птичка в руках демона

Отовсюду толкают грубые плечи и духота поздней осени, из-за шумливой плотной толпы вселяется в душу противное чувство паники. Бора полубегом силится догнать шуструю и неумолимую госпожу, проходящую сквозь стену людей, будто парит. И с каждым шагом её – длинным, размеренным, ровным, с каждым шевелением её длинных одеяний, Бора нешуточно боится, что вот-вот останется в потоке грязных, неприятно пахнущих крестьян, зацепится за их сумки, что её уволочет далеко, навсегда, в темноту, и Шиён, что впереди, очень далеко, намеренно быстро отдаляясь, не оборачивается, не смотрит заботливо, не помогает протиснуться, идёт так, чтобы поток, покорно расступающийся перед ней, перекрыл сразу за спиной, сразу перед Борой. Бора чувствует по-детски глупое желание схватиться дрожащими ладонями за широкие подолы её чёрных одежд. И только хочется потянуться, подбежать, задыхаясь, добежать близко, схватить, уткнуться в крепкую спину, найти носом мускулы, выдохнуть, закрыть глаза и почувствовать защиту, как сбоку ударяют локтем, как чёрный блеск её одежд теряется в тёмно-сером цвете одежд чужих, как Бора задыхается, давится виной, издалека похожая на глупую маленькую пташку на воображаемой привязи. Она не успевает и боится тронуть Шиён. Разум проясняется неспешно; остатки былого потрясения исчезают вовсе; и Бора, сжимаясь в плечах от кошмарного стыда, сожаления, проклиная собственную вспыльчивость, вцепляется взглядом в её затылок, надеясь, что она обернётся. Почему-то. Её безразличие пугает намного сильнее, чем злость в карих глазах. И давит, и дерёт, и уничтожает, прогрызая изнутри насквозь – больнее, нещадней, когда Шиён, расстроенная, утратившая блеск, с которым улыбалась сегодняшним утром, Бору совершенно игнорирует, прекратив оберегать от побоев или угрозы пропасть. Значит, Бора… Всё испортила?.. И её трясёт от непонимания ничего. Потому она бессловно плетётся следом за спешно идущей Шиён, робко, напугано, смущённо глядя на её высокую фигуру, дырявя взглядом меж лопаток – потому что только туда успевает поглядеть, прежде чем очередной пробившийся поток людей сомкнётся. Эта выматывающая, невыносимая прогулка продолжается недолго, но Бора успевает пройти через несколько кругов чертовски болезненных страданий, которыми перекручивает внутренности, сдавливая глотку. И успевает, глупая, глупая, глупая птичка – тысячи раз пожалеть о своём поведении. Когда Шиён вконец отринула свою непривычную нежность, став холодом и бездной, отрешённой и далёкой, пугающей своей невозмутимостью – Бора захотела лепетать, как маленькое дитя: «Простите меня, Госпожа, пожалуйста, простите, но вернитесь, к тому, как вы… держали мою руку». Боре плохо. Невыносимо дурно. Отчаянно плаксиво. Она хочет, чтобы Шиён обернулась и улыбнулась. Сказала что-то кошмарно смущающее и непристойное, но беззлобное и заботливое. И чтобы – своим молчанием не угрожала скорой расправой по возвращению в поместье. Потому что, когда Шиён, та утренняя Шиён, та непривычно, непонятно, нечитаемо мягкая Шиён, Госпожа, вжималась вплотную да смотрела так, будто раздевает и заглядывает в душу, Бора позабыла совсем про страх быть убитой, быть избитой и наказанной за непослушание. Но… Она… Ударила Шиён. Нужно было просто молчать и делать всё, как она скажет. Не проявлять эмоций. Терпеть. Бора ощущает себя на грани расплакаться. От безысходности и удушающего отчаяния. Страшно, страшно, безумно, необузданно страшно, пустынно, холодно, больно, хаотично, до вихря, шторма, комок крутится в груди, и чувства неясные, они туманные, они нечёткие, но дикие, чудовищно сильные, что заставляют громыхать слабое, болящее сердце в неправильных и чуждых желаниях. И Бору крутит. Заворачивает. Цвета мешаются в один мерзотно серо-зелёный. Ноги подкашиваются. Очередной толчок в плечо. Бора спотыкается и, наклонившись вбок, почти падая, выбивается из потока людей, оказавшись на каменной пороге. Вовремя успевает совладать с ломким телом, чудом не свалившись лицом в пыль и грязь. Отдышка. Влажные глаза. Желание уродливо зарыдать, во весь голос, колотить кулаками об любые попадающиеся предметы и… Не видеть её. И видеть её. Исчезнуть. Но оказаться вплотную с ней. Быть далеко. Но вдыхать её дурманящий запах. Бора вскидывает кверху голову. Распущенные, растрёпанные, крупно завитые волосы спадают на лицо, прилипая тонкими золотыми прядями к влажным губам. В нестихаемой толпе бесследно пропадает тонкий, высокий силуэт чёрных шелковых одежд, растворяясь в серости людей и безоблачном синем небе. Горло стискивает паника. Глубокая и кошмарная. Птичка желала сбежать. Птичка до рыданий не хочет, чтобы её оставляли одну. И хватает то липкое да гадкое со всех сторон, лапает, трогает, и Бора задыхается, оглядывается, запуганно, вихрем. Нет. Нигде. Её нигде нет. Бора – одна посреди толпы незнакомых людей. Слабая и крошечная. Без Шиён страшно. Без Шиён невозможно страшно и плохо. Взгляд падает вбок. Натыкается на вывеску. Буквы. Художественная мастерская Пак. Кисть чернилами на белом фоне. Бора пялится туда. Тьмы вокруг рассевается. На мгновение. И захлёстывает вновь. – Не теряйся. Сердце в груди замирает. Бора суматошно поворачивается и расплывчатым от слёз взглядом натыкается на: – Госпожа, – выдохом безумного облегчения. Бора чувствует, чувствует, как непристойно открыто расслабилось напряжённое тело и каким звонким, сладостным зазвучал испуганный голос. Шиён. Шиён. Рядом. В нескольких шагах. Шиён. Шиён. Шиён. Бора сглатывает и хочет кинуться ей на грудь. Шиён. Взгляд её – резкий и холодный. И Бора, всё такая же глупенькая маленькая Бора, заплутавшая в желаниях собственного непостоянного сердца, вглядываясь в безразличное худое лицо, на котором тусклый свет заливает усыпанную родинками медовую кожу, цепляется за глаза, и видит там, глубоко, едва заметно – тоску да грусть. Обиду. Приглушённую злость. И Боре – испугавшейся жизни без жестокой, властной госпожи – на мгновение показалось всё равно, какая она. Лишь бы рядом. Когда мгновение спало – Пришла сердечная мука. От грусти в её глазах. – Госпожа, – пробует вновь Бора, не получая вновь никакой реакции. У Шиён сложены на груди руки, и кажется она закрытой, никак не гневной, но вовсе другой, совсем другой, почти раненной и отвергнутой, и Бора, в который раз за день, видит в ней новое. Новое. Много нового. Как вынести. Невозможно. – У тебя была возможность незаметно сбежать, – от её пристального взгляда неуютно, от её ровного, спокойного, тихого голоса – неуютно вдвойне. – Продолжишь мне надоедать? Холод. Зимний, кошмарный холод. Бору морозит. Но не замораживает слёзы. «Простите», – рвётся с губ. Бора не смеет себя пересилить и сказать это, жалкое и ненужное. Потому, не выдержав её прорезающего сквозь кости чёрствого взгляда, не выдержав мыслей, что возникают от взгляда на неё – Бора, пугливо, трусливо, не исправляясь, опускает голову, прячет взгляд, укутывается в пушистый ворох волос. С Шиён сложно. Слишком сложно. К ней много – и чувства не кончаются. Не кончаются на одном «ненавижу», не кончаются на одном «хорошо», не начинаются от злости, от тепла. Они есть. Их много. Боры мало. Она – маленькая. У Шиён… В Шиён… Она – как непокоримое небо. Бора желает сбежать, но ноги не слушаются, Бора желает остаться, но слова не выходят из рта. И Бора, кое-как совладав с собой, кое-как не упав в бесчувствие от чувств, кряхтит-шепчет, затравленное и смущённое: – Пожалуйста, Госпожа, не оставляйте меня в толпе. Тишина от неё. Плотно сжатые веки. Кляксы серебра. Сторонний неважный шум. Бору лихорадит. Горячо, очень, плохо, жарко, больно, горько, слабо. Стеснено. Неважно. Непонятно. Не хочется – хочется. Задушенный вздох. Прикосновение к волосам. – Ты такая глупая, Бора. Длинные пальцы щекотно проникают сквозь волосы, зарываясь глубже. Бора не вскидывает голову. Бора почти падает наземь. Её мягкие ладони легонько скользят по золотым завиткам. – Твоя глупость расточительна и невыносима, – хриплый шёпот бархатным звучанием льётся прямиком под кожу. – Моего терпения не хватает. Несильная боль. Пряди волос она наматывает на пальцы. И её дыхание – наслаивается на макушку. Господи. Бора сгорает. – М… Ах- Нх… – безбожный румянец красит лицо; огонь; вспыхивает; дрожь; овладевает; близость запаха и рук; тела; лица; высоко; ощутимо. – Госпож-жа… Прос- – Не извиняйся, если твоё поведение не поменяется. – Госпожа… – Твоё лепетание было кстати только в постели. Бора прикусывает язык. Шиён шумно, недовольно вздыхает. Гладит по волосам. Зарывается. Тормошит. Касается осторожно. Без грубости. Пусть в словах – скользит и ранит. Но её руки. Её длинные, мягкие, жестокие руки. Трепетно трогают растрёпанные пряди. Говорит Шиён так, что желается упасть к её ногам, молить о прощении, но касается так, что хочется капризничать и напрашиваться. Непостоянство и хаос. Сплошной хаос. Бора не понимает, как себя вести. Бора не понимает себя – и тем более никак не разберётся, можно ли прямо сейчас уткнуться лицом в пахнущую горечью табака грудь и глубоко вдохнуть, прощаясь с паникой от душной, суетливой, плотной толпы. Можно ли руки её наоборот отринуть. Потому что. Потому что больно. Сердцу. Душе. Гордости. Всему. Бора замирает под её руками. Вокруг спешат прохожие. Поднявшийся ветер не остужает щёки. Бора млеет и дрожит. Отчаянно надеясь, что её простили, что её не будут калечить, игнорировать, не бросят, не оставят, будут касаться, заботиться, будут… Тошнота скапливается в глотке. Глаза слезятся. Она настолько пала – что жаждет заботы и внимания Шиён. От себя противно. Гадко. Прекратите. Это невозможно. Не хочется. Сложно. Бора никак не разберётся в чувствах. Никак. Не получается. Но получается жалко рыдать, растрескиваясь под медленными касаниями и под размеренным жгучим дыханием. От пальцев Шиён в волосах приятно. – Мои мысли из-за тебя путаются, – сорванный шёпот над макушкой звучит внезапным откровением. – Глупая. Ты. Может и я. Но ты… – горькая усмешка, ладонь скользит к затылку, трогая там, и ощущение, будто трогают длинные мягкие пальцы не волосы, но сердце, задевая и издевательски играясь с болезненными да слабыми стуками. – Но ты, Бора, свободолюбивая пташка, не понимающая сути «свободы». И почему… Почему я – ведусь на это. Почему, Бор-ра? Потому что вы дикая, кошмарная, невыносимо сложная загадка, прикосновение к которой лишает тебя понемногу то рук, то ног, то тела, то внутренностей, то души, то чувств, спокойствия и себя. То дыхания. Сейчас – дыхания. Лёгких. Душно. Клетка – хлоп. Громко закрывается, вдавливается прутьями в кожу до алой крови. Бора могла улететь. Бора осталась. Бору трогают не так, чтобы удержать. Бору трогают – просто чтобы. Потрогать. Безумно. Слишком много для одного дня. Не получается думать. Получается беззвучно скулить и молиться о спасении, хотя бы о спокойствии. Не говори со мной, не обращайся ко мне, не делай вид, что моё мнение важно, не притворяйся, будто твои чувства ко мне намного сложнее, что это не обычная издёвка и похоть. Прекрати. Не мучай. Я не вынесу. Уже ломаюсь. Уже теряюсь. Уже пропадаю. Давно. Падаю. Такие тёплые нежные руки. Почему у такой, как ты, самые тёплые и нежные руки, какие я знала. – Бора, – говорит вновь Шиён, медленно и тихо, и Бору сжимает таким сладостным, мучительно-волнительным трепетом, что переворачивается желудок, а сердце падает в ноги. – Я не хочу жалеть, что позволила тебе сегодня прогуляться. Не вынуждай меня жалеть. Слипшиеся губы приоткрываются, чтобы выдохнуть ломким хрипом-шёпотом: – Да, Госпожа. Пальцы из волос пропадают. Бора не поднимает головы, но чувствует, как Шиён отходит на несколько шагов, удерживая меж пальцев пряди золотистых волос, пока они мягко скользят по фалангам и подушечкам, сухо спадая на дрожащие узкие плечи. Бора чувствует пустоту, когда не чувствует её ладоней и её дыхания на макушке. Бора чувствует ненависть, приглушённое раздражение, невыносимый страх, что-то горькое и мерзкое на языке, чувствует головокружение, будто у неё жар, будто она вот-вот рухнет в бесчувствии. И Бора чувствует тепло. Оно мягко, медленно, глубоко распространяется в груди, позволяя ровно дышать. И когда молчание меж ними ширится, когда не слышно удаляющихся шагов, Бора неспешно, боязливо поднимает кверху голову, чтобы взглянуть своим взволнованным и зашуганным взглядом на высокую, закрывающую солнце госпожу, убеждаясь, что она взаправду здесь, а не где-то далеко в толпе там. Лицо Шиён тонет в тени. Острое. Суровое. Кажется побледневшим. Таким взрослым – что Бора кукожится в этой светло-наивной розовой одежде, чувствуя в которой раз себя чересчур маленькой. Шиён смотрит вбок. Бора смотрит на Шиён через свисающие на лоб завитые пряди, подрагивая не то от холода, не то от кошмарного волнения. – Ты… – её глубокий, ровный голос вынуждает вздрогнуть. Шиён не оборачивается. Шиён задумчиво глядит всё туда же – и Бора ловит себя на мысли, что, когда смотрит на неё, не замечает ничего вокруг. Даже невыносимо душную толпу и громкие визги дворовых детей. – Ты уничтожила мой подарок, верно? – О чём вы, Госпожа?.. – тихонько лепечет Бора. Сухие губы, сухо во рту, сухо глотке. Влажно глазам. – Я много дарила тебе подарков? Бора прикусывает изнутри щёку. Кулон, наряды и… Художественные принадлежности?.. Точно. Лавка Пак. Жгучая краска заливает и без того румяные щёки. – Д-да, Госпожа. Уничтожила. Извинения норовят соскочить с языка. Бора не смеет сказать – ей кажется, одно неосторожное слово, и Шиён вспыхнет тем самым буйным и неистовым смертельным огнём, разрушая и изничтожая. В том самом порыве чувств к ней, к невыносимой, слишком мучительной и безобразно пугающей, в том самом кошмарном порыве всколыхнувших чувств Бора разорвала и уничтожила всё. Чтобы после беззвучно плакаться от собственной глупости. И никогда даже не подумать, чтобы прийти к Шиён с просьбой снизойти на подобный подарок вновь. Шиён, негромко хмыкнув, кидает на Бору небрежный взгляд уставших глаз. И Бора не подскакивает. В груди в который раз неудержимо ноет противная тоска, а взявшаяся кислотная вина до того проедает сердце, что желается что-нибудь сломать. У Шиён пристальный взгляд. Понимающий. Бора под ним будто обнажена. И, понимая это, она не спешит скрыть эмоции, спрятать переживание, спрятать вину, только пялится наверх до одури ранимым глазёнками, будто выпрашивая помилование. Шиён говорит, ровно чеканя слова: – Неоправданно часто я даю тебе вторые шансы. Хотя… С тобой – это уже десятые. И резко вскидывает руку в широком рукаве. Бора от страха зажмуривается и отскакивает, готовясь к удару. Удара не следует. Неподалёку звучит чужой незнакомый голос. – Вы звали, Госпожа? – Повтори заказ у Пака. Тебе ведь это нужно, не так ли, Бора? Громыхающее испуганное сердце лишь секунду спустя дозволяет услышать её голос и разобрать смысл предложения. К Боре доходит с опозданием. – Вы… Вы хотите купить мне?.. – Если пообещаешь более не выказывать невежество. Грубо уничтожить подарок своей Госпожи – это вверх наглости и самоуверенности. Своей Госпожи. Своей. Она впервые говорит так. Бора спешит увести заробевший и загоревший приглушённой радостью взгляд, терпя кошмарно болезненные удары в грудную клетку, пока холодный, такой привычный, но такой за последние часы непривычный взгляд прожигает у лба, всматриваясь, как готовящийся к прыжку дикий зверь. Шиён кажется далёкой, пусть запах её ощущается близко, а чувство после её пальцев в волосах продолжает мнимо преследовать. Бора хочет громко закричать надоевшее: «Зачем?!». Зачем Шиён продолжает милосердно и бесконечно прощать Боре любые безрассудные выходки, не срываясь в тёмное, неукротимое, смертельное пламя. И пусть от неё никакой агрессии, никакой боли, никого страха – Боре страшно, дрожаще, больно, и кару она ждёт по возвращению, ждёт в любую секунду, потому что невозможно, нет, нет, невозможно, чтобы Шиён сносила любые выходки и принимала поведение неисправимой жены как данность. Но Бора глупая. Маленькая, глупая, доверчивая птичка. Хочет верить. Пытается отвадить мысли, но мысли преследуют. Шиён не жестокий демон. Шиён её заботливая госпожа. – Я, так понимаю… Твоё молчание – это согласие? Бора неуклюже кивает, не смея перевести на Шиён взгляд. Каждый раз она безмерно страшится и смущается, что по глазам Шиён узнает про всё. Каждую неправильную, ненужную, бесконечно неловкую мысль, которую надобно закапывать в разуме поглубже, но… Но Бора не может. Бора слишком из-за Шиён в чувствах и бесчувствии. И когда Шиён отдаёт приказ слуге, Бора запоздало кое-что припоминает. Она вздрагивает, резко и суетливо, и нехотя хватается ладошками за край одежд Шиён. – П-подождите, Госпожа. На лице Шиён отображается что-то похожее на удивление. Но тускло и едва заметно. Бора краснеет. И не выпускает чёрную ткань из рук. – Передумала? – голос Шиён хрипит. И тем ударяет прямиком по позвоночнику. – Нет. Не передумала. Просто… – и собственный голос слышится жалобным лепетанием. Бора глядит на Шиён снизу, покусывает едва губы и чувствует себя чересчур нелепой в этом взволнованном состоянии. Но Шиён… Она не кажется раздражённой. Наоборот. Черты её лица становятся мягче, а демонически чёрные глаза искажаются в полумесяцах. Будто она улыбается. – Просто что? – хрип становится бархатом. Вокруг них сгущается невозможно странная атмосфера. Трепещет сердце. Ледяной холод, сковывающий паникой, пропадает, становясь прохладными мурашками. – П-просто… Аэм… Можно мне… Самой выбрать?.. – уши жжёт смущением. – Самой? – Да… – Выбор моего слуги пришёлся не по вкусу? – Н-нет! Просто, я… я… Я хочу посмотреть, что есть ещё… Бора впервые просит Шиён о чём-то. И ждёт всего. Отказа, насмешки, саркастичной шутки, презрения, издёвки; ждёт всего, пока глуповато пялится на неё снизу, продолжая сминать в мокрой ладошке кусочек очень дорогой ткани ханбока, сгорая от жара и трясясь от волнения. Бора ждёт всего – но не того, что Шиён засмеётся. Её смех очень тихий и… Красивый. – Хорошо. Выберешь, что тебе нужно. Пойдём.        \        Небо, густо украшенное красным да жёлтым, измазанное смешанным оранжевым, светом нежно-приглушённых цветов окрашивает её медовую кожу, когда они, спустя недолгий час, неспешно уходят из лавки в сторону деревенского пруда. Солнце ползёт за горизонт – и слепит глаза красным. Бора ухитряется поднять подбородок, чтобы видеть тени на её остром лице, чтобы видеть, как яркое в её чёрных глазах – карее, чтобы видеть, как по лбу плещутся солнечные кляксы, как солнце прячется между редких выпавших из причёски длинных волос. Бора ухитряется смотреть на Шиён, пока они медленно сквозь поредевшую к ужину толпу убираются с главной торговой улочки, храня взаимное молчание. Шиён улыбается. Едва, почти незаметно, мягко и расслаблено. Шиён улыбается. В её глазах блестит солнце. Шиён молчит и кажется светом; кажется чем-то непростительно нежным, безопасным и уютным. Бора идёт подле неё, неосознанно прижимаясь крошечным телом. Шиён не берёт за руку. Но её защита ощущается так: через клочки нарядов, через спокойствие, через подавляющую ауру господства, которая сегодня никак не пыталась задавить или задушить. Внутри тихо и мирно. Так… Спокойно. Приглушённое счастье смущённо вспыхивает в груди, тлея, отдавая волнительное тепло к рукам, ногам, везде, всюду, позволяя скрытно улыбнуться, кусая изнутри щёку, только бы не раскрыть собственную радость. Бора смотрит на Шиён и не желает спешно уводить взгляд. Бора смотрит на Шиён и чувствует до одури сильную и щекотную благодарность. У пруда тише, чем на улочке, но громче, чем хотелось. Грохот телег. Звонкий смех. Шелест листвы. Плеск воды. И солнце. Яркое. Светит в воду – становится длинными звёздами, блеском, переливом, на мгновение украв взгляд от Шиён. Бора задерживает дыхание. Ветер тревожит всё так же распущенные волосы. Она чувствует, как непрошеная улыбка – широкая-широкая – дрожит на губах. Бора замирает посреди маленького деревянного моста над прудом. Глядит вниз, на воду, рассматривая плавающие на поверхности лилии. И сердце в груди – тяжелеет. Приятно. Тяжело, но хорошо. Красиво. Хочется нарисовать. И воду, и свет, и цветы, и отражающиеся закатное, яркое-яркое небо. Запах мяты и табака ветер бесконечно доносит до носа. Бора втягивает её запах глубоко и шумно. И оборачивается, на миг перепугавшись, что Шиён ушла – пока Бора глупо застыла посреди дороги, засмотревшись на обычную воду. Но. Шиён рядом. И глядит прямиком в глаза – Ты выглядишь счастливой, – негромко говорит она, вцепившись кошмарно внимательным взглядом в суетливо бегающие глаза Боры, храня на собственных алых губах нежную полуулыбку, от которой холодное осеннее небо кажется знойным июлем. Бора впадает в ступор на мгновение – и мгновение спустя вспыхивает безбожно жаркой краснотой, желая спрятать лицо в ворохе волос, но не осмеливается двинуться, околдованная тем, как смотрит на неё Шиён. – Я… – несмело выдыхает Бора, не уверенная, что ответа от неё взаправду ждут. Но Шиён… Она… Она так смотрит. Так – что даже не описать, как. Боре просто до невозможного трепетно. Будто вся кожа вспыхнула, вскочила, начала крутиться, затрагивая сердце, лёгкие, горло, делая всему телу больную лихорадку. И ей требуется сказать хоть что-то, ведь выносить это молча – не получается. – Я… Я… Мне п-понравился сегодняшний день, Госпожа. Благодарю вас. Бора пропадает в красоте её улыбки. Безмятежная, будто усмирённый бушевавший десятилетия дикий зверь, стоит, возвышаясь, сложив на груди руки и едва склонив к плечу голову. Тень от шляпы прикрывает глаза. И она выглядит совсем не такой, какой Бора ждала или раньше видела её. Словно другой человек. На неё хочется смотреть бесконечно. – У тебя не осталось пожеланий на сегодня? – следом – точно так же спокойно – говорит Шиён. Бора машет головой: – Нет, Госпожа. Мне достаточно, что вы купили всё для рисования. – Славно. Продолжим прогулку? Бора кивает чересчур спешно и усердно, вызвав у Шиён тихенький смешок. И когда они вновь двигаются с места, продолжая путь безобразно медленными, черепашьими шагами, когда Бора более не запрокидывает нелепо наверх голову, там, где очерченное закатом ласковое лицо, когда Бора глядит то на пруд, то на деревья, то на свои ноги, сдерживая улыбку, чтобы та не расползлась, когда они – рядом, вместе, близко, идут, гуляют, проводят время друг с другом, когда душу не сковывает мерзкими цепями отвратительных чувств, Бора забывает. Забывает, как искренне Шиён ненавидела, и как ненавидела себя за на самом деле ненависть не искреннюю. Бора не хочет думать о плохом. Крошечная глупая птичка возжелала поверить в несбыточную сказку, сидя в собственной широкой золотой клетке с ободранными, но ухоженными маленькими крылышками. И сейчас… Ей хочется быть маленькой, крошечной, уязвимой птичкой в широких, прохладных и мягких руках. Они идут дальше. Мост – вот-вот закончится. Скоро возвращаться в поместье. Наверняка Шиён не скоро вновь позовёт с собой. Наверняка не скоро – она вновь будет такой. Наверняка не скоро на Бору вновь опустится морок наслаждения от пребывания рядом с ней. Наверняка не скоро – Бору не будет терзать безостановочным страхом на каждый свой и её вздох. Наверняка не скоро Шиён вновь будет похожа на солнечную, внеземную красоту в глазах Боры, одаривая ни к чему не обязывающей мягкой улыбкой пухлых алых губ. Здесь, вот так, когда открыто, когда много вокруг, когда не заперто четырьмя стенами, когда не снуют слуги, когда можно глубоко дышать, не задыхаясь от густого горького мятно-табачного запаха – свобода настолько острая на кончиках пальцев, что смелость вновь завладевает телом. И когда Шиён позволяет Боре всё. Даже капризничать и оставлять тусклые синяки на лице. Бора медленно стопорится. Сжимает пальцы между пальцев. Слышит, что Шиён остановилась рядом. Волосы прикрывают лицо волнистым каскадом золотого моря. – Госпожа?.. – шепчет она, собирая в кучу те мысли-слова, что преследовали очень долго. – Что? – Я могу вас кое о чём спросить? – Можешь. Но я не обещаю, что отвечу. Слова неспешно собираются на языке. Давай. Бора зажмуривается. Спрашивай, ну же. Волнение набатом зазвучало в ушах. Лучшего шанса не будет. Лучшего шанса не случится. Спроси. Один вопрос – ты так долго этого желала. Госпожа не тронет. Нет, нет. Не тронет. Не тронет?.. Нет. У неё прекрасное настроение, она беспрерывно улыбается – за вопрос не тронет. И в окружении людей чужих, не в своём доме – она не сделает того, что могла бы сделать наедине. Спрашивай. Не пропусти шанс. Бора набирает ртом воздух. Смелость тает. Упёртость – не позволяет спасовать. Бора спрашивает: – Госпожа… Зачем я вам? Спросила. Взаправду спросила. Сердце кошмарным тревожным боем тарабанит внутри, кровь шумит, тело леденеет, руки дрожат, и в голове вспыхивают гневные мысли о собственной беспечной глупости, совсем не храбрости, а сплошной, невероятно гибельной глупости. Шиён молчит. Бора до клякс жмурит повлажневшие глаза, всё так же опустив голову, чтобы укрыть лицо от нечитаемости её взгляда. Шиён продолжает молчать. Бора хочет начать нелепо лепетать «простите», «забудьте, что я сказала», «давайте продолжим прогулку», но с каждой секундой молчания от неё на тело словно падает тяжеленный валун, перекрывая кислород и способность говорить. Наговорила. Уже сказала слишком много. Глупая! Её сжатых на юбке ханбока рук касаются чужие мягкие руки, забирая в скорый цепкий захват. Бора подскакивает и не успевает осознать, как её резко поворачивают вбок, вынудив поднять голову. Её запястье оплетают длинные пальцы. На неё смотрят сверху с неуходящей полуулыбкой, но в тех карих, засвеченных солнцем глазах горит дьявольский огонёк, не жуткий, не ужасающий, но хитрый и заставляющий хныкать. Бора теряется. Бора, расширив глаза, глядит на Шиён в жалких нескольких сантиметрах, чувствуя, как её коленка прижимается в собственное бедро. – Зачем? – медово протягивает Шиён, переползая пальцами в раскрытую ладонь Боры, чтобы протолкнуть те же мягкие, прохладные пальцы меж её, крепко сжимая. – Зачем ты мне? Бора слышит, как из горла выходит сдавленное, постыдное «угу», но не ощущает ни себя, ни рук, ни слов. Бора ощущает лишь запах её. И её ладони, скрепленные с собственными. И то, как высоко и крепко её облачённое в чёрное тело, что прямо сейчас прижимается безбожно настойчиво. – Не могла бы ты уточнить вопрос? – её искажённые в улыбке губы тянутся в усмешке, от которой мурашки холодно прорезают позвоночник. – Я… Я немного не понимаю. Ты хочешь узнать, зачем я тебя обнимаю? С этим она опускает вторую ладонь на талию Боры, резко прижав к себе. Бора едва успевает проглотить стон. – Или зачем… я вовсе держу тебя рядом? Шиён наклоняется. Бора сгорает и хочет сбежать. Её крепко держат. Настолько крепко, что почти приятно. Широкая ладонь на талии, подминая под собой толстую ткань ханбока, другая широкая ладонь на собственной ладони дрожащей, сжимая в захвате, будто сорвавшийся с цепи демон, набросился, но в последний момент успев клыки остановить, оставив сплошь силу и обжигающее тепло-холод. От запаха и близости невыносимо ноет внизу живота. Между их телами ни одного миллиметра. Между их телами напряжение. Между ними – застывшая, многословная тишина и спешное, задыхающееся дыхание Боры. Под веком у Шиён видна родинка. – А, может, ты вовсе имела в виду, – голос её становится шёпотом; низко-низко, проникновенно, интимно. Шиён тянет руку Боры на себя, прикладывая к губам. – Зачем я тебя целую? Костяшки насквозь прожигает поцелуй тёплых мягких губ. Кожа под её касанием вмиг становится красной. Бора краснеет следом. Безбожно, кошмарно, засуетившись и тут же замерев. В дыхании, в жизни. Рассыпаясь. Прекращаясь. – Нет, – одурманено выдыхает Бора – громко и почти плачась. Шиён от смеха прикусывает нижнюю губу. Искры веселья мерцают в её глазах. Довольная, игривая ухмылка Бору выбешивает. Она опять играется. Бора опять игрушка в её сильных руках. – Я хотела узнать не об этом, – добавляет она; в сердце селится нечто мрачное и противное. Весь свет дня мигом тускнеет. Переплетённые их пальцы кажутся мерзостью. Избавиться. Отмыться. Укрыться. Бора хочет руку выдернуть – но Шиён сжимает пальцы сильнее, не представляя шанса. За талию жмёт к себе ближе. Так, что Бора впечатывается животом в её. Трепет из груди пропадает. Остаётся волнение, нечто жаркое, патокой, растекающееся внизу и грусть – взявшаяся из ниоткуда. – О чём же тогда? – и голос Шиён не звучит более издевательским, шутливым. – Зачем вы купили меня, Госпожа? Зачем купили, зачем поначалу избивали и всячески угрожали, требуя беспрекословного подчинения, зачем с моих жалких просьб провели со мной ту ошибкой ставшую ночь, и зачем требуете моего счастья и всячески его оберегаете, позволив мне провести полный ребяческого беззаботства день? Зачем обнимаете, да. Зачем измываетесь – добро и ласково. Зачем касаетесь губами рук. Это для вас неподобающе. Зачем прямо сейчас глядите озадаченным взглядом и полуобнимаете за талию с ревностным страхом, что я тотчас вспорхну и убегу? Бора видит, что Шиён удивилась. Удивилась искренне. Потеряв на миг усердно выкроенную маску безразличия и спокойствия. И в эту самую секунду в голову пришла внезапная мысль: вдруг. Вдруг. Вдруг – та Шиён, та госпожа, что провела рядом весь день, та Шиён, та госпожа настоящая, а не выдуманная для правил и положения в обществе, которому надобно следовать. Что обнимала и целовала её Шиён, сбросившая образ Госпожи. И мысль эта тут же испарилась – когда удивление на её лице заменилось холодной усмешкой. – Бора, – говорит она, привычно рыча, растягивая в середине. – Ты красива. Ты из хорошей семьи. Я купила тебя, чтобы не обременяться поисками жены. Это утомительно. И совсем не то, что мне нужно. По её тону и взгляду невозможно угадать, о чём она взаправду думает. Но Бора чувствует, будто настроение её изменилось. В худшую сторону. И чувствует, как хватка на талии ни капли не ослабевает. Бора не понимает Шиён. Бора не понимает себя. Бора не понимает ничего и просто хочет домой. Но дом… Где её дом? – Госпожа, я не об этом, – смущённо бормочет она. – Что ты задумала? – Ничего. – Тогда для чего меня расспросами пытаешь? – Я не пытаю… – Или проверяешь, буду ли я честна? Или моё терпение? Оно на исходе, Бо-ра. Бора мотает головой. Ей нужно уточнить и поскорее спросить – пока Шиён отвечает, а не уклоняется, чтобы поиздеваться. Но она не может запросто сказать: Госпожа, раз я ваша жена, почему мы не проводим всё время в постели? Почему вы водите меня на прогулки, а не берёте? Все мне говорили, что вы будете таковой. Но вы нет. Почему? Зачем тогда я вам? – М-мне правда… Госпожа, правда… Хочется узнать, зачем я вам. Шиён усмехается. Недобро, почти разозлённо. Бора судорожно втягивает носом воздух, перепугавшись, и опускает взгляд, лишь бы не видеть, как заостряются линии её лица. Бора утомилась. Кошмарно устала. Её эмоции на исходе. Внутри – слишком много. Шиён по-прежнему слишком сильно. Шиён размыкает их переплетённые пальцы. Мелькает картина, как, освободив руку, она сожмёт в кулак, обрушит на лицо, позднее сожмёт волосы, чтобы задрать голову больно кверху, взглянуть диким, демоническим взглядом и холодным тоном прореветь, чтобы Бора меньше мямлила и прекратила выводить из себя. Эта выдумка кажется до того настоящей, что у Боры подкашиваются ноги, норовя повалить тело к земле, туда, к её ботинкам, позорно на колени. Становится страшно. Отчаянно страшно. И весь хаос – сваливается за секунду. И прекращается, когда секунда истекает. Потому что её длинные пальцы ложатся на подбородок. – Посмотри на меня, – тихо, ровно, беззлобно, просьбой. Шиён давит на подбородок едва, совсем немножко, не вынуждая, но выпрашивая. И Бора ведётся. Второе волнующее «зачем» (вы постоянно хотите, чтобы я смотрела) загоняется обратно в глотку от её выражения лица. Такое… Странное. Шиён будто хочет что-то сказать. Что-то язвительное, саркастичное, такое, что непременно выбьет весь воздух из лёгких и заставит щёки гореть. Но она замолкает. Ничего не произносит. И Боре отчего-то становится немножко беспокойно. – Госпожа?.. – вопрошает Бора, нечаянно сорвавшись на дрожь. Она незаметно сглатывает. Ей не нравится то, как смотрит Шиён. Взгляд её засвеченных оранжевым глаз смягчается до безобразной пустоты. Веки прикрываются. Губы же приоткрываются, и на миг по нижней скользит кончик розового языка, оставляя белёсую дорожку слюны. И после тот пустой, наполненный будто сахарным сиропом взгляд – медленно спускает до покусанных и сухих тонких губ. Воздух мгновенно покидает лёгкие. По телу проходит кошмарно жгучая дрожь. Шиён нависает над Борой и ощутимо сильно удерживает в своих руках, приближается, по миллиметру, безбожно медлительному и мучительному, опаляя паникующую Бору вкусным, терпким дыханием, вырвавшимся из приоткрытого в вожделении рта. Бора ощущает её ладонь ниже поясницы. Ощущает. И в голову ударяет осознание – что Бора в клетке. Ей некуда сбежать, когда широкие, грубые руки держат, не позволяя отстраниться. Хаос и страх вспыхивает мерзкой тошнотой внутри. Шиён приближается. Из груди тотчас пропадает мнимо найденное чувство безопасности. Откуда безопасность – если для Шиён Бора по-прежнему увлекательная вещица, с которой можно сделать всё. Откуда спокойствие и нежность – если Шиён, видя суетливый страх в чужих глазах, не намерена отойти, убрать рук, убрать лицо, позволить вдохнуть без жалобного, сорвавшегося, нечаянного всхлипа. Меж их лицами – не помещается даже вздоха. – Госпожа, не надо, – скомкано хрипит Бора, упрятав лицо вниз. – Н-не надо, пожал-луйста. – Что я пытаюсь, по-твоему, сделать? – привкус табака и соджу дыханием попадает на губы. Бора упирается ладошками ей в грудь. Там, под одеждами и кожей – зачем-то слишком спешно бьётся сердце. – Не знаю, – Бора зажмуривается до серебряных клякс, вжимая подбородок в ключицы, стараясь избежать ощущения её дыхания на себе. Не получается. Жаром обжигает лоб. Волосы липнут к губам. Запах её – въедается в нос. Боре страшно. Тяжело грохочет в груди. Сталью наливается внизу живота. Оглушительное «нет» вопит в сознании. Не надо. Не делайте. Я не хочу. Горький и свежий запах дурманит. Их тела словно слиплись друг с другом. Бора начинает вырываться. Слабо, едва двигаясь, боясь, страшась, глухо поскуливая. – Раз не знаешь, для чего уже сопротивляешься? – её голос слышится вибрацией. Невозможно тихо, но громогласно, бархатом и мурашками. Пальцы ниже поясницы впиваются в кожу. Бора гулко втягивает воздух, отчаянно простонав. – Госпожа… – в последний раз мольбой протягивает Бора. Губы Шиён ощущаются у линии роста волос. – Когда ты умоляешь, я возбуждаюсь неистово сильно. Бора прикладывает больше силы, упираясь ладошками в её мускулистую грудь. Шиён целует в макушку. Её поцелуй – горячий и невыносимый. Бора вскрикивает. И как перепуганная, запутавшаяся золотая птичка на ломаных, дрожащих, тоненьких ногах, отыскав внезапно и решимость, и храбрость – умудряется властного демона оттолкнуть, отпрыгнув назад на несколько метров. И. Спотыкается. Об ноги больно ударяется преграда. Бора не слышит ничего, кроме своего крика и прерывистого дыхания. И громыхания сердцебиения в ушах. А после – Всплеск воды. Холод сковывает тело. Над головой разносится раскатистый мягкий смех. Бора выныривает, ощущая, как вода напитывает тяжелую ткань, утягивая на дно. Пруд неглубокий. Но Бора – крошечная. И не достаёт ногами до дна. Вода замыливает лицо. Мокрые волосы липнут к коже, закрывая глаза, не давая увидеть ничего, кроме кучки слипшихся золотых прядей. Смех продолжает литься в уши. Это смеётся Шиён. Бора сидит в воде, Бора упала в чёртов деревенский пруд, соскочив с моста – а Шиён, возвышаясь на злосчастном мосту с низкими перегородками, от всей души смеётся. Бора думает – что милосерднее будет позволить ей утонуть. Холодно. Стыдно. Хочется рыдать. – Выползай оттуда! – кричит Шиён сверху. Бора остаётся в воде, ощущая, как силы покидают её, а тело всё глубже опускается в ледяной пруд. Приказное: – Бора, вылазь из пруда, иначе я вытащу тебя сама. Заставляет очнуться. Смахнуть клок вымокших волос с лица. Проморгаться. Всхлипнуть, опуская пристыженно взгляд. – Ты не умеешь плавать? Бора умеет плавать. Но Бора хочет утопиться. Она слышит, как от спешных шагов шумит дерево моста, поднимает немножко взгляд – Шиён полубегом доходит до спуска к пруду, намереваясь Бору, как глупенького котёнка, вытащить за шкирку на сушу. Потому, чтобы не опозориться сильнее, Бора медленно плывёт к берегу, тотчас отыскав ногами илистое дно. Сильные руки тянут её к себе, резко рванув вперёд. – Ты совсем глупая, я поняла. По волосам стекают воняющие тиной капли промозглой в осени воды. Бора дрожит. От холода и стыда. От чувств, вызванных невыносимой госпожой. Бора стоит подле Шиён, привычно опустив вниз голову, как провинившийся ребёнок, желает в голос разрыдаться, закричать, завредничать, потребовать покоя, тёплого одеяла и чая. Но возле Шиён она – молчит, подавляя в себе вспыльчивые эмоции, мечтая что-нибудь сломать и прекратить быть настолько нелепой и хрупкой. Мокрая одежда липнет к телу. Шиён грузно, недовольно вздыхает. – Как можно было так… – говорит она и ещё раз вздыхает. – Бора, с тобой ни дня покоя. А с вами будто каждый день наполнен спокойствием. К продрогшему напуганному телу широкие руки Шиён невозможно горячи и мягки. Бора терпит желание перехватить её ладонь и прижать к лицу, чтобы согреться. Шиён касается её плеч. Тепло расходится волнами. – Возвращаемся домой. Мне не нужно, чтобы ты заболела. Бора незаметно кивает. Да. Вернуться. Не-домой. Но туда, где получится остаться в одиночестве и осмыслить сегодняшний день. И передохнуть от неё. На плечи падает тепло. Бора глядит вниз. По собственному телу струится чёрная ткань ханбока, который она, весь кошмарно изнуряющий на эмоции день, мяла в маленькой ладошке, цепляясь и касаясь. Широкая, крупная, безбожно тёплая одежда – окружает повсюду, заключая в странные, мягкие, до одури приятные согревающие объятия. Тепло попадает внутрь. К сердцу. Бора волнительно сглатывает, ощущая, как подрагивают слабые ноги. Шиён накинула на неё свою господскую дорогую одежду. Не просто домашний ханбок – а купленную для выхода изысканную ткань. Накинула на мокрую, измазанную тиной Бору, чтобы та согрелась и ненароком не заболела. – Какая же ты крошечная, – раздаётся возле уха, – я могу укутать тебя в свои наряды в несколько слоёв. – Прекратите, Госпожа, пожалуйста, – сорванным шёпотом выдыхает Бора, покрасневшая, зарумяненная, погрязшая в суете неясных, болезненных чувств. Не тревожьте моё сердце. Не будьте столь заботливы. Шиён усмехается. Касается кончиками горячих пальцев щеки, смахивая прилипшие пряди и заправляя за покрасневшее ухо. И мгновением погодя подхватывает Бору на руки. – Госпожа! – слабый голос звонко щебечет в испуге-возмущении. Бора нехотя бросает взгляд на Шиён. У неё знакомая мягкая улыбка и блестящие солнцем карие глаза. Бора глядит снизу, разглядывая широкий ворот нижней рубашки и острую линию челюсти, контуры носа, губ, подбородка, чувствуя силу в её держащих под талией руках. Тело – предатель, привыкший к чужому запаху и теплу – неосознанно расслабляется, когда оказывается так. В близости с ней. Шиён кидает на Бору взгляд через уголок глаза, удобней подхватывает, крепче прижав к груди, и разворачивается, направляясь к дороге. Держит Бору – будто та пушинка. Бору смущает. Безмерно, кошмарно смущает. Шиён несёт её на руках. Со всей нежностью прижимая к груди. – Я не дозволю своей жене в мокрой обуви гулять по улицам. Выражение её лица ужасающе довольное. Бора не чувствует раздражения. Бора несмело хватается ладошкой за её шею, чтобы точно, ни за что, ни в коем случае не упасть. Шиён везёт её домой. Оставив повсюду на теле отпечатки своих то грубых, то нежных ладоней.        \        В поместье они возвращаются поздним вечером, когда нагнетает синим сумерки, а холод прорезает дрожащее, вымокшее в воде тело, нещадно терзая. У ворот на Бору налетает прислуга. Громко возмущается, причитает, шепчется, сгребая под руку, чтобы уволочить побыстрее в ванную да переодеть, снимая негожие тряпки, уродливо облепившие худощавое тело. Бора покорно сбегает, запрятавшись за толпой взволнованных женщин – она прячет голову в волнистых, полувысохших волосах, плотнее кутается в пропахший табаком широкий ханбок и не кидает на оставшуюся позади Шиён ни единого взгляда, грубо отвернувшись спиной. Она ощущает затылком её наблюдение: пронзительное, острое. И спешит, едва не путаясь в подоле длинных одеяний, скрываясь в господской купальне, уже нагретой и с довеском налитой цветочной водой. Прислуга копошится позади и спешно стаскивает с дрожащих узких плеч прилипшую к коже одежду, отбрасывает на пол, ворча, что не отстирается и нежно-розовый цвет навсегда утерян. Слушая их возмущения, Бора на миг пугается, что в не милостивом настроении госпожа всенепременно припомнит испорченный дорогой ханбок, чтобы пристыдить. Шиён никогда так не делала – но Бора постоянно ожидает от неё чего-то. И всегда чего-то плохого. Даже после дня, когда Шиён держала заботливо за руку и возвратила в повозку, неся Бору, как самую драгоценную принцессу. Бора не смеет позволить себе поверить в сказку. Сказки только на устах старых мечтательных нянек, а в жизни, в которую Бору бросили, как слепого котёнка, до сих пор едва ощутимо ноет внутри болезненное тело, припоминая о случившемся содранным ранками на лопатках и бёдрах. Вернувшись во владения семьи Ли – весь прошедший день, спустя десять минут, начинает казаться бредом и выдумкой. В стенах чёрного дома, как и неделю назад, мрачно, пакостно и страшно. Незащищено. Уязвимо. У Шиён кошмарно переменчивое стихийное настроение. Бора не может погрузиться в пёструю радость и мягкое спокойствие, которое пленило тело часами с самого утра, вернувшись в поместье, увидев слуг, принадлежащих Шиён, оказавшись засунутой в купальню, принадлежащую Шиён, вынужденной скоро раздеться, чтобы отогреть замерзшее тело, по давнему приказу Шиён – чтобы её жену всячески обслуживали и заботились, как о будущей хозяйке дома. Бора думает, сбросив собственными руками последний клочок нижнего белья и судорожно прогнав беспокойную прислугу вон, чтобы наконец остаться наедине с собой и собственными бушующими мыслями, глухо бьющиеся об тяжёлую, будто набитую опилками голову. Бора думает, Бора себя спрашивает – стала бы она испытывать влечение к безбожно отвратительной и прекрасной госпоже Ли Шиён, повстречайся они где-то на приёме у господ, или посреди торговой улочки за поеданием дымящихся булочек. Она обратила бы на неё внимание? Она бы заметила родинки на её лице и её короткие ресницы? Ощутила бы глубоко дурманящий запах мяты и табака? Засмотрись она на неестественную красоту? Пропала бы от нежности и прохладны её длинных рук? Или тому виной – что Бора заперта с ней навсегда в высоких стенах чёрного дома, вынужденная вечность ходить подле её руки, делая любое лишь с её разрешения?.. От отчаяния и безысходности знакомо хочется громко завыть, заплакать, заколотить ладонями об дерево. Потому что Бора не сбежала. Она сама осталась рядом с Шиён. Она жаждала её присутствия. Её внимания. Её касаний. Хочется разорвать грудь и вынуть глупое сердце, чтобы то прекратило сводить с ума громким биением от одного о ней упоминания. Бора цепляется ладошками за края ванны, будто желая прорезать тонкую кожу ладоней. Её штормит. Горько и сладко. Бора не понимает себя – и когда ты теряешь себя в месте, где твоего совсем ничего нет, в месте, в котором тебя нет, это становится не просто проклятьем, а удушающим осознанием невыносимой тоски и одиночества. Бора теряет себя. Теряет себя в чувствах к Шиён, которые давно прекратили обзываться «ненавистью». Бора плачет, не сдержавшись. Всхлипывает, подбираясь оголённым, испещрённым красными от холода пятнами телом, рыдания рождаются в грудной клетке, комком доходя до глотки, чтобы стать позорным, отвратительным всхлипом, который она тотчас проглатывает, заткнув рот рукой. Её кожа пахнет мятой. Бору накрывает. Слёзы катятся по щекам. Она не вынесет рядом с Шиён и дня. Она рождает мысли и мечты – несбыточные и бесконечно наивные. Она туманит разум. Что Бора прекращает её винить в той ночи, начав припоминать сплошь наслаждение. Она селит внутри неразумные желания: прижаться ближе, уткнуться в мускулы груди, очутиться в объятиях, услышать бархат холодного голоса. Она пугает. Животно, дико, бесконтрольно, на уровне инстинктов. Она доставляет радость. Она становится горем и грустью. Она слишком. Для Боры, для крошечного птичьего сердца, для глупого, незрелого разума, ничего в жизни толком не видавшего и не испытывающего. Бора плачет – голой стоя посреди купальни и вцепившись ладошками в края, сжимая вокруг руки сильнее с каждым спазмом. Спину сзади обдувает резкий порыв ледяного воздуха. – Меня искушает этот ракурс. Этот голос прорезает измотанное тело грубо и до костей, вживаясь под кожу бешенными жуками. Бора подрывается и оборачивается назад, едва устояв на влажном полу босыми ногами. В открытых нараспашку дверях, самодовольно усмехаясь, возвышается Шиён, переодетая в мягкие, струящиеся до ступней одеяния. Она внимательно скользит взглядом по обнажённому телу напротив. Бора застывает. Страх сковывает тело. От её глаз – хочется истерично вопить, закрываясь, сдирая кожу, лишь бы не было видно. Но она не может сдвинуться с места, будто разом потеряла все те остатки сил, заставляющие тело притворятся живым. Шиён глядит внимательно и с наслаждением – медленно скользит чёрными от полумрака глазами по телу, от ключиц до коленей, рассматривая каждый оставшийся тусклый синяк или засос, петляя по полотну фиолетово-красных пятен, расплываясь в хищной, угрожающей ухмылке. Её глаза остаются нетронутым безразличием. В них едва зажигается огонь. Бора чувствует, как слеза щекотно стекает к подбородку, срываясь вниз. – Твоя кожа безмерно чувствительна, – тихим голосом сообщает Шиён, рассматривая испещрённый засосами живот. Метки не сходят. И Шиён, видя это, пребывает в диком восторге. Бора замечает это краем сознания. И отмирает Бора лишь тогда, лишь тогда полнота осознаний с грохотом обрушивается на голову, когда Шиён, облизнувшись, делает мягкий шаг вперёд, манерно, красиво, подобающе аристократам изящно, и не сбрасывая высоту своего положения, когда на ней один банный ханбок поверх голого тела. Бора подскакивает и прикрывается руками. – Не подходите! – несдержанно вопит она. – Не надо! Бора закрывает грудь и сжимает бёдра, от страха нечаянно зажмурив влажные глаза. – Почему ты вновь кричишь, пусть я ничего не сделала? – Я-я зн-н-наю! Что вы… Ч-что вы х-хот-тите сделать! – слёзы бесконтрольно катятся по щекам, голос позорно дрожит, а туман застилает голову, оставляя сплошь чернющий страх и самые глубокие темнотой отвратительные мысли, которыми Бора давно не терзалась, позабывшись в показной нежности своей госпожи. Но прямо здесь у Шиён наполняется взгляд животным желанием, темнея, мрачнея, а её густой и горький запах усиливается, въедаясь крысиным ядом в нос, оставляя внутри язвы и кровоточащие раны. – Что я хочу сделать? – приглушённое рычание страшнее крика. Бора хаотично машет головой из стороны в сторону, пятясь назад. – П-позвольте мне уй-т-ти… – Ты способна заболеть, если в скором времени не согреешься. – Пожалуйста… – Бора, я не намеревалась ничего делать. – Мож-жно мне уйти… В подбородок впиваются грубые пальцы, оставляя на коже по ощущениям несколько синяков. Шиён поднимает лицо Боры к себе, неумолимо вцепившись рукой, и тянет с такой бешеной силой, что не остаётся ничего, кроме того, чтобы подчиниться. Бора вскидывает на неё заволоченные пеленой и истерикой глаза – встречая отрезвляющий вид разозлённого, но потухшего в грусти бледного лица. Бора глупо открывает покусанный до крови рот, прекратив лепетать позорные мольбы и таращась на Шиён, утихнув, затихнув, стараясь сделаться пылью. – По какой причине ты, Бора, боишься меня, как чудовищного демона? Бора холодеет. – Неужели я настолько отвратительна тебе, Бора? – потускневший тон её властного голоса совсем на мгновение бьёт саднящей болью куда-то в сердце. Но помешательство быстро проходит. Пальцы болезненно сдавливают подбородок. Бора хрипит, почти задыхаясь в слезах: – Да. Глаза Шиён стекленеют, наливаясь серым. Острые скулы. Сомкнутые в полоску пухлые губы. И мимолётная резкая боль, промелькнувшая в тёмно-карем её радужек. Бора ощущает укол совести, но то столь незначительно, утопленное под более сильными, неудержимыми чувствами, что скоро забывается, бесследно исчезая, оставив лишь какую-то гаденькую, ревностную обиду, которую старательно силится превратить в жгучую ненависть. Но когда к Шиён возвращается та подавляющая, гнетущая аура – острый страх схватывает за горло. Шиён рывком отпускает Бору. Бора отлетает от неё, ударяясь поясницей об неровную стенку ванны, глухо вскрикнув. Она глядит на Шиён исподлобья, задерживая дыхание и замирая, будто готовясь в любую секунду броситься прочь. По Шиён ни капли не понятно, о чём её загадочные мысли. Боре кажется, она сболтнула лишнего. Боре кажется, она погрязла в чувствах и уничтожает всё вокруг, в первую очередь себя. Но Бору дерёт нечеловеческим страхом, паникой, истерикой, копившейся весь день в крошечном теле, и она не может сдержать крики, слова, безбожно искренние взгляды. И она голая. Она стоит голой возле Шиён. Внутри свежи воспоминания той ночи. Кошмарная чувствительность. От одного вдоха Шиён – мурашки покрывают тело. – …Я могу уйти? – невозможно робко шепчет Бора, глядя на Шиён снизу вверх. Шиён молчит. Шиён вцепляется мертвенно равнодушным взглядом в подрагивающую Бору, застыв в нечитаемой позе с нечитаемым выражением лица. Тонкие пряди её чёрных волос спадают едва по лицу, оставляя тени. Широкий ворот банного ханбока открывает ключицы и плечи. Её грудь мерно вздымается. Но Бора чувствует – будто готовящийся к атаке хищный зверь. Потому, не дождавшись разрешения, Бора, бросив по обе от Шиён стороны беглый взгляд, готовится к побегу. Наивная, маленькая птичка. Грезит надеждами на побег, на избавление от Шиён, когда находится в месте, где всё подвластно её непонятной воле. Голова гудит. Ничего разумного не лезет. Одни вопли. Беги, бежать, срочно, сейчас же. Мерзкое ощущение копится в солнечном сплетении. Бора делает незаметный, глубокий вдох. Выставляет ногу вперёд и… Бежит. На третьем шагу её больно хватают за запястье и толкают вперёд, прижав к деревянной стене влажной купальни. Из горла вырывается сдавленный, щенячий стон, когда лопатки болезненно ударяются об шероховатую поверхность дерева. Шиён нависает сверху. Её лицо и тело погружены во мрак. Бора, прижатая оголённым дрожащим телом её высоким и разгорячённым в гневе, безвинно и напугано задирает до боли в шее голову кверху, пялясь загнанным взглядом на безразличный, обжигающий холодом взор, которым она словно впивается, не боясь нанести травм. Бора хочет позорно залепетать: «Пожалуйста, отпустите». Но слова не вылетают из глотки. Там один скулёж. Боре страшно. Боре дико, до истерики страшно. Шиён больно вжимает запястье в стену. На нежной коже наверняка выступают синяки. – Хорошо, Бора, – слова – будто змеиное шипение. – Я демон, – прошептав льдистым бархатом, она неспешно наклоняется, сгибаясь в спине, и прикладывает жгучие губы к уху, выдыхая мерное, горячее дыхание. Бора замирает и начинает плакать. Не рыдать – но тихонько всхлипывать. От её дыхания тело перекручивает мерзкими спазмами. Взгляд замыливается – Бора видит сплошной чёрный цвет. – И, раз я такова, – продолжает шептать она, и тон её голоса пуст, мрачен, лишён всякого тепла, которым пестрил весь прошедший день. В груди кошмарно ноет. Боре хочется орать. Невыносимо. – То ничего не мешает мне… Забрать долг? Какой долг, – хаотичными мыслями плачется внутри. Пожалуйста уйдите. Пожалуйста не трогайте. Мне очень жаль. – Ты, Бора, воспользовалась моим телом, когда тебе возжелалось, – её хватка на запястье становится будто озверевшей. Бора пищит от боли, захлёбываясь в слезах. Шиён прижимается одурело плотно. Горький запах окутывает. Внизу ноет. Глотку – стискивает тошнотой. Шиён теплая. Тяжёлая. Безмерно страшная. Зверь, животное, отвратительная, мерзкая, уйди, пропади, не терзай. Боре горько. Обидно. Страшно. – То, если захочется мне, я тоже – могу. Нечто влажное широко проходит по раковине красного уха. Язык. На миг – в глазах темнеем пятнами, и Бора дёргается, начав вырываться, колотится спиной об дерево, силится вырвать запястье из цепкого захвата. Шиён в отместку сильнее вжимается телом. Придавливает. Не позволяет даже сделать вдох. Ткань её банного ханбока на вороте пропитывается слезами. – Я хочу сейчас, Бора. Бора издаёт невероятно сдавленное, жалобное, сиплое «нет». – Тебя никто спрашивать не будет, – глухим рыком на ухо. Широкая ладонь тяжело падает на оголённую талию, впиваясь длинными пальцами в плоть. Из горла выходит: «Госпожа, прекратите». Следом: «Я вас ненавижу». И ещё: «Вы худший человек». На уровне свиста – едва уловимо. Шиён слышит. Потому хватка на теле становится озверевшей, до крови, до отметен ногтей. Бора скупо вскрикивает. Мир начинает плыть – спина содрана. Локти тоже. Запястье немеет. Шею пронизывает невыносимая боль. Зубы впиваются в шею, нещадно вгрызаясь, и Бора дёргается в судорогах, бьётся, никак не может вырываться, только вертеть головой, хныкать, мычать, просить сорвано прекратить и терпеть боль от её острых клыков. Что-то горячее заливает ключицы. Собственная кровь. – Прекрати дёргаться, – злобно гаркает Шиён, надавив большим пальцем на солнечное сплетение. Бора давится. Бора пытается дышать. Глотка скованна. Бора не может. Не может. Не может. Пелена накрывает глаза. Она задевает ногой чужую голень. Шиён рычит. – Непокорная девчонка, – выплевывает она. Шиён сейчас, когда грубо вжимает Бору в стену, намерено оставляя множество кровавых следов на молочной, без того испещрённой недавним коже, когда лезет меж пушистых завитых волос губами, чтобы отыскать бешено бьющуюся вену, чтобы впиться появившимися клыками, вызывая от непослушной, буйной птички жалкие щебетания, чтобы обхватить огромными руками невозможно узкую талию, она – как хаотичный смерч, как тьма бездны, как кошмар, как демон. Горяча, груба, стихийна, зла, но жжёт лишённым эмоций – кроме злости – голосом, подавляя, губя. Бора не теряет сил, но действует рефлекторно. Пытается сбежать. Не получается. Она плачет. Плач – переходит в рыдания. Шиён сцепляет зубы на горле. Бора давится воздухом. Влажнит ворот её ханбока слюной. Бьёт ногами. Ударяет головой об её ключицы. Шиён вновь рычит. Глухо, хрипло, угрозой. Бора не прекращает сипло кряхтеть: – Отпустите. И тогда, Шиён отпускает запястье, чтобы сомкнуть обе руки на тонкой талии. Чтобы силой отодрать от стены и толкнуть лицом туда же, не давая и секунды на осознание. Нос плотно впечатывается во влажную, пахнущую цветами стену. На щеке саднит свежий порез. – Отпустите! – внутри внезапно отыскалась сила – крик, как у погибающего ребёнка. Звонко, до истерики цепляет уши. Усмешка хрипло задевает ухо. – Я сказала, не дёргайся. Мне тебя связать? Шиён хватает обе руки Боры, чтобы задрать над головой и сжать одной своей. Чтобы Бора не отпиралась. Чтобы не могла оттолкнуться от стены и попытаться вырваться. Она подгребает Бору ближе к своим бёдрам, схватив за живот и толкнув назад. – Отпустите, – увядающим, влажным, потрескивающим голосом. На поясницу давят, заставляя прогнуться. – Получу своё и отпущу. Её причиняющие боль ладони – пусть весь день они приносили покой и нежность – водят по телу, царапая, вжимая ближе, чтобы опуститься по впавшему животу вниз, разводя дрожащие бёдра в сторону. Бора изо всех оставшихся сил, слабостью, хрупкостью – сопротивляется. Сжимает ноги, отодвигается вперёд, лишь бы не прижиматься туда. Но. Шиён сильная. Шиён высокая. Шиён мощная. Она – одной рукой способна задавить. Все попытки избежать её тщетны. Бора, глупая, маленькая Бора – все те дни, заключённая в чёрном поместье, боялась этого. Когда властная госпожа придёт, чтобы взять принадлежащее ей тело. Вокруг пахнет кровью. И табаком. Мята режет нос. Бора рыдает. Водит лицом по стене, тщетно извиваясь. Шиён шуршит тканью банного ханбока. Удерживает тонкое тело подле себя. Чтобы… Чтобы… – Нет!.. – задыхаясь, выкрикивает Бора, нечётко, проглатывая, задыхаясь в солёном. – Я вас ненавижу, я вас ненавижу, – как в бреду повторяет она. Руки Шиён на животе на мгновение вздрогнули. И то – прибавило крика, желания кричать, желания лепетать бессвязные предложения, стараясь избежать неизбежного. Избежать боли. Бора уверена – будет больно. Будет очень больно. И гадко. И противно. Мерзко. Мерзко уже. И уже больно. Но будет – в стократ. Прежде, чем Шиён полностью скинет последние остатки наряда, распахнёт ткань на бёдрах, Бора продолжает кричать, но тихо, орать, но сдавлено, ощущая, как напрягается и саднит горло от бесконечных рыданий: – Я не хотела. Тогда, я н-не хотела, нет, – внутри сковало огнём и льдом, чудовищным страхом и вездесущей, чёрной ненавистью, что поглотила любое глупое то, что Бора безрассудно посмела к ней почувствовать. – Ник-когда с в-вами не хотел-ла. Никогд-да. Только не с-с вами. Позади Шиён замирает. Бора не понимает. Бора не чувствует. Бора кричит. Внутри. Снаружи – хнычет, лепечет, задыхается, заикается, оставляя слёзные дорожки на древесине. Её трясёт, саднит, мутит, крутит, убивает, забирает, закручивает, тошнит, мерзко, безбожно мерзко, темно, больно, гадко. Она – всем сердцем, телом, разумом, всей собой – окончательно, понятно, решительно понимает. Бора ненавидит Шиён. Она нисколько не добрая. Нисколько не нежная. Она демон. И Бора её ненавидит. Чистой, настоящей ненавистью, желая её убить. Отбросить от себя. Сделать так, чтобы никогда не показывалась рядом. Чтобы никогда не чувствовать её отвратительный запах табака и мяты. – Только не с вами, – задыхающимся голосом повторяется она, даже не чувствуя, как хватка вокруг запястьев ослабла. – Я так хотел-ла с-сделать эт-то с тем, кого б-буду любить. Вас я… Бора уродливо, громко всхлипывает, ударяясь в рыдания, между которых невнятно чеканит, сползая по стене вниз: – Ненавижу. Сказав это – Бора полностью валится вниз, больно плюхнувшись на мокрый пол. Пальцами она хватается за стену, сломав ногти. Коленки сдираются об доски. Бора продолжает рыдать, не осознавая, что тиски пропали. Она рыдает, всхлипывает, хватает ртом воздух, не может вздохнуть, голова кругом, мир пропадает, чёрное, чёрное, вата, где мысли, клокочущий страх – везде. Сердце бьётся об рёбра. Кровь шумит в ушах. Собственная кровь холодно липнет к коже. Бора никак, совсем, ничуть не может понять, осознать, ощутить, увидеть – что Шиён отпустила, отступила, убрала мерзко-горячие ладони с тела, прекратив терзать. Не закончив. Почти не начав. Бора не слышит удаляющиеся шаги. Не слышит приближающиеся. Но чувствует – как легко-тяжёлое сваливается сверху на голову, прикрывая полностью нагое тело от пронизывающего ветра и начавшего сковывать холода. Погружая в безопасный кокон. Бора хочет прекратить существовать. Сознание меркнет. Глаза невозможно болят. Ком в груди – растёт. Рыдания не заканчиваются. Будто с каждой секундой и расплывчатой, промелькнувшей мысли-воспоминания растут, ширятся, становясь необъемной ношей. Бора думает, как Шиён обнимала в тканевой лавке. Бора думает, как Шиён сковала тело, придавив своим, навалившись и сжав запястья, чтобы вгрызаться клыками в шею и спину, оставляя кровоподтёки и синие метки. Бора думает, что была права. Бора думает, что она тупица, раз не сбежала тогда, днём, потому что лучше жить нищетой, чем быть её игрушкой, быть её женой. Бора думает, что ненавидит свою слабость. Свою сущность. Свою семью. Всё вокруг. Бора думает, что смерть милосерднее, чем оставаться такой – бесполезной и уязвимой в её власти. Бора думает: Пожалуйста, заберите меня домой. Бора не слышит, как дверь в купальню с грохотом закрывается, и помещение погружается в долгую тишину, прерываемую лишь собственными несдержанными рыданиями.