Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Николай Гумилёв «Жираф»
Мягкие кроссовки упруго пружинили от поверхности асфальта. Каменные монолиты ратуш и супермаркетов сменились деревянными домиками за невысокими заборами. После адской жаровни начала июля прошёлся по городу короткий ласковый дождь, сменил озоном сухость и прибил к земле пыль и траву, и стало — если не лучше, то намного терпимей, и люди высыпали на улицы горохом, покатились по перекрёсткам и дорогам. Впереди продавали молочку, и перед трейлером выстроилась очередь любителей фермерских даров. А справа — кто-то погорел, там, из зелени травы обгоревшие опоры тянули вверх чёрными пиками хрупкие головёшки. К погорельцам уже спешила, перебрасываясь шутками средней сальности, бригада рабочих — ломать и строить. Вдалеке вынырнула из травы косматая кошачья голова. — Кис-кис, — позвала Ухура, и голова тут же нырнула обратно в траву. Попадались по пути и скучающие студенты, волочились вялыми зомби, кто в торговый центр, кто на поздний завтрак, а кто на лесную опушку — петь, и пить, и веселиться. И каждый встречный нёс на себе эту печать — озабоченности ясностью и отторжения странного, и казалось, что сгинь кто из них тут, прямо в эту же секунду — то станет лишь строчкой соболезнования в завтрашней ежедневной газете. Это было горькое чувство, превращающее дружелюбие в жуткий оскал, чувство глубинного недоверия и — покинутости. В той круговерти студенческой жизни его, одиночества, хотелось — сильнее чем сигареты после дня воздержания, там жизнь кипела перед глазами, а отвернись — у тебя за стеной, картонной перегородкой, содрогающийся от звуков бурлящей жизни. Тогда — желалось спрятаться, зарыться головой в подушку, выпросить у студентов и мироздания чуток покоя — для познания и постижения, и немного, конечно, для себя, но здесь! Здесь одиночество сжало плечи, будто в издёвку — на, держи, ты этого хотела, и оскалилось полной изоляцией — ни поведать страхи, ни поделиться опасениями. Две вещи подарил Нийоте Гравити Фоллз — одиночество в толпе и боязнь крови. Она прошла мимо ресторанчиков и закусочных, взглянула тоскливо в сторону леса, полного страшных секретов, свернула на узенькую улочку с покосившимися домиками и тогда — услышала пение.***
Гора мусора опасно накренилась, когда они потянули на себя вентилятор, но Павел был мастером игры в Дженгу — ему пасовал даже Спок — а потому Хикару отделался лишь лёгким беспокойством. В обиталище Скотти, пока гениальная триада Павел-Скотти-Кинсер, прилаживали вентилятор к утащенной с корабля гудящей коробке, он долго смотрел в стену, трогал языком зубы — один за одним, пересчитывая. На верхней челюсти почему-то упорно выходило тринадцать. Гениальная триада переговаривалась то и дело между собой, и даже с Хикару, и он послушно кивал, поджимал подбородок и сводил к переносице брови, но сам был — стыдливо далеко. Он думал что там, за этими стенами — полный неизведанного город, потрясающего и — опасного, и Хикару жил бок о бок с этим неизведанным семнадцать лет, с сокровищем под носом, которого он не замечал и, кажется, просто неспособен был заметить. Что, если этот — изъян — приведёт их к краху? Маленькая снежинка, что обрушит лавину? Что, если, благодаря своей неумелости, он не ровня этим людям — и не сможет с ними сравниться никогда? На улице Павел легко ткнул его в бок. — Ты тихий сегодня, — он хихикнул. — Тише чем обычно. Что-то случилось. Хикару не знал, как объяснить зрячему, что чувствует слепой. Он попробовал: — Гипотеза Спока о местных. Я местный. Это правда. Это короткое признание ощущалось как нагота, как содранная кожа, как подставленный под удар мягкий живот. Павел почесал затылок. — Ну, — сказал он. — Ты знаешь, у нас есть поговорка: в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Вы жили тут десятилетиями, но мы пришли и всё здесь разворошили, испортили, может, даже изгадили и не удосужились убраться, потому что не знаем как, или даже не считаем нужным это делать — ни дать ни взять разбрасывающие мусор пляжники. Мы не имели права втягивать тебя или других жителей в своё эгоистичное исследование, но ты всё равно пошёл с нами, невеждами. Он говорил это так легко и так для него — очевидно, Хикару даже и помыслить не мог, что можно видеть ситуацию — вот так. И вот, в эту просторную модель уже запросто втискивается слепец Хикару. Но, как и любая созданная из допущений система, эта модель — даже такая приятная — не совсем отражала действительность и нуждалась в шлифовке. — И как я могу вас предостеречь, если и сам не знаю — от чего? Кому я могу доверять, если не могу доверять собственным глазам? Павел остановился и долго на Хикару смотрел. У него был рассеянный, но цепкий взгляд: такой, что смотрит на тебя и сквозь тебя, — и весь мир отражался в нём. — Хочешь — я буду твоими глазами? — спросил Павел со всей юношеской серьёзностью, искренней заинтересованностью в посильной помощи, и Хикару кивнул, «конечно, хочу». И снова он почувствовал себя — калекой.***
Ухура остановилась, заворожённая этими звуками, доносившимися с заднего двора аккуратного домика. Ноги сами понесли её вперёд, к этому пузырю спокойствия, туда, где женщина — судя по голосу глубоко пожилая — пела на суахили. Она пела о далёких звёздах и сказочных приключениях, о друзьях и препятствиях на пути. Она пела, голосом немного сучковатым от старости, но — чистым, и пение её лилось по округе безграничной тоской по неведомым мирам. Но она увидела Нийоту — и замолчала. И мимолётное волшебство закончилось, пузырь лопнул, и пространство без защиты его хрупких стенок снова наполнилось тоской и пустотой. — Простите, — Ухура попятилась было, но тут же уткнулась пятками в землю, разозлившись на саму себя. — Вы красиво пели, и я… — Ничего, девочка, — уверила её женщина и поманила к своему креслу. — Мне приятно было кого-то порадовать. У неё была тяжёлая копна непослушных волос, отливающих сталью, и тёплые глаза, расходившиеся к вискам лучиками улыбок, и само лицо — улыбчивое, львиное. Мягкий плед сбился к коленям и повис до самой земли. На запястьях гремели массивные браслеты с причудливыми, ни на что не похожими узорами. — А ты поёшь, милая? — спросила женщина. Загремели браслеты — они тоже исполняли свою музыку. — Нет. Нет, я не, — но тут что-то щёлкнуло отголоском упрямого неприятия несовершенства и нежелания разочаровать. — Но я неплохо танцую. — Конечно же, ты танцуешь, — старуха засветилась вдруг изнутри — всем телом, тёплым ярким светом. И всё теперь казалось обычным — и женщина с лицом львицы, и мягкая трава, остро щекочущая голые лодыжки, и влажный после дождя воздух, опустившийся на кожу парником. Обычность росла и схватила маленький дворик и безлюдную улочку, и провода электропередач, и клочки облаков в вышине — весь город. Защекотало что-то в горле, и Ухура заправила за ухо выбившуюся прядь. — Я — Нийота, — представилась она. — Нийота Ухура. — Нийота Ухура, — повторила старуха и улыбнулась. — Так жаль, что мы встретились в самое худшее время. Меня зовут Мзиму, и я умираю.***
Город Кинсеру не подходил. Он был заполнен высокими ступенями, далёкими расстояниями и неудобными педалями. Город был — для великанов, покачивающихся наверху, как деревья. Великаны смотрели вперёд и вокруг, а не вниз, и частенько Кинсера не замечали — у них вообще была какая-то общечеловеческая проблема со вниманием. У Монгомери Скотта общечеловеческая проблема выражалась в маниакальной фиксации на схватившей его идее и усугублялась — полнейшим игнорированием всего остального. Его новой идеей фикс стало оживление приборной панели. Узлы крепления и опорные пилоны гондол нужно было освобождать особенно аккуратно — это была самая неустойчивая во всей конструкции точка. Выполнению задачи мешало всё: жара, сложный ландшафт, груз ответственности и, более всего, неприспособленная для роста Кинсера кабина водителя. Заскрипела шорохами рация — там внизу Скотти добрался до мостика и предавался восторгам сосредоточению контрольных панелей и отдельно — пилотажно-навигационному комплексу. — И ты подумай, — стрекотание лилось потоком, — если мы реанимируем это, будет намного легче вывести другие поломки. Затея была стоящая, и раскопки пришлось отложить; переехали на время к Скотти — починять. Дыра, которую Скотти называл домом, тоже мало подходила для Кинсера. Где-то было узко — не протолкнуться, постоянно что-то лезло под ноги, и принцип расположения инструментов известен был одному лишь хозяину, а хозяин оберегал свой бардак — и своё исключительное право на бардак — как зеницу ока. Беспорядок располагал к непреднамеренным возгораниям, потере ценных прототипов и посетителей и открытию кротовых нор, поэтому, когда в Дыре самозавёлся Трещотка, Кинсер нисколько не удивился. Заснули Центральная площадь и улица, каскадом за ними затухли глаза домов, и только кое-где сверкали одинокие светлячки полуночники. Нестерпимо хотелось пить, глаза слипались, а все чистые кружки издевательски сверкали полированными боками с недосягаемых высот верхних полок. Кинсер прошёлся по кухне в поисках трамплина и тогда, среди ворчащих звуков машин, гремящих в сонной пустоте, услышал его. Он прошёл шёпотом по потолку, зашоркал подошвами по стене, и пошлёпал по дому дальше, виляя массивной кормой и немного западая на левый бок. Утром на кухне Скотти держал в обеих руках с лёгкостью выуженную с полки кружку — и мешал в ней чай. Чай был отличный — содержание скотча в нём достигало двадцати процентов. — Приятель, — палец отстукивал по ободку песенку разочарованного работника. — Ты не видел мой ключ на пятнадцать? Вопрос был скорее риторический. Скотти и сам понимал — вероятность зависимого события «нахождение предмета x объектом y» при нулевой вероятности нахождения искомого предмета самим Скотти тоже стремилось к нулю. Но спросил всё равно — по соображениям необоснованной надежды. — Хмф, — ответил Кинсер и налил себе чаю. В последующие дни пропали также сварочные очки, растворитель WD-40 и тостер-кофеварка. Следующие ночи обозначились тяжёлой от влажности и жары духотой и наполнили Дыру шорохами и скрипами. Они возникали — единовременно, стучали по поверхностям и засыпали к утру, прихватив на память очередной сувенир. Работать в условиях сокращающихся ресурсов и взведённого пропажами Скотти становилось в тягость, и Кинсер даже подумывал слиться невзначай на другую, такую же масштабную подработку. Кухня больше не издевалась стройным рядом кружек по ночам — теперь Кинсер таскал воду с тумбочки у кровати Скотти. Вентилятор работал, разгоняя застоявшийся воздух, и сквозь бархат человеческого дыхания пробился первый скрежет. Он всколыхнул воздух как вздох и опустился по отвесной стене стуком коготков, протянул к плечу спящего длинную руку. — Нет, — короткое выражение собственности подхватил и понёс вентилятор. Трещотка вздрогнул и свалился со стены. Застонало стекло стакана, покатилось по полу, и к босым ногам подступила лужица воды. Жаль. Утекающая надежда попить разлилась под пальцами и промочила укороченные на машинке, но всё ещё слишком длинные полы пижамных штанов. Пойманный с поличным Трещотка стоял посреди разлившейся лужи. У него был единственный жёлтый глаз и абсолютно чёрное тело — свет в него проваливался как в бездонную яму. Нарушитель защёлкал на своём комарином — заходили иголочками зубы, и Кинсер понял только — зовут его Стив. — Другое место, — сказал он. — Стив. Стив присел понятливо и взлетел под потолок и, перебирая своими палочковидными конечностями, вылез наружу через окно. Кинсер подождал ещё немного и отправился на поиски тряпки. Высокие люди не видели дальше своего носа, потому что им не приходилось постоянно смотреть вверх. В этом у Кинсера было преимущество. Наутро вернулись все пропажи, и в чае, по случаю столь знаменательного события было не менее пятидесяти процентов скотча. Работа продолжалась.***
Фруктовый лёд подплывал потихоньку — быстрее, чем Хикару успевал его догрызать, и потому он нацелился на нижнюю часть мороженого. В пластиковом стаканчике с лимонадом медленно растворялись льдинки. — Ну как? — спросил Павел. У него остались над губой молочные усы химозно-синего цвета. Крутилось бесцельно заднее колесо велосипеда, сливалось воедино серебряными спицами. На яблоко мороженое совершенно не походило — лучше бы Хикару взял ананас. — Или апельсин, — Павел согласился. — Апельсин у них хорошо получается. Сидели долго — пока не кончилось всё мороженое, пока не растаяла в лимонаде последняя льдинка. И тогда Павел вскочил на велосипед, крикнул «догоняй!» и понёсся — вдоль тротуара, обгоняя плетущихся прохожих. Хикару так не мог себе позволить — у него всё ещё оставался в руке стаканчик, но тоже прыгнул на сиденье — тут же закрутились педали — дорога уходила чуть вниз наклоном — и повёл одной рукой. На свалке устроили гонки — лавировали между сваленными кучами, старт — от разбитого кузова ниссана, между сваленными рядами машин, около двух покрышек — поворот, кругами вокруг осыпавшегося рыжей ржавчинной грузовика, и за ним — широкой дугой вдоль забора, до самого финиша — бочки у выхода. С этими навороченными кругами о плохом не думалось — неудобное выбивалось из головы хлещущей в лицо прохладой, и оставалось — позади, ругалось сварливо в спину, неспособное угнаться за быстрыми педалями. И явственно как-то ощутилось лето — беспечностью и бескрайностью, и бесконечной свободой от. Гонки наскучили, и они угнали со свалки, оставив за собой стаканчик от лимонада в баке и следы шин в дорожной пыли. Устроились на отшибе города, где бесстрашно и безуспешно наступал на окраину лес. Где-то позади бренчала нейлоном гитара, и жалобный голос завывал об антеннах, разрывающих небеса. Из соседнего окна высунулась помятая рожа, гаркнула «Ти-ха!» — во всю мощь своих недюжинных лёгких. Голос замолчал, завозился, пошуршал — и начал подвывать потише. Тогда помятая рожа перевалилась через раму и потопала на голос, пылая праведным гневом. На покатой крыше у помятой рожи остался сидеть важный пятнистый кот. Он проводил помятую рожу в последний путь, изогнул вальяжно спину — показались и спрятались острые коготки, и спрыгнул — по растущему абрикосу в траву. — Kisa! — с придыханием воскликнул Павел. — Кис-кис! Кот поглядел на него — заходили ходуном усы — и выпрыгнул из травы, и в прыжке вдруг пошёл волнами, растянулся пружиной по баллистической кривой, а, собравшись — разбух как размоченные в молоке хлопья. — Ой, — как-то смущённо сказал Павел, но было поздно. К ногам их приземлился огромный лев.***
Разговаривать с Мзиму было всё равно что вдохнуть — недавно пережатым горлом, сдавленной со всех сторон трахеей, а теперь — раскрытыми настежь связками, хорошо, судорожно — мало. Тепло согретой за день земли пересыпалось песком между пальцами босых ног, и время утекало вместе с ним. Вечер был тёплый и слегка ветреный, слепил глаза красным диском солнца, путал волосы — так и норовил запихнуть в рот. Весь кончик хвоста у Нийоты был в блеске для губ. Мзиму говорила — о головных и грудных звуках, о резонировании и опускании гортани, а потом срывалась с темы, и начинала рассказывать, как однажды завела кусок меха — как питомца, а её начальник женился на коренной американке; и слова её летели над задним двором, плотные и основательные, так, словно у них было всё время мира, а не эти — жалкие пара дней. Но так, наверное, было правильно — это только студент может изучить китайский к завтрашнему утру, галопом по Европам, и забыть — к завтрашнему же вечеру, а научение требовало — отсутствия суеты. У Мзиму не осталось друзей, у неё не было детей, и Нийота оказалась для неё — и нерождённой внучкой, и свидетелем во Христе, единой в двух ипостасях, и ей она читала свою предсмертную исповедь. А потом слова кончились, уплыли и растворились в воздухе, и Мзиму долго молчала, склонив голову. Пальцы зацепились за ворсинки пледа, и она сказала, словно всё ещё читала лекцию по вокалу: — И, если представится случай, спроси у того милого аспиранта, восходила ли Луна в месте, где он родился. Нийота опешила — ничего не рассказывала она о своих летних знакомых. Старуха посмотрела на неё — так, словно видела её всю насквозь. Морщины на её коже схватили в плен лучи уходящего солнца. — Не нужно удивляться, просто слушай. Я дала тебе костыль, но скоро он тебе не понадобится. Потому что, моя дорогая, речь наша описывает фундаментальные законы. Как только ты разберёшь, о чём шепчет этот город, то поймёшь. Ты тоже поймёшь. Это начался бред — подумала Нийота, и горло опять перехватило. Она сунула руку в карман — звонить Маккою, но руки коснулись пальцы, холодные и слабые. — Ничего, милая, ничего. Всё в порядке. Я слишком долго бежала от смерти и не хочу пытаться снова. Там остался человек, что ждёт меня уже десятки лет, и наконец его ожидание завершится. И хотя я только и делала что раздавала тебе советы, мои советы тебе не нужны: ты волевая и храбрая. Я была мягче, но, полагаю, это специфика времени, моя Нийота, — она вздохнула, судорожно, тревожно, и улыбка из спокойной стала печальной. Рука её дёрнулась, почти упала, слишком слабая, и Ухура сжала её узловатые пальцы в своих. Мзиму улыбнулась — всем своим львиным лицом и львиными глазами, и взгляд её отпечатался клеймом в душе Нийоты. Она заговорила снова — но губы её не двигались: — Помоги мистеру Споку. Он живёт прошлым и не хочет этого осознавать. Его капитана уже нет. Скажи ему, девочка: «это не твоя вина». Воздух в лёгких кончился — его выкачали в бескрайний холодный вакуум космоса, и кровь застучала в ушах, а тело покрылось изморозью — откуда? как? Нийота разлепила губы — на них тоже наросла корочка льда, чтобы спросить — хоть что-то для собственного успокоения, потому что слова Мзиму никак не желали вязаться с едва выстроенной заново картиной мира, и она не могла, никак не могла… но её пальцы держали ветер. Плед упал на опустевшее кресло.***
Спок перелистнул тетрадные листы и начал быстро заполнять чистый — своим тонким высоким почерком. Лев заинтересованно следил за мелькающим карандашом. — Потрясающе. Мистер Чехов, мистер Сулу, у вас имеются гипотезы, что это может быть? — Понятия не имею, — сказал Павел, поглаживая льва по мягкому боку. — Это лев. С пятнами, — попытался в анализ Хикару. Спок оторвался от лицезрения диковинного зверя и посмотрел на них. Непонятно было, о чём он там думал, своей сложной ОС, как именно обрабатывал поступающие сигналы интегративными компонентами и что получал на выходе: лицо у него было как пустое полотно, — он только моргал время от времени — ровно раз в семь секунд. Сзади ко льву хищно подбирался Джим — с трикодером наизготовку. — Удивительная наблюдательность, — признал Спок. Потянулся к пышной гриве мастер скрытности Джим, но лев низко зарычал и клацнул зубами, и мастер скрытности понятливо отступил. — Какой-то он агрессивный. Павел почесал льва за ухом. — Ничего он не агрессивный. Просто ты его нервируешь. Лев в лесу смотрелся странно и чужеродно, кусочком золотой саванны среди хвои, и Хикару порадовался этому наблюдению — оно значило, что он ещё не совсем пропащий, и что был у него ещё шанс — удивляться и удивлять. Под новую порцию рыка Джим на почтительном расстоянии попытался снова запустить сканирование. — Ты же не собираешься его себе оставить? — телефон у него в руках пискнул, и Джим, скосив глаза пробурчал разочарованно «нет данных». Павел обвил руками шею животного. Лев совершенно не возражал. — Может и оставлю. Назову его Lev. — Lev? — повторил Спок. «Л» в его исполнении затвердела как вчерашний бетон и потянула за собой цепной реакцией гласную — вышло больше похоже на «лэв». Павел кивнул. — Да, Lyova. Спок со всей скурпулёзностью отметил в тетради и этот факт. Он захлопнул её и вдруг собрался, выправился — хоть сейчас заходи на трибуну и жги глаголом. Он вообще всё говорил — как с трибуны вещал: — Тогда волк будет жить близ ягненка, рядом лягут барс и козленок, друг подле друга будут теленок, и лев, и тучный скот, а дитя малое поведет их на пастбище. У Джима на лице отпечатались следы понимания — и смеха. — Окей, Спок, — он похлопал его по плечу. — А теперь пойдём в трейлер. Работа стоит. Опускались сумерки, съедая серостью свет, и синева густела, как патока. Из ладоней осыпалась земляника, приходилось брать её ртом — обе руки были заняты. На языке она таяла мягкой сладостью, только немного застревали между зубами мелкие семена, и конца и края ей не было видно. Павел хмыкнул многозначитально, это, мол, к суровой зиме, и безжалостно ссыпал ягоды в карман. Трейлер Спока остался глубоко позади, скрытый в изумруде елей и голубоватой дымке плотного воздушного пространства, и показались первые огоньки города. Лес сменял фазы, а город стучал последними барабанами ускользающего дня и готовился вскоре заснуть — уходило на покой его сердце, чтобы за ночь напитаться новой силой и снова забиться — уже наутро. На угол Скрим стрит вывернул плетущийся со смены доктор Маккой. Вывернул — и попытался было завернуть обратно — наверное, дело было во льве Льве — но Павел уже улыбнулся и вскинул ему навстречу пятерню. — Доктор, здравствуйте! Как дела? Дела у Маккоя были невразумительно — и непечатно. Он сначала посерел, потом побелел, потом сделался — почти синим, и, определившись с цветом, двинул головой вперёд на усевшегося посреди дороги льва. — Господи блядь! Откуда вы взяли эту образину? Образина поднялась на лапы и заинтересованно направилась к доктору — она была не в пример любопытна. — Уйди от меня! — доктор замер, не вполне знающий, что предпринять: удирать со всех ног или постараться казаться в высшей степени устрашающим. — Кыш! Пожалуйста? Но лев всё приближался, не желая шугаться. Хикару остался на месте — ждать развития событий, а Павел сложил на груди руки и сказал строго: — Это не образина, это Лёва. Лёва, не ешь доктора! Доктор стал совсем прозрачным. — А он может это сделать? — он теперь почти сливался с окружающей серостью. — Понятия не имею, — честно признался Павел. — Это же лев, — пожал плечами Хикару. Но лев не стал никого есть. Вместо этого он толкнул Маккоя своей большой мягкой головой в бедро, один, другой, третий — пока тот, наконец, не отмер и не запустил пальцы в жёсткую гриву. — Ага, — выдавил плоско Маккой. Цвета к нему потихоньку возвращались. — Хорошая киса. Уличные фонари включили на ночь, и они больно резали холодным светом глаз. По дороге поползли яркие отсветы, запрыгали пурпуром и зеленцой. Земляника давно кончилась, оставшись лишь приятным воспоминанием и призрачной липкостью на пальцах. Павел, маленький и грозный, с неодобрением смотрел, как большая ласковая кошка выпрашивала почесушек у большого ворчливого доктора — он старался быть строгим хозяином. — Послушайте, — он вдруг расцепил руки, и маска неприступного дрессировщика с него мигом слетела, а расцвели — грязно-розовые в вечерних сумерках пятна — от шеи до самого лба, — а как я покажу его родителям? В ответ на этот жалобный выпад, лев Лев бухнулся на спину, выгнулся дугой, скрутился пружиной и сжался — до размеров нормального кота. «Ядрёна вошь», — просипел Маккой, и Хикару подумал: как удобно, как же всё-таки здорово, когда твой ручной лев искривляет пространство. И тогда его пробрало на смех, такой, громкий и отрывистый хохот, когда только и успеваешь, что вовремя вдохнуть — что все на него обернулись: и Павел, и доктор, и кот Лев. — Я просто представил, — сцена с наложенной фантазией фильтром в голове Хикару была просто уморительная. — Просто представил, что это мог бы быть медведь.***
Тени удлинились, перескочили на стены, поближе к звукам из соседней комнаты — там всяко интереснее, чем здесь. Здесь тоскливость и тишина поедали пространство, они выбрались наружу из головы, надулись, как шар, как два шара — один давил на стены и потолок, второй — на своды черепа и между ними, и в них — был вакуум. Вместе с Гейлой в комнату ворвался суховей, потеснил обратно плотный шар холодного вакуума, высушил обледенелую кожу. Гейла свалилась на кровать как была — в цветастом сарафане, не снимая босоножек, огненная и искристая, так похожа на Джима — уголок рта дёрнулся при этой мысли — они бы друг другу подошли. Или наоборот — возненавидели с первого взгляда. На посвяте к Нийоте подсела девушка со светящимися в неоне губами и сверкающая перламутром на щеках и глазах. — Ты увела мой коктейль, — она двинула плечом к сверкающему блёстками бокалу. Серебряная взвесь отливала жемчугом её косметики. — Он был моим по праву сходства. — Нет, — Ухура отпила шипящий напиток. — Он стал моим по праву первого. Девушка улыбнулась — сверкнул язык между зубами, тоже светящимися. — Тебе жалко, что-ли? Мне теперь его нигде не достать. Она и правда не могла купить другой: Ухура взяла последний, прежде чем у бара закончился запас, — и теперь ей приходилось окольными путями насаждать попранную справедливость — в её собственном, хаотичном понимании. На танцполе переливались в мигающем свете, жарко блестел пот на эбеновой коже, жемчужная Гейла будто рассыпалась звёздами при каждом движении и — собиралась снова. Было громко, немного пьяно, и вся жизнь была впереди. Ухура спустила ноги с кровати. Огненный вихрь на соседней тихонько изнывал от усталости. — Гейл, — слова осторожно встретили барьер зубов, пробились наружу сквозь трещины в защите, — ты веришь в судьбу? Гейла, конечно, верила. У неё в сумочке карты Таро — по вечерам, когда не занята очередным воздыхателем, она делает расклады, по дружбе или за презент — деньги запрещено брать какими-то внутренними правилами, сотня примет на все случаи жизни и слова силы — на тоненьких узких бумажках, целым ворохом раскиданы по книгам, ящикам и карманам, маленькие шуршащие струи — хоть душ из них принимай. Гейла наугад вытянула из колоды королеву мечей, жрицу и — суд. — Хочешь, отдам тебе? — в её представлении это действительно «отдам», вроде как, эти три картонки Ухуру выбрали — как слова силы, только карты силы. — Всё равно не моя колода, купила тут на блошином. «Блошиный» этот, сказанный так беззаботно — а почему бы Гейле о нём заботиться — прокатился по спине мурашками. Ухура нехотя коснулась кончиком мизинца — до суда. На яркой, лоснящейся карте летела ввысь птицей плоская тарелка с тяжёлыми гондолами в заду, оставляя за собою длинный конденсационный след, светлым нимбом среди сгущающихся туч. Верхняя губа поползла вверх в слабом подобии улыбки, и внешний шар с тихим хлопком лопнул. Нийота решила, что Скотти бы понравилась эта карта. Город за окном дышал. В его утопающей в зелени сонности, как в снятом с огня котле, лениво докипала дневная суета, и тут и там загорались окна, и за ними — люди, отгороженные стенами, посвящали друг друга в заветности прошедшего дня. Город дышал спокойно и глубоко, во всю силу своих хвойных лёгких, и сквозь мерное ровное дыхание прорывалось тонкое сипение.