В такой весёлый светлый день как можно быть таким несчастным? Король и Шут «Камнем по голове»
Гравити Фоллз с высоты водонапорной башни виделся крохотным — уместится в ладони. Домики как игрушечные вырастали в его полотне тут и там: вот уселась приземисто и важно старшая школа, вниз от неё супермаркет, вот там, левее — дом Павла, а здесь — твой собственный, а выше гудела вечно неспящая турбаза, и напротив, под сенью ветвей — трейлер Спока. И вдаль — сколько хватало глаз — горы и леса. Забираться сюда было до упоения волнительно, с каждой проржавевшей скобой собиралось в животе щекочущее ощущение захватывающей напряжённости, и всё было в твоих руках — эта лестница, и твоя жизнь. Павел улёгся на перила. От нижней челюсти к виску у него тянулся рыжий след ржавчины, но он был занят другим — легонько мурлыкал под нос западающий мотив. Что-то там «не тормози, музыка никогда не кончается», «мы такая потрясающая катастрофа» — и всё такое. Он немного не попадал в ноты — мешали руки открываться рту, и песня всё-таки кончилась — метафорически, потому что Павел скользнул хитрым взглядом вбок и приподнял уголок губ. Хикару приготовился — сейчас будет вопрос. — Послушай, послушай, — Павел скользнул рукой по щеке, смазал рыжину вбок, — Мэри Уивер или Мия Стоун? Хикару глянул на него быстро — нет, никакого подвоха. Павел просто спросил — как спросил бы о предпочитаемых вузах: поставил эксперимент в рамках теории принятия решений и теперь собирает информацию. Подумалось сказать напрямую, как есть. Кому же ещё сказать — как не ему? — Тот парень с кошачьей фамилией. Хикару почувствовал себя застывшим на краю обрыва, когда уже сделан вслепую последний безрассудный шаг, и неизвестно, что под ногами — всё ещё земля или уже пропасть. Будто он снова — зверь, подставляющий живот в ожидании удара. Павел постучал по подбородку. — Хороший выбор. Нога опустилась на твёрдую землю. — А ты? — Я не участвую.! — начал Павел и закусил губу. — Фелисити, — не встретив понимания, пояснил: — Секретарша из второго перезапуска. И, получив свои данные, опять вернулся к мягкому пению. «Меня так бесит, когда Джим опаздывает…» — да. Озвученные мысли больше не возвращались в голову. Тело ощущалось — как будто легче. Не то. Легко было — и так, но сейчас что-то наполняло лёгкие тёплым невесомым воздухом и поднимало в небо. И там, под широким пологом неба, над тёмным полотном земли, висеть, обнимаемым ветрами осязалось приятнее всего. Лес, пёстрый и свежий, освещённый пучками пробивающегося сквозь тучные облака света как софитами, наползал на город, сбегал к озеру. Там, на береговой линии, толпились высокие сосны, наседали друг на друга, словно каждая хотела прикоснуться к зеркальной глади воды. Казалось, вот-вот кто-то не выдержит — и все за одной повалятся в воду. А вдалеке, на крохотном островке посреди озера… Хикару обомлел на мгновение. — Ты видишь? — он подтолкнул Павла локтем в бок. — Вот там. Да нет, не там — здесь! — пришлось схватить его за плечи — и навести, как биноскоп. — Видишь? — Остров? — не понял Павел. — Дерево! Дерево стояло — действительно, железобетонно, факт сертифицирован двумя независимыми экспертами, росло как ни в чём ни бывало. Но никак не могло, с отрицательной вероятностью могло — здесь быть. На островке посреди озера в полном одиночестве раскинула широкий купол ветвей акация.***
В глазах стоял песок, и каждый шаг отдавался в голове — словно маленький звонарь отсчитывал очередным ударом в колокола. Не дом, а сраный Париж. На кухне ожидали муки выбора: еды из пустого холодильника и чистой тарелки из горы немытой посуды. В замоченной со вчерашнего вечера сковородке вяло плавали куски пригоревшего омлета. Купить бы посудомойку. По ноге прошлось тёплое и мягкое, и на стол взгромоздился пятнистый котяра. — Чего ты ко мне повадился? — спросил кота Леонард, но как-то беззлобно, без огонька. Сложно было сердиться на четвероногое. — Тебя дома не кормят? Кот раззявил рот и издал — какой-то сдавленный на одной ноте ленивый плач, и Леонард подумал — да нет, кормят, наверное, но ему всё равно не хватает. Он-то вон какой — фунтов под пятьсот. Вот и ходит побираться — доедает дневную норму. Да и не подкармливать кота было чревато: а ну никак решит подрасти и позавтракать самим Леонардом. — Окей, — согласился он. — Давай посмотрим наш ассортимент. Ассортимент доживал последние дни на полках. Одинокая бутылка для разгона — ну это сразу нет. Мягкие волоски плесени на пожухлом пучке базилика. Недельная уха Скотти. Пойдёт. В нижних ящиках перекатывались два початка кукурузы — а вот и его собственный завтрак. Леонард закинул молотого кофе — как есть, в чашку, и залил кипятком. Пушистый забрался в кастрюлю по шею и радостно поглощал застывший в желе бульон и остатки рыбы. Телефон пиликнул оповещениями от — эм, пользователя с интригующим ником SherKhan. «Доктор, посмотрите, пожалуйста» «Что это со мной?» За сообщениями следовала — не один, не два, а целая галерея дикпиков. И обеспокоенный смайлик в конце. «Я умираю?» — О господи, — Леонард устало прикрыл глаза рукой. Но моральный ущерб был уже непоправимо нанесён. За окном была сырость и мерзость, заволокло молочно-белым туманом окрестности. Клонило в сон. Труба звала. Начинался новый день.***
Одна из ламп в центральном плафоне держалась на последнем издыхании, и потому то и дело моргала, добавляя палате постапокалиптического шика. Под этим прерывистым столпом света черты лица Спока заострялись, выхватывались единой резкой маской, а потом снова — разглаживались до привычной натянутой зализанности. Распроклятый гоблин своей субдуральной гематомой попортил изрядно крови — и себе, и Маккою. Каждый считал своим долгом спросить — как там он, золотой наш, и даже Кинсер косолапил своими маленькими ножками с другого конца города до регистратуры, выдавая вверх короткое «Спок?» — и доводил Леонарда до чудес риторики и белого каления. Помимо своих секретов всегда приходилось хранить ещё и чужие — врачебная тайна, ёксель-моксель, но хранить тайну твоего — кого кстати? Маккой обкатал в голове эту мысль. Недопарня твоего самопровозглашённого лучшего друга? Занозы в твоей заднице? Твоего — допустим, общего с друзьями знакомого, было тягостно как клейстер. Все — абсолютно все лекарства приходилось назначать вслепую и надеяться, что они не спровоцируют ухудшение. Фенитоин Споку было нельзя — запускался каскад свёртывания. Ну хоть осмос поддерживался традиционно — уже облегчало работу. Даже с чёртовой змеёй не было таких проблем. — Доктор, — Спок приподнялся на локтях. На коленях у него лежал томик британских трагедий. Классика. — Как продвигаются Ваши исследования? Что означало: «выпусти меня отсюда, паскуда». Как и Джим, Спок бывал малоозабочен своим благосостоянием в случаях воспрепятствования кипучей деятельности познания — пара блин, сведённая на небесах. — Ты будешь здесь лежать, пока я не пойму, как тебя лечить. Мигнул снова свет — и его спокойное лицо, стянутое в игру теней, на мгновение показалось зловещим. — Не воспринимайте неправильно мою оценку Ваших когнитивных способностей, доктор, — он отвернулся к потолку, — но это может растянуться до конца лета. Биохимический анализ крови показал… — Показал, что ты у нас, — перебил его Леонард, — тот ещё самородок. С такими приколами утечка данных за пределы этого здания обеспечит нам либо Нобелевку либо путёвку в зону пятьдесят один. Ни фенитоин, ни баклофен — и даже не тайленол. Леонарду показалось вдруг, что всё это: одиночная палата, планшет в его руках, цепкий, словно издевательский взгляд из-под чёлки и чувство нестерпимого зуда от бессилия под черепом, — всё уже где-то было, словно скрытое за пеленой лет — сидело в подкорке всю жизнь, но вспомнилось только сейчас. Но это невозможно — он лицензию-то получил только два года назад. — Вы занимаетесь подменой понятий, — поведал потолку Спок. Лиловые его губы дрогнули, неразличимо в пересветах моргающей лампы, и Леонард почувствовал мрачное торжество — в конце концов он был прав. И вместе с этим досаду — и что с того? — Я, вопреки своему желанию, занимаюсь выяснением способа тебя не угробить. Лицо у Спока снова стало чёрно-белым и плоским, и он прикрыл глаза, готовясь держать ответ. И он сказал бы очень много — эмоционально нейтральных и социально приемлемых, но очень обидных и злых слов, и Леонард приготовился, защищаясь, выпустить иглы и столько же — слов просто обидных и злых, но дверь скрипнула старыми петлями и запоздалым стуком. В проём заглянула платиновая — во всех смыслах — голова сестры Чапел. — Доктор, — она держала в руках карточку. — Поступил очередной с инородным телом.***
Одна непослушная прядь то и дело выскакивала из причёски Кристины, и пальцы её мелькали у лба, поправляя волосы. Леонард поймал себя на отсчёте кругов и построении закономерностей — помогало не раздражаться. Пока выходило, что прядь выскакивает в среднем раз в девять секунд. — У нас кончились средства по статье расходов под оборудование — прибор нам заказывать отказались, — Кристина поставила перед собой две чашки кофе. — Но была та самая лазейка с комплектующими, помнишь? — Леонард помнил — немного размыто. Подстатья бухучёта «Расходы на приобретение…» — чего-то там. Кристина смилостивилась и продолжила: — Тогда мы с Карен направили заявку по этой статье, обозначив стейнер как комплектующие к прибору. Когда надо было оформлять договор, наш отдел закупок вызвонил поставщика: выяснить, что же это такое, чтобы внести в систему. Ну они и ответили: мол, это комплектующие, которые могут использоваться как прибор. Локон упал ей на нос, и она не стала даже утруждаться — просто сдула его вбок и повела зябко плечами. В комнате отдыха работал кондиционер, и постоянно барахлил, и вот сейчас он тоже — опустил температуру казалось градусов до шестидесяти. Давно надо было позвать ремонтников, но всем было как-то не до того. — Ты издеваешься надо мной, — не поверил Леонард. У Кристины весёлость в глазах перешла в откровенный смех, и Леонард сильнее стиснул кружку — это никак не смешно! А в инвентарке оно у них как будет? Тоже комплектующими? Там в закупках все что ли — с ума посходили? — Танцуй, Лен. Бойс, наконец, перестанет ныть, что фельдшеры вместо нормальной работы гистологию вручную красят. Танцевать он не стал — Леонард Маккой не танцует, но поднялся отвесить поклон. Нога ушла куда-то вбок, подпрыгнула вслед за телом и встретилась со столешницей, и белый деревянный столик затрясся, задребезжал посудой и — кружками кофе. Они подлетели вверх, завертелись волчком, разнося вокруг керамический шорох, и кружка Леонарда опрокинулась набок. Кристина дёрнулась подхватить — и уронила свою тоже. — О, ну отлично, — тёмное пятно медленно расползалось по штанине и начинало капать на ботинок. Не стало даже обидно — просто устало и обречённо, такое «ну что ж ты, блядь, поделаешь». Если подумать — кофе на форменных брюках это так по-философски. Так — хотел изобразить радость? а я тебе сейчас.! — Кошмар, — Кристина уже вытирала салфетками стол, и брови у неё почти срослись с линией роста волос, — больше никогда не танцуй. Она подняла на него глаза — снова вспорхнули у причёски крыльями пальцы, и отправила переодеваться. На обходе отправили Гарта к нему на вскрытие абсцесса — расчесал повязку на ране, и вся атмосферная шушера, почуяв кровь, с визгом и хохотом устремились под парник. У резидента руки дрожали так, словно его — вот сейчас, вероломно выдернули с пьянки, и сам Гарт орал, будто его наживую режут. Словом, так оно и было, но с одним важным уточнением — резали с анестезией. — Брент, будь другом, проверни правее, — резидент затрясся ещё сильнее, и Леонард обратился к страдающему пациенту: — Так тоже больно? — так тоже было больно. — Мы уже заканчиваем. Кристина прятала улыбку за маской. На выходе поведала, смешливо: — И у меня вчера было — ставлю грудное ЭКГ, а он вдруг ворочается, глазками своими хлопает и глядит — как ты там говоришь? — она изогнула губы, припоминая: — как баран на новые ворота. А вы не так электроды, говорит, ставите. Я в сериалах видел. У кабинета поддувало сквозь щель под дверью — оставил с утра открытым окно, и под дверью же обнаружился ожидающий доктора Маккоя Хикару Сулу. Он стоял, как всегда странно — Леонард всё не мог разгадать, где оно крылось там, в расслабленных плечах — будто в любое мгновение готов зарядиться вперёд, на удар, бег или — ну, что-нибудь ещё. Что-то было такое в его лице. — Приветик, — ключ соскочил с замка на первом провороте — нужно срочно мылить слесарям шеи. — На что жалуешься? Сулу сошёл с места, как упал — казалось, что залетит в кабинет бегом, но он шагнул плавно и медленно, в одно движение оказавшись внутри. Ноздри его чуть подрагивали. — Здравствуйте, доктор, — не по лицу его даже — по всему телу ходила рассеянная, не предвещающая ничего хорошего улыбка. — Мне бы одолжить вашу лодку.***
Каменный остров встретил Хикару пустой, почти пугающей тишиной. Не слышно были ни шорохов, характерных для загорода, ни мягкого клёкота птиц. Скальные виды тоже не гнездились здесь — остров как будто вымер. Одинокое дерево в сердце каменного пятачка казалось то ли памятником, то ли — надгробием. Оно цеплялось корнями за почву и камни как утопающий, чьё спасение лишь в его руках, хватается за соломинку, что, в целом, было совсем не мудрено — деревья могли расти в вовсе удивительных местах, как, например, рос сквозь бетонный забор школы старенький, но не в пример крепкий дуб. Кора отслаивалась от древесины, висела, как лохмотья на ветвях, что двигались в вышине, подхваченные ветром. Они неслышно передавали друг другу новости о чужом визите — большом событии на пустынном острове. Восхищение чужой волей к жизни наполнило лёгкие, и дышать получалось — через раз и неглубоко, настолько оно было величественно в царстве запустения. Это было так ново и захватывающе — сам смог, увидел и сам же — опишет. Это будет потрясающим доказательством, в первую очередь себе, что обучиться видеть — дело привычки и тренировок. Хикару включил камеру, схватывая в дуло объектива каждую мимолётную деталь. Соскоблил прикипевшие к камням плевки лишайников и верхние уровни почвы около корней. Тёмные красные листья — много антоцианина — вот, наверное, и разгадка, почему вокруг растут только неприхотливые лишайники, отправились с веткой в гербарную папку. Хорошо будет заняться — старой доброй классификацией, и Споку наверняка будет полезно. Когда он, конечно же, выйдет. Солнце выпало из облачного плена и пекло затылок, усыпляя, и просвечивающие полотна листьев казались испещрёнными рисунком вен. На покачивающихся ветвях наливались краснотой до черноты рубины мелких мечевидных плодов — а значит, несмотря на молчащую окрестность, есть шанс, что краснота листьев была также — для птиц. Хикару сорвал один — рука протолкнулась будто сквозь застывающее желе, непослушная, и пальцы обдало холодом. Становилось морозно. Закололо в груди, и он едва сдвинул лодку обратно в озеро — она стояла насмерть двадцатитонным грузом. Хикару толкал её понемногу, с разных сторон попеременно, пока она не поддалась, наконец, не захлопал под днищем оставшийся воздух. Нога перекинулась через борт с неохотой, Хикару подтягивал вторую уже руками — и вся эта суета его так уморила, что он раскинулся в лодке звездой, и вокруг него шелестели газеты гербарного пресса, и перелистывал лёгкий ветерок страницы блокнота. У озера не было ни конца ни края — повсюду золотая от солнца гладь воды, и небо тоже залило золотом, и Хикару всё глядел и глядел вверх, пока день не сменился ночью, и золото не уступило чернильной синеве.***
Второй омлет за второй день прикипел, приварился к сковородке, оставляя Леонарда тоскливо скрести сожжённый белок с хвалёного — чёрта с два — антипригарного покрытия. Кот вился в ногах, выпрашивая ещё супа, но получал кусочки бекона и, впрочем, не жаловался. Будь Леонард посмелее — притащил бы за шкирку засранца Павлу да сгрузил прямо в руки, но ни смелее, ни решительнее он не был, и мог только кидаться в животное едой — как подношениями. Он поскрёб сковороду ещё немного и бросил — всё, приплыли, теперь только на выброс. Кот вспрыгнул на мойку и с интересом наблюдал за катящимися каплями. — Ну что, мохнатый? Тоже расскажешь мне охренительную историю? Всем сегодня кажется, что это замечательная затея. У кота шевелились усы и подрагивал кончик покрытого трёхцветными пятнами хвоста. Как-то жалостливо он боднул лапой кран — по розовым подушечкам пробежали остатки влаги. — Не хочешь, значит? Ну ладно. По полированным бокам шкафчиков опускалось низкое солнце, и Леонард бросил свои идеи — поесть и спасти посуду. Он и кота почти бросил, но остановился на пороге: надо было, надо его сманить с мойки, увести с кухни, — в общем, чтобы был под присмотром. А не доглядишь — полезет по всем ящикам, и пожрёт палёного тефлона, и случится у него — пищевое отравление и рак жопы, и Чехов так расстроится — будет смотреть этим своим взглядом, как умеет только он, потому что люди, ей богу, так не смотрят, и взгляд этот будет сниться в кошмарах. И он уже почти обернулся, готовый к разработке отвлекающих манёвров, как на спину ему прыгнуло — тяжёлое и тёмное, и Леонард успел даже выругаться — ах ты гнида, а я же тебя кормил — и тёмная глотка коридора слиплась перед глазами, спалась, как при эзофагоспазме, и взорвалась калейдоскопом отражений: его дома, больницы и каменных улочек, уводящих к низким заборчикам, прикрытой еловыми лапами крыши, — всего проклятого города. А в сердце этой фантасмагории, монументальное, как Иггдрасиль, разошлось в швы реальности корнями и ветвями, и хлопающими лохмотьями коры угловатое дерево. Оно, неподвижное, летело на Леонарда встречным поездом, и в лоб ударило, содрало кожу до мяса, и он скатился вниз к серым корням. Лев зашаркал рядом широкими лапами, ткнулся носом Леонарду в бок. Пришлось вскакивать на ноги, пока нос не сменился трёхдюймовыми зубами, пока оставалось, на что и чем вскакивать, и пока Леонард не превратился — в закусочку для дикого животного. От резкого этого движения закололо в груди и в горле, и нога перецепилась за ногу — ну да, для полного счастья осталось только плюхнуться плашмя обратно. Кое-как он выровнял себя в пространстве и приготовился умирать. Спок будет, конечно, рад — если эта глыба умеет радоваться: теперь никакого больничного, а Джим, наоборот — будет расстроен. И, может быть, Павел посмотрит на свою зверюгу таким же взглядом — «плохой Lyova, зачем ты съел доктора — он был забавный». А завтрашняя пьянка со Скотти и Селаем превратится в тризну, и Сулу некому будет возвращать лодку… Мысли продолжал приходить — одна за одной, тысячи непрошенных и глупых, а смерть всё не наступала. Лев стоял, бугрились пятна на его шкуре, а Леонард с каждой секундой ощущал себя если не идиотом, то кем-то — ну, возле. Может, лев вообще не желал никем закусить. Может, он желал поиграть с кем-то на просторе или, ну, будем реалистами — не очень хорошо контролировал свои перемещения, вследствие очевидных ограничений высшей нервной деятельности. А потом лев и вовсе отошёл на второй план или даже, вылетел совсем из плана восприятия, когда блуждающий от мыслей взгляд зацепился за резиновый борт лодки у прибрежных камней. Его, Леонарда, лодки. Лодки, в которой сразу же нашёлся и одалживатель — он раскинулся в ней так, словно прикорнуть у побережья жутковато пустынного острова с не менее жутким одиноким деревом было самым естественным его желанием — и лодка была одолжена тоже для этого. Но это было всё дерьмом собачьим. Тепло обдало щёку, когда Леонард склонился над неподвижным лицом. Грудь под его взглядом вскакивала и падала медленными прерывистыми скачками — брадипноэ. Следов ушибов не было. Хваткие руки работали вперёд мозга привычными выученными движениями; раз — вытянуть одну руку за голову, два — вторую уложить под щёку, три — обеспечить себе два рычага из колена и локтя, четыре — повернуть на бок одним слитным движением. И на движении этом поплыло перед глазами золото воды, а воздух вокруг сжался, загустел, и никак не хотел проникать в лёгкие. В голове отбивали утренние колокола, и пряжка ремня, схваченная для облегчения чужого дыхания, выпрыгнула из рук, зазвенела, наращивая громкость, отдалась в уши, и Леонард подумал, что вот же оно, сердце спустя полтора месяца ежедневного напряжения дало о себе знать, и может, ещё — пора бросать пить. Вёсла прыгнули под руку гладким металлом, но сколько бы он ни пытался, плоское крыло врезалось в воду и проскальзывало, словно он не воду толкал — а многотонный локомотив. Лев подлез под локоть, подцепил зубами рубашку, потянул — Леонард повалился на него. Он оттолкнул — или попытался — львиную морду и просипел: «да что тебе надо от меня, мяучело? Иди к хозяину», — и это показалось ему актом невероятной смелости. И тогда лев тоже сдался: он покосился и упал, придавил своим телом и тихонько плаксиво завыл — как собака. Его такого было жаль, потому что Леонарду сейчас всех было жаль: и беднягу Сулу, которому никто уже не поможет, и льва Льва, который хотел дружить, а получил страх и пренебрежение, а на себя было просто — очень зло, и ещё невозможно хотелось спать. Он почти провалился в пропасть сна, когда примитивное подозрение ухватилось за хребет ледяными пальцами, потащило обратно, подняло из спинного мозга вверх, что не в сердце дело и ни в алкоголе — это то, что свалило с ног Сулу с его медвежьим здоровьем и волей к жизни, и с пониманием пришёл ледяной звериный ужас. Потому что за сном этим, как за маской, скрывалась смерть, у которой ничего не было — ни запаха, ни вкуса, а только бешеное сродство к гемоглобину. Это было сраное дерево — больше некому. Сраное дерево хотело их убить — как и весь остальной сверхъественный сброд. Стараясь не дышать, Леонард обхватил Сулу за корпус, другой рукой вцепился льву в гриву — тот попытался повернуть к нему свою большую, усыпанную брызгами морду и замолчал, глядя уставшими стеклянными глазами. Леонард стиснул пальцы до боли. — Давай родной, — сказал он, — домой. Лев приподнялся, пошатываясь, вторя себе в поддержку надсадным долгим рыком-стоном, от которого сводило внутренности. Мышцы на его спине напряглась, окаменели, и грива едва не вылетела из рук. Лев прыгнул.***
Содержание кислорода в барокамере достигло семидесяти процентов и продолжало подниматься. Сара вбивала данные в картотеку, изредка бросая взгляд на датчики. Стрелка давления задрожала и остановилась на одной и трёх атмосферах. — Образцы сохранились? — за толстой стенкой Сулу звучал глухо. Пальцам почему-то стало тесно в ботинках. Леонард осторожно попытался разложить каждый по подошве и всё равно — мизинец как-то особенно напористо наскакивал на безымянный, и первая клиновидная уходила куда-то вбок. На пороге больницы они появились в ворохе старых черновиков, но большая часть содержимого лодки осталась дрейфовать у проклятого острова. Там им, в целом, и было место — если спросить Леонарда, и, если забыть, что юные натуралисты ценного его мнения о сохранности данных не спрашивали — да и не собирались. — Прости, был занят возвращением тебе сознания. — Да, — сказал тихо Хикару и прикрыл глаза. — Сознания у меня оказалось недостаточно. Льва внутрь не пустили, лев так и остался лежать у входа, то и дело вздыхая о своей тяжкой доле. Он полежал так немного, греясь в лучах катящегося к закату солнца, а потом ему надоело, и он потянулся, встал и ускакал — довольно резво — в неизвестном науке направлении. Леонард расстроился было — он хотел поблагодарить мохнатое за проявленную доблесть, но тут же решил, что благодарность его может быть измерена не только в почесушках ушей и бочков — но очень даже в неплохих кусках фермерской говядины. — Да вернёмся ещё туда — с противогазами. Нарвёшь своих веток на целый ботанический сад. Гулкий короткий звук — то ли смешка, то ли стона, отразился от стенок и проник наружу. Лицо у Сулу растворилось в улыбке. — Ну ладно, док, — он заворочался в камере, устраиваясь поудобнее, — раз вы так говорите.***
Взрыв холестерина в намытой до белизны тарелке поглощался на удивление быстро, но мыслительный процесс наоборот — будучи неотвратимо запущен, упёрся в стену и кидался на её шершавую кладку, руками и ногами, стирая костяшки до яркой красной крови. Кофе у Эдит горчил сгоревшими зёрнами. Пабмед пасовал перед невыполнимой задачей. Шла первая секунда вечности. Была ещё одна лазейка, мизерный пугающий путь, к которому прибегать хотелось меньше всего, и Леонард сидел, оттягивая момент выбора — потому что это было так по-человечески — сачковать, а он был человеком, от кончиков волос, сквозь толщу кожи, мяса, костей и жира, и до самых пальцев ног, что нещадно пульсировали от боли в узких ботинках. Он был человеком, а Спок — не совсем. Он встал и оставил деньги на стойке, и не стал говорить Эдит, что кофе у неё паршивый. На лес опускалась спокойная ночь. Обступали со всех сторон чёрные деревья, глядели сверху, и никуда не было от их взгляда скрыться. Под ногами всходила и разливалась холодная вязкая жижа. Утренний туман вернулся, вспенился простоквашей, и сквозь его хлопья слышались тихие постукивания и вздохи, и Леонард тоже подскис, стушевался, вжал голову в плечи. С каждым пройденным дюймом идея паломничества по туристической тропе казалась всё дурнее и дурнее, и стопы ныли что ботинки надо было ещё в городе сменить на кроссовки, но если бы он вернулся домой — то не решился бы снова. В затухающем пламени дня сквозь деревья слышались шепотки и виделись в самом углу глаз стелющиеся тени, и самое жуткое, самое страшное было в том, что невозможно было не остановиться на мгновение и не поверить — в то, что они действительно шныряют за спиной. Невозможно — после всего, что он пережил. Покалывала в висках начинающаяся мигрень, и внутренности скручивало, бросало то в жар, то в холод. Но он шёл вперёд, потому что когда-то поклялся, что сделает всё возможное и необходимое, и что не убоится признаться в незнании, и потому что сегодняшний день вскрыл такую очевидную, но неприятную истину, которая за свою прогорклость и непривлекательность была приговорена к неосознаваемости — и потому почти непознаваема. Потому что Леонард был человеком и лечил людей, а что делать с остальными — он не знал. Недостаточно знать, что кому-то нужна помощь — нужно суметь её оказать. Он почувствовал себя нейроном — пан или пропал — и постучал в дверь Хижины Ужасов.