птичка в руках демона

Эта трепыхающаяся от чего ни попадя безвинная и строптивая девчонка безумно забавляет. Воспитана, взращена в тепличный условиях, красива, изящна, чуть угловата в хрупких плечах, горит живым, юношеским блеском, вовсе не умеет держать эмоции – бушующие, искренние – в своём крошечном тельце. И тем своим неукротимым непокорством выводит на гнев и злость, на желание оставить раны на бледной, фарфоровой коже, загасить разжёгшийся огонь вседозволенности, оставив мирное, тихое повиновение. За ней влекуще наблюдать. За тем, как хмурит тонкие брови, как жуёт тонкие, алые губы, как краснеет, бледнеет, уводит заробевший взгляд и возвращает гневный. Как смятенно моргает, не зная, куда деться – когда её касаются другие руки. И сладко, невозможно приятно пахнет. Она влечёт своим отрицанием – её хочется почаще трогать, проверять отзывчивую реакцию, привязывать к себе, заставлять привыкать. Но когда сладостный запах заполняет каждую комнату во всём доме, проникает словно под одежды, мурашками лаская кожу, её – хочется просто-напросто зажать в руках, уткнуться в нежную шею, глубоко, задыхаясь, вдохнуть запах персикового рая, и взять, окончательно показав, кому эта золотая, маленькая девчонка навек принадлежит. Дела рассыпаются, совсем не делаются, от запаха мутит, кружится голова, а живот наливается горячим железом. Гордая девчонка несомненно откажется сообщить о своём неутешительном состоянии. Постарается скрыть. Укрыться. Спрятаться. Начнёт ершиться, хныкать, отрицать, отталкивать. И потому Шиён ждёт – когда её желание перевесит разум, когда она предстанет жалкой, мокрой, молящей в ладонях. Но… Невыносимо тяжело сохранять хладнокровие, когда в голове ежесекундно вспыхивают стонущие образы, возбуждённые её сладким запахом. И, возможно, интерес, любопытство, желание запечатлеть её в таком состоянии поскорее слишком сильно. За дверью слышатся копошения. Недолго подумав, Шиён откладывает кисть и идёт на шум. Источник тех тихеньких, редких, каких-то шаркающих звуков заранее ясен. Чем ближе к двери – тем сильнее запах. Между собственными покоями и покоями свободолюбивой девчонки расстояние приличное, но закрытое от других шумов, погружённое в своё личное умиротворение, закрытое от непрошенных взглядов. Потому, бесшумно отворив дверь, Шиён тотчас подмечает прилипшую к стене Бору, что уткнулась лицом в ту самую бежевую стену в ужасно растрёпанных и помятых одеждах. И потому слышит от неё глухие, задушенные, болезненные стоны, и как она слабенько карябает маленькими ладонями стену. Вид её – такой ослабленной и в разы беззащитней, чем обычно – вызывает непрошенную усмешку. Сладкий запах ударяет сильно и резко. Шиён его глубже втягивает, ощущая, как напряглось тело. Терпеть с каждой секундой становилось всё сложнее. Стягивающее, горько-похотливое чувство нещадно грызёт, животное внутри воет, требует, скачет, шепчет, просит, наброситься, овладеть, схватить золото распущенных волос в кулак, задрать голову, впиться в тонкую шею до отметок острых зубов и грубо толкнуться в горячее, узкое, до одури влажное тело. Припавшая к стене Бора чужое присутствие никак не замечает. Шиён подбирается ближе, неторопливо, плавно, удерживая резкость движений и заставляя дыхание быть ровным. Упёршись плечом об стену, в нескольких считанных и слишком преодолимых метрах, в которых густой запах, казалось, напрочь забил собою лёгкие, Шиён скользит взглядом по прогибающемуся в муках тонкому телу. Бора сползает по стене вниз. Громко выдыхает через рот. Её развязанный ханбок спадает, оголив плечи. Она лбом упирается в стену, держится руками, и силится подняться на ноги, встать, ровно, не падая. Но не получается – и Шиён забавляет наблюдать за её неуклюжими попытками. Ко всему желает понять, для чего она вышла из своих покоев в таком состоянии. Храбрость и глупость. Бора чудом совмещает в себе оба качества. Шиён всё выжидает, когда растерзанная в постыдных желаниях Бора заметит её присутствие, учует – в столь чувствительном состоянии – её запах. Который, Шиён уверена, её безумно влечет. Безвинная девчонка не умеет скрывать того приглушённо красного блеска в глазах и участившегося дыхания, когда Шиён рядом. Но в данный миг ей слишком плохо. Ей очень хочется, чтобы стало хорошо. И её глухие, едва слышимые стоны – всё глубже цапают возбуждённую Шиён. Благо терпение натренировано. Благо Шиён – выдерживает сбивающий с ног одурманивающий запах, так и зовущий к себе, в себя. Бора делает громкий вдох. И, видимо прикладывая усилия, опирается об стену ладошками, привставая. В этот самый миг повернув голову. Испуг на её заплаканном лице кажется чертовски очаровательным. – Развлекаешься? – Г-го-оспожа-а, – тянет, заплетается, мокро, развязано, напугано-перепугано, раскрыв блестящие влагой глаза до смешливого широко. От её голоса узел внизу натягивает до критичного «хочется». И собственное желание Шиён умело отвергает, но на затворках изумляется, насколько оно горячо, сильно, намного сильнее и безумнее, чем раньше с другими – оно словно грызёт откуда-то изнутри, кажется почти болезненным, и лекарством видится то ломкое, хрупкое, невинное девичье тело, что согнулось у стены, сжимаясь от животного ужаса. Губы Боры – влажные, опухшие, влекуще-розовые – беззвучно открываются, закрываются, она вдыхает судорожно воздух, и взглядом не отцепляется от нависшей Шиён, наверняка напридумав в своей буйной голове множество похотливых образов и их же напугавшись. Шиён хватает на ломкую усмешку. Бора дёргается, хныкает, и хаотичными полушажками пятится назад, держась за стену. – Куда направилась? – зрелище Шиён открыто умиляет; но голос непроизвольно ломается на хрип. – Подальше от в-вас. Её ответ вызывает громкую усмешку. Осмелела. Бора дрожит, но ей хватает наглости показывать свой несносный, непокорный характер. И тут, в коридоре, когда её красные одежды сползают по телу, норовя вовсе упасть к ногам, и когда она пахнет восхитительно хорошо, и когда красный румянец на её красивом лице расползается на шею – Шиён не злится. Шиён чувствует азарт. И безумное, клокочущее влечение. – Тогда… Можешь попробовать убежать. Шиён слишком резко отталкивается от стены, топорно, спешно, лишь бы никак не вспорхнувшую пташку схватить, и за жалких два-три шага длинных ног достигает влажно стонущую Бору, что предприняла попытки взаправду сбежать, успеть, отпрянуть, но не смогла, обмякла, упала, едва-едва держась тонкими-короткими пальцами за несчастную стену. Бора смотрит снизу. Огненно, в отрицании, и дышит нескрываемо часто, вдыхая стыдливо горячащий запах оказавшейся наверху Шиён. Почти сползла окончательно на пол. – Попалась, – почти насмешкой тянет Шиён, сложив на груди руки. Не трогает. Не наклоняется. Только наблюдает за её робкими попытками куда-то деться, наслаждаясь тем видом, тем, как она почти полугола, как взъерошена, как напугана, смущена, как красива и крошечна. На открытой развязавшимся ханбоком шее чётко прослеживаются синяки. Её испещрённое следами собственной руки тело вызывает чистый восторг. – Н-не под… ход-ди… те… Какая она… Очаровательная. Безмолвно за ней наблюдая, неподвижно возвышаясь над, Шиён глядит на сползающие по худым щекам слёзы, на дрожь тонких ног, как она, шепча и хныча, поднимается, силится, готовая сломать свои болезненно хрупкие руки, упираясь в пол с какой-то ощутимой силой. Покачиваясь, падая, шатаясь, приложившись спиной к стене, Бора встаёт, запрокинув голову и часто кусая губы. Бора не в себе, её глаза заволочены туманной пеленой, но её смешная гордость до того очевидна и видна – что у Шиён в который раз чешутся руки её сломать. Подчинить. Подмять. – Уйди, – охрипший голос не звенит в истерике, но подрагивает. Бора пытается – и как же хорошо Шиён это видит – сохранить частички гордости, сохранить хоть что-то себе. Стойкая глупенькая пташка. Шиён от её наигранного гнева и попыток показаться сильной становится зависимой. – Вновь боишься меня? – отняв руку, Шиён заносит её над Борой – и Бора ожидаемо дёргается, стукнувшись об стену. – Боишься, я сделаю что-то… Глубокий вдох, чтобы вдохнуть, дышать, ощущать её сладкий запах, и шаг вперёд. Ныряя лицом в нежность её кожи и растрёпанных золотых волос. – Такое? – шёпот в плечо. Тонкие ломкие пальцы тотчас вцепляются в ткань на груди. Никакого давления, никакого сопротивления, достаточного, чтобы отшатнуться. Она очень сладко пахнет. Она очень горячая. Она очень мягкая. Шиён глубже зарывается носом в шею, намеренно жарко дышит туда же, чувствуя, как Бора дрожит под ней, насильно припечатанная к стене. Бешеное, дикое, чёрное, затягивается, молит, царапает, хочет. Крупная дрожь крошечного тела безумна приятна. – Не т-трогай. Отпусти. Н-не над-до, – сипло, глухо, бессильно, она толкает ладошками в грудь, пытается, просится, но в её голосе так много непокорного огня, потому Шиён вдавливает её в стену всё сильнее, укладываясь собственными тяжёлым и широким в одеждах телом. Бора трепыхается. Шиён ведёт кончиком носа от челюсти до косточки ключиц, пробуя губами её бархатную, чуть солоноватую от пота кожу. Запах. Запах. Вокруг. Забивает ноздри. Шиён, одурманенная, спешно вдыхает сладость с кожи, целуя слепо золотые завитки её растрёпанных волос. Бору приятно задавливать телом, приятно ощущать её тепло, жар, почти болезненный, мокрый, ощущать хрупкость её тонких рук. Приятно слышать, как надрывно упрашивает отпустить, как усиленно вдавливается обратно в стену, только бы избежать, и как её тело – непрошено, безотчётно – то подаётся назад, то отталкивается. Овладеть Борой под собой – кажется головокружительным. Шиён скользит ладонями на её кошмарно тонкую талию, и почти жжётся от проступающего через ткань ханбока жара. Бора в протесте мычанием хныкает, бессильно упав лицом куда-то на плечо. Её дыхание – всё такое же влажное, задушенное, отчаянное – касается кожи, вызывая мурашки. И кровь в венах, по ощущениям, горячее буйство, шумит в ушах, отдаётся вниз, больно, наливаясь, всё продолжая требовать – внутрь, внутрь, в неё… Дрожь Боры так ощутима. Собственные ладони словно дробит той самой мелкой, грозовой дрожью, делая кожу рук грубее и парадоксально чувствительнее. Шиён сжимает руки – поражаясь, восхищаясь, шумно выдохнув через рот в её шею, что может обеими ладонями запросто обхватить её талию. До чего маленькая. Она импульсивно прикусывает губами кожу возле ключиц. Бора вздрагивает. Вздрагивает так, что подаётся бёдрами в бёдра Шиён. На ухо жжётся оглушительно сладенький стон. – О, – зазывно, лилейно мурлычет Шиён, чуть поднявшись, чтобы уткнуться в висок и вдохнуть запах с волос. – Может, ты хочешь, чтобы я помогла тебе? Ладони спускаются по ставшему податливым телу вниз, ненамеренно стаскивая ханбок. В бесконечной мягкости множества тканей Шиён пускает ладони ещё ниже, накрывая обеими ягодицы, и рвано, грубо, жёстко, не оставляя и шанса – прижимает к себе. Живот Боры касается живота собственного. Её бёдра намертво впечатаны в собственные. И ханбок, длинный, широкий, по-осеннему тёплый, накрывающий тело, позволяет немного, совсем, убрать чувствительность, когда Шиён вжимается в Бору, толкнувшись вперёд. Бора вновь стонет. Иначе. Задохнувшись стоном. Больно вцепляясь в ворот. – Ты точно не хочешь? – собственный голос ненароком режет сталью; от возбуждения; от последних остатков сдержанности. Шиён чувствует, как слова сухо прорезают глотку. Она промачивает горло, сглотнув, и губами касается красного, горячего уха: – Я даже через одежды чувствую, какая ты мокрая. Трение от трепыханий Боры кажется мукой. Недостаточным давлением. Хочется глубже, больше, чтобы голо, жарко, узко, чтобы она на, изворачиваясь, кусаясь, теряя непокорность, рассыпаясь стонами. Шиён ещё раз толкается в её бёдра. Прямо туда. – Нет… – проглотив стон, щебечет она. Кончики её пальцев ноготками царапают оголённые ключицы. – Н-не надо. Не… Хочу. Улыбка, усмешка, голодная, довольная, расползается по губам, которыми Шиён, вжимаясь, целует её плечи. Пальцы – в отличие от её, длинные и достаточные, чтобы обхватить – лежат на мягких ягодицах. В руках они сжимаются кошмарно, ужасающе хорошо. Шиён удерживает Бору возле. Задыхается от запаха, не прекращая вдыхать. Чувствует, как слабеет в её руках вкусная девчонка – но протесты не утихают, её воля не ломается. Нужно выждать. Совсем немного. Подождать, пока похоть не сожрёт её изнутри. И тогда, тогда… непокорная пташка сломается, отдав себя. Шиён хочется. Шиён того жаждет. – Славно, – усмехнувшись, Шиён выпускает её из рук, шустро отойдя шаг назад. Бора безвольной куклой обмякает и сползает по стене вниз. Когда она достигает пола, из её рта вырывается рваный стон. Шиён думает, что не прочь бы сорвать её голосок более громкими и отчаянными стонами, что почти схожи с криком. Но не полезет сейчас – она не настолько погрязла, чтобы брать Бору насильно. Ей это ненужно. Не интересно. Намного, намного влекуще – чтобы Бора приползла сама, попросила, умоляла, желала, хватаясь маленькими ладошками за плечи. Она оставляет Бору за своей спиной. Тяжело дышащую, упавшую, влажную, слезливую, красную-румяную, с болезненным желанием, чтобы её внутри заполнили, продолжили толкаться, с неразберихой в себе и подогнутыми ногами, на которые невозможно повторно подняться. Уходя, Шиён отправляется к прислуге, чтобы приказать приготовить для Боры болеутоляющее.        \        Девчонка взаправду горда и непокорна; отрицает, терпит, закрывшись в пропахших напрочь густым, как смог, запахом сладких розовых персиков покоях. Сидит там, закутавшись в одеялах, и не приходит два дня: до последнего изнывает, не хочет, показывает свой не сгибаемый так просто характер. Упрямится. Влечёт. Заставляет трепетать от интереса. И более не показывает своё изнывающее похотью тело – не осмеливается выползти за порог. Наверняка боится, что Шиён набросится, как оголодавший зверь. Либо же… Боится, что тем зверем станет сама. Не приходит два дня. Приходит, когда два дня истекают. Шиён вовсе не удивляется, не поражается, она ждала, она жаждала, она хотела увидеть то, как будет ломаться непокорная девчонка. Как начнёт извиваться. Какой мягкой и горячей будет под ладонями. Эти мысли туманят всегда здравый и холодный рассудок, поселяя нечто раздражительное в груди, как свербящие и копошащиеся букашки. В голове о Боре слишком много – потому желается уже, уже, сейчас, воплотить те чёрные, хотящие, рвущие, животно-грязные «хочу», и распрощаться с покрывшим рассудок сладостным туманом. Её присутствие Шиён замечает гораздо раньше, чем легонечко приоткроется тихая дверь, впуская внутрь собственных покоев запах. По ту сторону – тонкую дверь, никак не глотающую посторонние из коридора звуки – Бора стоит, наверняка шатаясь, мечется, последний раз сомневается-не решается, и её громкое дыхание – надуманно – касается ушей, пуская внутрь горячую, волнующую волну предвкушения. Дверь приоткрывается. Широкая усмешка дрожит на губах. Шиён ту никак не подобающую улыбку подавляет, напуская на лицо спокойствие и холод. Дверь с мягким шумом толкается дальше – и в проёме появляется она. Тонкая, хрупкая, наполовину обнажена, с кошмарно румяным лицом, пышущим, сжигающим изнутри жаром. У Шиён сушит в горле – чтобы тут же наполниться слюной. Бора держится ломкими и изящно-короткими пальцами за дверь, опустив вниз голову. Золотые завитки полувлажных волос падают вниз, закрывая опухшие до ярко алого цвета покусанные губы. Её красные наряды сползают неспешно по угловатым, худым плечам. Шиён скользит намеренно незаинтересованным взглядом по косточкам выпирающих ключиц. Кожа Боры как рисовая бумага. Зацелованная солнцем. Покрасневший нос, уши, шея, безбожно задавленная, окрашенная в синий и фиолетовый, и костяшки её худых рук, и по всему её крошечному телу те пятна: красные, красные, будто её нежная кожа травмируется от воздуха. Бора безмолвно застревает в дверях. Шиён, отложив кисть, подпирает рукою лицо, и опускает по дрожащему телу взгляд вниз – подмечая, как по выпирающей косточке лодыжки стекает белёсая прозрачная струйка, капая на пол. – У тебя ко мне важное дело? – самодовольная насмешка чересчур хорошо читается в собственных словах, но девчонка наверняка настолько погрязла во влажном и тянущем, что до тона голоса ей нет никакого дела. Однако. На слова она как-то резко и горделиво вздёргивает голову, отвернув вбок. Шиён едва успевает подавить восхищённый смешок. Руки начинают мелко трястись от сладкого напряжения. – Бора? – Мхм… Г-Госпожа, я- Глухо вскрикнув, Бора валится на пол, звучно стукнувшись тощими коленками об пол. Обнимает себя за плечи. Начинает хныкать. Потихоньку опускается вниз, будто готовая упасть окончательно. Шиён наблюдает со своего места, не собираясь двигаться. Запах усиливается с каждой секундой. Раньше – он был силён; теперь до того глубоко и нещадно забирается внутрь, врезаясь в нос, из-за него дрожат лицевые мышцы, рождая заглушённую на вдохе безумную ухмылку. Шиён прикрывает рот тыльной стороной ладони, лишь бы остаться перед затянутой глубоко на дно девчонкой безразличной. Шиён хочет с ней немножко поиграть. – Бора… Ты либо выметайся, либо поведай, зачем пришла. Шиён видит. Она видит. Как Бора мгновение за мгновением ломается. С хрустом. Криком. Отчаянием. Как вздрагивают плечи. Как дрожат худые бёдра. Как мокнут щёки, и слёзы скатываются на юбку. Как мокнет под ней пол. Как она сжимается, просится, тихонько вбирает ртом воздух, сдерживая стоны – и как часто дышит, одурело вдыхая горчащий табаком и морозной мятой запах. Как Бора нуждается в ней. Шиён ведёт по зубам языком, чувствуя, как появились острые клыки. Она так возбуждена. Она так хочет оставить на нежной чувствительной коже бесконечное множество кровавых меток. – Госпожа… – хриплым, схожим с тишиной шёпотом выдыхает Бора. Низ живота наливается огненным металлом. Между ног становится невозможно тесно. Бора медленно поднимает кверху голову. Влажные слезами глаза и мольба в них. Шиён почти срывается с места, чтобы накрыть её худощавое и дрожащее от желания тело своим, безмерно напряжённым и нетерпеливым. Она смиряет порыв. Бора жуёт красные, блестящие слюной губы, вперившись расфокусированным взглядом. Что-то шепчет. Очень тихо. – Подойди ближе. Твой скулёж не слышно. Прежняя непокорная девчонка непременно бы взъерепенилась, разозлилась, начала жгуче-ненавистно глядеть, проклиная, что к ней обращаются, как к дворовой шавке. Теперешняя стонущая и скулящая, размякшая девчонка сдавленно угукает, как покорная дворцовая псина, и Шиён хочется её приласкать. Восторг растёт – когда Бора, покачиваясь, как мягкий податливый тофу, встаёт с места, намереваясь подойти, как было сказано. Послушная. В безысходности. Как очаровательно. Делает шаг – падает обратно. Стукается коленками. Стонет от боли. И, тихонечко поскулив, уткнувшись раскрасневшимся лицом в пол, укрытая ворохом завитых золотистых словно солнечных лучей волос, начинает натурально ползти, скребя голыми от задравшейся юбки коленками по собственно вымоченному полу, размазывая влагу дальше. Шиён задыхается восторгом. Глядит, как красный ханбок ползёт по плечам, стаскиваясь, размотавшись, пока Бора. Бора продолжает не идти, она продолжает жалобно ползти в её сторону, встав на четвереньки и стыдливо опустив вниз голову. Желается накрыть её волнистую макушку ладонью, грубо надавить, прижать её алый мокрый рот туда, где от её миленьких сладких стонов всё наливается кровью. Шиён, ровно выпрямив спину, сидит за столом, безучастно разглядывая карябающие пол тонкие пальцы. Бора подползает близко – на полметра рядом. Её запах приятен и безбожно хорош. Шиён глубже втягивает сладость, дожидаясь, что следом сделает Бора. Маленькие ладошки слабенько вцепляются в широкий рукав синего ханбока. – А? Бора, – расплываясь в несдержанной улыбке, мурлычет Шиён, – ты хочешь что-то мне сказать? Ткань под её хрупкими пальцами натягивается. Она молебно тянет на себя, всё так же стыдливо опустив в пол голову, закрывая лицо ворохом спутанных золотых волос. Шиён изредка хочется зацеловать светлую макушку – и чаще хочется намотать её длинные пряди на кулак. Бора трясётся. Кажется подле безмерно крошечной, такую ничего не стоит задавить одной ладонью. Шиён изнывает от нетерпения, от желания, от волнения, всё тело – будто бушует, внутри буря, шторм, холодно-горячо, ледяно-сладко, горько-тягуче. И животное, клыкастое, когтистое, агрессивное, неутолимое, воет, что хочет овладеть, завладеть, искусать, показать, что ты моя, моя, моя, запомни, хорошо, да, да. Бора крепит тоненькие маленькие пальцы на ханбоке, её ладошки, на собственном высоком и крепком теле, до того крошечны, до того слабы и беззащитны, что это осознание туманит уже без того плывущий разум. Взять, забрать, обнять, усадить, к себе, на себя. От запаха, от уязвимых слабых касаний – Шиён почти безумна, почти несдержанна, почти животна. – Пожалуйста, – раздаётся от Боры. – Г-Госпож-жа… Пожалуйста. Прерывисто, тихо, влажно, мольбой, на грани слёз, ломким от похоти голосом. Тяжесть – почти бездной, почти валуном, невыносимая, впервые настолько не погашаемая – ложится внизу, узлом, затягивает, и шум сердца грохочет в ушах, губы сухие, во рту слишком мокро, и одежды на взятое под жар тело слишком много. – Пожалуйста – что? – голос ровно, голос без заикания, без хрипа, но глухо, бархатно, утробно. Бора подползает на сантиметр поближе, удерживаясь за крепкое предплечье. От её прикосновений странно и чуждо. Шиён хочется больше. – Госпожа… – всхлипнув, тянет Бора. – Не раздражай меня неясными попытками что-то попросить. Вздрогнув, Бора сжимается плечах – будто желая исчезнуть и сделаться слишком маленькой, чтобы её не заметили. Шиён знает, насколько ей стыдно, насколько она сжигается об смущение и постыдное влечение, насколько не хочет, но не может противиться боли, сворачивающей всё тело. – Госпожа, – вновь начинает поскуливать она, сминая в ладошке ткань ханбока, – я… П-пожалуйста, вы мож-жете… Ах!.. Помочь?.. Шиён способна думать лишь о том, насколько мокры её бёдра, раз её желание столь высоко. И Шиён знает, насколько просто было бы взять Бору прямо сейчас, не заставляя её продолжать нашёптывать сорванным на глотаемые стоны голосом жалкие мольбы, и разложить её на полу, развести тонкие ноги, собрать пальцами текущую влагу, отметить девственное голое тело метками, удовлетвориться, воспользоваться. Но это скучно. Это не то – потому что взять хрупкую слабую Бору она может всегда. Но заставить Бору просить и вымаливать – нет. Шиён обхватывает пальцами её тонкое запястье и одним движением отшвыривает Бору, роняя на пол. Ослабленная девчонка издаёт восхитительно глухо-визгливый ох, повалившись на бок, упав так, что красная ткань ханбока оголяет верхнюю часть груди и внизу – плоскую линию впавшего живота. У Шиён от восторга блестят безумные глаза и дыхание в горле кажется непомерно обжигающим. Хочется. Но она, пренебрежительно поправив смятый рукав, чеканит: – Я не в настроение для помощи. Бора вздёргивает заплаканное лицо в таком детском и наивном изумлении, что Шиён не удерживает смешка, прикрыв рот ладонью. Неиспорченная, безвинная, маленькая девчонка и прикинуть в своей светлой головушке не могла – что Шиён откажет, не сорвётся по первой просьбе, удержится от того, отчего сама она удержаться не в силах. – Но… – всхлипнув, умоляет Бора. – Справляйся сама. Тоненький скулёж. Шиён кусает губу, удерживая улыбку. Она отводит от Боры взгляд, выказывая собственное безразличие, и скучающе глядит на стопочки бумаг, начав водить по ними кистью, заканчивая вечерние господские дела. Бора не сводит с неё глаз – Шиён ощущает её мольбу, слышит её тяжёлое дыхание, и знает, что девчонка жуёт свои алые влажные губы, сдерживая настоящий плач. Боре больно. Шиён знает – и измывается. Проверяет. Насколько горделивая девчонка готова опуститься на дно и на какие жертвы пойдёт, только бы её похоть удовлетворили. Не проходит и пяти минут, как Бора, шумно втянув воздух в погружённой в полную тишину комнате, опирается об тонкие болезненно худые руки, силясь привстать с полулежащего положения. Шиён поглядывает за её попытками через уголок глаза, не поворачивая голову. Боре не хватает сил подняться на ноги. Между ними – всё так же кошмарно мало расстояния. Запах по-прежнему густ настолько, что пьянит. И Боре, чтобы добраться до Шиён, нужно сделать всего один шаг. Но Бора, не вставая на дрожащие ноги, подползает, сокращая последние полметра. Она утыкается носом в плечо. – Не хочешь сдаваться? Шиён опускает взгляд на волнистую золотистыми прядями макушку. Собственное тело дрожит из-за дрожи крошечной Боры под боком. – Госпожа, пожалуйста, вы нужны мне, – горячий пар от её спешного дыхания прожигает кожу через ткань. – Твоя наглость восхитительна. – Пожалуйста… – Не испытывай остатки моего терпения и убирайся. Шиён чувствует, что Бора делает глубокий вдох, собирая запах с ханбока. Непокорная девчонка даже в жалком состоянии, теряя гордость, умудряется гордость – но уже другую – сохранять. Чудесное создание. Её хочется сжать в руках до вскрика. Шиён с незначительным недовольством подмечает, что ткань у бёдер с внутренней стороны влажная. – Госпожа… Выдохнув последним это надоедливо-повторяющееся, Бора цепляется ладошкой за плечо и, оставив позади любое приличие, опирается на Шиён, встав на колени. Её туманный и влажный взгляд цепляется за другой резкий взгляд. И пока Шиён, сдерживая собственные руки от желания сомкнуть в ладонях хрупкую, непростительно тонкую талию, чтобы усадить девчонку привлекательными бёдрами на себя, Бора, девчонка, птичка, непокорное, красивое бессовестно создание, выпустив с губ продолжительный болезненный стон – привстаёт, некрасиво и ничуть не изящно плюхнувшись на напряженные бёдра Шиён. С губ едва не слетает несдержанный стон удовольствия. Бора усаживается именно так, именно туда. Усаживается так правильно и приятно, что у Шиён на мгновение меркнет в глазах. Задравшаяся чёрная юбка. Влага между её ног – влажнит ноги, секунду спустя вымачивая ткань напрочь. Полностью. Бора дрожаще трётся бёдрами об неё, постанывает, поскуливает, держась одной рукой за плечо, и плотно прикрывает веки, ломая, хмуря брови. – Куда подевалась твоя гордость, Бора, – охрипшим голосом шепчет Шиён. Она с наслаждением наблюдает за сладостными муками сверху, открыто наслаждаясь и тем, как тонкое, крошечное девичье тело само просится, само почти насаживается, трётся об последнюю преграду синих нарядов, нахально пачкая своим возбуждением ткань. – Ты ведёшь себя, как продажная кисэн. Бора смыкает губы в полоску. По её щеке катится слеза. Растрёпанные волнистые волосы снизу кажутся намного пушистее, гуще, и Шиён непроизвольно тянется ладонью к свисающей по заплаканному лицу пряди, наматывая на палец, чтобы дёрнуть на себя. Бора поддаётся со сладеньким стоном; почти в губы. Шиён ловит её стон – вдохнув вкус её дыхания, и усмехается, нарочито больно оттягивая прядь золотых волос. – Может… мне стоит и обращаться с тобой подобающе? Шиён скользит внимательным взглядом по искажённому в муках лицу. Красива даже так. Бора замирает, не смея более двигаться на чужих бёдрах, выискивая удовлетворение. И когда она, застывшая от испуга, рыдающая, мокрая, стонущая, желающая, умоляющая, сидит красивым, худым, влекущим телом сверху, смыкает разведённые ноги вокруг других коленок, только бы давление там, измазанное влагой, было сильнее – она кажется наконец сломленной и мерзкой в развратности крошечной пташкой, что становится полностью, окончательно зависимой от своей госпожи. Бора, дрожащая от стыда и краснеющая от него же, тяжело дышащая, спутанная-запутанная, распахивает круглые, неестественно кажущиеся сейчас большими, налитые слезами глаза, и в радужках тёплых цветов никакого гнева и алчного желания убить – там мокрое, распластанное животное, что напрашивается, подаётся, упрашивает. Шиён на мгновение теряет маску хладнокровия. Она не ожидала, что в глазах схожей с буйным ветром девчонки – покажется нечто, напоминающее нежность. Удивление сходит с губ громким охом, когда Бора толкается грудью в грудь другую, падая и обнимая за затылок. Шиён не успевает выдать ничего едко-насмешливого – как на ухо начинает литься сдавленный, звонко-сладостный шёпот, пускающий своей мокростью и жаром мурашки вдоль позвоночника: – Госпожа… Моя Госпожа, – спешно, будто задыхаясь, обволакивая собственным запахом до застывшего в немом восторге-изумлении сердца, – я вас прошу, пожалуйста… Я хочу вас внутри. Бесстыдная малявка совратительница. Бора не срывается на заикание, не срывается в невежество – поразительная, хитрая, бесстыжая, и как только в подобном состоянии умудряется по-своему буйствовать, ослушиваться приказов. Крошечные ладошки до смешного слабо – стараясь сильно – крепнут на затылке, трогая волосы, карябая кожу, и влага от смены позиции мокнет не сверху, а сбоку, и тем самым она более не упирается девчонке туда, а всего лишь в бедро. Загнанное, рваное дыхание опаляет ушную раковину, как кипяток. Бора не собирается отстраняться, не собирается разомкнуть непозволенные объятия – и Шиён в такой позиции, с непокорной и горячей похотливой-безвинной тоненькой девчонкой на коленях, обнятая её короткими худощавыми руками, залитая запахом до безумия сладких персиков, немеет, молчит, свыкается, выискивает себя. До чего болезненно рычит, бьётся в нутро чёрное животное, приказывает, требует, царапается. Бора в ней смертельно нуждается. Шиён млеет от сказанных слов – насколько смущённой она будет позднее, вспомнив обо всём, что наговорила. Большего от неё Шиён не вытягивает. Не отказывает, не отталкивает, не спихивает с коленей, не отдирает от груди, не ударяет румяное безбожно лицо. Шиён спускает ладонь книзу, тронув кончиками пальцев бедро. – И не стыдно тебе? – измывается она, укладывая на бедро, поверх недостаточно задравшейся юбки, руку, вдавливаясь ногтями в нежную кожу. Бора плаксиво хнычет, уткнувшись носом в челюсть. – Говоришь настолько непристойные вещи. Руки Боры крепче сжимаются вокруг шеи. Она прижимается до того плотно – что Шиён может вдохнуть запах с её волос. Кончики пальцев заползают под ткань чёрной юбки. Мягкая кожа. Почти как бархат. Шиён сглатывает, неосознанно расплываясь в голодной, хищной ухмылке. – Ты умело пользуешься своей красотой. Заглушённый стон по ощущениям оставляет на коже ожог. Шиён ведёт по бедру выше, оказываясь всей ладонью под юбкой, и скользит вниз, тут же пачкая пальцы в мокром и горячем. – Бора, – издевательски-лилейный тон. Будто отчитывает. – Ты так намокла просто думая обо мне? Дрожит, слабенько извивается, трётся лицом об шею, выдыхая в ключицы долгие, но пока что тихие стоны. Бора кошмарно хорошо ощущается в руках. Шиён нравится ощущение. Как она полностью помещается на коленках, как цепляется, как напрашивается, как вздрагивает от каждого слова, как негромко поскуливает, как мокнет сильнее, оставляя огромное влажное пятно на синей ткани. Шиён не двигает рукой выше, глубже, только собирает подушечками пальцев остатки влаги, касаясь на поверхности, чувствуя, как покрывается мурашками кожа. – Выпрямись, – требует она, ущипнув Бору за бедро. Несогласно простонав, Бора крепче сжимает руки вокруг шеи, вжимаясь до удушливого плотно своим прекрасным, пылающим и пахучим не только сладостью телом. – Выпрямись, – повторный приказ – неумолимый, принуждающий подчиниться. Угрожающий расправой. – Г-Госпожа… – теперь уже её голос дробит, дребезжит, слышится очень тихим. – Повторить третий раз? – Не н-нужно. Бора выпрямляется – вернувшись бёдрами туда. Она выгибается в спине и запрокидывает голову, простонав. Шиён пленена её видом. Будто под ладонями трепещет самый хрупкий в мире мотылёк, что рассыплется от любого нечаянного касания. Бора трепещет, и Шиён чувствует, насколько она напряжена – одна ладошка до сих пор сжимает плечо, карябая, царапая, собирая в кулак ткань. С любой другой Шиён бы не терпела нахальства мять ханбок. Но Боре она позволяет. Позволяет пачкать ткань, позволяет непокорство, позволяя секундную мягкость. Позволяя ей заметить во взгляде никак не равнодушие. Шиён восхищённо смотрит на золотую солнечную румяную девчонку, как яркая свеча оставляет оранжевые поцелуи на худых щеках, как размыкаются алые, привлекательные губы, как она крупно дрожит всем телом, вытягиваясь, то ли избегая постоянного давления внизу, то ли напрашиваясь глубже. Шиён внезапно осознаёт, что её волнует – что волнуется сердце, а руки мелко подрагивают. Что огненное, истомой невыносимое «приятно» разрывает внизу, наливаясь болезненной мукой. Она не планировала чувствовать себя так. Планировала Бору сломать и взять, подчинить, поиграться, заткнуть пустующую дыру в семейном положении, а не… наслаждаться её красным искажённым лицом и её стонами, забываясь от трепета в её жарких объятиях. Что ты со мной сотворила, золотая пташка? – Послушная девочка, – бархатно шепчет Шиён, улыбнувшись. Бора скашивает на улыбку взгляд, и её лицо… Оно преображается в до одури очаровательную невинность, смущение, и Шиён ударяет в голову её беззащитность и уязвимость, осознание, что с дрожащей крошечной Борой в руках сделать сможет всё, что угодно. – Теперь… – следом шепчет она, уложив на талию руки. Узкая. Хрупкая. Горячая. – Упрись коленками в пол и приподними бёдра. Глаза Боры расширяются, будто она вот-вот захнычет: «Но как, как я поднимусь, если мне плохо, плохо, если я едва держусь, не падая на вас, Госпожа?». Но молчит. Понимает, что противиться бесполезно. Шиён помогает, обхватив обеими ладонями талию, поднимая, позволяя легче приподняться, поменять позу, и вес Боры безмерно лёгок, так приятен, так очарователен. Бора давит ладошками на плечи, чтобы удержаться. Раздвигает ноги и упирается коленями в пол, отстраняя тело от нужного ей там давления. Шиён чувствует пустоту и холод, когда она поднимается. И мгновением спустя чувствует, как влага капает на ткань штанов, промокая насквозь. – Не смей садиться, пока я не разрешу, поняла? Бора кивает и опускает голову, прижав подбородок к ключицам. Волосы перекрывают лицо. Пряный запах возбуждения и сладкий запах её – никогда не надоест. Шиён начинает открыто и нарочито быстро вдыхать, отчего Бора миленько жмурится, поскуливая и жалобно вздыхая. – Если сядешь – я вышвырну за порог и никогда не прикоснусь. Поняла? Бора вновь кивает. – Скажи. – Да, Гос-спожа, я п-поняла. Неделей ранее Бора готова была сделать всё, чтобы жестокая и ненавистная госпожа никоим образом не коснулась и не приблизилась – сегодня она готова сделать всё, чтобы госпожа хорошенько потрогала. Шиён не может убрать с лица самодовольную ухмылку. Она задирает юбку ханбока и скользит ладонями под, широко накрывая ягодицы. Бора ожидаемо вздрагивает, стонет, покачивается, наваливается на плечи, только бы удержаться. Кожа между пальцев ощущается приятно. Под ладонями – упруго, мягко, влажно. Мизинцем толкается дальше, между. Палец тонет во влаге. Бора громко выстанывает. – Бора-а, – мурлыча, довольно, хитро, проталкивая мизинец глубже, – как мне войти в тебя, если ты настолько узкая? Шиён видит, как на её нижней губе выступает капелька крови. Послушная. Упорствует, чтобы не свалиться, обессилев. Чтобы получить своё заветное удовольствие, первое в жизни. Её увлекательно дразнить. Смотреть, как незатухаемый огонь внутри неё – колышется, безумствует, как подаётся, ласкается об ладонь. Шиён отнимает от ягодиц ладони – и Бора от резкости едва не валится, успев покрепче схватиться за плечи. Её глаза зажмурены. Рот приоткрыт. Блестит влагой. Она коротко вдыхает – тоненько выдыхает, зачем-то сдерживая стоны. Бора не полностью в бессознательном состоянии, поглощённая животным и тёмным. И знание, что на происходящее между ними она идёт осознанно – делает из Шиён какое-то одержимое чудовище. Наполовину распахнутый красный ханбок выставляет напоказ соблазнительно выпирающие косточки ключиц и мягкую грудь. Шиён принимается неспешно развязывать до конца ленту. Бора приоткрывает глаза. Шиён поднимает взгляд к ней. – Что такое? Тебе не терпится, чтобы я тобой поскорей овладела? Бора отводит взгляд. Её щеки кошмарно красные. Уши тоже. Шея так же. Ей краснеть некуда – но от каждого нового слова смущение наверняка судорогой сводит тело. Шиён не хочет спешить. Шиён хочет смаковать её тело и её реакции, оттягивая момент, когда толкнётся в узкое и жаркое тело; ожидание – делает ощущения острее, приятнее. – Можешь раздеться сама, чтобы меня ускорить, – зазывно хрипит она. Бора в отрицании качает головой. – Не хочешь раздеваться? Бора жалобно скулит. – Госпожа, вы жестока, – слышится слабое от неё. – Я? – наигранное изумление. – Я позволяю тебе пачкать дорогую одежду и развратно стонать. Тебе, напротив, стоит хорошенько меня отблагодарить. Может, сделаешь? Своим ртом. Раз тебе не хочется раздеваться. Бора обиженно поджимает губы, как оскорблённый зверёк, и Шиён хрипло смеётся, распахивая её ханбок. Не успевает более ничего сделать. Бора рывком вжимается грудью в подбородок, нависнув над лицом. На лоб падают завитые пряди волос. Мокрое и жаркое дыхание падает на веки. Шиён вскидывает взгляд – и встречается с открытой, неприличной похотью в чужих глазах, там же – несколько агрессивно-жалкую мольбу. – Госпожа, прекратите, пож-жалуйста, – гортанный стон, всхлип, охрипший, низкий голос, – вы очень нужны мне внутри. Госпожа… Я думала о вас эти дни. Я… Я… Я пыталась касаться себя, но мне было плохо. Так плохо. Прошу, не издевайтесь. Я не могу терпеть. Мне очень нужно… Это т-так больно-о. Госпожа… Боль приходит и в собственное тело: напряжение внизу кажется невыносимым. Шиён вгрызается зубами в манящие открытые ключицы, выбивая из лёгких Боры удушливо-громкий ох, переходящий в стон. Красная отметка кровоточит на её молочной коже. Зубы цепляются вокруг ключицы, оставляя след. – Ты касалась себя, думая обо мне? Зарывшись лицом в её грудь, Шиён забирается под юбку руками, чтобы обхватить ягодицы и сжать, намеренно оставляя синяки. Она, как разъярённый хаотичный зверь, впечатывает Бору в себя, одурело выцеловывает её грудь, кусая, громко целуя, засосами петляя по нежной коже, слизывая кровоподтёки. Бора надрывно стонет, уткнувшись куда-то в макушку, кое-как держится ладошками за плечи. Дрожит. И не падает. Стоит на коленях, капая влагой на ноги. Вкус её кожи – сладок. Запах её кожи – сладок. Звук её стонов – сладок. Шиён лижет кожу, грубо целует, мажет губами по выпирающим из-под тонкой кожи костям грудной клетки и рёбер. – Отвечай, – рыком; внезапным и сухо резанувшим глотку. Бора в стонах задыхается. – Я… Я нет, нет, Г-Госпожа… Я… Мне не нравилось… Было н-не так и… И я… Ах!.. Ммм… Я… Думала о в-вас… Я… – Тебе не понравилось ощущение собственных крошечных пальцев, и ты возжелала меня? – чеканя, насмешкой, вцепившись зубами в тонкую шею. Шиён ощущает вибрацию её горла, когда Бора бесконечно стонет. От пальцев Шиён. Что сминают ягодицы, что скользят дальше, туда, задевая, проникая, дразня и растягивая. – Госпожа… Я-я… – тихонько, беспокойно. – Ты так похотлива, Бора, – медом, сладко, одурело довольно, впиваясь кровавым укусом в белое нежное горло. Её тело кошмарно дрожит, подхваченное безумной бурей, мышцы под ладонями напрягаются, каменеют, и снова мягкие, податливые, и вновь Бора почти падает, валится, слабая, непокорно-покорная, дающая слушать восхитительно красивые и возбуждающие стоны. Она стонет – утробно, рвано. Громко. Сладко. Звонко и хрипло. Поскуливает. Сжимает сильнее плечи, шумно дышит в волосы, шепчет туда же мольбы и просьбы, чтобы побыстрее, пожалуйста, я не могу, мне очень больно, и просит оказаться в ней, поскорее, сейчас же. У Шиён кружится голова от запахов, звуков, ощущений. Она подхватывает Бору под поясницу, накрепко обняв руками тонкую худощавую талию, едва не порезавшись об выпирающие из-под бледной кожи рёбра. Её юбка спущена и задрана, верхняя одежда наполовину снята – и потому Шиён чувствует покрытую мурашками кожу ладонями, водит по позвоночнику, исследуя, наслаждаясь. И оставляет болезненные поцелуи на всем теле. Шиён вжимается губами в ключицы, влажно, грязно вылизывая кости, скаля зубы, вгрызаясь острыми животными клыками в грудь, размазывая поцелуями горячую кровь – Бора, насильно прижатая, буквально прижатая-вжатая, дышит безумно тяжело, её грудь вздымается, упирается в подбородок Шиён, а её маленькие слабые пальцы смяли ткань ханбока, оголив плечи. Длинные ноготки царапают плечи под ханбоком. Шиён мягко рычит, усмехается, и давит большими пальцами на низ спины, желая отметить всё маленькое тельце своими метками. – Не торопись, – насмешкой тянет Шиён, когда Бора продолжает умолять, – для начала я должна хорошенько тебя подготовить. Почти сорвавшееся «что?» с опухших алых губы перекрывается отчаянно громким стоном, когда Шиён смещает одну ладонь с поясницы, уложив между ног. Толкается пальцем внутрь. – Г-Госпож-жа… Н-нет-т, не та-а-к. – Хватает наглости мне приказывать? – спустившись губами вниз, между распахнутым красным ханбоком, она тычется носом между грудью, чтобы сомкнуть укус на соске, нализывая, накусывая, втягивая в рот. Бора противится. Просится. Восхитительно приятно стонет, ёрзая, наваливаясь. По ладони, между зазывно разведённых бёдер, течёт горячее и мокрое. Стекает по пальцам, между, грязня запястье и пачкая рукав. Внутри дрожащей и жалко молящей девчонки кошмарно узко, пальцы толкаются с трудом, со звуком её болезненных и развязных стонов. Но так влажно, так жарко, так приятно, что Шиён желается скорее толкнуться уже не пальцами, толкнуться грубо, не боясь растерзать, размазать повсюду кровь, поддаться чёрно-животному, что долбится, корябается изнутри. Но… Что-то не даёт, останавливает, вынуждает не опрокинуть, поджать, зажать, только чтобы для себя – а выцеловывать, кусать, оставлять засосы на нежной коже, оставлять метки, крупные, крошечные, красные, фиолетовые, формой зубов, и лезть ладонью ей между ног, чтобы ощутить, какая она внутри, чтобы первый раз этой кошмарно влекущей непонятно почему девчонки сделать приятным. Пришедшее туманом осознание, что она у неё, золотой смущённой пташки, первая и – наверняка, никак иначе, по-другому не допустит, не разрешит, убьёт, искалечит – последняя, громко, неудержимо бьёт по мозгам, и поцелуи на тонком теле крепятся везде, всюду. На рёбрах, так низко, что Бора опасливо качается, почти падая, когда чужая макушка опускается ниже, не давая опираться. И поцелуи на груди, так вкусно, мягко, хорошо, так чувственно реагирует Бора, сжимаясь вокруг ладони. Вся Бора – её. Телом, мыслями. Шиён сминает бёдра, кусает кожу, мурчит-рычит, довольный, приласканный, приручённый стонами зверь. Она делает всё, чтобы в светлой, невинной голове желание, красное, похотливое, ужасающе сильное, было не о метафорическом ком-то, только бы побыстрее, а только о ней. Чтобы Бора хотела – только её. Шиён мучает, измывается, толкается ладонью глубже, трогая мягкие стенки, осторожно, не доводя до конца, усмехаясь в грудь, куда целует, когда Бора на толчки напрашивается, водит бёдрами вниз, вверх, напряжённо сжимаясь внутри. Такая желающая, такая размякшая, цепляется, оплетается, не замолкает, заполняет покои звуком громкого голоса – который наверняка слышит прислуга. Её жаркие, суетливые полуобъятия, царапающие затылок и плечи; вкус её измазанной в её же крови кожи; россыпь золотых волос, липнувших к взмокшим ключицам, прилипающих к губам собственным; её красивое, изящное, худое тело, подставляющееся под касания. Бора отзывчивая, умоляющая, стыдливо прячущая лицо, вздрагивающая от поцелуев в грудь. Шиён её хочется больше. Приподнявшись, чтобы отыскать покрасневшее ухо, Шиён хватает зубами мочку, и шепчет: – Моя рука из-за тебя полностью мокрая. Бора смущённо хныкает, вновь сжимается вокруг пальцев, не прекращая течь, не прекращая пачкать вязким, пряно-пахучим, приманивая тем, упрашивая тем, сводя тем с ума. Её покорность до того кипятит бушующую кровь, и вместе с тем безумный, дикий зверь на мгновение утихает, урчит, лижется, утробно хрипит, что моя, моя, моя, что даётся, не вырывается, принимает пальцы, слова, очаровательно смущаясь и крепче хватаясь ладошками за плечи. И её, моей, принадлежащей всецело, тихенький, сорванный, приятный и жаркий шёпот на ухо, и она в беспамятстве повторяет: – Госпожа, Госпож-жа… Моя Госпожа… П-пожалуйста… Она проглатывает реплики, смущённо вбирает ртом воздух, чтобы на последнем повторном «Моя Госпожа» уткнуться жгучими и влажными губами в макушку, бесстыдно, настолько нахально и непотребно сместив дрожащие маленькие ладони к затылку, зарываясь крошечными, тонкими пальцами в распущенные чёрные волосы, оставляя под ладошками влажные кляксы, и хватает за голову, вжав в свою грудь. Так, чтобы слиться, чтобы почти вшиться друг в друга – и Шиён поражённо спускает с губ вздох, покрывается сладостными мурашками от её мольб, от её объятий, от её горячего тела сверху, плотно прижатого, так желанно и волнительно. Она мягкая и безбожно кажется хрупкой в руках. Но объятия крепкие, по-детски цепкие, неуклюжие. Шиён не сразу отмирает. Поддавшись порыву, она вынимает из Боры пальцы, чтобы уложить на талию и обнять в ответ. На мгновение. На секунду. Ощутить вместо пожирающей заживо похоти – щекочущее в животе, болезненное в сердце. – И что же ты цепляешься, – мягким смехом шепчет Шиён, не желая отстраняться – от позиции тяжело дышать, лицо вжимается в мягкую грудь, не давая глубоко вдохнуть. Елозя носом по бархату тела, она впервые оставляет на покрасневшей от укусов коже лёгкий, едва осязаемый поцелуй. Пальцы Боры глубже зарываются в волосы, и Шиён внезапно утробно, довольно постанывает, сжав кольцо вокруг её талии до удушливого крепко. – Госпож-жа… Не мучайте. Прошу, пожалуйста… М-можете поскорее… – задушенный вздох, короткий стон, её тело жмётся ближе, а талия под ладонями дрожит, будто Бора не выдержит более стоять на коленях. Но она, непокорная и строптивая, вызывая широкую усмешку, сминает в кулачок чёрные чужие пряди, медленно – и откуда только взяла силы – поднимает голову Шиён. Отстраняется сама. И она выше, и она выгибается в спине, только бы сделаться ещё выше, нависнув на, и её невозможно красивое лицо – вот так, чертовски близко перед глазами, до возможности рассмотреть крошечные родинки, рождает глубоко внутри огненное, давящее, бесконтрольное чувство. Бора вглядывается в глаза Шиён, закрывая их лица собственными длинными, беспорядком уложенными волосами. Шиён любуется её красотой, не одёргивая бесстыжих рук, что посмели дёрнуть за господские волосы. И Бора, красная, милая, очаровательная, румяная, влажная на губах и в глазах, тихеньким стоном-шёпотом-мольбой чеканит, опускаясь так низко, так низко, так низко, задевая жаром горячего дыхания приоткрытые в вожделении губы Шиён. – Пожалуйста, в-возьмит-те меня. Шиён сгорает от бешеного восторга. В глазах девчонки плескается и страх, и похоть, и что-то до невероятного тёплое, заставляющее быть с ней нехарактерно осторожной и внимательной. Шиён не может определиться – нравятся ей изменения или нет. Слишком напряжено и возбуждено тело, чтобы о таком размышлять. – Ах, какая наглость, – усмешкой тянет она и прикладывает одну ладонь на пылающую жаром щёку. Бора закрывает подрагивающие ресницы и льнёт в руку. Трогательно. Робко. Шиён ненароком кусает собственную нижнюю губу, кошмарно умиляясь. Бора выглядит бесконечно невинной и вместе с тем развязной, когда припухлая от слёз, покрасневшая до ключиц, молящая, скулящая, с созвездиями румянца на бледно-красивой ранимой коже, солнечная, помеченная яркими пятнами свечи, растрёпанная, желанная, желающая её, желающая поскорее горячее, плотное внутри и так глубоко, так сильно – что искры из глаз и сорванный голос. Шиён ведёт вымазанной в мокром ладонью по её лицу, трогая нижнюю опухшую, налитую кровью губу большим пальцем. Бора несмело приоткрывает глаза, трепещет и часто дышит, словно ждёт желаемых от своей госпожи действий. Но Шиён гладит её губы, грубо проталкиваясь двумя пальцами в зазывно приоткрытый рот, надавливая на нижний ряд ровных зубов. Бора поражённо выдыхает и фыркает, слюной пачкая руку. – Как из настолько милого рта выходят настолько грязные просьбы? – измываясь, нашёптывает она, надавливая сильнее, вынуждая Бору покорно рот открывать, раскрывать, до натягивающихся уголков губ и хныкать, нехотя размазывая слюну и по своему рту, и по чужим костяшкам. Бора перекладывает ладошки на плечи и хрипит неразборчивое, ставшее до одури ударяющим волной возбуждения «Госпожа». – Мне нравится, когда ты умоляешь. Но слова надоели. Удиви чем-то новым. Лицо Боры дрожит, будто она собирается заплакать. Она не плачет. Она расслабляет рот, чтобы тут же высунуть язык, накрывая пальцы. Шиён спускает с губ постыдно громкий удивлённый выдох, и дыхание отчего-то сухо застревает в глотке, а сердце колотится в немом восхищении, когда Бора, маленькая, упрашивающая, чтобы её взяли, Бора, своими милым, розовым и влажным языком неуклюже и неряшливо лижет пальцы, стыдливо прикрыв глаза. Шиён ослабляет руку – и позволяет Боре рот сомкнуть, взять пальцы глубже, облизать по кругу, распространяя непростительный жар. Бора слизывает собственное пряное возбуждение – и в Шиён не остаётся ничего. Лишь с секунду наблюдает, как покорно и молчаливо собственные пальцы лежат в горячем рту, как смыкаются губы, как юркий язык скользит то вдоль, то между, и руку, как разъярённое животное, выдёргивает, услышав от бесстыдной, невыносимой, слишком прелестной девчонки недовольный скулёж. Она подхватывает Бору под коленями, рывком прижав за бёдра к животу. Бора громко охает, испуганно обвившись руками вокруг шеи, и Шиён каким-то кошмарно чёрным и пугающим, рычащим тоном хрипит в её шею, ткнувшись губами в ярёмную вену, где бешено бьётся пульс: – Бора, до чего ты развратна, Бора, но хорошо, да, хорошо, я дам тебе всё, что хочешь, но только попробуй попросить остановиться, только попробуй после, потом, как закончим, меня отвергать. И ей в ответ Бора согласно мычит, трётся, умоляет, обещает, а Шиён, безумно ставшая зачем-то от сладкого её запаха зависима, с шуршанием их полуснятых одежд опрокидывает Бору на пол, бережно укладывая под себя. Бора укладывается с протяжным «Госпожа», запрокидывает назад голову и изящным тонким телом выгибается дугой, рассыпая повсюду завитки золотых волос, после чего обращает на застывшую меж бёдер Шиён расплавленный жаждой взгляд, протягивая непокорным, неустанным ребёнком руки вперёд, совсем незрело, совсем несдержанно. Шиён облизывается, и дикое животное дробит грудную клетку. Глаза наливаются алым, а клыки режут внутреннюю сторону губы. Наряды Боры непристойно и безобразно сильно размотались, раскрыли покусанную до рисунка зубов вздымающуюся тяжело грудь, и задранная до тазобедренных косточек юбка оголяет стройные покрасневшие бёдра, блестящие от белёсой, текущей влаги. Шиён проходит жадным, алчным, собственническим и чернющим взглядом по тонкому под собой телу, от взмокшего пóтом лба до согнутых коленок, одна что упирается в собственное бедро. Бору хочется. Бору хочется до беспамятства и чёрных пятен в голове, хочется до рыка, хочется до вмятых, побелевших костяшек, до тугой боли внизу, до влажного белья. И Бора, открытая, обнажённая, себя дающая, зовущая ближе, лежит худощавым телом внизу, смирно, покорно, того долго выпрашивая, красивая, непристойно красивая и очаровательная, вся в красных отметинах, в синяках и засосах. Она лежит под – и вся для Шиён. С её алых губы срывается зовущее «Госпожа» и добавляется «Моя». Кровь кипит в венах, а глаза застилает пелена. Шиён подрывается, суетливыми, суматошными движениями под первым слоем длинных одежд нашаривает ленту пояса серых штанов, чувствуя ожидающий взгляд золотой девчонки, и, едва не прорывая ткань, развязывает, спускает, избавляется, оставляя висеть на голени, чтобы нырнуть обратно, меж покорно, приглашающе разведённых ног. Бора повторно изгибается, ломко, красиво, напрашивается, скулит, шарит руками по полу, ладонями выискивая хоть что-то, чтобы схватиться. Её ноги шире расходятся в стороны – и Шиён направляет жгучий безумным и животным огнём взгляд туда, глядя, как влага стекает на древесину. Желудок сковывает цепями. Шиён трудно дышать и она, не церемонясь, совсем не думая, не ожидая, более не осторожничая, наклоняется, берёт за раскрытые бёдра, сминая в широкой ладони податливую плоть, и толкается вперёд, торопливо проникая внутрь. Гортанный, утробный, рычащий тихий собственный стон оглушает, закладывая уши до звона. Шумит в голове – и то, как мечется Бора, как надрывно выстанывает бесконечное «Госпожа», чувствуется-слышится приглушённо, на затворках. Шиён ощущает сплошь собственное неистовое удовольствие. – Дьявол, – задушено хрипит она, наклонившись вперёд, почти уткнувшись лбом в её рёбра. – Бора… – восхищённый шёпот, – внутри тебя невероятно хорошо. Настолько хорошо, настолько дико, исступлённо, яростно хорошо, что не двинуться, не хочется, не хочется войти глубже, заполнить всю. Шиён замирает, отодрав взгляд, подняв на Бору, рассматривая натянувшуюся кожу челюсти, как напряжена шея, как проступают сухожилия, и чувствует, господь, она чувствует её напряжение собой. Бора без того узкая, мокрая, безумно, восхитительно мокрая, внутри, внутри такая влажная, мягкая, и сжимается, сжимается вокруг, сжимая, заставляя каким-то отчаянным, жалким низким скулежом выдыхать воздух, зажмурив от пестрящего «хорошо» веки. Это безумие, насколько она приятна. Безумие, сплошное неистовое, горячее безумие. Густой, душный и пропитанный приторным сладким воздух разрезает её охрипший, сорванный на стон суетливый, жалобный голос: – Госпож-жа, прошу-у, ещ-щё, Госпожа… Ах, мхм… Гос-спожа… Шиён вспыхивает диким огнём, бушующим огненным штормом, срывается, сбивается, как свирепый, но покорный зверь прыгает, подбирается выше, накрывая тонкое, худое, едва не костлявое дрожащее внизу девичье тело своим широким и распалённым, укрывая полуголое безобразие раскрытыми подолами длинных нарядов. Она рвётся к Боре, рвётся ближе, плотнее, чтобы вдыхать сладкий запах с кожи, а не в воздухе, и тем самым ненароком, не планируя, проникает в узкое глубже – и, упав лицом в спутанное золото волос, оставляет в завитках рычащий, словно из глубины стон, восторгаясь ощущением, как входить в неё легко, плавно, мокро, гладко. У Боры стоны – звонкие и долгие. Чувственные. Негромкие, задыхающиеся. Шиён впивается зубами в напряжённое плечо, и Бора вскрикивает, слепо обнимая за шею и прижимая к себе такими крепкими, такими беззащитными объятиями, что колотящееся об кости сердце испытывает мучительные, истязательные муки. Бора давит ладошками с безумной силой на затылок, вжимая голову Шиён в себя, откидывается назад, подрагивая каждой частичкой хрупкого тельца, наверняка силясь свыкнуться с ощущениями внутри. Шиён даёт ей на это пять секунд – пока сама целует-кусает шею, глубоко вбирая густой, сладостный запах. И когда нетерпение наполняется, выливается кровавым, кипячённым морем, и чернеет, и безумно штормит, и когда ощущения её, узкой, тесной, сковывающей, принимающей, становится недостаточно, становится кошмарно мало, Шиён поднимается. И, прочистив горло, отыскав буквы, а не приказывающий рык, чеканит: – Отпусти. Захват тонких рук тотчас ослабевает, позволяет выбраться из объятий и нависнуть сверху. Шиён не тратит время, чтобы в тысячный раз рассмотреть вид распластанной внизу Боры, не хочется, не нужно, потому что внутри воет возбуждённое, чёрное, такое непокорное, грубое, дикое. Но на секунду, на мимолётное мгновение – за которое сошедшее с ума сердце вновь замирает, щемит – она видит эти напугано-перепуганные круглые глазёнки, эти прижатые худые бледные руки, и как Бора столь покорно под ней трепещет, беспомощная и очаровательная, готовая сделать, сказать, выполнить любое – только бы было глубже, и поскорее, и посильнее. Шиён пускает крепкие, жёстко сжимающие ладони по хрупкому телу, находит жгучую тонкую поясницу, и Бору приподнимает, вынудив упереться острыми лопатками в твёрдую древесину пола. Вторая ладонь – на бедро, удерживая, до синяков сжимая. – Теперь можешь цепляться, – сухая, хриплая усмешка, влажный поцелуй в подбородок и глубокий толчок внутрь. Послушная, покорная, безропотная дрожащая пташка, податливо принимающая всё. Бора, слушаясь-повинуясь, громко вскрикивая рваным звонким стоном на ухо, цепляется руками, обхватывая шею, больно тычась запястьем в затылок. Она внутри кошмарно напряжённая, от смены позиции толкаться в ней тяжелее, ужасающе туго, будто стенки не размыкаются под, а вот-вот порвутся. Бора поднимает тонкие ноги, обхватывая бёдра. И стонет – криком, сорвано, затухая. Глухо и хрипло. Прямо на ухо. Горячими губами кусая мочку, кусая щёку, не щадя, вгрызаясь зубами, и Шиён хлопает её по бедру, приказывая успокоиться. Сминает крошечное тело в ладонях, насаживая, удерживая, чтобы протолкнуться глубже, полностью, оказаться в ней всей. Бора на ней виснет. Не касаясь поясницей пола, а держится за шею, обхватывая талию ногами, царапает плечи, забирается ладошками под спавший ворот ханбока, оставляет глубокие кровоточащие царапины. Шиён от ощущения боли – хрипло полустоном выдыхает Боре в волосы. Полулежать вот так, упираясь одними коленями в пол, удерживая и своё тяжелое, резво проникающее внутрь тело, и её, извивающееся, но безобразно лёгкое и хрупкое – восхитительно просто. Будто дикое, сильное, огромное и крепкое, что всё время ждало, желало, приказывало, просило, овладевает, убирает усталость, затекающие мышцы, и позволяет двигаться в ней, жаркой и мягкой, упоительно озверело, торопливо, голодно. Но с каждым толчком, с каждым стоном, с каждой царапиной на спине, с каждым тяжёлым вдохом её сладкого запаха, Бора зажимается, сжимается, становится уже, туже, обхватывая без того крошечным телом в восхитительно приятные тиски. И Шиён, отчего-то внезапно, непонятно как в такой ситуации найдя мысли, а не неразборчивый крик внутреннего зверя, о состоянии чересчур крошечной девчонки переживает, не желая тот самый важный – для неё наверняка то важно – первый раз превратить в болезненные судороги. Шиён прекращает двигаться, выдыхает, чтобы усмирить колотящееся, как погибающее, сердце, и упирается носом куда-то Боре в шею, то ли ключицы, то ли между, слыша её загнанное и кошмарно тяжёлое дыхание. – Расслабься, – режущим низким хрипом голосом полурычит она, – ты и так слишком узкая. – Гос-спожа… – плаксиво, хныкая тянет в ответ. Захват на затылке крепнет, Шиён чувствует, как дрожат под ладонями её мышцы, как она подбирается, льнёт с детской трепетностью ближе, выше, плотнее, обнимает, как может, и её желание, будто тактильный голод, туманит, пьянит, выбивает из мыслей. И насаживается, насаживается, ёрзает, словно хочет вырваться, непонятно что требует дребезжащим мокротой голосом, и от её движений – Шиён внутри тоже двигается, нехотя, не нарочно, и те преступно приятные движения, лёгонькие, неуклюжие, заставляют комок громких несдержанных стонов копиться в глотке. Шиён опускает Бору на пол, чтобы приподняться и взглянуть на вспотевшее и кошмарно румяное, золотое – залитое оранжевым светом свечи – лицо. Бора недовольно простанывает, неспокойной, буйной пташкой рвётся обратно, и её маленькие пальцы больно царапают кожу в попытке крепче обнять. Шиён касается её щеки рукою, смахивая прилипшие растрёпанные золотистые, пушистые пряди. – Больно? – тон непроизвольно срывается в… нежность. Прикусив язык, Шиён хмурится, неприятно осознавая – какими большими в груди стали чувства. Так не должно было быть. Но оно случилось, и Бора крупно дрожит, никак не расслабит слабые мышцы, никак не успокоится, никак не доверит себя полностью. – Н-нет, – надрывно вытягивает она и приоткрывает неспешно влагой намокшие ресницы, кинув на Шиён такой взгляд, что сердце не просто заболело, оно дико заныло и завыло, бухнувшись в ноги. – Мне прият-н… о… Госпожа… Очень… – Тогда расслабься, – усмешка на губах недозволенно мягкая. Шиён спускается губами на вздымающуюся грудь, слизывая солоновато-сладостный пот, и прикусывает, оставляя метку. Бора вздрагивает – но иначе, не так резко, мелодично растягивая стон. Поднявшись поцелуями выше, Шиён утыкается губами в ухо, размеренно чеканя бархатным шёпотом: – Лежи и получай удовольствие, жёнушка. Бора расходится смущённым, жалобным хныком, звучащим тоненьким стоном, за который Шиён её, наигранно, ломаясь-смеясь, горячо и долго целует в шею, до отметок, пятен, синяков, следа зубов. И покорная, податливая, послушная девчонка захват рук ослабляет, но рук не убирает, держится, ладошки сжимает, обнимает, хватает волосы, пока Шиён кладёт ладони широко на её разведённые ноги, чтобы взять полностью под коленями в руку и прижать к бёдрам, подбирая самое приятное положение. Бледная ранимая кожа открытых лопаток елозит по полу, наверняка поутру там будут натёртые ссадины, и упругая кожа точно таких же бледно-рисовых ягодиц скользит звучно, ощутимо под руками, и тело, её тело, мокрое-влажное-жгучее тело отзывается бесконечно правильно на каждый медленный, глубокий толчок. Картинно, идеально, красиво. Худая спина выгибается, рёбра под тонкой кожей проступают видными рельефами, упираясь в собственный живот угловатой колкостью, запрокинутая голова, спутанный вихрь золота волос и стоны. Стоны. Шиён тонет – тонет, тонет, тонет. Внутри – скользит, постыдно хлюпает, тела касаются друг друга мягким шлепком, от которых до несравненного божественно расходится на звуки Бора. Её стоны с шершавого имени, с попытки сказать первую щекочущую язык букву срываются на охрипшее «Моя Госпожа», и «Ещё», и «Быстрее», и «Пожалуйста, обнимите меня». Шиён не обнимает, но накрывает собственным крепким телом, валится сверху, кое-как держа Бору в руках, сжимая бёдра, чтобы подтягивать к себе, чтобы самой подаваться вперёд. Удовольствие – яркое, бешенное, несуразно дикое – трескается в голове, в теле, везде, льётся горячим металлом под венами. Стоны, запах, сладко, громко, мокро, всё, везде, так мокро, так сладко, так пахнет. Шиён срывается. Движения отрывистые, по просьбе намного быстрее, рваные, недолгие, вмятины от длинных ногтей ощутимо кровоточат, её сладостный голос срывается на задушенный вздох. Собственный голос звучит рыком. Глухим и тихим. Отчаянным. Под закрытыми плотно веками вспыхивают белые созвездия. Шиён чувствует, как удовольствие, кошмарный экстаз сплетается с нежданной безобразной зависимостью от неё. Её тела, её вкуса, её запаха. Её объятий, её внутри – тугую, мокрую, приятную, податливую. Неправильно, ненужно, некстати, чересчур стремительно и спешно, но Шиён млеет, она тает, она растрескивается от ощущений её слабых рук на спине, от звука громких стонов, от мягкости золотых завитков волос, от нежности бледной, ранимой кожи. Никогда и ни с какой другой девушкой – чувств и ощущений не было так много, что они распарывали изнутри кожу острыми крыльями, не были настолько сильными, что кружилась голова, а сознание отступало, выпуская сплошь похоть и грязь. Хочется шептать в каком-то бредовом припадке её мягкое и нежно-рычащее имя, никогда не выползая из пахучих персиками объятий и никогда не прекращать в ней двигаться, толкаясь так глубоко, как только можно себе позволить. И когда Бора, когда золотая, прелестная Бора шумно вбирает ртом воздух, задерживает дыхание, подбираясь тончайшим телом по вытянутой струнке, чтобы всей сжаться одурманивающе узко, и выдохнуть долгий, утробный, надрывный стон – Шиён окончательно звереет, дурнеет, чернеет, болезненно хватает в ладони бёдра, отметками-синяками формы руки, вжимает к себе, поднимая её над полом, заставляя согнуться, коротко закричать, и толкается неистово и бешено, игнорируя сорванный голос и слова про очень больно. Бора вмиг начинает извиваться, метаться, стучать бессильно ладошками по плечам, упрашивать прекратить, срываться не в стоны, крик, такой тихенький, слабенький, но искренний и плачущий. Вновь кошмарно сжимается – и Шиён не жалеет, она крепче ладонями хватает за бёдра, повыше, где мягче и шире, смыкая зубы на изувеченном укусами и засосами хрупком плече. Голос Боры – мягонький и дрожащий. Её «пожалуйста» затухают до кряхтящего шёпота, всхлипы громко вгрызаются в ухо, и влага её слёз оказывается на собственном лице. С губ её сходит самый тихенький и слабый стон, после чего она окончательно обмякает в руках. Шиён ощущает, как тонкие руки сползают по плечам, падая, размыкая объятия, чувствует, как она плюхается спиной об пол, никак на толчки не реагируя, и не прекращает даже тогда. Цепляет клыками кожу, рычит, хрипит, в висках вспыхивают искры, узел внизу натягивает до невозможного остро, больно, и Шиён вжимается до судороги в голенях – когда тот узел взрывается, протекая горячим и густым. И. Наступает опустошение. Шиён падает некрасиво, почти плюхается каким-то выбившимся из сил жестом сверху на Бору, тяжело дыша и пытаясь отдышаться. И внизу, под ней, хрупкое тельце, не шевелится, не двигается, наверняка потеряв те силы окончательно, что привело – к глубокому и невовремя пришедшему сну. Шиён неспешно приподнимается, выскальзывая из горячего тела, и поднимается на едва подрагивающие и затёкшие ноги. Бора валяется в ногах распластанная, открытая, раскрытая и голая, с бесконечным множеством отметок на вкусной коже и совсем, совсем развязно, пошло и непотребно раскрыв бёдра. Пол под ней выпачкан полностью. Не только излишней влагой. Шиён, обратно завязывая ленты штанов, скользит по Боре взглядом – по макушке спутанных волос, до той самой между ног грязи, в которой выпачканы её с внутренней стороны бёдра. В груди колотящееся сердце понемногу находит покой. Кровь не кипит, не бушует. Мысли – спокойны и холодны. У Боры расслаблено закрыты веки и мерно вздымающаяся грудь. Шиён хрипло усмехается. Слабая и буйная девчонка настолько навыгибалась, намолила, наобнимала – что не вынесла напора, отключившись. Возможно, она вовсе несколько суток не спала. Шиён хмурится. Ей – по правильному и подобающему – следует вызвать прислугу, приказать оттащить Бору в покои, бросить там, оставить, потому что дикое животное устало, успокоилось, удовлетворилось и хочет спать. Потому что более – Боре лежать тут, раскрытой, оголённой, безнаказанно красивой, не подобающе. Но в голове, уже не захваченной минутной слабостью из-за её крепких объятий, отчего-то шуршит внезапное беспокойство. Что девчонку на полу оставлять нельзя, что нельзя позволить иным увидеть её – такой. Такой, какой она выглядит после касаний Шиён. Что нельзя оставить её бёдра настолько развратно раскрытыми. Шиён запахивает собственный растрепавшийся ханбок и, недовольно вздохнув, идёт на поводу этим странным, вызывающим чувствам. Надавив на её коленку ладонью, Шиён сводит чужие тонкие ноги вместе и наклоняется, с лёгкостью подхватив Бору на руки. И. Объятия – возвращаются. Бора робко прижимается к ней, закинув за шею руки и уткнувшись румяным лицом в грудь. Туда, где из-за неё что-то несильно заныло. – Обманываешь меня? – Шиён щипает её за бок. Ответом молчание. Спокойное и тихое дыхание опаляет ключицы. Шиён застывает с Борой на руках посреди покоев, вглядывается в неё, чтобы увидеть глаза, убедиться, что девчонка спит, и когда убеждается, когда на повторный щипок она не реагирует – то «что-то» в груди уже не ноет, а колит. Уснувшая от переизбытка чувства невинная – но уже совсем не девственная – девчонка в полусне неосознанно потянулась со своими кошмарно трепетными объятьями к Шиён. В груди тяжело. Слишком тяжело. Шиён не нравится, как реагирует тело. Не нравится, какое тепло разливается внутри. И с этим не нравится – она незнамо зачем оставляет на волнистой светлой макушке поцелуй. Моя. Клокочет внутри. Моя, моя, моя. Спящая, лёгкая, обмякшая, сладко пахнущая, горячая, искусанная и исцелованная, безумно красивая и очаровательная, которая, цепляясь слабенько за шею, крепко обнимает, будто не желая выпускаться из рук. Моя. Да. Моя – и навсегда останешься моей.