17 апреля 1922 г., Рапалло
Россия и Германия больше не скрывались. Они не воспылали друг к другу тёплыми чувствами: уж слишком глубоки были раны, нанесённые во время войны, — но союз был союз. Улыбнувшись этой мысли о пусть маленькой, но важной дипломатической победе, Иван повернулся к Людвигу. Они сидели на скамейке и наслаждались мороженым, Иван — особенно сильно, пытаясь утолить фантомный голод, который до сих пор донимал его. — Слушай, мы ведь почти не знаем друг друга, — заговорил он. Людвиг заинтересовался. — К чему ты? — Я общался со Священной Римской империей. Я общался с Пруссией… Твой брат постоянно стремился на Восток, да и мои императоры и императрицы зачастую имели немецкие корни. — Иван чуть сузил глаза и попытался отогнать воспоминания — не самые приятные, колкие, особенно сейчас. — Бранденбург я видел не так часто, как Пруссию, но нет-нет, а контактировал. То же относится к остальным твоим братьям. А ты, Людвиг, по нашим меркам, появился совсем недавно. Кто ты, Германия? — Кто я… Германия принял задумчивый вид. — Со временем познакомимся. Твои люди приглашают меня в Москву, — он направил на Россию вопросительный взгляд, и Россия кивнул: — Буду ждать. Он чувствовал себя странно. Ещё несколько дней назад он подавлял желание ударить Германию, отомстить хотя бы так, но теперь, когда петля политики чуть-чуть ослабла, словно вдохнул свежего воздуха. Главное, не сойти с этой колеи. Людвиг приедет к нему, и это будет не так обременительно, как чёртово собрание в Генуе, но к тому времени проблемы семьи точно должны разрешиться. Наташа… Оля… Даже поляк… Сюда же — горячие южные парни… — Договоримся о встрече заранее. Я не люблю сюрпризы. — Конечно, — Германия откусил кусочек пломбира и стал катать его на языке, в ожидании, видимо, когда тот растает. — Ты тоже приезжай в гости. Ты знаешь, что я испытываю… некоторые проблемы… — Сейчас головной боли хватает всем, — неожиданно для себя самого Иван попытался его подбодрить и улыбнулся: надо же, куда повернул ход событий, стоило улучшиться настроению. Иногда он забывал, сколько было эмоций даже в таком сухом поле, как политика. — Я понимаю. В общем, жду тебя в Берлине. Германия протянул свободную от мороженого руку, и Россия пожал её. Рукопожатие скрепило новый союз. Как знать, может, со временем им удастся преодолеть ненависть, которая их разделяла. Ивану говорили, что однажды настанет мир без войн, мир настоящего равенства, мир благодати и счастья. «Построенный на крови», — горько шепнул внутренний голос. Станет ли договор в Рапалло первым шагом к нему? — Как думаешь, как все отреагируют? Наш договор — чисто пороховой заряд. Ответом стала усмешка. — Следующее большое собрание — двадцать шестого… — Германия откинулся на спинку скамейки, закинув на неё руку, и слизнул побежавшие вниз струйки талого пломбира. — Жду с нетерпением.26 апреля 1922 г., Генуя, дворец Сан-Джорджо
В зале собрания стояла тишина. Тишина недобрая, предгрозовая, напоённая ощущением грядущей бури. Германия, сидя, как обычно, на месте едва не на самом краю стола, смотрел Франции в глаза прямым, дерзким взглядом. Видит Бог, он хотел бы избежать этого, но ему не оставили выбора. Теперь, в союзе с Советской Россией, Германия мог выступать с позиции более независимой. Никто не ожидал такого поворота событий. Большинство, скорее всего, понимали, что это может случиться, но надеялись на что-то или не верили, или попросту не задумывались, заботясь прежде всего о себе. Почти у всех были ошарашенные лица. Особенно у Франции. Людвиг улыбнулся. Это лицо стоило любых союзов с Россией. — Хм, — угрюмо выдал Южная Италия. — Интересно. Пороховой заряд взорвался. Франция вскочил с места, опрокинув стул, и разразился целой тирадой. Следом загудели и остальные. Германия-де был нелоялен конференции, нарушал все законы на свете, заключил договор за спиной у Антанты — другими словами, он должен был спросить у своих врагов разрешения, как не суверенная страна, а ни много ни мало вассал. Рта Людвиг не раскрывал. Какой смысл пытаться перекричать толпу? Страшно побледневшие итальянцы, Россия, что было неудивительно, и Англия тоже молчали. Птичий базар не заканчивался. Соседи, позабыв, где находятся, и не думали просить какого-то слова и обсуждали Рапалльский договор; Франция не затыкался, сверля Людвига взглядом, потом набросился и на Россию; а председатель, Италия, Север, махнул на всё рукой. Если раньше в его глазах мелькала хоть какая-то искорка, то теперь маска спала: взгляд у Италии был очень уставший и непривычно злой. Он переглянулся со старшим братом и начал что-то говорить. Людвиг по губам прочёл, пусть и понял не всё: — Что ты там говорил о том, что они, — непонятно, — …не у нас? Юг закатил глаза. — Пусть катятся к чёрту, заебали, суки. Стараясь не слушать излияния Франции, Людвиг посмотрел на Россию. Теперь тот с жутковатой блуждающей улыбкой, не глядя ни на кого, складывал свой доклад то треугольником, то квадратом, то сворачивал конусом и ставил его нижним основанием на стол. Конференция быстро превращалась в фарс. Шум и гам прервал грохот, с которым Англия впечатал кулаки в стол. Людвиг повернулся к нему. Тот встал. — Я в этом не участвую, — медленно, тяжёлым тоном, заявил Англия, придавливая взглядом каждого, на кого смотрел. — Канада. Индия. Австралия. Мы уходим. Он схватил со стола документы Британской империи и устремился к выходу. Индус и австралиец, послушные, как марионетки или псы на цепи, тоже встали и пошли прочь. Один только Канада остался сидеть, неуверенно смотря сначала на Людвига, потом — на Россию, затем — вновь на Англию. Англия остановился и повернулся к Канаде. — Мы уходим, — с нажимом повторил он. Канада подчинился, пусть и без всякой охоты. Франция хотел, должно быть, чтобы Германия так же подчинялся ему. Не бывать этому. — Теперь, — он встал и взял в руки текст выступления, который сделал заранее, — я объясню, почему я полностью в своём праве. — А затем — я, — присоединился к нему Россия. Конференция продолжилась. Разве что как стала фарсом, так им и осталась. Англия пришёл на следующую встречу, его доминионы — тоже, но это не помогло. Большинство потеряли интерес к конференции, и начались прогулы. Зачем тратить время на скучное собрание, когда можно прогуляться по Генуе, съездить в соседние города ради местных красот, отведать итальянской кухни? Ведь всю работу сделают люди — делегаты, представители своих стран. Предпоследнее собрание вообще отменили, потому что почти никто не явился. То ли дело вечеринка на военном корабле. Выводы были неутешительны. Генуэзская конференция провалилась.20 мая 1922 г., Генуя, улица Везувия
Отвратительный выдался день. В отвратительном настроении, Романо сидел в отвратительном баре и топился в отвратительной водке. Голова потяжелела. Он разлёгся на столе, осоловелым взглядом цепляясь за стакан с прозрачной огненной водой, и царапнул его пальцем. Бармен свалил, а что до бара, то ко второму часу ночи он почти опустел. Так и надо! Не с кем будет собачиться! Романо усмехнулся, услышав, как хлопнула дверь. Теперь он был здесь один на один с рядами вин, джинов, водок, текил… Напиваться во времена, когда было нечего жрать, мог только Романо. — Вот ты где! — раздался рядом жизнерадостный голос Испании. Романо подскочил. — Романо, я тебя обыскался! Чёрт, я думал, что ты здесь с компанией! А ну завязывай, в одиночку пьют лишь алкоголики. Испания с деланно возмущённым видом попытался отобрать у Романо стакан. — Да пошёл ты! — Романо окрысился и, увернувшись от его рук, опрокинул в себя последние капли, благо было немного. — Вспомнил обо мне, надо же! Когда всё нахуй закончилось! — Романо, — принял тот более строгий вид, но это больше на нём не работало. Солнце Испанской империи зашло. Мадрид теперь не стоял над Неаполем. Выразив в хмыканье как можно больше презрения, Романо отвернулся. — Ловино, послушай… Ловино! Романо прожёг злым взглядом Испанию. Тот обычно не звал его этим именем — глупым, смешным, почти забытым. Зачем он пришёл сюда, травить Романо душу?! — Чего тебе? И говорил же, не зови меня так! — Что с тобой происходит? — серьёзным тоном спросил Испания и поднялся со стула, на котором только устроился: — Вот что, Романо, мы уходим отсюда. Стакан был пуст, и Романо, когда Антонио рывком дёрнул его из-за стола, облил бы его, если б мог. И швырнул бы стакан в испанскую рожу, да тот бы тут всё кровью залил! Сопротивляясь и кроя Испанию матом, Романо дал вытащить себя наружу и вздрогнул от первого порыва ветра. Ночь стояла холодная. — И не зови меня Ловино!.. — Ловино — нормальное имя, — возразил было Испания, но Романо только покачал головой: сейчас в Италии никого так не звали, а имя означало руины, что-то сломанное, разрушенное, у Романо всё валилось из рук. — Пусти меня, твою мать! Он размахнулся ударить Антонио, но тот легко увернулся. Зараза! Романо рванул на себя руку, которую сжимали испанские пальцы, и с удивлённым воплем отшатнулся назад: Антонио его отпустил! Мир вокруг заплясал перед глазами, тело сильно повело в бок, и Романо, споткнувшись о свою ногу, резко шагнул назад, провалился пяткой, и прежде, чем он что-либо понял, земля и небо перевернулись. В плечах и спине вспыхнула боль. — Романо! Романо, чёрт, ты как? Романо, разозлившись, врезал вниз локтем — и с болезненным стоном схватился за него, баюкая место удара. — Грёбаный асфальт!.. Грёбаная жизнь… Антонио подбежал к нему и попытался поднять, но Романо послал его к дьяволу. Выискался здесь самый заботливый! Кряхтя, Романо встал на четвереньки и выпрямился. Улица шаталась так, что чуть дурно не стало, и он снова опёрся было об асфальт, как вдруг сильные руки потянули его вверх. Романо разогнул одну ногу, вторую и, как он думал, твёрдо встал на землю. Сраный бордюр! Пнув его пяткой ботинка, не носком — что он, совсем идиот? — Романо схватился за плечо Антонио, чтобы не упасть снова… и чувство собственного ничтожества вернулось с удвоенной силой. — Ну и зачем ты искал меня, обыскался, блядь! Месяц, эта ёб… эта конференция шла целый месяц, а ты строил из себя недотрогу, не лез, молчал, что, американцы побили, да? — Романо сделал шаг прочь от Испании, но теперь устоял. Испания улыбался с бесконечным терпением. Романо знал, что в действительности тот его ненавидел. Зачем было врать ему в лицо? Зачем лицемерить?! Но Испания ответил примирительным тоном: — «Американцы» случились лет двадцать-тридцать назад, — но в болотисто-зелёных глазах мелькнул мрачный огонёк. — С чего ты их вспомнил? И вообще, пошли ко мне, поболтаем, давно ведь не виделись! Ну или домой, тебе надо… — Целый месяц, — напомнил Романо и смачно рыгнул, — мы живём в одном городе, мать твою. Но он не стал сопротивляться. Мир продолжал качаться, однако Испания рядом, Антонио, казался твёрдым столпом. И, как всегда, он уйдёт. Молчание плитой давило на плечи, и Романо почти против воли сутулился. Да кому он был нужен? Никто не любил неудачников. Ему больше не доверят серьёзных дел вроде внешней политики, ведь это он провалил, да и Феличиано вернулся. Пусть Феличиано не было месяц и он наверняка пострадал, вот и изменился — не в лучшую сторону, — это не помешало ему сориентироваться, что, кому, когда сказать. А Романо был неловкий и грубый, брёл на ватных ногах рядом с Испанией, позорище Европы. — Ловино. Опять! Романо почти прорычал: — Я же говорил… — Мне нравится, — улыбнулся Антонио, смотря строго перед собой. — Хорошее имя. — А мне не нравится! Тебя не спросили! — Чувствуя, как щёки теплеют от смущения, Романо разозлился только сильнее. Вечно Испания вставит неуместный комментарий! — Я даже не помню, кто его дал, да и плевать, что ты думаешь! — Меня назвал Антонио Рим. Это было так странно! — засмеялся Испания, словно не услышал то, что Романо — Ловино сказал, и, обогнав его, пошёл спиной вперёд. По дороге с гудением проехал автомобиль. Качаясь, мимо скользнула группа человек в шесть. Улица Везувия тихо жила. — Я заблудился в оливковой роще, выглядел тогда, наверное… ну, как ты веков шесть назад! — Хватит вспоминать моё детство. Романо было больше тысячи лет. Он своими глазами видел гибель Римской империи, но Испания относился к нему как к дитю! — Стариковское ворчанье тебе не поможет, — совсем уж развеселился Испания. — Короче, слушай, дело было так… Байка про то, как Древний Рим, великий Ромул, отыскал в оливковой роще мальчишку-ибера и нарёк Антонием, не слишком впечатлила Романо. Он не разбирался в истории Испании, тем более такой ранней, да и не хотел. Его бесили тупые шутки Антонио, а тот в одиночку смеялся над ними, и не думая умолкать. Романо перебил его и заявил, где его шуткам самое место, и тут на его пути возник фонарный столб. — Чего ржёшь?! — набросился Романо на Испанию, когда тот, посмеиваясь, потащил его прочь. Теперь было не подраться с тупым фонарём. А смех-то Испании был притворный. Романо притих. Открытый, шумный, нахальный Испания — притворялся! Всё шло наперекосяк, и с ним тоже. Антонио, конечно, всегда уходил: они с Романо были разные страны и жили далеко друг от друга, так был ли смысл пересекаться вот так и пытаться дружить? Закончилась чёртова конференция в Генуе, вместе с ней перепало немного денег, теперь было чем расплатиться хотя бы с частью долгов… — Сука, вот теперь я счастлив! Чёртова жизнь, — Романо пнул камень, попавшийся под ноги, и вздрогнул от очередного взгляда Испании. — Чего? Чего уставился? Кажется, он его перебил. — Не расскажешь наконец, что с тобой происходит? Теперь Испания не шутил. Лицо у него было серьёзное, глаза — цепкими, смотрели с неприятным вниманием, и Романо отвернулся, передёрнул плечами, словно желая сбросить с себя этот взгляд, как плащ. Что с ним происходит? — Да всё херня, — бросил он, думая, что этим и ограничится, но вдруг его прорвало: — Это же я отвечал за Геную. Да, чёрт возьми, это был я! Знаешь, почему? Знаешь? — Нет. Расскажи. — Потому что Феличиано пропал. Он просто взял и пропал! — Пошатнувшись, Романо схватился за плечо Антонио и устоял. Тот придержал его за локоть. Руки Испании были тёплые, словно солнце весной, а сам он — жаркий, как солнце летом. — Я сделал всю работу, а потом он вернулся, но ничего не рассказывает, вообще ничего… — Он не хочет, чтобы ты знал?.. — Да понимаю я, блин! — Язык стал заплетаться. — Не надо меня учить! Романо взмахнул кулаком в опасной близости от испанского носа и ругнулся, едва не упав. Антонио промолчал. — Но тут соль… Он не просто пропал, ясно? Хрен знает, что с ним произошло. Не зная, куда деть руки, он засунул их в карманы, но от этого мир вокруг закачался сильнее. Надо было пить меньше или, напротив, надо было нажраться, да так, чтоб там же и отрубиться. Романо следил, куда ставит ногу, и вспоминал холодок, который иной раз пронизывал при взгляде на Феличиано. Тот, казалось, пришёл в себя, и всё равно что-то было не то. — Он не человек, — негромко напомнил Испания. Романо ничего не ответил. Он знал, на что тот намекал. Что они способны пережить многое, что многое они уже пережили. Один из самых ужасных дней, когда он жил в Мадриде, навеки окрасился тьмой, а вместе с ней дневным светом, злой рыжиной костра и предсмертными криками. Над Антонио вершила суд сама инквизиция, а Романо, тогда ребёнок, стоял среди толпы — чумазый, в простой одежде, замаскированный, — глотал слёзы, практически обездвиженный страхом. Сейчас он не был уверен, что боялся тогда за себя. Зря Романо поднял эту тему. Хотя, погодите, её поднял не он! — Короче, плевать. — Он покачал головой, резко, как будто пытался вытряхнуть ненужные мысли. — Я иду домой. Чего лыбишься, чёрт возьми?! Антонио улыбался, жизнерадостно и фальшиво. Романо знал, что у него тоже дела шли нехорошо. Дела шли нехорошо у всей Европы. То ли дело Америка… Многие уезжали туда, манимые американской мечтой. И Романо не хуже! Он заработает целое состояние и вернётся домой богачом! — Нет. Я поеду в Америку! — Э? — Испания удивлённо на него посмотрел, с улыбкой, замершей на губах. — С чего ты вдруг решил?.. — Иди нахрен, я не обязан отчитываться, — дёрнулся Романо, но тот лишь засмеялся в ответ, подцепил его под локоть и повёл дальше. Как он до сих пор терпел кого-то вроде Романо? Хотя, пришла невесёлая мысль, они виделись не так часто, чтобы надоесть окончательно.* * *
Чем ближе становилась Москва, тем тяжелее давило на сердце. Необходимость носить одну маску спала, пришёл черёд надеть новую, для внутренних дел. Погода стояла туманная, вкрадчиво-непонятная, словно смута на душе у страны. Вновь заломило кости, живот атаковал приступ голода. Ехали прямо в новый дом — новый для Ивана как жителя, здание само старое, при империи строилось; говорили, со временем туда, в квартиру о шести комнат, подселят остальные советские республики. Пока что там жила лишь Белоруссия. Белорусская Республика, Наташенька. Остальные отнекивались, гостевали, мол. Мрачный, Иван пытался придумать, что сказать им о конференции и новом союзнике — немце. Хотелось сказать как есть — и будь что будет. Ехали на Остоженке. Проводив невозмутимым взглядом вывеску «Моссельпром» на Церкви Воскресенья, Иван прикрыл глаза. Власть креста падала, церкви разграблялись — сие называлось «изъятием церковных ценностей», — и пусть эти ценности станут народными, это лучшее им применение. Старое и косное в душе сопротивлялось, иной раз хотелось встать и возопить: что, вашу мать, происходит?! мощи святых хоть не трогайте! ничего не трогайте!.. Но столь многое предстояло перестроить по-новому, что страшно становилось. А куда деваться! В старом мире было не лучше: Иван хотел и не хотел возвращаться туда, всё не мог определиться. Партия не спасала, хоть и давала готовый ответ — прекрасное коммунистическое будущее. Оно казалось ужасно далёким. По крайней мере сейчас. Дорога прошла в сонном тумане. — Ну ничего, — пробормотал Россия, когда миновал просторную парадную. Парадными, впрочем, называли подъезды только в Петербурге, переучивайся, Иван, на Москву. Он поднялся по лестнице и замер у ближайшей двери. Дома ли Белоруссия? Он звякнул связкой ключей из кармана, вскоре щёлкнул замок. Дома оказалась и Грузия, горячая женщина юга, нынче закавказская. Ух, Кавказ, вечно бурлящий котёл. — Какие люди! Россия улыбнулся как мог гостеприимнее, но по взгляду Наташи понял, что лучше бы не пытался. Он разулся, стащил с себя пальто, повесил на вешалку у двери — и мимо домашнего алтаря в знамённо-красном углу его комнаты прошёл к кровати. Он всю дорогу до дома мечтал прилечь, такая навалилась усталость. Когда Наташа зашла позвать, видимо, на ужин, он только спросил: — Оля нашлась? Она нахмурилась. Лицом худая, точёная, аккуратная. Более европейская, чем он сам. — Нет. Ужинать иди, весь день только тебя ждали. И резкая, как всегда. Но готовила вкусно. Англия возвращался домой. Иллюзия британского всемогущества осталась в Италии, и, как ни прискорбно, надлежало вернуться к делам насущным. Благо хоть иногда Артур мог себе позволить удовольствие ездить на автомобиле в государственной собственности. Жаль только, что не сам, полагался шофёр. Вечерняя Риджент-стрит скользила за окном. Зацепившись взглядом за проститутку, что высматривала клиентов, Артур презрительно фыркнул. В каком состоянии пребывала страна, если это было в порядке вещей? В душе копилось раздражение, пальцы вновь стало дёргать, и Артур сжал кулак как можно сильнее, но это не помогало. Он ударил кулаком по сиденью. И ещё раз. И ещё. И ещё. Ещё. Ещё. — Прошу прощения, сэр Кёркланд… Ещё. — Всё хорошо? Шофёр, как хорошо ни был воспитан, не сумел скрыть лёгкой неловкости при слове «сэр»: Артур выглядел слишком молодо, — а ещё, вспыхнула злая мысль, человек с по-настоящему хорошим воспитанием сделал бы вид, что ничего не заметил. Всё ли хорошо? Хорошо ли всё?! Артур сделал глубокий вдох и медленный выдох. — Да, благодарю, — ответил он ровным тоном и прижал кулаки к ногам. Ни Элис, ни братья ему не обрадуются. Машина привезла Артура на Даунинг-стрит. Лишь спустя пару часов утомительных бесед он получил чек за работу и, отказавшись от такси, несмотря на соблазн, решил прогуляться до остановки. Элис ждала его на Кенсингтон-Гарден. Он привёз ей из Италии шёлковый шарфик и хрупкую, но красивую женскую маску словно с венецианских маскарадных балов. Элис любила такие вещи, как и красоваться перед подругами, она обрадуется подарку. Будь его воля, Артур взял бы её с собой в Геную: и она бы побывала в Италии впервые за много лет, и для него поездка была бы приятнее. Расходы легли бы на государство. Артур было улыбнулся приятным фантазиям, мелькнула мысль о новом подарке — не прикупить ли Элис ещё что-нибудь, он ведь заработал немного? — и замедлил шаг. Задумавшись, он замер у магазина перчаток. До войны здесь можно было найти превосходный товар. А теперь… Но война закончилась и больше не повторится. Война закончилась. Грохот, скрежет металла и крики атаковали внезапно, пустая витрина уплыла ото взгляда, Артур резко пригнулся, прикрыв руками голову. Визг снаряда оглушительно ввинтился в уши, взрыв грянул рядом, над солдатнёй с гулом прошла волна грязи. Артура осыпало мелким камнем. Надо идти дальше. Идти. Идти, вашу мать, передать гренадёрскому полку приказ!.. Он протиснулся между двумя парнями, перешагнул свежий труп — Билли? Эдди? Слепого Тома? — и побежал было, как вдруг перед ним пронёсся автомобиль. Артур застыл у самой дороги, держась рукой за столб фонаря. Ещё одна машина. Дорога. Лондон, Виктория-стрит, невредимые здания. Люди в гражданской одежде. Неровно дыша, под быстрый стук сердца, Артур осмотрелся по сторонам. Он был в своём городе, у себя в Англии, под куполом мирного неба. Стоял 1922 год. Только толпа странно смешалась, встревоженная и любопытная. Две дамы дальше по улице в ужасе прикрыли руками рты от зрелища за углом, ещё одна стайка девушек обсуждала аварию… Автомобиль переехал кого-то и врезался в ограждение? Или два автомобиля столкнулись? Артур не хотел ни знать, ни видеть очередные трупы и раненых. Он выцепил взглядом других мужчин рядом, украдкой понаблюдал, сразу, конечно, понял, кто побывал на фронте, а кому повезло. Несколько человек побежали вперёд посмотреть, что произошло; многие стали подтягиваться ближе, спрашивать насчёт жертв — есть ли они, кто пострадал и насколько. Кто-то взялся рассуждать про Ситроен. Артур же, развернувшись на пятках, направился прочь. Рука неконтролируемо дрожала, и он сунул кулак в карман. Казалось, на него все смотрели, едва не читали мысли и чувства, знали, что сейчас им правил страх, — но вокруг стоял город, высились здания, он пересекал Виктория-стрит, гулко ударил Биг-Бен, отмеряя ещё один час… Желание просто оказаться дома стало почти нестерпимым. Война закончилась. Единственным, что радовало в Берлине, сером, каменном городе, была погода. Под конец весны стаивала последняя слякоть. Некоторые деревья уже зеленели, расцвечивая город яркими красками. Становилось тепло. С соседней улицы раздавались злобные крики, прогремел выстрел: фрайкор и коммунисты опять взялись за своё. Старательно игнорируя эту смуту, Людвиг вдохнул прохладный воздух поглубже и ускорил шаг. Никто не ждал его дома. Квартира была казённая и немаленькая, рассчитанная больше чем на пять человек. Людвиг снял верхнюю одежду, разулся, хмыкнул, когда выхватил взглядом кусок газеты на полке для обуви — ещё январского номера, заметка о суде над какими-то национал-социалистами. Политических партий в Германии было как звёзд на небе. Каждая рвалась ввысь, когда, раз в полгода, по всей стране шли выборы. Вздохнув над этой мыслью, Людвиг потащил чемодан к себе в комнату, а зайдя, нахмурился: на полупустом трюмо у кровати лежал лист бумаги, которого здесь не было, когда он уезжал. Недолго думая, он оставил чемодан у стены, подошёл к трюмо и прочитал записку. Невозможно было не узнать этот почерк — ровный, чуть наискосок, со слишком вытянутой S, похожей на I. Почерк того, кто должен был жить в этой квартире вместе с Людвигом и прочими немецкими землями. — Надо же, — пробормотал Людвиг. — Впервые за два года дал о себе знать. Кое-кто хотел получить новости из первых рук.* * *
26 мая 1922 года, Рим
Чемодан оттягивал руки, тубус за спиной и холсты были тоже не пёрышко, но Феличиано ничуть не жалел, что взял с собой столько вещей. Большую часть он купил в Генуе, не обращая внимания на Ловино, который, как всегда, без перерыва ворчал, хотя его деньги Феличиано не трогал. Он потратил только свои. С пыхтеньем взяв чемодан в другую руку, он свернул на их улицу. Сам Романо шагал рядом молча, тоже уставший от дороги до Рима. Хотелось бы, чтобы так было и дальше и Феличиано не столкнулся с очередным недовольством, когда, уже дома, сел бы рисовать. Как давно он не брался за кисти? Казалось, с тех пор прошла целая вечность. Феличиано надеялся, что его пальцы ничего не забыли. Картина за картиной вставали перед глазами, на них ложились разные краски — от ярких, сияющих, лёгких тонов до грязных и тяжеловесных. Пресытившись общением с другими странами, набравшись от них самых разных эмоций, наполнившись ими, словно чаша — водой, он должен был выплеснуть их хоть куда-то. Почему бы и не на холст? Он был рад, что в Италии не осталось других стран, кроме самих итальянских. Впереди показалась дверь в их подъезд. — Наконец-то, — на выдохе бросил Романо, и Феличиано был солидарен с ним. Когда он уже потянул её на себя и предвкушал, как разляжется на диване, за спиной вдруг послышался крик: — Чиано! Чианино, чёрт побери, дождались наконец-то! Этот голос было нельзя не узнать. Феличиано обернулся на зов и — так и есть! — увидел Лучано и Джулиано, которые стремительно приближались. Лучано, как всегда, щеголял в фашистской рубашке, он просто не мог удержаться от этого. А Джулиано нёс какую-то сумку. Улыбнувшись, Феличиано помахал им рукой, поставил чемодан на землю у двери, там же, где были холсты, и шагнул навстречу. — Кто это? — удивился Романо. — Мы ждали тебя на вокзале, между прочим, но ты нас не заметил, пришлось гнать сюда! — Это мои друзья! — посмотрел на него Феличиано, лучась радостью встречи. Настроение заметно улучшилось. — Я хотел вас познакомить, да подходящего момента всё не было, хорошо они сами пришли. Привет! Он крепко обнялся сначала с Лучано — высоким и крепким парнем, всего девятнадцати лет, но в уме ему не откажешь, — затем с Джулиано, человеком попроще, улыбчивым и уступчивым. Смешно фыркнув от кудрявой прядки, попавшей под нос, Феличиано отстранился и оглядел друзей ещё раз. Конференция в Генуе продлилась месяц, и он жутко соскучился. — Это мой брат, Ловино Варгас, но я зову его Романо, ему так больше нравится, — Феличиано представил Романо друзьям и назвал наконец их имена: — Романо, это Лучано Альбини… Лучано с широкой улыбкой протянул Романо руку — скрепить знакомство рукопожатием, — и Романо откликнулся, но не очень охотно. — …а это Джулиано. Просто Джулиано. Джулиано не любил ни отца с матерью, ни всякое упоминание о них, даже собственную фамилию. Тут и Лучано ничего не говорил, хоть и был сторонник традиций и крепкой патриархальной семьи: нелегко жить на свете, когда твои родители — рьяные коммунисты. Феличиано не обсуждал это с ним, ещё не решив, как относиться к «красным», просто сочувствовал, когда тот ходил мрачный после новой ссоры. — Приятно познакомиться, — Романо ответил на рукопожатие и дёрнул уголками губ в попытке улыбнуться. Его настроение, наоборот, поползло ниже. Лучано с Джулиано переглянулись. Они были не дураки и не совсем чурбаны, чтобы не почувствовать это, а Феличиано устал налаживать общение между другими людьми. Он наелся этого в Генуе. — Как доехали-то, хорошо? — Лучано размял плечи, руки, пальцы и подошёл к холстам с чемоданом. — Я никогда не был в Генуе, так что жду рассказа! Каково там? Небось лучше? Джулиано, что стоишь столбом, помоги! — Генуя очень красивая! — немедленно откликнулся Феличиано и забрал у Лучано свой чемодан — самую тяжёлую вещь из поклажи. Джулиано поспешил разделить с тем холсты. — Вам стоит туда съездить, это город дворцов и морской порт! Эх, если бы не работа… О, и обязательно, обязательно возьмите кофе в кафе на Фонтане Марозе, я постоянно там был! Скажи, Романо? Он мог разливаться соловьём о Генуе и любом другом городе Италии сколько угодно, не замолкая; он нежно любил каждый свой край. По дороге на четвёртый этаж, где была квартирка Феличиано с Романо, он рассказал Лучано и Джулиано о любимом баре в Генуе, о девушке, которую подцепил в этом баре, о забавном дедке на генуэзском вокзале, о том, как холстом чуть не прибил человека, о жёстких креслах в поезде и о многом другом, только не об иностранцах. Он не хотел дискутировать на политические темы, по крайней мере сейчас. — Чёрт, и ещё кое-что, тут такое дело… — неловко начал Феличиано, когда они вчетвером вошли в квартиру. — Нас не было целый месяц, так что даже угостить нечем. — Ничего страшного! Мы подумали об этом за вас, — засмеялся Лучано и, отряхнув руки, забрал у Джулиано сумку, откуда и выудил… — Та-дам-м-м! — Кальцоне! — Джулиано выбросил руки вбок, раскрыв ладони, как на шоу фокусника. — Да, — он хмыкнул в ответ на взгляд Романо, — мы с юга. — С юга? — Перебрались в Рим ловить рыбку, да что-то не ловится, — отмахнулся Джулиано, и Феличиано, пока Романо не задал вопросы о доме, родине и семье, воскликнул: — Господи, спасибо большое, вот это я понимаю друзья! Разувайтесь, идёмте на кухню, я сейчас заварю чай… Хотя братья Италии собирались разбирать вещи, готовить ужин и отмывать квартиру от следов застоя, планы изменились. Феличиано нравилось развлекаться в компании, пусть даже такой небольшой, как эта. Правда, было заметно, что Лучано не очень понравился Романо, и это было взаимно. То ли дело Джулиано! Одно то, что он был выходцем юга, поднимало его в глазах Южной Италии. Это уже было неплохо! Гости ушли через пару-тройку часов: Лучано взял с Феличиано обещание показать новые картины, когда те будут готовы, а Джулиано договорился с Романо как-нибудь порыбачить, когда оба пересекутся в Апулии. Но когда дверь закрылась и дома остались лишь хозяева, тишина не простояла и минуты. — Они из фашистов, Феличиано. Тех самых, которые похитили тебя, да? Что это значит, чёрт возьми?! — Успокойся, — Феличиано закатил глаза и, крутанувшись на пятках, пошёл на кухню. Надо было вымыть посуду. — Они нормальные ребята, ты же сам видел, и тебе ведь понравился Джулиано! — Да, блин, не в этом дело! — Романо зашагал следом. — Ты мне соврал? В тот раз ты ушёл с ними сам?! — Феличиано повернулся к нему объяснить, что к чему. — А эти ребята в курсе, что ты читаешь анархистские, монархистские, даже, господи помилуй, коммунистические газеты? — Когда к тебе придут друзья, я задам тебе тот же вопрос, — обиделся Феличиано и всплеснул руками: — Ах да, у тебя же нет друзей, как я мог забыть! — Есть! — с жаром возразил Романо и припечатал: — Только ты их не знаешь, они все на юге, их особенно много в Неаполе, но ты же у нас лучший, самый талантливый, представляешь на международной арене разом нас обоих, какое тебе дело до «отсталых регионов», когда все блага у тебя? Север, блядь! Тьфу! — Так поезжай на Юг! — Феличиано развёл руки в стороны, со злостью махнул в сторону двери: — Давай, давай, я тебя не держу, и Рим тоже не будет скучать по тебе! — Может быть, это Риму решать, а, Север? — Чем тебе не нравятся фашисты? — Что они тебе наплели тогда, а? — Ты знаешь о Муссолини? — Да, блин, все его знают! — А ты слышал хотя бы одну его речь? Я имею в виду, своими ушами, а не через газеты! — Что с тобой случилось в тот чёртов месяц? — Романо, бешено на него глядя, сжимал кулаки. — Ты вернулся, мать твою, сам не свой, как будто тебя пытали, не меньше, и, думаешь, я не слышу, как ты стонешь и кричишь по ночам?! Я не знаю, как ты подружился с Лучано и Джулиано — Джулиано, согласен, неплохой парень, — но ты перестал ходить в церковь, постоянно ругаешь Его Величество и… и вообще… — А что Его Величество, парламент и прочие сделали для нас с тобой? Они… Они вышвырнули нас сюда! — Феличиано принялся ходить по квартире и раскрывать двери в зал, в уборную и в кухню бы раскрыл, если бы они у неё были. — Это не худший вариант, нам с тобой повезло, но многие итальянцы живут… живут как… — Я это знаю не хуже тебя, я тоже итальянец, если ты не забыл, — отрезал Романо. — Так в чём дело? — Я устал от этого разговора. — Заметь, не я его начал, — нахмурился Феличиано. — Всё! Всё! Я ухожу, раз ты так хочешь, — Романо решительно направился к обуви и взялся за ботинки. Феличиано не удержался от уточняющего вопроса: — К себе на Юг? — К себе на Юг! Посмотрим, как ты запоёшь, когда закончится еда… Решив не отвечать на эти провокации, Феличиано устремился на кухню, к грязной посуде, наконец вымыть её. Впервые за долгое время возникло желание побить Романо, просто и безыскусно побить. Может, тогда хоть немного ума войдёт в его голову! Сердце, полное злости, бешено колотилось, когда Феличиано поставил тазик в раковину и включил воду. Дверь в коридоре захлопнулась. Романо ушёл. — Скатертью дорожка, — сжав кулаки, в сердцах пожелал Феличиано.