птичка в руках демона

Художественные принадлежности, подаренные госпожой, ложатся в руки самым приятным образом. Деревянная рукоятка кисти в маленькой ладони Боры не натирает, как бывшие толстые кисти, бумага не пачкается под краской и не рвётся, а краски – яркие, всевозможные – не блекнут и не растекаются капельками туши. Бора носится с ними, как с сокровищем. Бора избегает госпожи – как огня. В середине осени выдаётся тёплая неделя, и, получив разрешение, Бора выхаживает по владениям, рассматривая любые крошечные детали – птиц, насекомых, подметающих дорожку прислуг, топающих об песок лошадей – после чего усаживается на открытую площадку коридора первого этажа, чтобы рисовать, чувствуя свободный от мяты и табака воздух. Её никто не тревожит. Паника рассеивается. Мысли – о всяком неприличном и те, которые сводили с ума – не мучают, пока Бора замыкается в деле, которое с детства горячо любила. И когда Шиён никак не подходит и не зовёт к себе, лишь с мягкой усмешкой глядит издалека, стоит им пересечься. Бора не рисует её. И тот рисунок, маячащий до одури смущающим пятном в воспоминаниях, потерялся – Бора не отыскала его в беседке, и прислуга тоже не видела, не выкидывала. Она ведь не забрала рисунок себе?.. Обречённый, долгий выдох исходит с губ. Бора запрокидывает голову и глядит на пёстрые листья, неспешно падающие на землю. Солнце понемногу садится. За весь день к ней никто не обратился, никто не потревожил. И всё это, в моменты, когда забываться в рисовании не получается, и когда на мгновение в мыслях проскакивает она – наводит натужную, гаденькую панику-предчувствие. В солнечном сплетении отвратительно давит. Так, будто мир вокруг - искажённая копирка. Вопрос: зачем я здесь – прочно крепится в голове. До самых сумерек Бора, примостившись на лавочку в отдалённом месте, скрытая полуголым кустарником, пачкает уставшие пальцы краской и чернилами, вырисовывая на бумаге до беспамятства всё, что попадёт в поле зрения. Бумага, подарена госпожой, кончается быстро и стремительно. Когда Бора это осознает – нащупав тоненькую стопочку в тубусе – у неё в испуге сжимается сердце, и она спешно складывает принадлежности, решив закончить на сегодня. Бумага кончится и придётся просить госпожу купить новую. Бора не сможет её о чём-то попросить. Бора не сможет вовсе посмотреть в её льдистые глаза. Она встаёт, поправляет ханбок, смотрит, чтобы рукава не испачкались, подхватывает тубус – повесив на плечо и задев убранную наверх причёску, из-за чего длинная шпилька ощутимо двинулась в волосах – и выходит из запрятанного закутка, встречая мирную тишину. Прислуга наверняка суетится в доме, готовя ужин. Двор, чуть освящаемый фонарями, дарит какое-то смутное ощущение умиротворения. Боре кажется, она начинает привыкать. Ко всему, что не связанно с – ней. И, когда Бора, запуганно и слушая стук собственного шумного сердца, полубегом спешно проходит мимо беседки, потому что увидела, как там зажжены свечи, она молится, чтобы госпожа никоим образом её не заметила. Но. Госпожа замечает. – Бора? – окликает она; привычно ровно и бархатно. Бора сглатывает и стопорится, сжав ленту тубуса двумя ладонями. – Составь мне компанию. Спиной Бора чувствует её небрежный, но внимательный взгляд. Ноги подгибаются. В животе неприятно скручивается волнение. Бора хочет убежать, трусливо, но сбежать, сохранить рассудок; но бегством не сохранит себя. Она не хочет злить Шиён. Но руки трясутся. И это чувство страха и безысходности такое невыносимое, что Бору тошнит. Бора очень медленно поворачивается. Её взгляд тут же режет до самых костей. Проходит ледяным дождём под кожей, заставляет почти жалобно заскулить, зарыться в песок под ногами, только бы не ощущать, какой смиренной насмешкой она исследует тело, только бы не встречать её взгляд своим, только бы не чувствовать странное смущение от этого пересечения, от знания что она, что она, своим проницательным взглядом, в твоих глазах видит все мелькающие, никак не скрытые эмоции. С расстояния нескольких метров – Бора уже углядывает, как она вальяжно полулежит на полу беседки, как тонкий дым кружит вокруг, неспешно уползая на улицу. Ноги отказываются идти, приближаться, но неуходящее её наблюдение вынуждает сдвинуться с места, молчаливо угрожая расправой за невыполнение приказа. Опустив голову, Бора делает первый шаг, потом второй, третий. Чем ближе к ней – тем насыщенней её запах. Волнение, кошмарный страх, смущение, и то скручивается с раздражающей, невыносимой, болезненной эйфорией, что давит где-то внизу живота. – Присаживайся, – тон её голоса мягок и глубок. Никакой резкости, никакого хрипа. Опустившись на мягкую подушку – вторую за этим столом – Бора ненароком замечает в другой руке Шиён рюмку соджу. Пьяна. Когда она пьяна – намного нежнее, чем трезвой. Но намного импульсивней. Страх клокочет в груди. Шиён, свесив одну ногу, упирается спиной о деревянную балку. Ханбок чуть сполз, оголяя кожу плеча. Бора нехотя, исподтишка глядит на неё: на родинки по медовой коже плеча, на покрасневшие кончики пальцев, держащих трубку, на ленивую полуулыбку на губах, на прикрытые сонливо чёрные глаза. Безумное, раздражающее сладкое волнение трепещет внутри. Бору разрывает. Бора хочет облизать пересохшие губы – но тогда её взгляд метнётся вниз. Бора не вынесет, если она посмотрит. Шиён откладывает трубку, чтобы наполнить опустевшую рюмку соджу. Пряди её распущенных волос соскальзывают по лицу, едва прикрывая щеки. Бора чувствует, каким красным горит собственное лицо. Выводит осознание, что она ненароком наслаждается видом Шиён. Что исследует тело, рассматривает лицо, углядывая мелкие детали – как подогнувшаяся ткань ханбока; как не смытая синяя тень под веком. И Бора ничего не может поделать с этим чёртовым влечением. Оно есть, оно дурманит голову, оно выжигает внутренность. И когда госпожа нежна, внимательна, не оставляет синяков на лице, когда заводит обычную беседу – то влечение, не подавляемое ненавистью и отвращением – до того громко громыхает в ушах, что Бора желает расплакаться. – Как продвигается твоё рисование? Бора, проглотив вставший в горле комок, выдавливает: – Хорошо. Наступает молчание, недолгое, но за которое Бора успевает занервничать так – будто бы ответ госпожу не удовлетворил и она вскочит, подойдёт и… – что с её губ почти слетает: «спасибо за бумагу, кисти, краску». Благодарность жжёт глотку – и Бора отчего-то знает, что Шиён их ждёт. Но отблагодарить её сложно. Боре сложно с ней всё, особенно разговаривать, особенно чувствовать её прожигающий взгляд, которым она словно видит насквозь, в те моменты, когда Бора выдавливает из себя сухие и короткие реплики. Прилипнув глазами к полу и наблюдая привычную картинку, как собственные руки сжимают чёрную юбку ханбока, Бора ждёт от Шиён резкости. Но Шиён только тихонько усмехается. – Прекрасно, – мелодично протягивает она. – Ты не хочешь выпить? – Нет. – Я милосердно предлагаю тебе личный запас соджу – а ты отказываешься? – поддельное изумление в её голосе вызывает жгучую горечь и страх. – Боишься, что потеряешь контроль, если выпьешь? Бора молчит. Но дрожит, силясь дрожь спрятать, потому что да, да, она боится, что первая капля алкоголя её разум затуманит, те слова, что напрочь закрыты внутри, выйдут суетливым бредом – и госпожа, эта без того видящая и замечающая всё госпожа, вконец раскроет душу. И. От неё будет не спрятаться. Бора хочет поскорее отсюда сбежать, из этой пропахшей терпким запахом беседки, не думать, что Шиён намеренно для неё приказала принести вторую подушку, что Шиён высматривала её в полутьме, что Шиён замечает, как дрожат руки и горят уши. Не думать, что её присутствие – в равной степени невыносимо и желанно. – Подними голову и посмотри на меня. Резкая перемена в её тоне вынуждает стыдливо подскочить. Бора слушается; разве у неё есть выбор? – Не прячь взгляд, когда я говорю с тобой, – её глаза, пьяные, расслабленные, даже так ударяют тем неземным холодом и угрозой, пригвождая к полу. Шиён, выпившая почти весь соджу из сосуда, стоящего у её бёдер, упирается виском об балку, постоянно курит, не отвлекаясь ни на секунду, и в дымке табака, в дымке опьянения – всё равно ухитряется заставить Бору чувствовать себя липко и голо. – Да, Госпожа, – от испуга – от того, каким звериным нетерпением поблескивают её глаза – Бора безотчётно, тем самым желанным Шиён уважением, пытается демона усмирить. Но обращение вызывает у Шиён только насмешливую улыбку. – Подойди ко мне. Что? Нет. Ни за что. – Ты хочешь, чтобы я повторяла дважды? Ноги, когда Бора, пересилив страх, встаёт, кажутся тонкой соломой – и неясно, как на таких дойти до сидящей в ожидании госпожи, что нетерпеливо постукивает пальцами по трубке. Госпожу нельзя заставлять ждать. Набатом стучит в ушах. Приказов госпожи нельзя ослушиваться. Красным жжётся на щеке. С госпожой надобно быть вежливой и почтительной. Узлом стягивает горло. Мимолётная секунда, когда Бора подходит и глядит на Шиён сверху, дурманит, как опиум. То, как Шиён запрокидывает голову, чтобы ни за что не упустить свою пташку из видимости, и то, как она всего на секунду задерживает дым во рту. Бора ловит себя на мысли, что ей до кошмарно нравится видеть Шиён снизу. Опускаясь, на колени, перед Шиён, для Шиён, Бора терпит желание дать себе пощёчину, чтобы прийти в чувства. Откуда в голове вообще мысли, где «нравится» и «Шиён» идут вместе? – М, хорошо. Послушная девочка. Почти волчья, хищная улыбка расползается по её губам, и Бору сковывает отвращение от слов, сказанных до одури сладким, издевательским тоном. Между ними меньше метра. Меньше. Метра. Мята, табак. Табак – горький, дымный. Скользящий по губам и шее взгляд. Бора вновь опускает голову внизу, не выдержав. Её губ еле осязаемо касается выдыхаемый губами Шиён дым. Что дальше? Зачем она приказала приблизиться? Для чего? Для… Шиён, уложив на пол недопитое соджу в рюмке, заносит руку – тень от крупных рукавов падает на лицо – и тянется к Боре. Бора заранее ощущает мягкость и теплоту кожи её ладоней. Что-то внутри до невыносимого больно сжимается. Бора сжимается вся: в плечах, в ногах, руках, тем самым стараясь касаний избежать и не двинуться слишком очевидно и далеко. Но. Касание не следует. Волосы с мягким шуршанием рассыпаются по плечам. Бора пораженно распахивает зажмуренные секундной назад глаза и пялится на то, как Шиён удерживает шпильки в руке, довольно улыбаясь. – Мне нравятся твои волосы, – бархатно полушепчет она. – Напоминают золото. У Боры, подхваченной под горло жарким удивлением, перекрывающим и страх, и волнение, и безостановочные в голове вопросы, вырывается сухое и очень тихое-тихое: – Ха?.. Схожее с ветром – заглушённое шорохом листвы. Она глядит, пялится, широко раскрыв глаза и краснея бесстыдно, сильно, крупно, до румян по шее, как Шиён глядит, пялится, сузив в ленивой радости чёрные глаза, растягивая некогда хищную улыбку в настоящее подобие искренней нежности. Шиён облюбовывает взглядом волосы – распущенные, завитые, распушённые, чуть всклокоченные, и Бора, под этим всем, не смеет дышать, потому что. Где-то. В груди. Так одурительно. Щекотно. Бора прикусывает губу, шмыгнув и укрыв лицо в волосах. И. После чего. Запах мяты и табака въедается в нос знакомым щиплющим ощущением. Бора крупно вздрагивает, готовая расплакаться, когда Шиён – медленно, плавно, неумолимо и пьяно – вжимается лицом в волосы, тычась кончиком носа в шею. – Ты знала, что от тебя очень сладко пахнет? – горячий; шёпот. Жжёт, пускает мурашки, целует горячим беззащитную шею. – Г-госпож-жа, прекра-атите, – Бора кряхтит, молит, на грани, задыхаясь, сжигаясь обо всё – потому что Шиён безумно, кошмарно, непомерно горяча. И то кажется болезненным жаром. Что обхватывает тело, струится, сжимает, отдаваясь пульсацией между ног. Бора слышит, как Шиён шумно вдохнула, всё там же, у шеи, прикасаясь только лицом к волосам. – Очень сладкий, – продолжает шептать она. – Иногда твой запах становится настолько… сильным, что я сдерживаюсь из последних сил. И меня, на самом деле, до сих пор мучает вопрос – почему же он усиливается? До того дурно, до того душно, до того жарко и тесно; Бора на выдохе, очень тихонько, захлёстываясь кошмарным смущением, выдыхает стоном, втягивает судорожно воздух ртом, и её тело скручивает будто в спазмах; дрожащих, мелких. Бора ощущает улыбку Шиён. Ощущает, как этой улыбкой – она касается через волосы шеи в полупоцелуе. Дразнящий, измывающий тон льётся, не замолкает, вгрызаясь в вены, проходя в крови – сумасшествием. – Этот запах напоминает мне персиковый сад. Может… мне стоит получше попробовать на вкус? Опаляющий, щекотный шёпот, словно заползающий глубоко в сознание насмешкой и из ниоткуда взявшейся внезапной нежности – становится большим, чем Бора может выдержать. Она не выдерживает. Не вытерпливает горячего лица вплотную к шее, шумного дыхания в волосах, целующей кожу улыбки. Скованное сладостными узлами тело ломко поддаётся. Бора натужно шепчет жалкое: – Прекратите... Резко отталкивая Шиён за крепкие, до ужаса крепкие мышцами плечи. И испуганно отскакивает сама на полметра, падая, валясь, задыхаясь. Суматошно поднятый взгляд – цепляется за чужое лицо. За то, как заострились тонкие черты. За то, как сузились тьмой пугающие глаза. За то – как напряглась острая челюсть. Шиён зла. Госпожа зла. И Бора – безрассудно её грубо оттолкнула. – Госпожа… – поспешно и влажно протягивает она, когда страх пересиливает мнимую гордость. Она сейчас вся – суматоха. Ощущение опасности кислым пестрит в воздухе. Бора сглатывает, едва уняв слёзы, и пугливо хныкает, когда Шиён, сомкнув в тонкую полоску губы, поднимается на ноги. Шиён хватает Бору за горло. Удивлённый сиплый полувдох. Застрявший внутри крик. Бора успевает прошептать последнее жалкое: – Госпожа, пожалуйста… Как длинные пальцы смыкаются на тонком горле, перекрыв доступ к кислороду. Оборвав последние бесполезно-умоляющие слова. Длинные – но по прежнему бездушно жестокие – пальцы душат, сдавливая до резко боли. В уголках глаз выступают слёзы. Вид Шиён звериный, разозлённый, и Бора, хныкая под ней, отчаянно цепляется пальцами за тёплое запястье и рукава ханбока, то ли умоляя, то ли стараясь отцепить приносящие боль руки. Она душит не так, чтобы убить. Но так, чтобы принести побольше боли, страха и ощущения собственной никчёмности. – Ты понимаешь, Бора, – чеканит Шиён и вдавливает в пол, надавив ладонью на шею, – если я продолжаю спускать с рук твоё неуважение и хорошо к тебе относиться – то это не значит, что моё терпение безгранично. Она наклоняется ниже, так, что разгорячённое дыхание ложится на кожу, а паническое ощущение клетки захлёстывает до влажных всхлипов. Бора бесполезно открывает рот в немом крике и пытается сделать вдох, но давка на горло усиливается, спазмы сковывают мышцы, и всё, что остаётся, жалобно скулить, широко раскрытыми глазами глядя на Шиён. На гнев на её лице. На блеск демонских глаз. Под ней, под её подобными чудищам руками, Бора трепещет, Бора беззвучно плачет, и так мерзко, страшно, беззащитно, брошено, одиноко и больно. Так больно. Пожалуйста, прекрати. – Думаешь, я не замечаю, как кривится твоё миленькое личико, когда я рядом? Думаешь, не слышу, с каким тоном ты мне отвечаешь? Пальцы на горле сжимаются. Бора царапается за её запястье, чувствуя, как мутнеет перед глазами. – Хочешь продолжать выказывать неуважение, Бора? Да? Тогда и я не стану сдерживаться. Птичка крошечная, совсем маленькая, совсем хрупкая, ранимая, но демон крупный, сильный, повелительный, жестокий, и знает, пользуется, осознаёт. Но глупая, глупая, совсем не научившаяся ничему птичка – не слышит сквозящие яростью слова, а теряет сознание. Птичка не желает слушаться приказов. Потому ей – безмозглой, верящей в сказку птичке – продолжает казаться, что Демон Не демон вовсе. Шиён ослабляет захват, когда Боре остаётся секунда – до последнего сдавленного спазмами не-вздоха. Руки исчезают с горла. Давление сверху – тоже. Как и жгучее, рваное, частое дыхание. У Боры мокрые от слёз щеки. Она спешно пытается начать дышать, но срывается на хрип, кашель, слюной пачкает пол и ханбок. В глазах тьма. Что понемногу расступается. Бора скрючивается на полу, поскуливая, хныкая, шмыгая носом, себя жалеет, в жалости и в ненависти – неясно к кому – захлёбывается, и чувствует – как. Как найденное за последние дни желание жить превращается в пустоту бездны. Тёплые пальцы сцепляются на подбородке. Бора в отрицании мычит, стараясь выдернуть голову из захвата. Но Шиён держит крепко, не чураясь оставлять и на коже фиолетовые, яркие синяки. Она поднимает за подбородок выше, повелительно притягивая к себе, – и Бора нехотя открывает опухшие глаза, встречаясь с потухшим гневом в чёрных омутах, заострённые бледные скулы и что-то, что-то такое невыносимо непонятное во взгляде, что рыдать хочется только сильнее. Шиён присаживается рядом на корточках. Растрёпанные от падения её чёрные волосы редкими прядями спадают на лицо Боры, а тень от её высокого и сильного тела перекрывает весь тусклый свет. – И теперь снова слёзы, – сталь из голоса пропадает бесследно; и появляется до отчаянного вопля гаденькое умиление. – Тебе нравится сначала быть грубой со мной, чтобы позднее как псина скулить в моих ногах, вымаливая пощады? Тебе нравятся унижения? Бора вертит головой, вновь зажмурившись, тем самым упрашивая оставить в покое. В глазах летают звёзды. И всё это вокруг – тёплый от свечи свет, холод от Шиён, боль в горле, громыхающее, до ужаса напуганное сердце, дрожащие слабые пальцы, дрожащее собственное тело, и вечная, вечная угроза от неё: высокой, непостоянной, нестабильной, непонятной, не, не, не. Вся – не. Не нежность. Не тепло. Не спокойствие. Не… Защита… ? Голова болит, внутри болит, кожа болит, душа – болит. Бора поскуливает, но не ударяется в громкие рыдания, терпит, глотает, только бы не перед ней. Отстань, уйди, исчезни. Не терзай. Не будь такой. Будь, как тогда… Пожалуйста. Потому что мои чувства, уже… – Если посмотреть… – Шиён грубо ведёт большим пальцем другой руки по веку, стирая слезу, – твоя непокорность в чём-то привлекательна. Но в некоторые моменты слишком раздражительна. Бора прекращает вырываться. Сил не осталось вовсе. Неудобно, затекло тело, Шиён, своими широкими, да почему же тёплыми, руками держит на весу, не давая успокоиться, утихомириться. И говорит, так медово, так сладостно, так влекуще, зазывно, глубоко, говорит. Говорит, мазнув мягким большим пальцем опухшую от укусов нижнюю губу: – Никак не могу определиться. Мне хочется тебя сломать или же поцеловать.        Ч... ...то?        Крошечное птичье сердечко трепыхается в груди. Шиён рывком отбрасывает Бору, разжав захват ладони, и отстраняется. Бора видит суровый блеск её глаз, когда падает и ударяется головой об твёрдое дерево. Через полуприкрытые веки наблюдает, как Шиён, ничего не говоря, не обращая даже внимания, подбирает соджу, трубку, тушит единственный огонь свечи, безмолвно и неспешно покидая беседку. И оставляет Бору в холодную осень одинокой на полу – во тьме, в боли, в страхе, оставив шмыгать носом и хрипло, часто дышать. Оставив синяки на без того истерзанном теле. Ночь наступает. Бора вновь срывается в плач.        \        Следующим холодным днём, когда суровый ветер бьёт тонкие стены дома, прислуга обыкновенно приносит в покои завтрак – потому что госпожа так указала – и в обед она возвращается с едой и тёплым, шерстяным шарфом. Бора забивается к самой стене, прячась в полутьме закрытых окон и незажжённых свеч, подтянув коленки к груди и закутавшись в одеяло. Сжимается и бросает на прислугу взгляды зашуганно-забитой диковатой пташки. Нетронутый завтрак стоит там, где прислуга утром оставила. – Погода становится всё ненастней, – сетует она, искусно избегая Бору взглядом. Ничего не говорит по поводу оставленной еды. Молча убирает, поставив еду новую. И рядом укладывает шарф. – Вам наверняка прохладно. Вы часто проводите время на улице… Если не пригодится, смело выбрасывайте. Когда прислуга закрывает за собой дверь, шарф – и аккуратно оставленная еда – с громким, оглушительным грохотом сваливается на пол, мажется, смешивается, становясь огромной кучей грязи. Шерстяной шарф обляпан в рисе. Бора глядит на него и несдержанно всхлипывает. Бора уверена, что она, что она непременно подослала прислугу, поручила притащить чёртов шарф, чтобы закрыться от суровых ветров осени. Да. И совсем не для того, чтобы прикрыть отпечатком ладони синяк, прорезающего кожу шеи. Не для того, чтобы напомнить о давящей на горле боли, спазмах, неконтролируемом страхе. Чтобы заботливо сказать: прикрой шею, иначе заболеешь. По комнате разносится шум разбитых мисок. Бора ныряет под одеяло, сдерживая слёзы – от них без того болит голова и глаза. Прожигающая насквозь ненависть клокочет в груди, и от понимания, что ненависть эту никак не выразить, никак не сказать, не прокричать, не оставить синяками-царапинами на медовости её кожи, осознание то вынуждает жалко, глухо скулить, бесполезно ударяя руками по матрасу. Бора ненавидит её, жгуче, искренне, ненавидит свою беспомощность, ненавидит то, каким волнением захватывает тело от её присутствия – ненавидит, что в такие моменты, тогда, когда она лишь ласково касается щёк, пусть говорит грубо и резко, но в такие моменты ненависти не находится совсем. Она ужасна, она отвратительна, она демонически жестока, бесчеловечна, запудривает мозги, вводит в заблуждение краткими моментами найденной в ней защиты. И Бору чувства – которые она, конечно, никак иначе, зверски ненавидит – разрывают, образуя хаотичный, острый внутри ком. Приоткрыв на миг глаза, Бора углядывает в полутьме примостившийся к стене тубус. В следующую секунду она вскакивает, запыхавшись и путая тонкие-узкие-ломкие ноги об толстое одеяло, хватает тубус, высыпав суетливыми движениями дрожащих ладоней всё содержимое. Губы кусаются до крови. Соль из глаз щиплет ранки. Бора раздирает листы бумаги – шёпотом, процеживая, прокрикивая сиплым голосом проклятия, слова про ненависть и никак не про л… Бумага поддаётся. С грубым шорохом разрывается на кусочки в маленьких ладонях. Бора рвёт и те листы, на которых много пёстрых зарисовок. Избавляется от всего. Бора не хочет ничего, что связанно с ней. От краски вымазаны цветом ладони. От попытки сломать кисти – ладони уже в крови. Боль дерёт кожу. Похныкивая, поскуливая, бессчётно повторяя её имя в злобном оскале, Бора ползёт до кровати, укладывается, сворачивается, лелея свои раны и свою затоптанную гордость, клянётся, что никогда к себе её не допустит – не к коже, не к сердцу. И засыпает. Неспешно, некрепко, мучаясь, ворочаясь, как в бреду. И между дремотой и сном – тем сладостным мигом покоя, – тело, вдруг, внезапно обуревает кромешная боль, тянущая внизу, там, очень низко. Бора распахивает глаза с продолжительным криком-скулежом. – Нет, – надрывно хрипит она, вцепившись пальцами в матрас. Боль с каждой секундой усиливается. – П-почему… Ах… – влажный всхлип; Бора пытается повернуться, избавиться хоть на секунду, но от движения пыткой сладостно сводит бёдра. Слишком рано. Заглушенный крик комком образовывается в глотке. Приглушённый стон – горячо сходит с губ. – Нет, нет, – самозабвенно шепчет она, ощущая, как жар и болезненные судороги стягивают всё тело. – Нетмхм… Между ног скапливается бесстыдная влага. И чувство беззащитности, слабости, безысходности, зависимости, растерзанности – достигает пика. Особенно тогда, когда Бора, уткнувшись в подушку лицом, сжимая отчаянно бёдра, только бы давление там облегчило боль, нехотя вспоминает терпкий запах мяты и табака.