14 апреля 1922 г., Рапалло
Насытившись, Иван поднялся к своим апартаментам, только на полпути остановился отдохнуть: слабость не уходила. Ежедневная дорога до палаццо Сан-Джорджо не давала забыть, что итальянцы расположили советских людей так далеко, как только посмели, чтобы при этом и не поссориться, и сделать реверанс понятно кому. И всё же общение с Феличиано пошло на лад. Скоро, правда, Иван увидится с ним вне конференции снова. В конце концов, где это видано?.. Иван замер на повороте. Вокруг не было ни души. Тишина заполняла пространство от угла до угла, разве что доносился снаружи лёгкий птичий щебет. Никто не выходил навстречу России. Его ждали впереди. Он выпрямился, расправил плечи, неловким жестом зачем-то разгладил полы расстёгнутого пальто. Было неясно, какую страну он только что ощутил: Германия это или Англия с Францией, или кто-то ещё, Россия не мог ударить в грязь лицом. Может, на этот раз его выслушают? Он миновал ещё с десяток дверей, остановился у своей, достал ключ — и сжал его в кулаке, как оружие. Хлёстким огнём вспыхнули воспоминания, такие болезненно-свежие, грязные, ещё можно было услышать их запах, чуть ли не осязать их, и на миг Ивана охватил ужас: он не хотел возвращаться в те дни, он и так гнил заживо, он больше не выдержит. Итальянское солнце тепло прикоснулось к плечам, и, словно очнувшись, Иван вздрогнул и покачал головой. Стряхнуть наваждение. Развеять кошмар. Великая война должна стать последней. А то, что происходило сейчас, пройдёт. Иван дождался, когда дрожь схлынет — он не имел права демонстрировать слабость, — и вставил в замочную скважину ключ. Три поворота, три щелчка. Дверь бесшумно скользнула ему навстречу. В номере царил полумрак: солнце уже ушло с той стороны небосклона. Чувствуя внутри другую страну, Иван вошёл, закрыл дверь и, не раздеваясь, прошагал сразу в спальню. — Добрый вечер, — раздался за спиной голос Артура Кёркланда. Иван повернулся к нему полубоком. На этот раз Англия оделся попроще, да и поза его была менее выверенной. Он весь казался… другим. Руки он держал на виду, показывая, что пришёл с миром и не замыслил дурного. Улыбался вроде бы как обычно, смотрел — с сознанием собственной силы, и всё же это была не та маска, которую Иван так часто видел. — Даже не поприветствуешь? — вскинул брови Артур. — Можем обойтись без церемоний. Я правильно понял, о твоём визите не знают ни твои, ни мои? — Верно. — Улыбка его потускнела. — К сожалению, у меня не так много времени, как хотелось бы, поэтому… Для начала я хотел бы извиниться за своё поведение на конференции. У меня есть некоторые обязанности, которые я должен выполнять. — И всё же свои собственные слова ты скажешь мне только здесь, — дополнил Иван. Артур парировал: — Это можно сказать про каждого из нас, за некоторым исключением. Россия. РСФСР, — он с опаской оглянулся на дверь, повернулся обратно к Ивану и сделал к нему пару шагов. Он волновался, вдруг понял Иван. Он с трудом скрывал это волнение. Британская империя, ты ли это? — То, что произошло и происходит с тобой, потрясающе во всех смыслах слова. Преображение России потрясло Европу — и его самого. — Расскажи, только честно, каково это? Ты… или твои люди… обращались к пролетариям всех стран, в том числе моим, и они услышали. Они тоже следят за этой конференцией. Впрочем, это неудивительно, — с отстранённым видом Артур отвёл взгляд, найдя ночник на прикроватной тумбе более интересным, чем Брагинский. — Хорошо. — Что? — Я имею в виду, мне сейчас хорошо, — солгал Иван. — Советский Союз — не враг другим странам, а такое же государство, как все остальные. Если бы я желал покорить вас, я бы не вёл пустопорожние беседы, кому как не тебе это не знать. В конце концов, что плохого в идее о защите прав рабочих, крестьян, вообще всех, кто вынужден подчиняться богатым? Класс эксплуататоров… Он говорил и говорил. Он задыхался во лжи. Он боялся, хотел и не хотел одновременно, чтобы разведслужбы Артура пронюхали, сколько в его словах лжи. Да тут и разведслужбы были не нужны, об этом знал весь мир, вспомнил он. В самой коммунистической идее не было ничего плохого, она стоила усилий, стоила борьбы, стоила пролитой за неё крови! — но Иван устал. Напряжение было слишком сильно, мышцы лопались и рвались. Сейчас стало чуточку лучше, чем даже в прошлом году, однако его люди страдали. Терпеть, говорят, осталось недолго. Ещё… ещё чуть-чуть… Скоро воцарится новый порядок. Нет борьбы без боли. Нет бескровных революций. Так ему говорили. — Мне сейчас хорошо, но может стать ещё лучше, если вы перестанете, — Иван замолк, подбирая подходящее слово, не слишком обидное, — отказываться от работы со мной. От любого сотрудничества. Я всё равно никуда не денусь. — Последний твой комментарий был лишним. — Зато факт. Артур хмыкнул — не без обиды, как показалось Ивану — и не стал спорить. — Если тебе настолько хорошо, как ты говоришь, то ты должен бы помочь Франции, — как бы невзначай бросил он. — Ему, говорят, совсем худо. Иван промолчал. Франция… С Францией он тоже должен был побеседовать. Он с задумчивым видом, не спеша подошёл к окну. Самый край неба уже окунулся в чернила подступающей ночи. Тени понемногу становились длиннее, насыщеннее, острее, как ножами рассекли аллею перед ним. Солнце садилось. В Италии наступала ночь. — Ты не сменишь тактику на конференции, верно? — негромко спросил Иван. Впрочем, вопрос этот был риторический. Артур ничего не ответил. — Поговори хотя бы с Францией. К тебе он, может, прислушается. — Я и в самом деле был бы рад в один прекрасный день обнаружить, что влияю на сердце Франции, его чувства и помыслы, но… Другими словами, Артур не собирался ничего делать. Не то чтобы Иван возлагал на него какие-то ожидания, и всё же было досадно. Он нуждался в диалоге с другими странами, в их уважении, в сотрудничестве с ними, да и они сами должны бы понимать, что из послевоенной системы так просто его было не вышвырнуть. Но именно Россия находился сейчас в положении слабого. Он умирал. Пропала, пропала Россия! — Проклятье, Англия, мы воевали на одной стороне. — Тогда ты был другим… — Ты пришёл за советом к нынешнему мне, а не к Российской империи. Значит, и ты готов измениться? — Иван крутанулся на пятках, поворачиваясь к Артуру. — Подумай. Сколько веков мы не слышали самих себя — самую молчаливую, самую терпеливую, самую послушную, большую нашу часть?.. — Позволь я разберусь с этим сам, — прервал его тот и посмотрел ему за спину — на окно, на мир за стеклом. — Смеркается. Пожалуй, мне пора, если я хочу вернуться до наступления темноты. Спасибо за рассказ. Мне есть над чем подумать. Слишком поспешно Артур перешёл к прощанию. Он точно нервничал. Иван задел его? Задел те струны его души, звучанье которых тот ни за что другой стране не доверил бы? Или он не врал: время поджимало? Он не должен был видеться с Россией в настолько приватном порядке, тайком от того же Ллойд Джорджа и остальных англичан, но нарушил запрет. Легко ли это далось ему? Стало даже жаль, что Иван никогда не вёл дружбы с Артуром, они едва ли знали друг друга — по-настоящему, душой, — хотя, казалось бы, прошло столько веков. Не то чтобы, впрочем, Иван не считал, что в этом виноват был только Артур. Тот водрузил на голову шапку, удивительно похожую на те, что носил итальянский рабочий. И где раздобыл, чёртов шпион? Не впервые сбегал из-под надзора? Иван проводил его взглядом до самой двери. Уже на пороге Артур замер и повторил, прежде чем выйти: — Правда… Спасибо. — Англия! Иван не выдержал. Коридор заполнял свет закатного солнца, кривой трапецией падавший в номер. Артур тёмным силуэтом замер в проёме, даже волосы — до золота светлые — прятала некрасивая шапка. Иван засомневался. Зачем он вообще открыл рот? Он не должен был говорить то, что собирался сказать, да и Англия был не дурак. Англия наверняка и сам понимал всю тяжесть витавших над Европой идей. Не мог не понимать. И какое России было в принципе дело до старого врага? И всё же он сказал, скрывая волнение за прохладной улыбкой: — Будь осторожен. Не перегни палку. — «Перегни палку»? — переспросил Артур. Иван спохватился и расшифровал: — Не переборщи. Не надо… крайностей. Просто совет. Помедлив, Артур кивнул — и дверь за ним закрылась. Об этой встрече никто не должен был узнать. Поэтому к разговору с Францией Россия морально готовился. Он не должен был снова размякнуть и понести чушь, а иначе, чем чушью, его слова даже он сам не назвал бы. Идти против партии! Заботясь об Англии! Да Англия лет на пятьсот старше и, метрополия Британской империи, мозгами не обделён. Вот он, должно быть, в душе посмеялся над разрушенной, голодающей восточной страной. Иван сам поставил себя в такое положение перед капиталистом. Капиталистом, который пришёл к нему по доброй воле — послушать, что он расскажет, поговорить… Мысли об этом не отпускали, то и дело перебивая раздумья, как провести диалог с Францией. Иван должен был взять себя в руки. Он был Россия — РСФСР. Здесь, в Генуе, он представлял не только себя самого. Союз Советских Социалистических Республик. Он вытащит из дерьма, чёрт возьми, всех. Это была не Российская империя, когда остальные значили не так много, как он, Иван Брагинский. Вернее, так, как он думал, что значил. Даже Наташа и Оля — Беларусь и Украина, его ближайшие сёстры — оказались самостоятельнее, чем ему мнилось раньше. СССР строился ради этого, строился на крови и костях… на боли… Иван должен был сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить ношу для всех. Иван не мог допустить, чтобы всё было зря. Не после того, через что он, нет, они все прошли и через что сейчас проходили. Они стали первой в мире европейской страной, где права получили крестьяне, рабочие, женщины, даже, чёрт возьми, те, кого тянуло к людям своего пола. Они стали первой в мире европейской страной, которая отнеслась к азиатским как к равным. Они стали первой в мире европейской страной… которая… которая… Судорожно вздохнув, Иван спрятал лицо в ладонях и не удержал неожиданный всхлип. — Чёрт… Он должен был держаться и верить, что всё станет лучше. Он отвечал за остальных. Так откуда взялось постыдное чувство, что он ошибался? После того, что он увидел на Великой войне — и у себя, и у других, — он не мог воспринимать Российскую империю так слепо, как раньше. Неподвижный, Иван в очередной раз пытался примириться с происходящим. Не в первый раз за его долгую жизнь ему было так плохо. Он не ошибался. Его старый мир разрушился, а новый только пытались построить, гробя под обломками неудач жизни его людей. Стоил ли новый мир этой боли? Он так часто замораживал эти мысли, так от них бежал, прятался в подобных… Иван осмотрелся… отелях! — что теперь, признавшись себе самому, остался совершенно без сил. Как у него хватило выдержки на уже проведённые диалоги, всякие поездки и обсуждения? Иван не был готов к встрече с Франциском. Он не хотел ему лгать, не для того эта встреча назначалась столь тайно, но больше не было Российской империи, остался Советский Союз с имперскими же долгами, и именно их другие державы жаждали от него получить официально. А неофициально Франция согласился поговорить. Возможно, по-человечески. Стащив себя с кресла, где развалился, Иван добрался до ванной, включил холодную воду, из крана вырвалась тугая струя, и он сунул под неё голову. Оглушило не хуже удара, пулей прострелило туман мыслей и чувств. Задыхаясь, Иван вновь напомнил себе, что должен подбирать слова осторожно: от него ушло столько людей, которые сердцем принадлежали ему, которые выросли у него, а теперь — предали?! — нашли приют в других странах. Иногда Ивану даже хотелось сбежать от себя самого точно так же. Партия, естественно, знала об этом и следила за ним.14 апреля 1922 года, Генуя, дворец Сан-Джорджо
После первого пленума Романо ничего не сказал. Трогать больные темы не стал и Феличиано. Они жили в прекрасных просторных покоях, спали в мягкой постели, не знали недостатка в еде, но это было унизительно после римской квартирки, в которую придётся вернуться из Генуи. Целые месяцы никого не заботило, где братья жили и как выживали, только теперь, когда было нужно пустить пыль в глаза другим странам, их поселили сюда. Но Романо, не будь дурак, пользовался всеми благами. Бери, пока дают! Он злился, цедил кофе сквозь зубы, путался в собственных чувствах, не в силах решить, он благодарен королевской семье, что позаботилась о престиже Италии, или она бесила его — тем, как разжирела, а народ исхудал. Романо сидел в кресле, попивая кофе, и обводил пальцами свободной руки венчавшую подлокотник львиную голову. Хорошо бы такие великолепные кресла появились в каждом доме в Италии. «Мечтай», — посмеялся он над собой. Большая часть итальянских семей не знала, что такое отдельная уборная, а он помыслил о креслах. И даже если ветер переменится и жизнь начнёт улучшаться, первым ощутит это отнюдь не Романо. Настроение поползло ещё ниже. Он всю жизнь только и слышал «Феличиано то, Феличиано это, просто обосраться какой молодец», и никто не видел, что Феличиано просто-напросто больше любили, давали ему больше возможностей — денег! — вот и теперь всем оказалось плевать, что бегал по инстанциям и тонул в переписках, организовывая собрание, не благой цивилизованный Север, а грубый, малограмотный, вспыльчивый Юг. Все хотели слушать только Феличиано. Вспомнив, что работу над конференцией провёл под его именем, Романо с досадой поморщился. Существуй в этом мире справедливость, хоть раз расклад был бы другой! Опять ему досталась вторая роль. Огрызки с северного стола. И апартаменты эти — подачки! За спиной, в парадной, с щелчком открылась дверь и со стуком закрылась. — Явился, — выплюнул Романо, не совладав с обидой, и отхлебнул кофе особенно громко. — Привет! — откликнулся Феличиано жизнерадостно. — Сегодня такая погода прекрасная, прогулялся б со мной, чем тухнуть здесь — ну да ладно, знаешь, я тут поболтал с Францией… — Ты не худший вариант, Романо, никто с этим не спорит. Тем не менее, эта конференция очень важна, и было бы лучше, мне кажется… — с мягкой улыбкой и сталью в глазах, обратился к Романо Франциск. Ещё и по имени его назвал, как закадычного друга или колонию! Романо покраснел от стыда перед самим собой. Он заметил грубость Франциска только сейчас, спустя несколько дней после первого пленума. Запоздало пришёл в голову и достойный ответ. Раздражённый, Романо продолжил хлебать кофе, который, как назло, стал остывать. Феличиано прошёл мимо и улёгся на кровать, продолжая рассказывать о достижениях на поприще международной политики, и больше всего на свете сейчас Романо хотелось его заткнуть. Он, грешным делом, даже подумал, что не вернись Феличиано, настал бы его звёздный час. — Ну да, конечно, тебя-то они слушают, — наконец, не выдержав, бросил Романо и сделал ещё один глоток кофе. Услышав в его голосе опасные нотки, Феличиано замолк. В его взгляде мелькнула обида. — Я не виноват, что так захотели хозяева Европы, — ответил он с осторожностью. Осторожностью страны, стоявшей на коленях. Осторожностью слабого. Но Романо проигрывал даже ему. Его не было, к примеру, в Версале: он носился с другими задачами, параллельно зализывал раны, оставленные войной, лишь пару раз побывал в легендарном дворце. Неужели тогда Феличиано отстаивал их в той же манере? И за Лондонский договор с Англией, который наобещал с три короба, голосовал первее всех он. Италия поверила Англии и выбрала, за кого воевать, чтобы, когда всё закончилось, очнуться брошенной на обочине. Романо отставил чашку с кофе на столик и посмотрел Феличиано в глаза. Внимательно, настойчиво и воинственно. Феличиано поспешил предупредить назревавшую ссору: — Да ладно тебе. Ты что, обижаешься? Какая разница, кто из нас говорит перед ними? Судить нас обоих будут одинаково, к тому же ты всегда перекладывал эти дела на меня, а теперь… — Ага, но в Версале ты поборолся за нас херово. Давно Феличиано так не бледнел. Романо прикусил язык, но за словами было уже не угнаться. Отвернувшись к окну, он вдруг вспомнил, с какой трепетной радостью встречал Феличиано, когда тот только вернулся. Исхудавший, голодный, с такой тьмой на дне глаз, что хочешь-не хочешь — жуть пробирала. Он так и не сказал, что с ним случилось. Теперь уж точно не скажет. Романо украдкой на него посмотрел. Север сидел на кровати, уперев ладони в колени, и во взгляде его было всё — растерянность, обида, стыд, беспомощность и злость. Ему нечего было ответить. Он сам себя винил, сообразил Романо и, придавленный собственной совестью, открыл рот извиниться: — Я никого не виню, я констатирую факт, — и понял, что ничего не исправил: сказать надо было другие слова. Сидеть в тишине оказалось ещё хуже. Не зная, куда деться от гнетущего чувства, Романо взял со стола чашку с кофе, но пить не стал. Феличиано улёгся обратно, умостив голову между подушками — их было две, больших, очень мягких, — и спросил усталым голосом: — Что ты от меня хочешь? Чтобы я пошёл ставить условия Франции, сильнейшей в Европе стране? А может быть, начать с Англии, которому мы должны кучу денег, которых у нас, напоминаю, нет? Ты и сам знаешь, что они не послушают. По их мнению, мы попрошайки с Апеннин. — Феличиано недовольно нахмурился и прикусил губу. Спустя пару минут он продолжил: — Я просто не знаю… не знаю, куда вырулить. Подожди ещё немного, Романо. Я справлюсь. Романо ошарашенно посмотрел на него. Феличиано лежал на кровати и ищущим взглядом смотрел перед собой — на проблемы Италии и пути их решения. Всё осталось по-прежнему. Даже выступи Романо на собрании стран, ничего бы не изменилось. Он и сейчас перекладывал ответственность — а вместе с ней и власть — на младшего брата. — Что? — заметил его внимание Феличиано. — Что снова не так? — Нет, просто… Они замолкли и замерли, прислушиваясь к звукам за дверью покоев. Сюда явилась страна. — Кто это, как думаешь? — расслабившись, Феличиано лениво перевернулся на бок. — Я так от них устал, если честно. Жду не дождусь, когда все разъедутся. — Ну вряд ли «хозяева Европы», — фыркнул Романо и поспешил допить кофе, чтобы не смущать визитёра. — Им гордость не даст прийти первыми. Хоть это и претило ему, он встал спрятать в тумбу грязную посуду. У него очень давно не бывало гостей. Сейчас сюда явится точно не друг, да и здесь не нашлось бы ничего из еды — всё только заказывать по телефону, — но Романо, по-южному гостеприимный, чувствовал себя неуютно. В коридоре наконец послышались шаги. Медленные, тяжёлые. — Это не Франция, — определил Феличиано. — Не австрияк и не венгерка, — подхватил Романо. — Не Чехословакия, они ходят парой. — И не Польша. Так звучит странно, «Польша». Дружный смешок. Романо продолжил: — Англия? — Он ходит тихо. — Может, Германия? — Только не это… — простонал Феличиано немного нарочито. — Тихо, вдруг он услышит. Помолчав, Феличиано вздохнул: — Пора вставать, — и в один рывок сел. Шаги приближались, становились громче и вскоре затихли у самой двери. Раздался вежливый стук. Феличиано хотел было пойти открывать, но Романо его опередил. На пороге оказался Россия — в сером пальто с глубокими карманами, в которых спрятал руки, хмурый, как тучи перед грозой, и взгляд его не сулил ничего хорошего. Удивлённый, Романо поздоровался и посторонился — впустить Ивана. — Что-то случилось? Мы ждали… — …кого угодно, но не меня, так? — перебил его Иван Брагинский и неожиданно крикнул: — Италия! Романо вспыхнул. — Я тоже Италия. — Мне нужен Север. Он организовывал конференцию, так пусть послушает, что я об этом думаю. — В этот момент Феличиано вышел в коридор. Иван стал само дружелюбие: — Здравствуй! Я как раз тебя ищу. Будь так добр, объясни, почему Англия может телеграфировать Лондону и быстро установить связь, Франция может связаться с Парижем, а я с Москвою — нет? Чудовищные задержки. Это что за саботаж конференции? Как там говорится?.. Я заявляю протест! Сделайте что-нибудь с этим, иначе, я полагаю, эта конференция — фарс, и то, что мы в ней участвуем, попросту смешно. Ни о каком возврате имперских долгов не может быть и речи, если я не могу обсудить это с Лениным, и если Англия и Франция спросят, почему я так решил, то я назову ваши имена. Вы этого добиваетесь? — Подожди, Россия, подожди… — попробовал Феличиано усмирить его. — Для начала давай пройдём внутрь, разговор на пороге ни к чему не приведёт. — По-моему, я ясно изложил свою проблему, — Иван не шелохнулся. Сам того не зная, он говорил об упущении Романо. Только связью занимались другие люди, Романо взял на себя лишь ту часть, что была связана с духами стран. Собравшись с силами, он произнёс: — Россия, Феличиано прав. Проходи, поговорим там. — Не стоит, — ответил Россия спокойнее, но лёд в его глазах не растаял. Злость его была настоящей: дело было не только в приказе от партии. — Как только вы ответите мне, я пойду. — Конечно, мы займёмся твоей проблемой, связь со столицами очень важна, — заверил его Феличиано. — Я понимаю твоё недовольство. И всё же уточни, ты уверен, что проблема не на московской стороне? Россия улыбнулся. Романо стало жутко. — Мне кажется, я бы не пришёл к вам, если бы мы не проверили все варианты. Проблема со стороны Генуи. Точка. — Я этим займусь, — пообещал Феличиано. — Благодарю. Я извиняюсь, если был груб, теперь мне пора. Жду результатов. С этими словами Россия ушёл, оставив после себя ощущение стихшей снежной бури. Все понимали, что здесь подсуетились, скорее всего, англичане с французами, но никто не мог сказать это вслух. В звенящей тишине Романо поджал губы и нехотя посмотрел на Феличиано, ожидая встретить в его глазах укор пополам с гневом. Но тот думал, казалось, совсем о другом. — Я и забыл, какой Иван эмоциональный. — Это главное, что тебя беспокоит? Русский Джованни, блин, — проворчал Романо. Он не любил критику, даже когда та по незнанию была направлена не на него. — Я почти не сомневаюсь, что это дело рук Англии или Франции. — Феличиано, устало потягиваясь, пошёл обратно на кровать. Романо направился к креслу. — Не самих Англии и Франции, а их верхушек, ну… они же невзлюбили Россию. Их элита боится коммунизма точно так же, как наша. — Ты бы поостерегся вести такие речи. Я имею в виду, здесь, во дворце. Феличиано ничего не ответил и лёг. Романо отвернулся, устроившись в кресле. Боясь разбить хрупкую тишину, он водил взглядом по косым столбам света, проникавшим через полупрозрачные тюли. Ткань невесомо колыхалась от дуновений ветра, искажая тени от стрельчатых окон. В мире за стенами дворца народ тихо зверел.15 апреля 1922 года, Генуя
Для маскировки пришлось прилично прогуляться по городу, уехать в соседний, а там пересесть на другую машину и только тогда выехать. Дорога до Генуи тянулась долго, как будто не Иван каждый день туда ездил. Облака скрыли огрызок луны, за окном автомобиля улеглась тьма, как океан — тот его слой, что не знал света, — и льнула к бортам машины, просачивалась, леденя, внутрь. Оторвав взгляд от черноты, Иван посмотрел на водителя — молчаливого кряжистого мужчину, которому поручили его подвезти, как будто сам Иван водить не умел. Автомобиль был итальянский, местной ячейки: не применять же для подобных поездок данное итальянской стороной официально. В городе ждал Франциск. Ещё недавно Иван, раздавленный мыслями и тягостными воспоминаниями — о, как хороша его память! — не надеялся ни на что, но теперь был даже рад предстоящей беседе. Любой разговор, любое дело требовали сосредоточения, а само действие лишало времени на бесплодные мысли. За работой он плыл дальше, а устав, подчинялся течению. Лучи фар ненамного рассеивали тьму, и машина, казалось, с рычаньем неслась из никуда в никуда. Россия сверлил водителя взглядом. Тяжесть и слабость собственного тела порядком его достали. Кабы не это, кто знает, может, он бы дал волю гневу! Но нет, надо было держаться, иначе придётся потом отвечать перед Лениным, Троцким и остальными. Иван всё ещё не понимал, как вышло так, что под их взглядами он странно робел. Но покидая машину в ночной Генуе, Иван эти мысли отбросил. Он отлично умел от них убегать. Теперь волновал его только Франциск. Тот назначил ему встречу, несмотря на запреты, и надеялся, похоже, на честный разговор. «Честный», — Иван чуть не сказал это вслух. Если всё пройдёт хорошо, кто знает, какая в сердце Франции победит сторона, а там, может, дела пойдут легче и у РСФСР. Но сомнений почти что не было: Франциск затронет вопрос долгов. Земля мягко ложилась под подошвы сапог, плечи и бока задевали тонкие ветви и листья, развернувшиеся из почек, и Ивана окутало чувство другой страны совсем рядом. Вскоре послышались шаги навстречу — тихие, вкрадчивые, как у охотника, егеря или разведчика. — Я думал уже уходить! — всплеснул руками Франциск, показавшись из-за деревьев. — Ты явно не спешил. — Пришлось повозиться, — пожал плечами Иван. — Уж не обессудь. Будем говорить прямо здесь? — Он огляделся. Роща как роща. Таких было без числа в любом большом парке, особенно ночью, когда они казались одинаково опасны. Франциск кивнул. — О чём? Хотя я догадываюсь, но всё же… — Переходишь сразу к делу? Действительно, у нас не так много времени, — Франциск сокрушённо покачал головой и вдруг сочувственным тоном спросил: — Как ты сейчас? Я знаю, конечно, что у тебя происходит, но всё же не лучше тебя. Помолчав, он добавил: — Прошу, расскажи правду. Без мишуры, навешанной под видом справедливости и других красивых слов. Я пришёл сюда за этим. Иван даже удивился тону, который Франциск взял: ни высокомерия, ни ультиматумов, ни ещё чего-либо подобного. Улыбнувшись, Иван ответил в том же мирном ключе: — Наоборот, я не знаю, что со мной происходит, а если и можно сказать, что знаю, то не понимаю. Это правда… — Он хотел было, как во время визитов на прошлой войне, обратиться к Франциску по имени, но прикусил язык. Их отношения изменились. — Со стороны, может, виднее, как у меня дела. — Не сказал бы. — Ты, да и Англия, в курсе, что у меня творится. — В горле пересохло. Россия насилу сглотнул. Что Франция ждал от него? — Что ты думаешь об этом, Франциск? Между ними воздвиглась незримая стена. Он как бы позволил себе лишнего, тронул то, почти мёртвое, что когда-то было, но, хотя стена эта чувствовалась, задела она Россию несильно. Главное, было разумнее — да и приятнее, что уж там — спрашивать, не отвечать. Франциск, отвернувшись, запрокинул голову, словно хотел разглядеть в ночной тьме вершины деревьев. Он тоже припомнит России имперские времена? Тоже заявит, что раньше Россия был другим? — Мне было бы гораздо спокойнее, — наконец заговорил Франция, — если бы ты не вносил свою лепту в послевоенный бардак. Но! — воскликнул он, и рта раскрыть Ивану не дав, — я просто-напросто желаю понять, что мне ждать от этих идей. От всего, что вокруг происходит! Это влияет на меня напрямую, и при этом!.. Франциск замолчал. На них рухнула тишина, пропитанная шелестом листьев. Во рту стало кисло, как ото рвоты, нечто хрупкое внутри всколыхнулось, затрепетало на миг. Запертый в оболочке напускного покоя, страх цепко держал Ивана в плену. Пусть лучше Франциск говорит. Пусть цедит сквозь зубы слова, пусть кричит. — Ты, верно, запутался? — спросил Иван по-французски. — Merde, — с чувством пробормотал тот и посмотрел на него. — Если бы я знал ответы, думаешь, я бы позвал тебя? — Ты не из тех, кто молчит, Франсуа. Ещё со времён Великой революции… твоей Великой французской революции, — уточнил Иван и улыбнулся, сделал к Франциску шаг, замер, когда тот почти шагнул прочь. — Так выражай всё, что думаешь, на этой конференции. На чёртовой конференции. «Перестань вести себя как скотина!» Но Франциск картинно развёл руками. — Ты сам понимаешь, что от меня здесь ничего не зависит, наше — именно наше — собрание полный фарс. Сидим, как попугаи, и твердим что приказано. Я не собираюсь подставляться ради вас, советские социалистические республики. — А по зубам? — осклабился, не удержавшись, Иван. Франциск слегка поклонился ему: — Слова истинно цивилизованной страны. Иван остро ощутил свою слабость, в нём вихрем поднялся ворох мыслей. Никто не знал, от чего зависел внешний облик страны, но то, что Иван был выше Франциска и шире него в плечах, роли сейчас не играло. Он вылил мёду в уши Британии — почему тот его поблагодарил, раз уж знал обо лжи? — повторится ли это с Францией? «Я не собираюсь подставляться ради вас, советские социалистические республики». Какого чёрта Россия так не уверен? Почему не агитирует Францию пройти советским путём? — В отличие от некоторых, я веду себя адекватно ситуации, — не нарушил тишину, скорее вплёл в неё новые слова Франциск. Иван откликнулся куда как прохладнее: — Под некоторыми ты подразумеваешь Германию или меня? — Россия, давай остановимся здесь. Пускай это осядет в дворцовых стенах, а я сюда пришёл не ругаться. Ой ли? Грубые и злые слова жгли язык, зачесались и кулаки, но Иван понимал, что не сорвётся. Он не мог себе это позволить. Франция в европейских делах верховодил, хотя, видит Бог, и под ним пошатнулась земля. — Мне, знаешь ли, хватает Германии, — добавил Франциск, который и вправду терпеть не мог Людвига и остальных немцев. Зато ему хватало сил, чтобы мстить. Скажи Иван Франции прямым текстом, что перед конференцией встретился с Людвигом, крику было бы до небес. — Осторожнее с ним, — всё же предупредил он. — На прошлой войне мы были свидетели его талантам и изобретательности. — Братец Пруссии же. Где этот пруссак, кстати? — Франциск издевательски огляделся, словно собираясь искать. Россия чуть повеселел. Гилберт ему тоже не нравился. Прекратив валять дурака, Франция очень внимательно посмотрел на Россию. — Мы отклонились от темы. Ты сам-то как к ним относишься? К своей партии, — тут же уточнил он, — к большевикам. Теперь, разочарованный — хотя, может, с самого начала не стоило ждать от этой встречи так много, — Иван собрался озвучить ложь, которую заранее репетировал, да так и застыл вместе с Франциском, пронзённый до самых пят ощущением новой страны совсем рядом. Насторожившись, они принялись осматриваться по сторонам. Мир? Какой к чертям собачьим мир? Их реакция говорила сама за себя. Иван повернулся полубоком к Франциску и таки сделал к нему пару шагов, на этот раз возражений не встретив. Поведя носом, Франциск дал Ивану знак и, точно гончая на охоте, бросился как по следу, уверенный, что настигнет добычу. Хищник, а не страна. Иван поспешил следом. Буквально шагов через пятнадцать им навстречу вышел Германия. — Немец! — Франциск вспыхнул как спичка. — Следить за мной вздумал? Иван стиснул зубы. Только этого ему не хватало. — Что ты здесь делаешь? — спросил он, гадая, следил Людвиг за Франциском или за ним. Сегодня советская, французская, британская и пара других делегаций тайно собрались на вилле Альбертис. Воплощения своих стран дёргать не стали. Знал ли об этом Германия? Людвиг, хмурый, держал каменно-серьёзным лицо, был напряжён так, словно вышел на бой, спросил: — У вас встреча, я полагаю? С вкрадчивостью, разбавленной капелькой яда, Франциск ответил: — Не твоё дело. Вряд ли такая реакция удивила Германию. Он не переменился в лице, только нервно оглядел рощу, то ли инстинктивно, то ли опасаясь, что за ним следят, и посмотрел на Россию и Францию: — Я бы хотел тоже поговорить с вами. Нам есть что обсудить… — Мне не о чем разговаривать с немцем, — грубо перебил его Франция и, померещилось, хотел отвернуться, но не стал спускать с Людвига глаз. — Разве что о выплате репараций. С радостью обговорю это с тобой, Германия. Иван у него за спиной покачал головой и, помедлив, шагнул-таки вперёд: — Может, выслушаем его? — Нам есть о чём поговорить и помимо репараций, — чересчур торопливо добавил Людвиг, сдержанный и при этом, как показалось Ивану, наполненный тёмными чувствами. Франциск надменно фыркнул. Иван не сдержал усталого вздоха и, понимая, что Людвиг пришёл не к нему, вложил руки в карманы и отошёл. Сухие веточки пару раз хрустнули под его сапогами. Лицо обдало порывом холодного ветра. Теперь было и с Франциском не договорить, и тот понимал это, злясь ещё больше. Встреча должна была выйти тайной. Франциск и вовсе мог решить на эмоциях, что это Иван, чтоб подставить его, привёл Людвига за собой. Вот что немцу в апартаментах не сиделось? — Знаешь, что, Германия? — Вряд ли Франциск в ближайшее время обратится к нему по имени. — Специально для обсуждения международных проблем мы созвали эту конференцию. Это должно быть понятно всем сторонам. Если тебе есть что сказать, ты всегда можешь сделать это во дворце Сан-Джорджо, нет? А сейчас у меня действительно была встреча с Иваном. Иван закатил глаза, зная, что этого никто не видел. Новых проблем с Германией теперь было не избежать. Хотя кто знает, может, случится наоборот — и это подтолкнёт немцев рассмотреть советское предложение… — Мы встретились по старой дружбе, — Франциск улыбнулся и повернулся к Ивану. С кирпичным выражением лица он посмотрел в ответ. — Просто прогуляться по итальянскому парку. Не твоего ума дело, Герма… — Ясно, — грубо перебил его Людвиг, и Иван поспешил вмешаться: — Знаете, мы можем встретиться ещё раз, но вместе, втроём. Мне кажется, я лучше вас двоих знаю, что есть неопределённость, и мы могли бы… — Хочешь сказать, ты один знаешь, что это такое? — вдруг настроился против него Франциск. Все такие нервные, чёрт возьми! — Нет, — подавив вспышку гнева, ответил Иван как можно спокойнее. Слишком многое стояло на кону, чтобы он себе позволял открытую злость перед Францией. Иначе успех на политическом поприще так и будет ему только сниться. Он долгие годы будет иллюзией, призрачной мечтой… Но Франция не станет ему врагом. Не сейчас, когда столько русских перебралось в Париж, самое его сердце, и другие французские города. Осколки старой России, последние капли империи, рассыпались по миру, а разбитую вазу целой не сделать, пролитую воду в кувшин не собрать. Людвиг вновь открыл рот и возразил Франции, похоже, поддержав идею Ивана, но сам Иван как будто отдалился от этого. Чёрная усталость, единым потоком рванувшись откуда-то изнутри, выпила силы из рук и ног. Иван понимал, что прямо сейчас у него есть шанс навести мосты с Францией, а там и до Британии недалеко, но сам к себе остался глух. Франциск больше не улыбался, хмурился, поза его была напряжённой, и будь его воля, наверняка он бы на Людвига кинулся. Такая уж природа у ненависти. Иван внутренне вздрогнул, когда Франциск резко отвернулся к нему, лишь бы, видимо, не смотреть на Германию, и луна осветила его лицо. Иван вяло подумал: неужели и у него самого такие злые глаза? — До встречи в следующий раз, Иван. Франция обращался к нему по имени, чтобы подразнить Людвига, побольнее задеть его, изгоя Европы. — Как скажешь. А ведь имя в их обществе значило достаточно много. Иван не мог при общении с Англией, скажем, звать его «Артур» и уж тем более «Арти». Даже «сэр» или «мистер Кёркланд» не мог заменить «Англию». Посмотрев на Людвига, Иван ответил на его взгляд — страшный, почти одержимый, выжидающий — коротким кивком и направился прочь. Он не готов был прямо сейчас помогать двум взрослым самостоятельным странам провести диалог, да и лезть в болото дураков нет. Если Советский Союз вмешается во франко-немецкие отношения, проблем не оберёшься. Уже скрывшись за деревом, Иван с неслышным вздохом опёрся о ствол и дал себе передышку. До него доносилась перебранка Франции и Германии. Последний ещё пытался говорить терпеливо, достучаться до разума второй стороны, но Франциска снедала ненависть — наследие Великой войны: — Всё! Оставь меня в покое, Германия, поговорим на конференции, — и под ногами Франциска зашуршала трава. Из любопытства Иван выглянул так, чтобы его не было видно: так и есть, Франциск уходил прочь, да стремительно так, чеканя злой шаг. Людвиг, тоже на взводе, бросился за ним. — Стой! — Он схватил Франциска за руку, и тот, развернувшись, влепил ему пощёчину. Иван обмер. Лучше бы Франция его ударил. Как сильная нация — сильную нацию. Как мужчина мужчину. — С первого раза не понимаешь? — спросил Франция и, развернувшись, продолжил идти. Германия зло и беспомощно крикнул: — В дипломатии нет последнего слова! — Скажи это себе до войны! Что можно было на это ответить? Германия, застыв, провожал Францию взглядом. Не желая и дальше быть чужому унижению свидетелем, Иван тоже направился прочь, на парковые аллеи, а по ним — к воротам. Какие он мог сделать выводы? Франциск был настроен серьёзно, но и сам не разобрался ещё до конца, что именно хотел получить от России и как именно выстроить диалог. Пересечься с Германией он точно не рассчитывал: так терял самоконтроль Франциск крайне редко. Германия же был очень молодой страной. В самом деле, где чёртов пруссак? Было странно видеть Германию не под крылышком воинственного старшего брата. Неужто Великая война убила Пруссию?.. Но само появление Германии злило. Вопрос «тайной» встречи с Франциском придётся прояснить, благо от советских апартаментов до немецких было рукой подать. С другой стороны, Германия мог притвориться, что не обратил на это внимания, потому что, мол, Россия в более выгодном положении. Но о действительно равном договоре с ним в таком случае можно было забыть. Проклятье! Россию порой очень бесило, что в жизни не бывает легко и понятно. Он только сильнее запутался. Ворота были заперты на ночь, и, недолго думая, Иван взялся за железные прутья и полез на ту сторону. Улица была кое-где освещена фонарями, но в основном лежала во тьме, чуть рассеянной лунным сиянием. Машина должна была ждать Ивана через несколько улиц отсюда. Не теряя бдительности, помня, что Италия была вовсе не благополучной, он поправил шарф и двинулся дальше. Чувства понемногу утихомирились, Иван ощутил себя поспокойнее, только вечный голод, казалось, усилился. Его люди — невыносимо далеко, на родине — умирали. Вымирали. Бог оставил Россию. Мучимый тяжёлыми мыслями, Россия свернул за угол и внутренне вздрогнул при виде мужиков в чёрных рубашках. Его предупреждали о них… если это были те, о ком он подумал, а не ночь окрасила все цвета тьмой. Не сбавляя шаг, ведя себя как обычно, Иван пошёл вниз по улице. Угроза витала в воздухе. Итальянские фашисты громили заводы, презирали рабочих, видели в них источник бед если не всех, то многих. Может, в Иване взыграла паранойя, но группа мужиков в фашистской форме, молчаливая, точно кого-то ждущая, спокойствия не внушала. Иван сжал кулаки. Эти парни не шли домой после работы, не походили на нищих пьянчуг, даже друг с другом не говорили, словно впервые пересеклись — по неприятному поводу. Хоть замаскировались бы, что ли. Быть может, с их стороны Иван выглядел не менее подозрительно: даже не посмотрел на них, делая вид, что никого не заметил. Он кожей ощутил их внимание. Шаг за шагом он миновал их и напрягся, ожидая подставы, оскорблений, удара, словно конь, не ждущий добра от дурного хозяина… но ничего не случилось. Стерегли не его. Война осталась на родине. Или затаилась, подумал он, приблизившись к автомобилю с партийцем за рулём.Ночь с 15 на 16 апреля 1922 года, Рапалло
Щека горела до сих пор. Путь до немецких апартаментов Людвиг почти не заметил, погружённый в чёрную злость, которую не мог погасить. Не имея выхода, в нём клокотала ненависть. Франция бессовестно пользовался положением победителя, и Германия ничего — совсем! — не мог ему противопоставить. Мимо пронеслась спящая Генуя, жемчужина в ожерелье Италии, воистину великолепный город, и Людвиг пожалел, что не мог оценить эту красоту по достоинству. Конференция, нацеленная на его унижение, запятнала её. — Я справлюсь, — пробормотал он, выходя из машины. Даже сейчас казалось, что все на него смотрели. В ожидании, с презрением, ненавистью, холодом. Кто-то — снисходительно, кто-то — со стыдом, как бывший союзник, знать его не желавший. Было и любопытство: Германия, один, без Пруссии — сладит ли сосунок с международной политикой? Как будто Людвиг мог выбирать. С тем, что он пережил в Версальском дворце, Генуя не шла ни в какое сравнение, и всё же он надеялся, что будет легче. — В пизду! — донеслось из дома, в котором поселили Гилберта. Людвиг остановился у входа и обменялся напряжёнными взглядами с солдатами на карауле. Его вызвали сюда с просьбой утихомирить старшего брата, который, судя по воплям, абсолютно собой не владел. В детстве Людвиг умело прятался, когда Гилберт был в таком состоянии, но теперь… Вздохнув, Людвиг поднялся на второй этаж, прошёл мимо ещё пары солдат, прочие рассредоточились снаружи. — Меня — под арест! Попробуйте меня удержать, вот попробуйте, предатели, чтоб вам пусто было, — выплюнул Гилберт и швырнул брюки в раскрытую пасть чемодана. Людвиг остановился на пороге. — Здравствуй, братишка, ты вовремя. Помоги мне. Гилберт, злой как чёрт, подлетел к шкафу и открыл створки. По-военному исполнительный, привыкший подчиняться приказам, его, Людвига, гонявший за всякое непослушание, сейчас Гилберт Байльшмидт был сам бунт. Весь лоск остался в прошлом. Людвиг горько скривил губы. Весь лоск сошёл ещё в начале войны. Оказалось, что даже великолепный брат мог быть слабее ребёнка, если, раненый, умирал. — Надо же, они заставили тебя подписать это дерьмо, вот ублюдки… Версальский договор. — Брат, пожалуйста, успокойся. — Помоги мне, чёрт побери! Это надо аккуратно сложить, — Гилберт вытащил пару костюмов и бросил их на кровать, педантично повторив: — Аккуратно. Людвиг замер. — Куда ты собрался? — Туда же, куда вся страна: в жопу! Растрёпанный, красный от ярости, с горящими гневом глазами, Гилберт Байльшмидт собирал чемодан. — Но… Но, Гилберт, ты под арестом, — набравшись смелости, напомнил Людвиг. Тишина стала ему ответом. Гилберт, сжимая в руках две рубашки, неподвижно сверлил Людвига взглядом. Держать спину прямой перед могуществом Пруссии было нелегко, но Людвиг устоял. Он был уже не мальчишка, да и времена изменились. Ему претило происходящее, он не хотел этого мира — не такого, по крайней мере! — он разделял чувства старшего брата, но назад было больше не повернуть. Наконец Гилберт отвернулся к кровати и бросил на неё одну из рубашек, чтобы сложить оставшуюся. Он дотошно разглаживал каждый залом, поправлял получившийся ровный квадрат, оставлял его в стороне, принимаясь за другую одежду, и игнорировал Людвига. Лучше бы орал во всю глотку. Солдаты внизу небось решили, что Людвиг его успокоил. — Гил, — попытался он ещё раз. — Если ты сбежишь, это не поможет. — Я бегу не от реальности, Людвиг, — фыркнул тот и положил рядом с рубашкой брюки. — Если они хотели запереть меня, им стоило использовать для этого тюрьму. Но у нас теперь демократия, поэтому я ухожу. — Тебя наказали за то, что… — …я наорал на новое правительство. Это меньшее, что они заслужили. Мы ещё могли сражаться, мы не проигрывали. — Гил. — Что? — Гилберт всё-таки посмотрел на него. — Мы оба устали от этой войны, но, поверь моей интуиции, мир будет не лучше. Четыре года, Люц. Они отправили нас в ад на четыре года, чтобы в итоге наградить нас… — Остановившись, он сделал глубокий вздох, видимо, чтобы не сорваться на крик. Вздох был судорожный, почти всхлип. — Все эти смерти были зря. Если не собираешься помогать, уходи. Видеть тебя не хочу. Больше не глядя на него, Гилберт продолжил собираться. Он оставил сложенную одежду на кровати и достал из нутра чемодана то, что кинул туда на эмоциях. Людвиг с волнением за ним наблюдал. Гилберт ведь напросится на тюрьму, неужели он это не понимал? — Просто!.. — не выдержал тот своего же молчания. — Зачем было это всё? — Ты о мирном договоре? — Я о войне. Минуту Людвиг молчал. Он честно попробовал вспомнить. — Я… забыл. — Вот и я, — Гилберт опустил голову, — не помню. Но Людвиг был уверен, что перед войной кайзер лично сказал им напутственное слово. Он вызвал их к себе, построил, толкнул речь, которая стёрлась из памяти — неужто эта речь была так пуста? — и рассказал о цели войны. Как Людвиг ни пытался оживить воспоминания, услышать голос кайзера вновь, чтобы найти в нём опору, ничего не вышло. Зачем была эта война? — Я больше в этом не участвую, — тихо произнёс Гилберт и, опять бросив одежду, не озаботившись тем, что бросил на пол, подошёл к Людвигу. Взгляд его смягчился. В красных, как кровь, глазах поселилось сочувствие. — Ты так вырос. А я и не заметил. Ошарашенный, Людвиг молчал. — Я многому тебя научил. Принимай пост, солдат. — Что ты имеешь в виду? — На Версальском договоре стоит твоя подпись, и с этим ничего не поделать. Я уверен, тебе заморочили голову, чтобы ты это сделал, и всё же — теперь ты отвечаешь за себя сам. Знаешь, демократия — не так уж и плохо… По крайней мере, это новое начало. Главное, сохранить то, что осталось. — Только что ты отзывался о демократии с презрением. — Не цепляйся к словам, — отмахнулся тот с досадой. И куда делась вся ярость? — Я хочу сказать, что ты взрослеешь. Ты заключил договор без моего ведома. Людвига затрясло. — Это предательство?.. — Это самостоятельность, — отрезал Гилберт. — Думаю, ты готов. Похоже, благодаря тебе я нашёл в этой ситуации хоть что-то хорошее. — Я хотел закончить войну. Разве мир — это плохо? Правда, здесь Людвиг почувствовал, что лгал себе самому. — Нам нужен был достойный мир. Хорошо бы и Франциска прищучить, но ладно. Просто… достойный. — Гилберт встряхнулся. — В любом случае, Люц, как сказал один русский: тяжело в учении, легко в бою! Чувствуя, как его придавило ответственностью, Людвиг сглотнул. — Я не подведу. — И знаешь что? — Гилберт сверкнул белозубой улыбкой. — Держать меня под арестом за то, что я на них накричал, и при этом вещать про демократию — экое лицемерие. Людвиг с облегчением улыбнулся. — Я тебе помогу. У тебя уже есть план? — А то ж. Людвиг понимал, что будет непросто, ещё когда собирал вещи в Берлине, но, наивный, на что-то надеялся. В действительности немцы приехали, чтобы их в очередной раз унизили на глазах у множества стран, вот в чём была суть конференции. Тяжело в учении, легко в бою? — Это ложь, Гил. Чушь несусветная!