы отдыхающие. Леонард сунул руку в карман, только для того чтобы обухом его ударило осознание, что ключи, верно, тоже хоть выжимай. И значит, Джиму будет доверено особое задание заводить машину способом не совсем законным, за что ему полагались и благодарность, и выговор — первое за выручку, второе — чтобы больше никогда, и Павлу тоже полагалось — первое китайское предупреждение, чтобы даже не смел смотреть и учиться, ведь дурное дело нехитрое. Леонард ещё помнил, кто именно вскрыл дверь в его кабинет. С одежды уже перестало течь, и носки потихоньку подсыхали. Джим, никем благоразумно не прерванный, выводил формулу, по которой предлагалось терпеть на голову стукнутого чурбана, а бедняге Павлу приходилось всё это слушать, потому что Леонард — даже не собирался. Но мальчишка, впрочем, не жаловался. И показалось на секунду возмутительной ересью — что они оба смогут, выкарабкаются из любого дерьма без утомительного патронажа — эти несгибаемые дети, кому не нужны были несчастные взрослые, пока они сами не станут — несчастными взрослыми, и больше не смогут мечтать. Солнце катилось по плоскому синему небу, разливая вокруг себя знойный свет, и жизнь продолжалась, выигранная у пугающих сил до следующего лета или — до следующего дня, тут уж как пойдёт. Леонард поднялся и решил не надевать сапоги. — Ну что, ребята, — сказал он. — Поехали в город? И они с радостью последовали за ним.