Но, надеюсь, кому‑то станет немного легче, когда он поймет, на сколь более страшные ошибки способны другие. Видите ли, у меня нет брата. Однако в августе 1991 года брат у меня еще был. Роман Чёрный «У меня нет брата»
В здании Центральной библиотеки, обложившись старыми газетами и окружив себя ещё пятью такими же на голову пристукнутыми искателями проблем, сидели Джим Кирк и кто-то там Спок и спорили. — Итак, у этого есть только одно объяснение, — Джим выждал драматическую паузу, — временная петля, — «как в Отягощённых злом?», встрял Павел, но ответа не получил — никто не знал, что такое Отягощённые злом. — И ты, Спок, единственный из нас оставшийся в живых. Спок склонил голову, обдумывая сказанное. К Павлу наклонился Хикару Сулу и шепнул: «как в Талмуде». Павел кивнул — подобная аналогия показалась ему удачнее. — Это было бы отличной гипотезой, — под пальцами Спока зашуршали страницы, — однако ты кое-что не учёл: корабль и его оборудование. А также мои уши. Но это объяснить проще. — Почему тебе обязательно нужно всё испортить? — Прошу прощения, мне нужно всё испортить? Скотти отмахнулся от них. — Давайте просто признаем, что вы оба всё портите. С ним согласились. Доктор Маккой, ничтоже сумняшеся, буркнул под нос «я это давно говорю». Что-то про себя взвесив, к нему присоединилась и Ухура — но менее экспрессивно. Мнения остальных разделились по разным точкам дискуссионных координат. Между пассивным согласием и пассивным несогласием дрейфовали Сулу, который не сказал ничего — он был от природы молчалив, и Павел, который тоже ничего не сказал — но потому что он был слишком воспитанный. Ничего не сказал и Спок — только приподнял удивлённо бровь, а может насмешливо — поди его разбери. В квадрате «активное несогласие» оказался лишь Джим, в котором бурлили дух противоречия и попранная гордость. Он заявил, что остальные всё равно ничем дельным не занимались, а посему и мешать-то им было невозможно, за что был покрыт мгновенным позором и выставлен из архива. Потом, конечно, когда немногим позже Спок умудрился поцапаться уже с Маккоем — или наоборот — сам черт не разберет, Джима из ссылки пришлось вернуть: он обладал какой-то магической способностью если не сводить на нет откровенно враждебный настрой доктора и отключать программу стервы в диспетчере задач у Спока — то хотя бы служил между ними отличным буфером. Расследование двигалось вяленько — ни туда ни сюда, и Ухура поднялась с места первая, заявила, что собирается перекусить, потому что голова у неё пухла от бесчисленных потоков бесполезной информации, и Скотти её всецело поддержал. Работать с полным брюхом, может, было и сложновато, и клонило в сон, но не поемши — невозможно совсем, и они направились вдвоём в закусочную за питательными припасами. Павел и Сулу провожали их в путь благодарными глазами. По возвращении Ухуру и Скотти ждал полнейший балаган. Подсечённая неудачами в анализе литературы искра недовольства разрослась и захватила в омут спора всю честную компанию — теперь они разошлись в методах. Спок утверждал, что без всестороннего изучения фактов выводы делать нелогично. Джим возражал ему тем, что порой приходится принимать решение, не имея в голове полной картины. Тогда Спок поинтересовался (и Сулу его поддержал), почему мистер Кирк считает, что в настоящем исследовании спешка необходима, а доктор упрямо стоял на том, что старик чокнутый, и участь эта поджидает их всех — если они продолжат в том же духе. Павел сидел, подложив под голову руку, и молча и покорно ожидал своей участи и пропущенного обеда. Молча оставив пакет посреди стола, Ухура уселась рядом с парнем, и как-то особенно страдальчески вздохнув, взяла наобум первую подвернувшуюся газетёнку, и вот тогда оказалось… Но это было в конце дня. А началось всё вот как.***
Джим встретил Хикару на выходе с турбазы, и они отправились на пробежку — с недавних пор бегали вместе. С утра было ещё прохладно, но ветер разогнал облака, и с пронзительно голубого неба в глаза било холодное белое солнце. Они бежали неспешно мимо высокого забора турбазы, по травостою болотистого луга близ озера, мимо сухостоя на опушке и стволов высоких пихт и лиственниц, а над головами перекрикивались тревожно птицы, предупреждая о приближении двуногих, и под ногами шуршал покров. Было мирно и тихо. После пробежки планировали забежать к Скотти и Кинсеру, что почти ежедневно копались во внутренностях упавшего звездолёта. На прошлой неделе Скотти и вовсе — раздобыл сносный экскаватор, и в ходе плодотворной работы им удалось обнажить участки обшивки и облегчить доступ внутрь. Прикинув собственное положение на карте, Джим и Хикару решили пробежать к кораблю напрямик. Ретроспективно Хикару казалось, будто нечто сводило у него в животе в предчувствие — чего-то — но нет, это была обыкновенная ложь, завязанная на желании контроля — над своей жизнью и сложившейся ситуацией, потому что в тот момент ничего такого он не чувствовал. Может только, немного хотелось в туалет. По поваленному стволу, обросшему мхом они перемахнули через небольшой стоячий водоём, преградивший им путь, пробежали под еловым ветровалом, раззявившим тёмную пасть из переплетений почвы и корней — и вдруг перед ними вырос ровный — словно по линейке выстроенный — ряд из камней. Стоило остановиться — и прожорливые комары, неусыпно следующие за ними жужжащим облаком налетели безжалостной ордой. Хикару отвлёкся прихлопнуть пару отчаянных храбрецов, и Джим ушёл немного вперёд. Он глянул на этот строй загадочных валунов, пытаясь, верно, постичь их природу, и, постигнув, издал какой-то неясный звук, похожий на писк. Комары облепили его всего, и он, сверкая круглыми глазами, кидался от одного камня к другому. — Чего ты? — спросил Хикару у этого комарино-человечьего мельтешения. Джим сглотнул. — Лучше сам глянь. Нет, не на этот, — он вдруг взял его голову, уже взглянувшую заинтересованно на бугристую чёрную поверхность, и повернул — к камню соседнему, на вид — совершенно такому же. — На этот смотри. Фоновые звуки немного притупились, приглушённые Джимовыми ладонями, и вверх ногами читать было неудобно — смысл дошёл до Хикару с задержкой. И едва дошёл — провалился камнем в кишки, заворочался волосками на коже, покатился по спине холодным потом. На маленьком камне идеально высеченными буквами значилось: «Монтгомери Скотт, 1959». Он вырвался из хватки Джима — не хватало ещё трястись. В глазах зарябило именами, Ухура, Чехов, Маккой, — и, конечно же, там, куда нельзя смотреть: «Хикару Сулу, 1974» Камень на ощупь был — шершавый и сухой, не успевший нагреться в тени сомкнутых крон. Пальцы скользнули в гладкую выемку букв в какой-то безумной фантазии, будто из всего мёртвого надгробия одна эта надпись будет — дышать и жить, и отдаваться в мягкую кожу вибрацией сердцебиения, и — ничего не почувствовали. Аккуратная эпитафия хранила молчание, безжизненная и нелюдимая, как весь остальной камень, как то, что лежало, наверняка, прямо под ногами, шестью футами ниже. Стало тихо и пусто. Мягко зашебуршала осторожная поступь Джима — медленно на цыпочках обходил он крохотное лесное кладбище; с выбитым шоком воздухом из лёгких он почти не дышал. — Что за пиздец, — сказал он. Хикару с ним согласился.***
Ухура стояла, прямая как шпага, не в силах сдвинуться с места. Руки её мелко дрожали, и она схватила одной вторую — успокоиться и заземлиться. — Это какая-то ошибка, — повторила она уже в десятый раз. Джим положил ей руку на плечо. Теперь они подрагивали вместе. Рядом бушевал доктор. — Вы привели нас поглядеть на наши собственные могилы? — он комично развёл руки, будто пытался объять это странное жуткое место разом. — Вы в своём уме? Он носился между елей скорбным ненастьем с заведённым мотором, неспособный остановиться, пока не кончится заряд. А заряда у него было через край — работал доктор Маккой на чистой сгущённой ярости, которую генерировал активно и в промышленных масштабах, и за пару минут активного хождения вытоптал себе в траве круглую тропинку. — А ты предпочёл бы об этом не знать? — Скотти оторвался от трикодера. Вместе с Павлом они что подкручивали в приборе. Оба были неестественно бледны, и Скотти всё повторял себе под нос: «Очень был рад быть с вами знаком». И хоть вопрос был здравый, формулировку Скотти выбрал явно не блестящую, потому что доктор свёл к переносице брови — лоб и нос у него пошли складками — и, даже не остановив свой променад, выдал: — С Новым годом, идите нафиг! Мне не нужно лишнее подтверждение тому, что мы все умрём. — Не все, — подала голос Ухура. — Не все, — кивнул Джим и похлопал по бугристому боку одного из камней. Они всё ещё стояли там — никуда не делись: пять могильных плит со скурпулёзно выведенными именами и одна — чистая, словно ждущая своего часа, когда в неравной борьбе с городом и временем падёт ещё один — кто-то, и её поверхность тоже украсят аккуратные буквы. Хикару взглянул на эту одинокую, зияющую пустоту — и ему стало не по себе. — Я правильно понимаю, что… — начала Ухура, но тут Джим соскочил с места, метнулся ей за спину, прикрывая рукой. Вторая осторожно тянулась к поясу, где в ладно скроенной кобуре притаился фазер. И ему было, чего напугаться — там, под защитой ветвей внимательно следил за ними владелец Хижины Ужасов. Все ахнули как-то, в едином порыве, и у Маккоя лицо вдруг исказилось, он заторопился к Джиму и Ухуре, всё пытаясь их оттеснить — назад от старика, и смотрелись они забавно — трое в ряд, как слоёный пирог. Он склонился к Джиму, зашептал что-то — совсем неслышно. Старик вышел из тени на свет. Это был высокий, костлявый человек, и лицо у него было тёмное и худое, высушенное старостью. Он поднял было руку, но тут же опустил, и произнёс, скрипучим, отвыкшим от разговоров голосом: — Не стоило вам сюда приходить, — и добавил, уже мягче: — Вынужден не согласиться с Вашей характеристикой меня, доктор Маккой. Маккой чертыхнулся — уже во всеуслышание. Выражение опасливой настороженности с его лица так и не сошло. — Ты это своими локаторами уловил? Ухура пнула его под колено. «Доктор», — прошипела она сквозь зубы. Но семена были уже посеяны. Хикару впервые за много лет понял — уши у городского отшельника на человечьи не походили никаким образом — они вытягивались, уходили раковиной кверху, будто кто-то в муках творчества отщипнул от податливого пластилина тела кусок — и потянул вверх. Он понял также, что начисто забыл, как зовут старика, а потом совсем засомневался — знал ли он вообще? И понимание это лопнуло в нём какой-то болезненный нарыв, что наливался изнутри долгие годы, и он вскрылся и потёк, пачкая всё вокруг гноем. К счастью, старик пропустил мимо — вот же! — ушей это оскорбление. И пропустил бы многое другое — и резкие слова, и наводнение, и снег в июле, и второе пришествие — потому что смотрел теперь на одного-единственного человека — и никуда больше. — Джим, — в мёртвых глазах у этого знакомого незнакомца вспыхнуло что-то — грохочущим огнём лесных пожаров, — капитан. У Джима всегда потребность в познании непознаваемого стояла гордо в первых рядах, и где-то потом — всё остальное, и хорошо если рядом с, а не далеко от, и вместо того, чтобы рвануть подальше, он спросил, озадаченно: — Мы знакомы? Пожар потух — и по прогоревшему до углей лесу погнал остывший пепел злой ветер. — И да, и нет, — сказал старик. Он бы сказал ещё что-то — ему многое нужно было сказать, но тут сзади взорвалась какофония звуков. Кричал и трясся трикодер в руках у Скотти, и старик, со своими большими чуткими ушами согнулся пополам, обхватив ладонями виски, отступил невольно назад. И кого-то тоже согнуло, было не разобрать; в голове звенело от металлического воя и пустоты, что навалилась вместе со страшным открытием предательства собственного восприятия — всё вокруг казалось чехардой цветных пятен. Хикару схватил кого-то за руку — наугад. — Бежим, — крикнул он. Крик потонул в вое. — Пока он отвлёкся! Стоило сорваться с места, и мир обрёл резкость, превратился в ясный туннель пути — из А (отсюда) в Б (подальше). Мимо ветровала и по поваленному бревну, по мягко-острому покрову хвойного леса и между стволов лиственниц и пихт, осыпаемые резкими ругательствами птиц, справа, под руку — Ухура, и Павел — слева, все остальные — чуть позади, они вырвались из сухостоя на опушке и пронеслись по высохшему лугу и мимо высокого забора турбазы — и только там остановились. Скотти схватился рукой за забор — ноги его не держали — и пытался отдышаться. К себе, как самое ценное сокровище, он прижимал трикодер. — Ловко ты это придумал, пацан, — он сунул прибор Павлу. — Мне бы в голову не пришло использовать его слух против него. Только давайте мы в следующий раз пойдём туда, откуда не надо будет валить, сверкая пятками. — Я не знаю, от чего с вами подохну, — поддакнул ему доктор. Грудь его поднималась и опускалась, и из горла вырывались хрипы. — Потому что каждая паранормальная тварь в этом городе желает моей крови или потому что свалюсь с сердцем посреди очередного забега. Резкость скрутили, и всё снова стало размытым. Размылись Скотти с Павлом, неловко между собой держащие трикодер, размылся доктор и угадывался теперь только по свистящим звукам, и Джим с Ухурой тоже размылись. Всё посыпалось — и поплыло перед глазами старой заставкой винды — движимой россыпью звёзд в темноте, и Хикару был одной из этих звёзд, проносящихся на периферии зрения яркой точкой, одной среди многих — и поэтому его никто не заметил. Голос вывел его из оцепенения, глубокий мягкий басок — Джим: — Нам явно нужно это обсудить.***
Они набились всем скопом в комнату Джима — ошарашенные, будто контуженые, с кучей вопросов в гудящих головах. Случайные студенты в коридоре вжимались в стены, расступаясь перед их безумноглазой толпой, и Джимов сосед, мирно читавший на кровати книгу, скатился на пол понятливо, ушмыгнул наружу — будто и не было. В маленькой комнатке было узко и тесно — на шестерых. Скинул ботинки Павел, забрался на кровать, да там притаился — крошечный и напуганный, и Хикару сел к нему, подавляя спонтанный порыв потянуться к его голове: друг бы не простил ему этого — снисходительного покровительства. Ухура стояла у окна, и ласковое солнце скрадывало её и без того тонкую фигуру. Как обычно расхаживал из угла в угол Маккой. Рядом с ним ходил Скотти и размахивал — как дубинкой — крестовой отвёрткой. — Ничего не понимаю, — отвёртка снова взлетела, описала дугу, едва не вонзившись в доктора. — Как? Откуда? И могилы — прошлого века! — он остановился вдруг, ткнул отвёрткой вперёд — как заправский фехтовальщик. — Никто не хочет чаю? — Я принесу, — вызвался Джим и унёсся, оставив вместо себя гудящую белым шумом пустоту. Он вернулся, спустя минут пять — вечность — с чайником и башней из пластиковых стаканчиков. В зубах он нёс пакетики. — Спасибо, парень, — Скотти наполнил стаканчик кипятком, постоял, раздумывая, а потом плеснул туда дрожащими руками резкопахнущую жижу, выуженную из его многочисленных карманов. — И мне подлей, — попросил доктор. Он стоял и крутил в руках доверенную ему в процессе разливания чая отвёртку. — Можно без чая. — Отставить без чая! — Джим сел на кровать к Павлу и Хикару, держа в руке стаканчик. — Мне нужен твой ничем не замутнённый ум. Он принюхался к цветной водице в своём стаканчике и промычал разочарованно: — Блин, фруктовый схватил. Все молчали, и только изредка кто-нибудь хлюпал кипятком. Хикару потёр пальцы. На них осело неприятное, как будто масло, и теперь тянуло — тяжёлым ощущением нечистоты. Нестерпимо хотелось разрушить эту тишину или хотя бы — проделать дыру. Он кинул на пробу камень. — Старик что-то знает. — Он сказал, что нас там быть не должно, — Ухура опустила голову. Прозвучало двояко. Там — у могил? Там — в могилах? — Он назвал Кирка капитаном. Джим хлопнул себя по бёдрам. — А что мы знаем о нём самом? — ответа не последовало. — Хоть кто-то в курсе, что это за человек? Сколько он здесь живёт, чем живёт, и почему его хижина — такая жуткая? Кто-то там был вообще? Кто он такой? — Блядь, — вдруг выдохнул доктор, и все обернулись к нему. — Блядь, чтоб его в бога душу мать, — он прикрыл рот рукой. — Его зовут Спок, — хлипкий пластик стаканчика сложился в его руке, выплеснув наружу остатки чая, но Маккой даже не заметил. — Остроухого гада зовут Спок, вот кто он, чёрт возьми, такой. Едва он это сказал, как Хикару тут же понял — да, именно так и звали владельца хижины, а он забыл об этом, это пролетело у него между ушами когда-то давно, и не задержалось, потому что голова у Хикару была дырявая, такая же, как и у Маккоя, и даже ещё хуже — в отличие от него Маккой вспомнил и, вспомнив, соотнёс. Стало и вовсе невыносимо. Доктор посмотрел на них — так, словно он был в чём-то перед ними виноват. Будто, расскажи он раньше, не случилось бы — далёких смертей, одиноких могил в лесу и пугающего старика-смотрителя. — Джим, я говорил тебе — он поехавший, он приходил ко мне в начале лета и гнал пургу, я и думать забыл, что он представился. Как же так? Джим молчал — он, конечно, не знал, как так вышло, да и не мог знать. У него челюсть ходила ходуном, и он прикрыл глаза, а когда открыл — словно заполнил собою одним всю комнату. — Мы сделаем вот что. Вы все сейчас пойдёте в библиотеку — искать газеты, датированные теми годами, — у него в голосе скользнули твёрдые, уверенные нотки, которые Хикару не раз слышал у Роба Эйприла — отставного полковника, и Джим направился к двери, — а я приведу Спока. Он снова ушёл, и никто его не остановил.***
Поэтому теперь Джим со Споком спорили о временных петлях. Джим был спорщиком безобидным, с ним главное было — не задевать за живое, и можно тогда вполне разойтись полюбовно и в исключительно приподнятом настроении. Спок был сложнее. Для Спока во главе угла стояла истина, и он пёр напрямик как танк, не заботясь, кто там попал случайно под его многотонные гусеницы, потому что цель была благая, а значит — оправдывала средства. Правда вот, сегодня у него на носу красовался пластырь с саблезубым медведем, что немного мешало воспринимать его всерьёз. Но хуже их обоих был Леонард Маккой. Словно болонка, вцеплялся он зубами в мягкие места противника и смыкал челюсти — намертво, пока не упадёт от усталости он, или не издохнет его жертва. Скотти был положительно впечатлён. И они бы спорили друг с другом ещё долго, спорили бы до самой ночи, а когда пришлось бы разойтись, встретились наутро и продолжили этот ритуальный обмен экспрессивными аргументами, но тут Ухура, исключительная умница Нийота Ухура, всегда подававшая отличные идеи и невероятные инсайты — такая она была девушка — очень громко попросила всех заткнуться и послушать её. На неё тут же зашикали со всех сторон — она одна перекричала трёх здоровых уверенных в своей правоте мужчин, и она чуть стушевалась. На скулах мелькнул красным росчерком стыд, но кем бы она была! — если бы тут же не совладала с собой и тихо, жестом, подозвала всех причастных поближе к себе. Она развернула к ним эту страницу — вполне себе первую полосу — и тогда они увидели. Газетёнка-то, в общем, была паршивой. Не средней паршивости даже — а прямо так, целиком и полностью откровенное говно, и более того — не соответствовала году. Кто-то схватил её, одинокую странницу из пятьдесят шестого, вместе с другими выпусками пятьдесят седьмого и не заметил, и сунул в неверную секцию, и всем была безразлична её судьба, потому что забвение — это всё, чего она заслуживала. И заглавие у статьи тоже оставляло желать лучшего: «Праздник Первопроходца посещают путешественники во времени», — но порою всякая плесень дарит учёным пенициллин. Они стояли там — двое никак не желающих вписываться в карнавальную атмосферу бездумного почитания старины людей. Старик-Спок — тогда ещё не такой старик — угадывался в одном из них безошибочно: та же нанизанная на стальной прут осанка и выхолощенное лицо скучающей мамзельки, но второй… Второй человек смотрел прямо в объектив — так, будто он был рождён для камеры. Он тоже был прям и тоже серьёзен, но не той неестественной, жуткой прямостью своего спутника, но расслабленным спокойствием человека, держащего всё под контролем. И хотя лицо это было совершенно незнакомое, какие-то неуловимые тонкие мелочи подспудными штришками сложились воедино и не оставили сомнений в его личности. Находка взбудоражила всех по новой. Она встала — очередным винтиком в массивную систему чужого бытия, конкретностью среди косвенных фактов, и окончательно превратила тех, далёких людей в личности, что когда-то ходили, мечтали и дружили, а не оставила — бездушными именами и цифрами на камнях. И пока все старались не свихнуться от откровений, Джим и Спок вглядывались в свои — чужие лица. — Как думаешь, что с ним? — Джиму пока требовалось — ревностно оберегать своё я от интервенции — другого. — Как думаешь — та могила…? — Боюсь, я не знаю, Джеймс. Недостаточно информации. А посему коллективно решено было не ворошить более эти тайны, и что мертвецы должны оставаться в земле, а они, живые, ещё поживут, что было, наверное, не совсем идеологически правильно (лично Скотти от изучения загадочного звездолёта отказываться не собирался — хоть стреляй), и Джим запротестовал — у него под хвостом была вечная вожжа и смелость идти туда, где волки срать боятся, но никто до сих пор толком не оправился от утреннего происшествия, и доводов его не послушал. Да и Спок возразил, что время, в конце концов, всё расставит по своим местам. Что ж. Это была истина — но никто в тот день и не подозревал, насколько.