птичка в руках демона

То был странный сон. Проблеск света, рассвета, холодного, но ярко-жёлтого, несколько взмахов ресниц, открытых глаз, закрытых заново, глубокая полудрёма, прежде чем наконец отогнать сон. Но перед этим, перед рассветом, перед светом, перед дрёмой – был глубокий сон. Странный сон. Будто что-то несло, что-то прижимало – а что было до, каким-то чудным образом пропало – и будто что-то уложило слишком, одурело нежно, отцепляя что-то уже своё от себя. И когда перед зацветшим розовым небом открывались мутные глаза – по ту сторону кровати кто-то, кто-то очень знакомый лежал, покрытый полумраком, скрытый на лицо волосами, телом же под смятыми слоями знакомого наощупь ханбока. Сон – пропадал неспешно. Рассеиваясь. Легко поначалу, непривычно просто. Бора открывает глаза. Никак не понимая, где она – и что произошло. Она открывает глаза. Открывает, смаргивает пелену, повернутая головой к тусклому холодному солнцу. Бора открывает отчего-то болящие глаза и видит Шиён. Мгновение. Молчание. Заглушенный испугом горчащий глотку вздох. Остатки мягкого сна уползают, исчезают, тело наливается кипячёной, мерзкой водой, щекоча в солнечном сплетении, и Бора, широко распахнув опухшие глазёнки, дрожаще и молчаливо пялится туда, на ту сторону, на другую сторону, где в не метрах, в сантиметрах видна она, госпожа, Шиён, она – там, рядом, близко, и почему, откуда, для чего. Бора замирает. Будто сливается с одеялом, лежащим поверх. И в голове бушующий безобразный хаос. Ничего путного. Ничего понятного. Ничего. Кроме страха, крика, вопросов и собственного безумно колотящегося сердца. Почудилось, привиделось. Неправда. Новый сон. Бора сглатывает. Смыкает губы – и вздрагивает от резкой боли. И только тогда, тогда, когда стихает шок, стихает бешенное удивление, когда прекращается в ушах шум, Бора прислушивается не к ровному дыханию лежащей напротив Шиён, а к себе, своему телу, своему состоянию. Везде безумно больно. От головы – налитой свинцом – до коленок, саднящих, распухших. Бора не может пошевелиться. Бора хочет – и не может. Либо от страха, либо от давящей, мерзкой и карябающей боли в пояснице. Приходит паника. Спешно, скоро. Бора чувствует, что будто вот-вот заплачет. Но по-прежнему не смеет сделать громкого, лишнего вздоха, давит всхлипы, желание двинуться и проверить своё тело, узнать, понять, откуда, почему, из-за чего. Бора под давлением Шиён, даже когда льдистые и тёмные глаза прикрыты. Бора зашуганно замирает, когда пристально глядит на неё по ту сторону, на разметавшиеся спутанные волосы, на едва приоткрытые пухлые губы, на уложенные около головы длинные кисти рук, на бледность острых скул, на безмятежность и тишину, исходящую от неё, укрытую в неяркий осенний свет, на открытую воротом ханбока медовую шею – где, до глубокого ужаса, видны блеклые розовые царапинки. Самой последней приходит боль внутри. Нет, нет, нет, этого не произошло, этого не было, этого не случилось, Бора спит, Бора сошла с ума, Бора погрязла в похоти, погрязла в тех чувствах – и всего лишь сон. Сон. Реалистичный, болезненный сон. Сон, где запах мяты и табака щекочет нос. Заползая глубже. Обволакивая. Заставляя сердце в груди трепыхаться. Сон, в котором жжётся, тянет всюду кожа, горит, саднит, болит, ноет, сон – в котором боль внутри незнакома и отчаянно нова, тянущая, постоянная, от которой живот сводит сладостной судорогой. Бора начинает задыхаться. Громко, неконтролируемо. Тело по-прежнему от смятения, животного ужаса, страха, отрицания, несошедшего рыдания – каменеет, наливается тяжестью, никак не шелохнувшись. Только грудь ходит ходуном и трясутся руки. Бора ощущает всю себя обляпанной запахом мяты и крепкого, едкого табака. Этого не могло произойти. Не могло… же?.. Ткань постельного белья мягонько шуршит. Сердце пропускает удар, а ком в горле кажется комком булавок. Чужие веки медленно открываются – и по ту сторону блестит взгляд карих, сонных глаз. – Доброе утро, – глухой хриплый голос режет по самые лёгкие, заставляя даже прерывистое дыхание заглохнуть. У Боры начинается паника. Боре становится страшно. Боре непонятно и чуждо, до слёз, до крика. Шиён по ту сторону тоненького матраса, устеленного смятым белым бельём, на расстоянии вытянутой дрожащей руки – хитро, слабо улыбается, исказив волчьи глаза в игривом прищуре. Бору бьёт холодный, отвратительно ледяной пот. Шиён молчит. Бора молчит – и задыхается. Шиён глядит на неё, пристально, но не проснувшись, из-за того резкость её льдистых глаз кажется во много мягче, и Боре не легче, Боре не спокойнее, она ощущает, как её потихоньку хватает в тиски истерика. Потому что сквозь остатки туманного сна – она вспоминает точно такой же нежный взгляд над собой. – Не ожидала, что усну, – заговаривает вновь она, не убирая взгляда. Они лежат друг напротив друга. Они спали так всю ночь?.. Шиён тихо усмехается. Бора громко, уродливо и несдержанно всхлипывает, с секунду глядит на разморенный и растрёпанный вид госпожи, которая этой ночью страстно обнимала и, кусая, целовала тело, и чувства, яркие, болезненные, хаотичные и неясные, вспыхивают громоздким, невыносимым пламенем, прожигая грудную клетку и заставляя тело отмереть. Бора испуганно – когда Шиён усмехается вновь, глядя с таким умилением и восторгом, что сводит судорогой желудок – отскакивает, падает, валится назад, только бы между ними увеличить расстояние. Избавиться от густого запаха мяты. Избавиться от горчащего табака в носу. Избавиться от горячих ожогов по шее и груди. И, когда двигается, суетливо перебирая голыми хрупкими ногами по постели, впервые чувствует между бёдер до омерзения липкое и холодное, сковавшее внутри. Рыдания – будто заливают бушующим океаном глотку. Хочется кожу по всему изувеченному телу разодрать, содрать, убрать, очистить, чтобы не чувствовать это. Грязно. Грязно. Грязно. Грязь повсюду. На теле везде. Внутри – везде и всюду. И океан – становится мерзкой липкостью, что затапливает без шанса всплыть. Бора чувствует, что её через секунду вырвет. Лёгкий прищур её глаз меняется на открытое, издевательское ликование, и Боре желается прямо тут наброситься на высокую госпожу и избить, исцарапать, оставить синяки и кровавые подтёки. Но она не может шелохнуться – ей настолько больно и стыдно, отвратительно от себя, ненавистно от Шиён, что она жалкой кучкой использованного барахла валяется на постели, тихо всхлипывая и яростно смотря вперёд. Шиён выжидает, засматривается, будто настоящий дикий зверь, готовящийся к охоте. Сонливость с её карих глаз понемногу исчезает – оставляя тьму. Та самая густая, горькая, прожжённая табачным смогом тьма до режущей боли забивается в лёгкие, обволакивая ломкое тело до внутренних, невидимых синяков. Бора вязнет. Во времени: секунды – часы; минуты – секунды. Она видит только глаза Шиён, что становятся всё больше, всё хитрее, черней, холодней, и светятся, как жёлтые змеиные. Боре кажется, что если она не будет двигаться, если перестанет дышать, перестанет думать – то ничего не случится, и всё окажется просто сном. Потому что Шиён, ненавистная госпожа, усеянная красными пятнами по бледному по-утреннему лицу внутри, в груди, очень глубоко и едва заметно, едва осознано – поселяет невыносимо странное чувство трепета, никак не связанного со страхом и душащим отвращением. Они всю ночь спали вместе. Они всю ночь – лежали рядом. Бора вся пропахла запахом Шиён. Когда Шиён в очередной раз шевелится, Бору хватает только на то, чтобы тихонько сглотнуть. – Нигде не болит? – с плохо скрываемым смехом бархатно шепчет она, медленно приподнимаясь на локте. Бора краснеет. Бора хмурится. Бору тошнит. Бора хочет расплакаться и исчезнуть. Шиён не ждёт ответа, приглушённо усмехается и, поднявшись в сидячее положение, рассыпав повсюду распущенные длинные чёрные волосы, окружая собственным запахом, встаёт. Ханбок ползёт по её плечам и талии. Бора заворожённо наблюдает – птичка, что следит, в какой момент от чудовищного монстра следует поскорее упорхнуть. Потому каждый медленный, ленивый, изящный жест Шиён видит, услеживая любую малозначительную деталь. Гладкие пряди волос с мягким шорохом сползают на спину. Шиён упирается рукою об матрац, опирается, встаёт, резко, шустро, не теряя силы, но не обретая угловатости – её движения отчего-то мягкие и аккуратные, будто заранее выдуманные. В груди застывает напуганное сердце. Красные уши безбожно горят. Липкое ощущение между бёдер с каждой секундой словно вгрызается невыносимым стыдом под кожу, оставляя грязь в венах. Бора не сводит взгляда с её крепкой спины. Шиён зарывается длинной ладонью в волосы, осторожно потрепав. Спереди неё холодный осенний свет заставляет контуры её тонкого, высокого тела светиться. Синий распахнутый ханбок продолжает сползать вниз, едва держась за косточки ключиц на плечах. Секунда за секундой медовая кожа оголяется сильнее. Бора не может дышать – нет; она забывает, что такое дышать вовсе. На миг – забывает про боль, терзающую тело. Позвоночник очерчивается линей. Крепкие мышцы вокруг. Выпирающие косточки острых лопаток. Бора видит, как под её кожей проступают кости, когда Шиён заводит руку, чтобы собрать волосы и перекинуть на одно плечо. И. Господи. Лицо – не просто горит, а сгорает, как бездумная букашка над огнём свечи. Тело мигом сковывает накалёнными цепями. Бора спускает с губ позорный задушенный писк, терпя желание спрятаться под одеяло. Но не может двинуться. А смотрит, жалобно похныкивает, сузив влажные глаза, сдерживая слёзы и эту саднящую, противную боль в груди. Медовая кожа её мускулистой спины исполосованная тоненькими красными полосами. Дрожь проникает под горящую смущением кожу, заставляя едва не скрючиться от чересчур сильных чувств. И когда Шиён, легонько поправив ханбок, чуть придержав у груди, оборачивается – Бора несдержанно и слишком громко пищит. Кошмарно зарумяненное лицо с шорохом осеннего одеяла прячется глубоко в складки постельного белья. Бора сворачивается, сжимается, зажмурившись до звёздных точек под веками. Это слишком. Для неё – всё слишком. Для неё слишком, что воспоминания пришли, перешли туманную преграду. И Бора отчётливо вспоминает всё. Что она натворила? Зачем она?.. Зачем она так отчаянно Шиён обнимала, мечтая её горячо поцеловать? Зачем просилась, напрашивалась, садилась… Писк становится кряхтящим, постыдным и отчаянным стоном. Сверху раздаётся звук низкого и взаправду весёлого смеха. Без насмешки и издёвки. – Твоя реакция греет моё сердце, – хохочет Шиён. Бора прикрывает одеялом уши, только бы её не слушать. От трения бёдер – липкое внутри кажется до того раздражающе-невыносимо-стыдно ощущается там, что Бору раздирает и разрывает от всего и сразу. – Бора, – по звуку, она подходит ближе. – Не считаешь нужным ответить мне на пожелание доброго утра? Тебе стоит быть вежливой. После моих вчерашних уступков. Молчание в ответ – но внутри буря, стучащая, как безумный смерч. Боре хочется спрятаться в одеяле и остаться здесь навсегда. Но ткань пахнет табаком. Пальцы пахнут мятой. И пальцы побаливают, у ногтей ноет, словно Бора всю ночь царапала что-то твёрдое. Она царапала. Всю ночь – Бора вцеплялась отросшими ноготками в её спину, оставляя кровавые полосы. Бора действительно госпожу умоляла сделать с ней все эти вещи?.. Бора действительно вылизывала её длинные пальцы, дрожа от неё, упирающейся прямо туда, под юбку?.. Хочется стать пылью. И истошно кричать. – Или… – ткань на матрасе подминается. Бора понимает, что Шиён прямо сейчас стоит над ней. – Ты не можешь говорить, потому что твой голос сорван ночными сладкими стонами? До вмятин Бора сминает в ладошке простынь. И Шиён, вновь рассмеявшись, тихонько шепчет: – Очаровательная. Бору берёт дрожь. В животе – пожар. – Бора-а, – в излюбленной манере она раскатывает имя на языке, сладостно, довольно, и от интонации каждый раз вспыхивает ненормальным в солнечном сплетении, а сердце ноет, приятно-неприятно, взволнованно, и сейчас, в подвешенном состоянии, каждый её вздох, каждый смешок, каждое лилейное слово, бьёт так сильно, так стремительно, в самое чувствительное место. – Бора, – повторяет вновь она. Бора ощущает её дыхание на макушке. – Мне было невероятно хорошо с тобой этой ночью. Громкий, но задавленный вскрик режет горло. Бора хаотичной, запутавшейся в крыльях пташкой хватает вялой ладонью подушку над головой и, не раздумывая, совсем обезумев и не поняв своих действий – кидает подушку в лицо нависшей Шиён. Наступает мимолётная секунда оглушительной тишины. Бора смазано, одним глазом, сквозь свисающие на брови пряди волос глядит на Шиён и пугается до того сильно, что почти начинает умолять, цепляясь за её ноги в нескольких от себя сантиметрах. Но Шиён, округлившимися от удивления глазами, с красным пятном на носу, поглядев на Бору сверху с немножко – разразилась смехом. Громким и беззаботным. Бору от волнения и непонимания мутит. Желудок пуст – иначе бы белое бельё за давно стало выпачканным. Шиён широко, озорно улыбается, выпрямляясь. – Подушкой меня ещё не били, – сквозь смех говорит она, оскалив зубы. – И не придумаю сразу, как тебя за подобное наказать. Бора влажно всхлипывает и утыкается обратно в одеяло. – На первый раз прощаю, – всё тем же весёлым тоном продолжает Шиён, наконец отойдя, дав возможность сердцу передохнуть. Бору не хватает на облегчение. В ней чересчур сильное множество разномастных чувств. Дверь звучно отворяется. Безмолвно Шиён проскальзывает за порог – с тем же самым звуком закрыв дверь. Бора тонет в тишине и остатках её запаха. Когда спустя полчаса мучительных ёрзаний на без того смятой постели и бесконечного прокручивания случившегося в голове – в ту самую дверь стучатся, Бора вздрагивает всем телом, нечаянно ударившись пяткой об пол. Нет. Не ты. Не приходи. Не заходи. Мне… Мне не нужно – чтобы ты, чтобы ты… Заставляла меня метаться в собственных неспокойных чувствах. Но голос по ту сторону двери никак не завораживающий глубиной и бархатном. – Бора? Вы уже проснулись? Всего лишь прислуга. Голова от напряжения невыносимо болит. – Госпожа наказала сопроводить вас в купальню. Ванная уже готова.        \        Помещение душное и огромное. Больше, чем та ванная, куда Бора приходила раз в два дня, чтобы помыться и попытаться смыть с кожи ощущение пристального, но безразличного звериного взгляда. Тёмное, пропахшее мятой, травяными маслами, углём помещение погружено в полумрак. Посредине огромная деревянная бочка – Бора, застыв в дверях, смотрит на неё, и безбожно сильно кусает уже искусанные в кровь губы, усиленно заглушая мысли. Что. Тут моется Шиён. Что тут – вода касается её обнажённого тела. Тела, которое прошлой ночью было внутри. Бору передёргивает, она снова покрывается жгучей краской и желает разрыдаться. Прислуга ощутимо стоит позади, безмолвно подгоняя двигаться, а не отупело застревать на пороге. Бора не хочет. – Почему эта купальня? – не своим голосом хрипит она, обняв себя за плечи, только бы на немножко убрать дрожь. – Госпожа приказала. Какой ответ Бора вообще ждала. Госпожа приказала. Госпожа приказала приготовить горячую ванную – так заботливо, так внезапно, так до крика невыносимо и больно. Госпожа позволила искупаться в собственной купальне – будто показывая, будто издеваясь, что теперь Бора навсегда здесь, навсегда так, навсегда её. Бора судорожно вытирает запястьем лицо, избавляясь от слёз. – Ваша одежда испачкалась. Раздевайтесь – нужно постирать. – Можешь забрать потом?.. – с тихонькой надеждой выпрашивает Бора, сильнее сжав ладони на плечах. – Время стирки прямо сейчас. Позднее будет затруднительно. Тяжело, обречённо вздохнув, вдохнув натяжным скулежом, Бора шепчет: – …Можешь хотя бы отвернуться? Я не смогу, нет, не вынесу, сведу с жизнью счёты тотчас – если меня заметят в таком виде, если увидят те жгучие, саднящие отметки на коже. И выпачканные мерзко-липким бёдра. – Я вернусь за одеждой через десять минут. Всё для вас уже готово. – Спасибо… – срывается негромкое с губ. Бора делает последний шаг вперёд. Дверь позади закрывается, оставляя Бору одну в духоте мятного запаха и с собственным безумным сердцем, что бьётся то в отвращении, то в непонятном волнении, тягуче-сладко царапающем сердце. Но когда Бора делает ещё один шаг, приближаясь к пышущей паром воде, коленки невыносимо простреливает боль, а внутри, внутри так глубоко и отчаянно стыдливо, стягивает мягко, но стягивает, побаливает, оставляя бесконечное напоминание о том, что было внутри неё недавно. И когда те ощущения – и липкость между ног, и покусанные губы, и опухшие от слёз глаза, и хаос в душе, и растерзанные на разное чувства, и болящие косточки ключиц, и уставшее, вымотанное, ломающееся от каждого движения тело – возвращаются, никакого невыносимого трепета в груди нет: только злость, такая глухая, стыдливая, молчаливая, ненавидящая, и злость непонятно на кого. На себя, что взаправду, в том проклятом состоянии мечтала о госпоже рядом, или на Шиён – которая поддалась долгим уговорам, и… Бора судорожно, тонкими слабыми пальцами спускает по искусанному телу одежды, зажмуривается, нахмурив светлые брови, только бы не углядеть собственную воспалённую кожу, и, вцепившись ладонями в узкие края бортика ванны, перелазит внутрь. Вода тотчас окружает тело. Щиплет. Терзает ранки. Пахнет сладко. Разбавленная цветочными маслами вода забивает ноздри, не давая учуять мяту. Бора долго, громко выдыхает, расслабляясь в плечах. Сиюминутный шанс отдохнуть. Очистить мысли. Позабыть – хотя бы на немножко – о ней. Обо всём. О том, как крепкие руки скользили по бёдрам, трогая между. Бора вскрикивает. Бьёт ладонями по воде – брызги попадают по лицу. И тогда она, жалобно хныкая, раскрывает глаза, нечаянно бросив взгляд на воду. На гладь белёсой воды всплывает белое что-то. Бора понимает, что это – за секунду. Понимает. Понимает. Горло сковывает давящая паника, не позволяющая дышать. Шумно, жарко, мокро, Бора хлопает по воде ладонью, только бы оттолкнуть от себя, заставить оказаться где-то не тут, желая и самой оказаться точно не тут, точно не здесь. И найденное уединение рассыпается в прах – потому что Бора оголённым телом сидит напротив входной двери, не закрывающейся на замок. Сидит голо, беспомощно, хрупко, дрожа и почти сломлено. И осознаёт, что она, всё такая же голая, всё такая же отмеченная поцелуями, зубами, клыками, языком, губами Шиён, всё по-прежнему в купальне Шиён, куда она способна в любой момент заявиться. Никакой безопасности. Шанса на покой. И в попытках отогнать белое нечто от себя – Бора видит собственное тело. Поначалу видит руки. Запястья. Красные локти. Усыпанные родинками предплечья. Спускает заплаканный взгляд вниз. Бёдра. Синяки. Отпечаток ладони. И застревает так – опустив взгляд на приоткрытые бёдра, смотря прямо туда, задыхаясь от не выступивших слёз и сглатывая ком, только бы отогнать тошноту. Бора кошмарно измотана от бесконечно сваливающихся на голову невыносимых эмоций. Она не может – физически – справиться с обуревавшим всё естество отвращением и жалостью к себе. Призрачными касаниями приходит воспоминание о её руках. Как давили, сжимали, сминали, прижимали к себе, трогая бёдра, трогая живот, бока, везде, всюду, как горели её ладони, как горела Бора, как хриплым голосом умоляла, умоляла так, что поутру горлу больно, голос севший и хриплый, а щеки не прекращают краснеть. Хочется банально расплакаться: громко и уродливо, чтобы освободиться. Потому что сейчас ощущения копятся тугим комком, и Боре некуда деть, кроме как сглатывать, хныкать, лелея своё неутешительное положение. Боре остаётся только Шиён проклинать и клятвенно обещать: такого более не повторится, никогда. Я не позволю тебе ещё раз со мной сделать это. Сделать… Что? Не было больно. Было хорошо. Вода колышется снова. Плюхается за бортики, скапливаясь огромными лужицами. Бора обхватывает руками коленки, упрятав лицо туда и игнорируя свою отмеченную красными и фиолетовыми пятнами грудь и живот. Игнорируя отпечаток зубов на коже. Игнорируя, как спятившее сердце беснуется, стоит припомнить обжигающий её шёпот на ухо и её крепкие объятия. Омерзительная мысль мелькает в голове, когда воспоминания наполняют, а вода не кажется горячей, кажется кошмарно ледяной. Бора, Боре, ей, тогда, когда желалось, хотелось, просилось, когда после двух дней мук, после двух дней прикосновений к себе, криков, стонов, мольб, выгибаний на смятых простынях, задушенных, глубоких вдохов остатков её запаха, витавших в доме. Боре. Ей. Ей – ощущается, кажется, вспоминается. Каким безобразно безопасным чувствовалось положение на её коленях, в кольце её сильных длинных рук, с её губами на ключицах и с её шёпотом «моя». Невыносимо. Как же. Невыносимо терпеть. Бора не может. Бора не хочет. Почему чувств настолько много? Почему они не могут прекратиться? Почему Бора не может от них запросто избавиться, обвинив во всём Шиён, найдя вескую причину ненавидеть её до конца своих дней? Почему. Почему она не похожа на сказку, которой Бора грезила с ранних лет – но спутанные-перепутанные мысли не кричат угрозой, ненавистью, слезами горя; мысли показывают взгляд насмешливо-мягких глаз снизу. И дают вспомнить, как на макушку ложился лёгкий поцелуй горячими губами. Бора хочет её ненавидеть. Это… Будет проще. Чем глядеть на собственное усеянное красным тело, чем ощущать внутри приглушённую боль, чем сгорать от стыда от тех мыслей, мучающих прошлые три дня, чем насильно напоминать себе о её ударах, о её грубости, о её жесткости, и находить внутри – трепет. От Шиён. «Моя Госпожа» – складывается на губах. Бора ныряет головой под воду и истошно кричит, захлёбываясь.        \        В дом Бора возвращается через долгие часы одиночества в остывающей воде, где мысли по сотне раз перекручивались в голове, бессмысленно и бесполезно, не находя нужного или понятливого итога. Бора металась – от чувства одного к другому, вспоминала и кричала, краснея, шепча проклятия, и металась вновь, от «ненавижу» до «почему она была так… нежна». Потому что в ранние года, когда мать да прислуга вовсю готовили к скорому браку, и когда разговоры непременно заходили к тому самому первому разу, разболтавшиеся краснощёкие прислуги бесконечно повторяли, как мантру, что они, пахнущие горько и резко, всегда берут грубо – особенно в эти проклятые периоды слабости – и что тебе, маленькая милая принцесса, будет больно, надобно будет терпеть, иначе никак, иначе нельзя. Будет кровно, будет невыносимо, будет до слёз от рвущегося внутри больно. Но… Больно… Не было. И не было грубо, не было жёстко, не было так, как о Шиён думала Бора. Было жарко и влажно, было тесно и смущённо, было крепко и некомфортно голой спиной тереться об древесину. Было до одурения приятно – когда она, осторожная и обжигающе горячая, двигалась внутри. И лишь смутным проблеском что-то такое, отчего Бора царапалась об её затылок, прося остановиться. И Бора. Очень. Запуталась. В запутанном, туманном, никакущем, почти полумёртвом состоянии она выползает из ванной, накинув чистую, принесённую прислугой бледно-розовую одежду. Бора клянётся себе, что Шиён будет до последнего избегать. Глупо, трусливо, совсем детски – но избегать будет, столько, сколько получится. И будет ненавидеть. Да. Будет осознанно заставлять себя её ненавидеть. Поднявшись на второй этаж, боязливо осматриваясь по сторонам, Бора спокойно доходит до двери своих покоев и резко останавливается. Сердце в груди запуганно встрепенулось. По ту сторону приоткрытой двери слышались чужие голоса. В голову отчего-то тотчас пришла картинка – как госпожа шатается по её покоям, её выискивая. И было всё равно, что голоса два. Бора пугалась ото всего. И всё ей напоминало о Шиён. Но, простояв замершей, дрожащей фигурой около двери и прислушиваясь, облегчение накрыло тело. Прислуга. Наверняка пришла прибраться – Бора не выходила из покоев несколько дней, и не представлялось возможным прибрать постельное бельё, или остатки несъеденной еды, завалявшиеся в невидные места, или просто проветрить помещение, ведь собственный сладостный запах, казалось, въелся в древесину. Бора готовится в покои зайти и прислугу прогнать. Но застывает вновь. Когда прислушивается настолько, чтобы уловить в их тихой речи отчётливые слова. Когда осознаёт, что они щебечут – гаденькая волна отвращения и вездесущего стыда вгрызается в тело. – Бедная девочка, – причитает одна, понизив громкость голоса до того тихо, что некоторые слова казались ветром. – Видела, что сталось с её телом? Ох, ох. Не подозревала я, что Госпожа на такое горазда. – А чего ты ждала? – другой, чуть недовольный голос. – Если Госпожа нас не трогает, не значит, что не захочет свою жену. – Понимаю я это, понимаю. Но… Не провели церемонию бракосочетания даже, а тут… Думалось мне, Госпожа не станет так рано её порочить, а выждет время. Госпожа же у нас такая уравновешенная и сдержанная. А у бедной девочки всё тело изгрызено. Вторая прислуга недолго посмеивается. – Некоторые наши ей даже завидуют. – Быть не может! – Не все такие старомодные, как ты. И тем более, не зря мы настой-то каждое утро готовим. Не желай её Госпожа поскорее, и настой бы готовить не приказывала с первых дней. – Тут ты права, конечно… Но жаль её. Ходит, как в воду опущенная. Совсем потускнела. А раньше вон, носилась всюду, что-то у себя рисовала. Хорошенькая девочка. Надеюсь, Госпожа не будет с ней слишком жестока. – Ты знаешь нашу Госпожу. Она добрая. И Бора тоже… Ведёт себя неподобающе. Не пойму, почему Госпожа это терпит. Она не приемлет неподчинение. – Будет хорошо, если Госпожа влюбится. – Не стоит говорить подобные вещи вслух. – Ах, ты такая противная, Хиджи! – Если Госпожа вдруг прознает, о чём ты говоришь, тебя могут уволить. Ты же знаешь. – Госпожи не будет ещё полтора дня. Уж позволь мне немного выразить своего пожелания найти Госпоже счастье! – Чеын… – недовольный, громкий вздох. – Научись сдержанности. Ты тут новенькая, но не всё тебе спустят с рук. Прилипшую, припавшую к стене Бору прислуга замечает лишь тогда, когда неспешно покидает покои с тазами воды и тряпок в руках. Один из тазов валится на пол, разливая всюду грязную жидкость. Боре хочется заплакать сильнее всего за весь день. В груди карябает настолько сильно и противно, что желание кости вырвать, избавиться, вынуть то свербящее внутри, чтобы не чувствовать ничего, только пустоту и покой. – Простите! – громко кричит одна из прислуг, наклоняясь перед Борой так, что почти ударяется каштановой макушкой об пол. – Я совсем не хотела говорить таких вещей! Пожалуйста, простите! Не рассказывайте Госпоже, я вас умоляю! Бора вздрагивает, когда проносится очередной грузный, недовольный и обречённый вздох от прислуги другой. Продолжающая кланяться прислуга туда-сюда взмахивает собранными наверх волосами, бесконечно повторяя «простите». Бора смотрит на неё, но её не видит. Упрямый взгляд прислуги, что стоит рядом, прожигает каким-то невыносимым сочувствием и пониманием. Бора силится отогнать слёзы, сильно сжимая ткань светлого ханбока дрожащими ладонями. Она, тихо сглотнув, разлепляет слипшиеся губы, чтобы сказать охрипшим и сорванным голосом негромкое: – Всё в порядке. Поклоны прекращаются. Прислуга поднимает влажный взгляд. А Бора, отмерев, заваливается в собственные покои, шумно захлопнув дверь. Бессильной она падает на застеленную новым бельём постель, утыкаясь лицом в подушку, и планируя остаться в покоях, пока не закончится жизнь. Запереться навсегда, никого не видеть, никому не позволять видеть себя – и не позволять себя обсуждать, выставляя интересной вещицей перед сплетницами. Проваливаясь в сладостный, спасительный сон, не чувствуя более с ткани подушки и одеяла холодную мяту, Бора почему-то думает, что Шиён не будет дома полтора дня. И это. Расслабленным сознанием, поскорее что спешит погрузиться в сон. Воспринимается… Внезапной, из ниоткуда взявшейся… Тоской.        \        Просыпается Бора к концу следующего дня, ничего не запомнив из долгого сна. Просыпается в полутьме, без невыносимого ощущения грязи, просыпается с ломкой по всему телу, но с немножко прояснившимся сознанием. Переворачивается. Поясницу тянет не так сильно. Локти не саднят. Но побаливают коленки и лёгкое, некомфортное внутри продолжает раздражать. Не досаждать болью – а напоминать, откуда она вообще взялась. Бора лежит с несколько минут, пустым взглядом пялится в потолок и продолжает думать бесконечные думы об одном и том же, крутиться в бесконечном безвыходном кругу злость-ненависть-воспоминания-стыд-смущение-трепет-злость. Раздаётся стук в дверь. Бора пугливо вздрагивает. Тотчас вспыхивает волнение, липко-ледяное, сковывающее. «Это Госпожа». Кровь стучит в висках. «Уйди, исчезни, не нужно». Но Госпожа никогда не стучит в дверь. Госпожа дверь хозяйски открывает. Боре страх замыл не только взгляд, но и разум. Третий раз пугается – когда это всего лишь прислуга. – Вы проснулись? – ровным тоном слышится через тонкую преграду двери. Бора шмыгает носом, ощущая себя жалкой и глупой. – Да, – полукричит она всё тем же сорванным, но спросонья охрипшим голосом. – Голодны? – Нет. Бору не прекращает тошнить. – Хорошо. Госпожа приказала сопроводить вас к ней в покои. Вмиг – лёд, будто мёртвый, смертельный холод всюду. – Нет, – неосознанно срывается вслух. По ту сторону молчание. – Бора, не упрямьтесь. – Скажи ей, что я отказалась. Бора судорожно привстаёт, мечась в полумраке вечернего сумрака, горло сдавливает спазмами, а в солнечном сплетении давит до того, что весь мир кажется выдумкой и не сошедшим сном. Бора не хочет. Бора будет упрямиться – до последнего. Несносный характер, да? Невыносимое поведение, да? Раз так, Бора не сдастся. Не отдастся. Больше никогда. Бора живёт в доме Шиён и собирается играть по своим правилам – на задворках сознания понимая, насколько это безумная и расточительная идея. Потому что страх перед ней всегда превышает гордость. Потому что влечение к ней сильнее отвращения и стыда. – Бора, – у прислуги возмутительно недовольный голос. – Вам следует сейчас же пройти к Госпоже. – Нет! – истерика понемногу хватает за горло. – Мне следует насильно вас потащить? – Я никуда не пойду. – У Госпожи сегодня скверное настроение. Бора дёргается и, прижав коленки к груди, тихонько скулит, собираясь заплакать. Безвыходно. Бесполезно. Бессмысленно. Бора говорит «нет» – Шиён говорит «да», и делает так, чтобы все слушались. Бора не сможет ей сопротивляться. У Боры нет права, возможностей, силы. Она вспоминает крепкие мышцы её спины. Тягостное, темное, заставляющее рыдать чувство плотнее сковывает грудь. Если у неё плохое настроение – на отказ она непременно изобьёт, оставив валяться в своих ногах. Но… даже будь настроение хорошее… что-то бы изменилось?.. – Бора? – Я не хочу, – плаксиво протягивает она. Наступает многословное молчание. Боре кажется, что она слышит тяжёлое дыхание прислуги по ту сторону. И будто ощущает её сочувствие. – Не бойтесь, – раздаётся вдруг необычайно ласковое. – Госпожа не станет вас трогать. Если… если вы просто пройдёте в её покои. Бора всхлипывает. И соглашается.        \        В её покоях горит свет. Полумрак коридора. Маячащая за спиной прислуга, что открывает дверь. В нос въедается запах табака, что тоненькой струйкой дыма исходит из трубки, зажатой между её пальцев. У Боры предательски дрожат саднящие коленки, угрожая не выдержать, и позволить позорно свалиться на пол – на котором не так давно лежала она всем телом, сдирая кожу на спине. Бора опускает вниз голову, зажмурившись. И каким-то образом оказывается за порогом, а дверь звучно захлопывается, отрезав от спасения. Пахнет ею. Пахнет густо. Пахнет сильно. Пахнет – и внизу живота сжимается, к горлу поднимается ком, а уши горят кошмарным жаром. Волнение хватает, дерёт, вгрызается, становится трепетом, становится страхом, становится ужасом и ненавистью на себя. Боре плохо. Боре хочется скрыться в темноту и тесноту, в одиночество и безопасность. Бора слышит её тихую усмешку. И не смеет поднять голову кверху. – Сегодня ты не присядешь ко мне на колени? От пят до макушки проходит настолько сильная дрожь – что Бора вслух полустонет, почти срываясь на какой-то отчаянно-загнанный рык. Спрятаться негде. Совсем некуда. Её острый взгляд скользит всюду. Трогает – невидимыми касаниями тёплых пальцев – тело, волосы, лицо, губы, долго, пристально, жадно, желанно. Бора горит, но не догорает. Бора держится, но почти сдаётся. Запах табака, запах её табака и мяты – будто становится новыми одеждами, заполняя и внутри, и снаружи. Бора насильно, упорно, едва справляясь, отгоняет какие-то непозволенные мысли, глубже заталкивая ярко вспыхивающие воспоминания. Из-за которых сомневается, из-за которых не находится в своих разрозненных чувствах. Суета и хаос. Плач и крик. Побег и желание приблизиться. Нет, нет, нет. Никогда. Ни за что. Не смотри. Отвернись. Не раздевай взглядом. Не смотри так, будто знаешь – что под ханбоком. Не ухмыляйся так, будто мною овладела. Ты нет. Нет. Нет! – Приблизься, – её бархатный и мягкий голос сквозит насмешкой и вездесущей сталью. Ноги – слабые и болящие – непроизвольно ведутся. Бора не может противиться её приказам. – Посмотри на меня, – следом требует она. Почти вырывается сухое: «Нет». Взамен Бора молчит, жует губы, сминает в ладонях ткань, переминается с ноги на ногу, открыто дрожа и заметно всхлипывая. – Мне сделать это за тебя? – насмешка исчезает, появляется нетерпение. Страх сжимает сердце когтистыми лапами. Бора видит медленно плывущую струйку белёсого дыма. Она от Шиён в двух метрах. Близко. Хочется далеко. Совершенно не хочется ещё ближе. – Посмотри на меня, Бора, – холод и лёд; спокойствие и сдержанная агрессия; тон, от которого мурашки вдоль позвоночника и неудержимое желание зарыдать во весь голос. Тон, которому невозможно противиться. Бора послушно вздёргивает голову. И пропадает. Шиён здесь, близко, в трёх шагах, она смотрит, упрямо, вгрызаясь, будто через одежду и кожу, всматриваясь, видя намного больше, чем есть на самом деле. Её глаза черны, темны, страшны, ужасающе. Её вид уставший, костяшки покрасневшие, а одежда у подола едва в грязи. Бора вспоминает про её скверное настроение. Тени под глазами намного темнее, чем раньше. А трубка в руках держится слабо, наклонившись с пальца так, что весь табак вот-вот высыплется. И Шиён – снизу. Смотрит наверх, задрав лицо, кожа которого побледневшая и посеревшая в усталости. Сидит, привалившись спиной к ширме, украшенной узорами тёмных тонких веток дерева. Тень от свечи – обрамляет её лицо оранжевым, делая во много измождённой и уставшей. И Бору, так внезапно и невыносимо раздражающе, начинает беспокоить вопрос: что у неё случилось? Бору беспокоит – что с Шиён. Бору беспокоит Шиён. Шиён выпускает дым с бледных сухих губ. Облизывает верхнюю, коснувшись кромки зубов. Глаза её сужаются. Бора стискивает зубы собственные, стараясь не захныкать. Взгляд замылен влагой. Веки чешутся. Сердце кошмарно громко тарабанит об рёбра. Бора задыхается в ожидании её слов-действий. Она надеется, что Шиён взаправду не тронет. Она надеется, что Шиён не захочет повторить то, что случилось позапрошлой ночью. Она надеется, что Шиён не продолжит смущать словами, ухмылкой, блеском в глазах. И Шиён, ещё с секунду оглядев Бору долгим, вдумчивым взглядом, стерев окончательно натянутую весёлость, шепчет, обесцвечено и хрипло: – Не стой. Садись. Бора слушается тотчас, беспрекословно, и под взглядом её уставших глаз – сама устаёт бесполезно противиться, заранее зная, что выполнить придётся в любом случае. Присев на пол, подогнув ноги, стараясь укрыть любой оголённый участок ног тканью ханбока, Бора вновь опускает в пол взгляд. Не выдерживает её взгляда. Бора на неё смотрит – и вспоминает обо всём. Бора на неё смотрит – и терзающее непонятное неспокойствие обостряется. – Как самочувствие? Бора сглатывает и задавленно щебечет: – Хорошо. – Настолько же, насколько было подо мной? Несдержанный позорный писк – Бора скатывается вниз, почти укладываясь лицом на колени. Шиён сдержанно, низко и негромко смеётся, постукивая пальцами по трубке. Бора думает лишь о том, как её ненавидит. И не думает о том, как ей стыдно. И о том, что её лицо очевидно красное, румяное, блестящее, и что эта картина забавляет госпожу пуще прежнего. Она издевается. Намеренно, упрямо, зная, когда и что сказать, вылавливая момент, бесстыдно говоря непотребные вещи. И Бора, которая с таким встречается впервые, не знает, куда себя деть и как реагировать. Тем более неспособна напор выдержать. И следом, когда Бора успевает отдышаться, от Шиён слышится, – никак не насмешливо-сладостное – а серьёзно-спокойное: – Ты ела? Бора, сильнее опуская голову вниз и скрываясь за прядями густых собственных волос, качает головой из стороны в сторону. Говорит: – Нет. – Мне надобно уволить прислугу и самой кормить тебя? Открытая провокация. Бора ведётся. И, сжавшись в плечах, несдержанно полукричит: – Н-нет! Шиён напыщенно-удивлённо охает. – У тебя появились силы кричать. Бор-ра, – с мягким рычанием хрипит она, и Бору берёт мурашками. – Твой голос так быстро пришёл в норму. Мне совсем немного обидно. Нет, Бора не выдержит. Она прямо сейчас вскачет и сбежит, убежит, спрячется, упархивая заалевшей птичкой подальше, несмотря на угрозы жестокой расправы. Вынести подобный тон Шиён – она не сможет. Её слова столь сильно перекручивают тело, что Боре кажется, даже после уродливых рыданий полегче не станет, что полегче не станет никогда. Полегчает лишь тогда, когда Бора ухитрится её заткнуть и… И… И. – Ешь больше, – интонация её голоса слишком резко скачет от приторной лилейности до приказной серьёзности. – Твоё тело слишком худое. В него не столь приятно входить, как хотелось бы. И. Всё. Бора вскакивает на ноги до пронзительного хруста в лодыжке, крутится в водовороте размазанных цветов, когда суматошно разворачивается и отчаянно скоро бежит к двери, спотыкаясь. За спиной – громкое и заглушённое хрипловатым искренним смехом: – Остановись. Ноги по команде замирают. Отказываются позволить последний шаг. Страх вспыхивает в каждой, даже в самой крошечной клеточке тела, мешая дышать, мешая думать, позволяя только безмолвно кричать, готовя извинения за попытку побега. Бора не может обернуться. Боре страшно. Так страшно, обидно, больно, плохо, и хочется умолять прекратить-перестать, но ей нельзя, не позволено, и будто – её кто-то послушает. Будто Шиён есть дело до неё. Будто Шиён поставит Бору выше своих собственных желаний. Пожалуйста, только не бей. Пожалуйста, прекрати делать мне больно. Смех Шиён – мягкий, но от него скручиваются ужасом внутренности – постепенно утихает. Шиён не требует обернуться и вернуться на место. И Бора, вжатая в пол собственным мучительным ужасом, ожидает, когда услышит шаги за спиной и учует её запах очень близко. Ожидает боли от Шиён. Заместо боли, приближающихся шагов, злости, насмешки, крепких рук, сжимающихся на горле до синяков, слышится окрашенный в светлое веселье не такой тусклый, как минутой назад, голос: – Завтра мне нужно посетить город. Если тебе захочется прогуляться, я возьму тебя с собой.