птичка в руках демона

От плотно закрытых оконных ставней покои бесконечно тонут в темноте. Наведывается прислуга – Бора срывается и истошно кричит, чтобы убирались прочь, оставив одну. Приставленная к дверям громоздкая тумбочка. Никакого даже мизерного ощущения безопасности. Всё вокруг, окружающее, тёмное, пропахшее мятой, не позволяет сделать ни единого глубокого вздоха, без срыва в жалкую, надрывную истерику, от которой садится голос и безбожно болит голова. Бора хочет содрать кожу. Хватает ногтями, проводит полосы, размазывает кровь, скулит от боли, заворачиваясь в скомканное грязное покрывало, измазанное той же кровью и слезами. Она укутывает каждую частичку тела в ткань, не допуская обнаженности – будто оголит ногу, и за ногу схватят лапы, утаскивая навсегда в черноту, проткнув лёгкие. Спина болит. Саднит – но осознание, откуда боль пришла, причиняет муки внутри. Бору не отпускает. Ни на секунду. Она крутится в вихре ненависти и страха, плача, мольбы, обращённые в никуда. Запястья синие. Опоясывающие синяки. Бора не видит свою шею. Но чувствует. Острую боль. Припухшую у ключиц кожу. Прилипшую горячую кровь. Одиночество – то самое, когда брошена будто под сильнейший морозный снегопад – душит и хватает в мерзкие тиски, выдавливая из груди позорные влажные всхлипы. Бора отказывается выползать из постели. Менять одежду – оставшись закутанной в чужой банный ханбок, совсем потеряв понимание, чьё это. Старается отыскать что-то, что дозволит расслабиться во сне, в беспамятстве, дозволит на миг позабыть о собственной никчёмности, о том, что бежать некуда и не к кому. Что тут – её вечное заключение. Которое казалось утешением; которое теперь кажется уродливым наказанием. Несправедливым. Всю жизнь – мечты о светлом. О счастье. О семье. О любви. О том, что белые одеяния и честные клятвы. Что тёплый дом – тёплые объятия. Острые пальцы широких ладоней взамен легли на талию и горло, оставляя грубостью и жестокостью яркие фиолетовые пятна. Когда рыдать становится физически невозможно – Бора утыкается в подушку влажным от слёз лицом, где засохшие солёные дорожки, и содрогается всем телом, естеством, поскуливая, хныкая, не открывая глаз. В груди растёт чёрное – такое болезненное и страшное. Растёт, режет, задевает, засасывает во взращённую внутри тьму. Собственное тело кажется омерзительно испачканным. Грязным. О ней думать не хочется. О ней Бора не думает. Заместо её образа громадное чернющее пятно; высокое, клыкастое, когтистое. Туманное сознание не меркнет под гнётом истерики, не позволяя отключиться от несчастья, найденного в этом доме. Сны – в них преследуют образы. Бора жалеет себя, лелея свою в жизни трагедию, неразумно, только бесконечно вопрошая «за что», раз за разом прокручивая в колесе отвращения недавно случившееся, никак не вытурив образы из головы. Боль и истошно громкая истерика накрывают вновь, когда в воспоминаниях всплывает мягкая улыбка мягких губ и тёплое касание нежной ладони к заалевшей от смущения щеке.        \        Спустя несколько одинаковых и неразборчивых дней наступает смирение. Сухое, серое, бесконечно пустое, давящее между рёбер невыносимой усталостью и бессилием. Смирение – уничтожает душу спешно, быстрее, чем постоянные стыдливые срывы в слёзы и суетливую панику. В голове тишина. Густая, спокойная, усилено приученная заткнуться. Она ядовито прогрызает то стучащее в замедленном темпе сердце, и Боре, в одну отчаянно мерзкую ночь, становится до того много всего вокруг: чувств, оставшихся после касаний прохладных пальцев, эмоций, всполошённых своевольными объятиями, себя, погрузившуюся в мучительные мысли, которые нескончаемым потоком роются в голове, нагнетая, раздражая, убивая; становится так – ужасающе худо, что где-то повыше желудка плотно набирается вздох, будто вот-вот из горла выйдет протяжное, уродливое завывание, и… И тишина. Бора тихонько выдыхает через заложенный нос и засыпает сном без сновидений. Чтобы проснуться на следующее хмурое позднеосеннее утро с опухшими красными глазами и натёртыми красными веками в полнейшей кладбищенской тишине. Ни копошений слуг. Ни стучащего набатом сердца. Ни судорог по изнеможённому телу. Ни беспокойных истошно громких мыслей о ней в сознании. Бора просыпается – с разочарованием встретив рассвет – и подолгу пялится в тёмный потолок, наблюдая, как блеклые полосы солнечного света прорываются через щели оконных ставней, освещая всё равно кажущейся мрачной комнату. Будто бесконечно наступили сумерки. Когда затихшее горе и боль становятся меланхолией. Когда в груди давит бесконтрольным ощущением бедствия, что никак не обретает силу. Смирение – как утешение. Бесчувствие. Бора скидывает с тела широкую ткань банного ханбока. Путается в рукавах и подоле – но руки самостоятельно неспешно распутывают тело из непозволенных объятий, чтобы опустить тяжёлую ткань к голым ступням. Холод омывает кожу. Кости ломит. Мышцы ноют. Бора осматривается. Непонятно зачем. Опустошение ощущается очищением. Никаких мыслей – только безотчётные движения собственного тела. Бора наблюдает, как крошечные руки шумно отворяют шкафчики, как пальцы слабо скользят по дереву, по мягкой ткани нарядов. Бора чувствует, как холод у груди заменяется обволакивающим теплом и тисками. Как ноги окружает грузная юбка, избавляя коленки от мурашек. Грязные волосы те же крошечные руки тотчас собирают неряшливо наверх, убирая россыпь усохших кудрей с плеч. Открытая шея. Чуточку легче дышать. Подходит к окну. Ноги слабо гнутся, угрожая подогнуться вовсе. Нет дела. Синяков на бедрах, коленках и голени чересчур много, потому новые ничуть не страшны. Резкий порыв ветра режет покрасневшую возле глаз кожу. Тусклый свет, серое небо – отвыкшим от света глазам всё равно ярко, и Бора щурится, вглядываясь в пустой под окнами двор, углядывая ровные кучки пожухлой листвы на дороге. Хочется на улицу. Смирение заглушает долгий, въедливый страх. Хочется вдохнуть свежесть и чистоту, не дышать остатками мяты и табака, не дышать парным собственным горячим дыханием. В углу комнаты непримечательно валяется задавно принесённый тубус и кисти. Ранее Бора думала – разорвать и выбросить. Теперь желается подобрать и использовать. Какая разница, кем куплено и подарено. Какая разница, какие воспоминания хранит; безразлично, как терпеливо за спиной стояла она, пока Бора кропотливо выбирала художественные принадлежности. От взгляда на кисти что-то щекотно и чувственно вспыхивает в груди, даря некое утешение ослабевшей и сдавшейся душе. Подбирает тубус, хватает в ладошку кисти. Поместье тихо. До рассвета всегда: госпожа спит, прислуга не смеет мешать. Бора неторопливо открывает дверь, не доставляя много шума. Никакого страха от возможной встречи с ней. Ноги мягко ступают по дереву, оставляя негромкий стук и оглушительное эхо. За спиной, Бора отчётливо ощущает её покои. Оттуда резко и густо. Пряно, остро, горько. Давит. Не задавливает. Бесполезно страшиться – если некуда прятаться. От неё – Боре никуда. С ней – незачем. Опустевший рассудок находит единственное спасение в рисовании. Первый глоток холодного осеннего воздуха обжигает горло. Никакой мяты. Никакого табака. Четкие синяки на хрупких запястьях и от каждого шага ноющая спина. Бора укрывается на излюбленном месте меж поредевших листвой кустов на заледеневшую после ночи лавочку, нисколько не пытаясь отыскать суетливым и озабоченным взглядом бесшумно подкрадывающуюся госпожу, никак не переживая или беспокоясь оказаться замеченной ею. Пусть ходит около и рядом, пусть смотрит, пусть даже режет безразличным холодом. Пусть делает всё – что взбредёт в ту демоническую голову. Боре безразлично. Ведь сопротивления и попытки исправиться постоянно приводят к безысходности.        \        Прислуга, увидав вышедшую из покоев иссохшую и побледневшую, едва не посеревшую растаявшим к весне снегом Бору, тотчас начинает неспокойно суетится вокруг, тащит в купальню, чтобы там насильно отмыть погрязневшее за долгие дни лежания тело, вымыть начисто длинные волосы, принести пахнущую свежей чистотой одежду, отбирая старую. Когда Бора возвращается в покои – постель застелена новым бельём, а сброшенный на пол чужой банный ханбок исчез, не оставив даже о себе напоминания. На белоснежных листах кистью несколько расплывчатых пятен. Бора падает на постель и засыпает. Внутри – по-прежнему ничего; царапающее, тошнотой в животе ничего. Слёзы не текут. Руки не дрожат от безостановочного тремора. Когда к ужину приносят еду, Бора, как и прежде, забывает поесть, не обращая внимания на слипшийся и гудящий желудок, чувствуя, как острые рёбра выпирают через ночные одежды. Собственная кожа пахнет приятно. Сладко. Не горько. Синяки и раны понемногу затягиваются. Под кожей – мнимо – продолжает жечь. Бора не желает на то обращать внимания. У неё не получается рисовать на следующий день. Улица и цветастое небо видятся серыми, не примечательными, не вдохновляющими. Кисть будто неправильно ложится в руку. Краски текут по бумаге, оставляя разводы. Прислуга надоедающее крутится вокруг, наверняка превышая данный им приказ. Шепчет, хрипит, тихонько, тайком: «Не холодно?»; «Не хотите отобедать?»; «Вам ничего не принести?»; «Может… Обработать раны?». Бора не отвечает, а молчит, пялясь безучастно на запястья худощавых рук, наблюдая, как синие оковы никак не желают слиться с белым цветом кожи. Следующим днём – либо же следующей неделей, но снег пока что не засыпал двор – Бору ловят на выходе из поместья. Тубус, с одним исписанным кистью листом, глухо стукается об бок, трогая выпирающие рёбра, и прислуга сильно сжимает локоть, говоря: – Госпожа просила проводить вас к беседке.        \        На мгновение мир превращается в туманный, заплывший водой силуэт. Один раз – сердце бьётся об грудную клетку, досадливо принося неудобства. На секунду сковывает тошнотой глотку. На секунду вздрагивает тело, налившись свинцом. Бора думает – она задержалась с надоевшими просьбами прийти поближе. Бора думает, что её каменное смирение заглушит привычное волнение, и что чувства, ставшие стихийными бедствиями, навек испарились из дурной головы, и что не будет никакой проблемой удовлетворить ту её отвратительную натуру, чтобы вновь на долго закрыться в своём затихшем штилем мире, радуясь пресному спокойствию. И когда прислуга отпускает локоть, красноречиво глядя вперёд, где открытые тяжёлые двери, указывая на начисто убранную от листьев дорогу, у Боры не остаётся ни единого сомнения, что до внушительного влияния Шиён ей теперь нет дела. Когда не остаётся страха что-либо потерять – иное кажется совершенно не важным. Бора боялась потерять себя и гордость; Шиён выдрала душу непостоянством и болью, напомнив, что гордости у Боры быть не должно. Свобода – даже в детстве была лишь сладким словом, невозможным и недостижимым. Наперекор всему где-то внутри, меж грудной клетки, где-то там, где находится сердце, что-то скребёт и стонет, пуская по венам едва-едва обжигающую дрожь. Бора не краснеет и идёт ровно, заранее углядывая в пустоте одинокого двора высокую чёрную фигуру, облачённую в табачный тонкий дым. Бора ничуточки не боится приблизиться к ней. Но, не дойдя до Шиён, уже желает поскорее убраться от неё, так далеко, так надолго, чтобы никакого упоминания. На звук шагов Шиён неспешно оборачивается. Бора застывает, глядя прямиком в её чёрные, бездушные глаза. Дыхание застревает в глотке внезапно и сокрушительно, непослушное тело вновь кажется хрупким, противоречиво тяжёлым, и широкий пустой двор – беззащитной пустошью пред нападением громадного хищника. Бора ощущает себя, как тогда, в первую их встречу. Животный, опасливый страх – беспричинный, инстинктивный. Но не чувствует, как тогда, странного – тоже животного – трепета, желания упасть к ногам, лишь бы не тронули, лишь бы не причинили боли. Бора знает, что причинит. Чтобы она ни делала. И глядя на её отрешённое, безжизненное лицо, глядя на тонкие пальцы, слабо сжимающие трубку, глядя на неряшливо распахнутый верхний ханбок, что она, точно, правдиво как тогда, напрочь чужая. Боре безумно чуждо, что недавно она могла отыскать в этих глазах нечто своё. Шиён делает небольшой шажок в её сторону. Бора не отскакивает. – Пройдёмся? От её ровного и лишённого эмоций голоса вспыхивает мерзкая тошнота, смешанная с раздражением. Бора кивает. Прежде, чем отвернуться, направляясь в сторону ворот, Шиён на мгновение застревает, осматривая Бору так внимательно, досконально, почти бережно, застряв дольше положенного на скрепленных у живота руках, где один рукав забрался, обнажая запястье. Шиён хмурится. И, выдохнув густой дым, ведёт Бору за собой по смешливому маршруту – гулять во дворе поместья почти негде; только если ходить кругами вокруг громадной беседки, перешагивая через небольшой мостик, под которым точно такой же небольшой пруд. Бора не думает о пути её взгляда. Бора отбрасывает желающие всплыть в голове мысли, намеренно храня молчание и лживый покой. Шиён идёт поодаль. Медленно. Будто намеренно специально ради Боры, чтобы та не спешила судорожно догнать. Она курит, не поворачивается, не сменяется в эмоциях – её смену эмоций Бора научилась чувствовать, даже не видя лица. Всё неправильное и непривычное. Не заволоки разум то хрупкое смирение – Бора непременно бы задавалась множеством вопросов. Почему Шиён грустна; почему в глазах её даже темнота обрела мрак; почему кажутся слабыми её руки; почему она ведёт себя до одури нетипично, будто опять отыскала в себе новую личность, ею сводя с ума. Но смирение побеждает. Бора послушно вышагивает рядом, дожидаясь, когда Шиён заговорит. Не мучаясь догадками и заалевшими щеками да ушами. Шиён не спешит продолжать разговор. Словно взаправду приказала привести к себе Бору, только чтобы пройтись по двору и помолчать, терпя странный, наполненный холоденным отчуждением меж ними воздух. Размеренно почти доходят до ворот. На миг проскальзывает мысль, что Шиён ведёт её за ворота, туда, к мнимой свободе, вытуривая за дверь, чтобы избавиться от непослушной, ненавистной ноши. Но Шиён останавливается. Прямо тогда, когда Бора начинает грезить, что будет, если её выгонят. Шиён останавливается. Бора стопорится рядом с ней, озадачено обращая скрытый взгляд. Шиён вздыхает – не дымом, тем самым наполненным отчуждением воздух. Бора лишь теперь замечает забытый стойкий запах мяты и табака не табачного, а табака – который запах Шиён. Желудок не сводит привычной судорогой. Только негромко шумит звоном в ушах. – Бора, – звучащее десятки раз собственное имя на её губах впервые звучит тусклой нерешительностью и едва не вопросом. Шиён не растягивает в игривой манере буквы. А говорит резко, сухо, с каким-то потерянным надрывом. Из-за чего бывшее стойким спокойствием сердце суетливо, но притихши сходит с ума, зачем-то начав разносить горячую кровь буйно и шумно. Бора не разгадает, что хранится в голове Шиён. О чём её мысли и каковы её мотивы. И Бора к тому отчаявшись привыкла; решив не задавать самой себе бесполезные вопросы, а принять, как данность. Чтобы позабыть свои неправильные к ней чувства. Но сейчас Шиён не просто меняется с грубости на нежность – она откидывает почти окончательно властную натуру госпожи, на миг показавшись какой-то… Бессильной? Бора в удивлении расширяет глаза, снизу вверх глядя на не повернувшуюся Шиён. Шиён смотрит куда-то вдаль. У неё распущенные всклокоченные спутанные волосы и заострённые черты лица. Однажды Бора видела её почти такой: поблекшей, уставшей, измотанной, с тенями под глазами и очерченными худобой скулами. Бора не помнит, чтобы Шиён горела золотом и счастьем. Кроме дня, когда они были вместе и гуляли по заполненной людьми улице. Бора едва не выдыхает поспешное и вопросительное: «Госпожа?..». Как Шиён резко оборачивает на неё свой до одури серьёзный и честный взгляд. В её сощуренных глазах на мгновение читается внезапная вина. Что? Что происходит? Бора теряется. Бора паникует. Не смущённой и беспокойной паникой, как если бы потерялась в чувствах, а настоящей, грузной паникой – когда встречаешь доселе невиданное явление, будто новое на небе созвездие или неясное пятно вдалеке, способное стать погибелью. – Бора, – повторяет вновь она, – я… Сомнение, читаемое в Шиён, будто рушит мир вокруг. Словно… Словно все месяцы, которые Бора томилась в её поместье, Шиён сохраняла задавно выточенную маску той личности, которая быть обязана, и вот теперь, и вот уже не впервые, маска трещит, слой за слоем показывая её… Другой. Не такой, какой Бора ожидала. Не такой, какой Бора видеть её жаждет. Особенно теперь. Когда все чувства к ней – это смятение и сдавленная ненависть, перетекающая мерзким привкусом на язык. И наверняка эти открытые эмоции видны на лице. Потому Шиён не торопится говорить, а вглядывается с такой дикой, надрывной пустотой и грустью, что Бора хочет убежать. Не нужно. Нет. Зачем ты постоянно выворачиваешь наизнанку и режешь по чувствительному. Отчего никак не успокоишься и не выберешь, какой быть. Для чего играешь, испытываешь, терзаешь нервы, прорываешься который раз через выстроенные от тебя барьеры, постоянно выбирая новые эмоции, которыми оглушаешь. Зачем выглядишь грустной. Тебе нельзя, у тебя нет права. Ты ранишь и убиваешь волю – и выглядишь, будто страдала, а не причиняла страдания. Бору потряхивает от свалившейся несправедливости и приглушённого гнева. И она не хочет, нет, не может, не хочет, слышать, что говорит Шиён следом, что говорит дальше, выдыхая хриплым, сухим голосом незнакомые, чуждые её личности слова, возвышаясь около не сталью и угрозой, чудовищным монстром, а простым, обыкновенным, заволоченным виной человеком. – Бора, – в третий раз начинает она, – я… Я выполню любое, что ты мне скажешь. Из горла вырывается едкий и истеричный смешок. Выполнишь… Любое?.. – Без уловок, – настаивает Шиён, будто… оправдываясь?.. – Ты можешь попросить у меня всё, что угодно, и я беспрекословно послушаюсь, исполнив твой наказ. Смех – тот самый истеричный; смирение? Какое, к дьяволу, смирение?! – рвётся из горла, но не выходит, потому что Бора задыхается осознанием кто и что ей говорит. И задыхается-затыкается потому, что выражение лица Шиён, выражения лица её, этой невыносимо, непозволительно отвратительной женщины, что никак не утихомирит порывы окончательно сделать Бору сумасшедшей, кажется до одури искренним и упрашивающим, но не жалостливым, по-прежнему источающим угрозу. Бора безмолвно пялится на неё, запрокинув наверх голову. Шиён вдумчиво глядит в ответ, дожидаясь приказа. Приказа! Просьбы! Шиён ждёт – чтобы исполнить её слова. Бора ощущает, как вот-вот её схватит истерика, не слёзная, а одуревшая, когда сдавшиеся нервы не выносят, когда чувства – обесчувственные – наполняются через края, выходя из-под контроля. Приятное опустошение заполняется роем. Ты единственная погибель моей жизни. И, пусть надобно усмехнуться и показать, что на поводу её Бора идти больше не намерена. Поддаваться, отвечать, делать уступки, самолично принося в чужие широкие ладони шанс на ненавистное и ненужное общение. Бора молчит – задумавшись. Потому что Шиён смотрит настолько выжидающе, что Бора ломается. Сдаётся. Хочет ей сказать и увидеть, что слова её услышали. Бора хочет отыскать контроль хоть где-то. Отпусти меня. Первая мысль. Подари мне свободу. Вторая мысль. Исчезни из моей жизни навсегда и отдай забранное спокойствие, шанс на счастье. Третья мысль. Четвёртая мысль, вылетевшая необдуманно: – Не делайте мне больше больно. Длинные пальцы рук, меж которых зажата тонкая трубка, ранено дёргаются, а Шиён втягивает носом воздух, будто признавая всё то, что Бора не сказала, но сказать хотела, всё, в чём Бора хотела обвинить, но не решилась. Шиён кажется поверженным в схватке диким зверем, когда низко чеканит, вкладывая бесконечное обещание: – Никогда не сделаю.        \        Бора безумным ветром забегает в собственные покои, ломко рухнув на пол, ударяясь острыми, слабыми, красными коленками и пряча лицо в слоях широкой ткани одежд. Она крепко прижимается спиною к двери, будто бы сможет таким детским жестом не допустить никого внутрь, сберечь своё истерично вопящее удивление. В мыслях, голове, вспыхивает, пятном, очертаниями, размыто, вдруг чётко – её взгляд карих размякших словно дождём глаз, сомкнутые в полоску пухлые сухие губы, искажённые не в улыбке, не в ухмылке, не в недовольстве, а… А в… Сожалении. Бора несдержанно кричит и бьёт ступнями об пол. Сколько можно! Почему ты не прекратишь?! Бора не понимает себя, не понимает её, не понимает ничего, но душу рвёт на крошечные лоскуты на живую, а в груди тянет до того невыносимо и болезненно, что та мука ничуть не сравнится с муками от незаживающих ран и синяков. Что ей делать? Что делать – когда мучительница, демон, ненавистный всем существом человек, вдруг заявляет с до одури честными глазами, что более никогда не обидит? Когда заранее принятое решение – в который раз! – разбивается с грохотом на осколки. Бора проклинает себя – что не выбрала свободу. Бора проклинает себя – что в последнюю секунду что-то щёлкнуло, будто: «Я хочу, чтобы она была, как тогда». Будто: «Мне так отчаянно хочется её рядом». Будто: «Так, так ужасающе страшно отправиться в мир за пределами высоких чёрных стен». Клетка золотыми прутьями широко отворяется, а крошечный птичий клювик приматывает лапки к золоту, чтобы ни за что не оказаться там. За пределами. Там, где непонятно и ничего не известно. Бора не рыдает – но срывает в крике голос, переходя на сдавленный вскрик, чтобы захрипеть осипшим голосом протяжное «я не могу так больше», и замолкнуть, обнимая себя за коленки и покачиваясь, как ребёнок. Спустя минуты она крепит в голове осознание, что ничего не меняется. Бора по-прежнему хочет от неё подальше – пусть подсознание настаивает об обратном. Избегать, не подходить, забыть, и жить, повинуясь, только бы упростить невыносимое существование бок о бок с ней. Выдох. Бора неспешно и неловко встаёт с пола, покачиваясь, но скоро найдя равновесие. За окном яркое голубое небо. Размазанные синие тени под её веками. Мне не хочется и дальше быть слабой.        \        Первое изменение, что Бора явственно ощущает: прислуга более не следует по пятам, не досаждая и не надоедая своим постоянным присутствием и некстати оброненными переживаниями. Еда, как и прежде, ожидает Бору по расписанию у двери. Бора, как и прежде, не хочет есть. Она проводит пустые сутки каждодневно за одной и той же лавочкой, бестолку всматриваясь в переменчивое небо и замерзая от хлёсткого ветра и пониженной температуры. Листы в тубусе не кончаются. Одни расплывчатые пятна. Постоянно уставший взгляд. Бора спит в несколько раз чаще, чем раньше. Просыпается раньше – чтобы побывать на улице до того, как поднимется суета из-за пробуждения госпожи. Мнимое спокойствие. Бора грезит, что это навсегда. Её никто не тревожит, не трогает, не мозолит глаза, позволяя продолжать своё бессмысленное проживание в ненавистных пропахших ненавистным запахом стенах. Душу не беспокоят паразитирующие мысли. Потому что она, она, она – где-то отдалённо и появляется неподалёку только проскочившей мимо тенью или стойким горьким запахом, который приносит позднеосенний ветер. Изредка Боре кажется, что так было всегда. Так, как настало в этот месяц. Тихо, одиноко, завывающе холодно, приглушённо тревожно, без взгляда острых глаз и касаний мягких пальцев, без ударов, без вздрагиваний по ночам от любого тихого шороха. Просто – никак. Время, как тянущаяся бесконечно карамель. Забивает голову до отказа. Перекатывается сладким, ленивым безразличием, накрывая с головой. Та старая жизнь в родительском поместье кажется жизнью не её. Первая в жизни ночь с кем-то другим – произошедшей во снах, стертых, забытых. Первая свободная прогулка по шумным улицам – приведенным в мечтах миражом. Тот вечер в купальне кажется кошмаром. Который никак не отступит. Будто вечность вокруг лишь тишина и шелестение опавших листьев. Гробовое спокойствие. Словно в один миг Бора превратилась в невидимку. И Бора не понимает, как ей от этого. Как ей от бесконечной тишины без тревоги и опасений, как ей размеренные, предсказуемые дни. Мысли дурацки путаются. Ничего не понятно. Ничего не хочется понимать. Хочется просто подолгу пялиться на небо, засыпая с закатом и просыпаясь с рассветом. Чтобы ни за что не оказаться ночью в тишине и одиночестве. Чтобы не нагнали те самые мысли. От которых Бора удачно сбегает.        \        Вторым, что Бора замечает – становится смехотворно-невероятное полное отсутствие Шиён. Раньше Бора натыкалась нечаянным взглядом на неё повсюду, даже в те дни, когда не плелась по приказу в чужие покои. Но теперь её совершенно нет нигде. Ни в поместье, ни во дворе. Бора не ищет взглядом, не оборачивается в страхе – и не натыкается нигде. Она того не хочет. Встречи. Но замечает, что встречи окончательно сошли на нет. Прислуга не шепчет слухи, не болтает о госпоже. Шиён по мановению чуда испарилась. И в тот момент, когда Бора не просто замечает её полнейшее отсутствие, а его осознает – Шиён, как ей свойственно, появляется из ниоткуда. Когда Бора нехотя засиживается дольше нужного на лавочке, забыв о времени и обо всём. Когда Бора, придя в себя, суетливо и хаотично начинает собираться, будто почуяв неладное. К темноте всегда опаснее. И инстинктивный страх чересчур силён, чтобы стать погребённым под опустошением. Выйдя неспешно из закутка и подобрав тубус, который Бора носит бестолку, рефлекторно, потому что последние недели ни разу не доставала листов, она тотчас, даже не обернув голову, замечает. Тонкую струю белёсого дыма. Одиноко горящую свечу. Чёрную фигуру, привалившуюся к балке беседки. Бора неосознанно останавливается. Мигом ощутив на себе внимательный и пронзительный взгляд. Очертания её лица слабо углядываются в кромешной мгле почти зимней ночи. Бора, того не желая, прищуривается, силясь разглядеть в пятне чёрного – пятно бронзовой кожи, незнамо зачем стараясь рассмотреть эмоции в её глазах. Бора не спешит поскорее сбежать от проходящего щепетильно взгляда. Бора не пытается увести голову или спрятать лицо. Она смело глядит вперёд, чувствуя, как на руках выступили мурашки, и как едва ощутимо заныло ниже рёбер, затянуло, забеспокоило. В голове появляется слабой-слабой вспышкой: «Мы не виделись несколько недель». И: «Почему в тревоге не стучит сердце, но тревогой сковало живот?». Бора смиренно продолжает стоять так, не дрожа, не страшась, но немного нервничая, понемногу растворяясь в ночи, и видя свет – только впереди, там, за её спиной, но не в её чёрных, кошмарно чёрных глазах. Боре кажется, она испытала от Шиён всё, чтобы теперь чего-то страшиться. И Бора нет, нет, нет – нет! – никак не вспоминает давнее-недавнее обещание (приказ?), которое она, искренне смотря сверху вниз, поклялась исполнить. Может… То глухо отдающееся в сердце обещание… дозволяет ровно и без желания трусливо сбежать – стоять под её взглядом. – Здравствуй, – её тихий и бархатный голос мягко разрезает стрекочущую тишину. Бора не отвечает, но неосознанно сжимает мокрой ладошкой ленту тубуса. – Сегодня засиделась? Тон её голоса нежен и спокоен. Гармоничен с царящим вокруг умиротворением. Никакой тревоги. Совсем. Ничуть. Бора совершенно не понимает – отчего. Почему так. Раньше ей хватало единого на Шиён взгляда, чтобы затрястись кошмарной дрожью. Теперь же, наедине в пустом дворе, на расстоянии нескольких шагов, под её вниманием ничуть не тревожат мрачные и ужасающие своей гнусностью мысли. Бора списывает то на спасительное безразличие. Что к судьбе своей, что к Шиён. – Да, – негромко отвечает она. – К ночи не следует подолгу без верхней одежды сидеть на улице. – Угу. – Зайдешь ко мне погреться? В беседке ничуточки не теплее. – Эм… – Бора глубоко вбирает ртом воздух, нечаянно ощутив на языке табачный привкус, и, никак не осознав своих слов, продолжает неспешное: – Хорошо. Опоздавши задумавшись, что позабыла добавить: «Хорошо, Госпожа». Шиён её не одёргивает. Шиён застывает во всё той же полулежащей позе, ничего не ответив, продолжив лишь медленно выпускать с губ белёсую тонкую струю дыма. Ожидает. Ожидает её?.. Бора согласилась сделать что? Ноги самовольно ведут вперёд. Мысли – полнейшая путаница. В груди – полнейший хаос. Зачем идёшь! Нужно подальше – а не согласно поближе. С каждым шагом Боре жарче. Холод смывается с тела мгновенно. Ей жарко, она идёт прямо, она не посматривает вбок, но ловко забирается по ступенькам наверх, скоро оказавшись в орошаемой жёлтым светом беседке. И скользнув нежеланным взглядом в сторону Шиён. В сторону Шиён, которая освещена тем самым жёлто-оранжевым светом, всю небрежную, растрёпанную, словно растёкшуюся по деревянном полу. Шиён не обращает на Бору ответного взгляда. От этого отчего-то легче. Бора неуклюже плюхается на подушку у стола, не спросив разрешения. Не чтобы вывести из себя – просто забыв, что так положено. И те глубоко затоптанные мысли о ней, только о ней и о том, как несправедливо сильно она запутала и разбила хрупкое сердце, сейчас, вот сейчас, сидя незнамо для чего на полу в беседке, едва не на расстоянии вытянутой руки от неё, вспыхивают до того ярко и огненно, что Боре не хватает воздуха. Она почти начинает задыхаться. Собственные поступки кажутся самой дикой и глупой вещью на свете. Бора продолжает идти вперёд, когда решила уходить назад. Бора бездумно ведётся на голос: тихий и ласковый. Ничуть не приказной. Шиён спросила. Шиён попросила. Бора не подумала отказать. Все чувства к ней, обыкновенное бесчувствие. Или прекрасный самообман. Ненависть и злость… Почему вновь исчезла?.. С негромким шорохом полуспавших одежд Шиён оборачивается, тем привлекая внимание задумавшейся Боры. В длинных её пальцах зажата бутылка соджу. Бора некстати устремляет взгляд не на алкоголь, а на широкий вырез ханбока, под которыми острые стрелки ключиц да медовая блестящая золотым кожа. Привычно заныло внизу. Привычно забилось в груди. В голове – непривычно ни единой мысли о побеге. Боре хочется остаться тут. Но она не понимает, почему. – Выпьешь? – Шиён покачивает бутылку, отчего соджу глухо бухается об стенки. – Я никогда не пила, – зачем-то честно. Бора видит в лице Шиён некое, едва заметное изумление. Не скоро поняв тому причину. Впервые за их недолгое знакомство Бора не сжигается румянцем и позорным тремором. И то осознание протекает собственным равнодушием. – Тебе и впрямь рано, – на губах выступает слабая, уставшая, ничуточки не искренняя улыбка, – было. Теперь же, как мне думается, немного выпить не повредит. И впервые они ведут обыкновенный разговор. Какой-то иссохший и пустой. – Я не откажусь. Незнамо зачем желается выпить – всё, что о алкоголе знает Бора, оно делает дурнее и злее, оно расплывает взгляд и туманит голову. Беспамятство. Хочется. Особенно когда на лице Шиён отображается ничуть не скрытое, а намеренно открытое удивление, о корне которого думать совсем не желается. Особенно, когда каждый её ранее выверенный и твёрдый жест кажется неуверенным и уставшим. Бора было намеревается привстать, чтобы угоститься соджу – но Шиён, пресекая любые ожидания, поднимается сама, медленно, плавно, опьяневши-неспешно, и её длинные одеяния скользят по полу, сильнее обнажая плечи и грудь. Бора вздёргивает вверх голову. Не поселяется страха, что она вознамерилась встать, чтобы причинить боль – Бору не вгоняет в страх её высокое и крепкое тело. Шиён подбирает единственную крошечную чашку. И подходит. Бора безмолвно следит – отупело и замедленно. Шиён присаживается рядом. На мизерном расстоянии. В нос ударяет близкий запах мяты. От запаха табака чешется, хочется чихнуть. Едко. Заволакивающе-одурманивающе. И после, на мгновение застряв нечитаемым взглядом на Боре – от которого странно, трепетно, не так, как раньше, не так безумно, не так горячо, но неуходяще, непропадающе, – она протягивает длинной ладонью пустую чашку. На секунду Бора подмечает в её руках дрожь. Шиён протягивает ей чашку. Собственную, господскую. Бора растеряно перенимает ту из рук, никоем образом не коснувшись её наверняка тёплых пальцев. – Твой взгляд меня озадачивает, – на грани шёпота делится Шиён, поднося горлышко бутыли к краю чашки. Медленно наливает. Госпожа наливает ей алкоголь – заблудшим, ослабленным разумом это воспринимается дикостью. Бору учили, что наливать алкоголь должна она. Что невежливо заставлять старших – тем более свою жену, тем более свою (нет-нет-нет, не свою) Госпожу наполнять чашку. – Чем? – вырывается сухо, почти претензией. Шиён несильно усмехается, отводя глаза. Налив соджу, она ставит бутылку к ногам. Что. Происходит. Шиён перед ней – будто незнакомка. Не так, чтобы чужая и чуждая, а так, будто взаправду иной человек. Бора думает, что сошла с ума. А всё вокруг – просто бредовый сон. – Очень пусто, – ещё тише хрипит Шиён. В груди, где сердце, где заволокло холодом и воющей тоской, забилось горячо-болезненно. Боре не нравится то, с каким трепетом и осторожностью говорит Шиён, как протягивает соджу, как сидит рядом, как тайком бросает по-прежнему острые взгляды. Её поведение обогревает диким огнём бывшее стойкое морозом смирение, топит, затапливает. Бора ощущает, как понемногу начинают дрожать руки. Потому она бездумно опрокидывает в себя соджу – горло мигом обжигает невыносимая горечь. Бора делает вдох и жжётся сильнее. В уголках глаз выступают слёзы. Она громко кашляет, согнувшись. От Шиён раздаётся натянутый смешок. – Неумелая, – добрым шёпотом говорит она. – От таких потугов тебя вырвет. Бора чувствует её присутствие по ровному горячему дыханию и не спешит поднять кверху лицо, чтобы вновь встретиться с ней взглядами. Вместо того она восстанавливает дыхание, смиряясь с отвратительно горьким привкусом на языке. В голову ударяет поспешно. Под кожей вспыхивает лесной пожар. Дыхание Шиён наслаивается на макушку. Рассыпанные по плечам золотые волосы прикрывают лицо. Жарко. Потому что Бора выпила соджу. Душно, потому что алкоголь скоро разнёсся по крови. Тянет в животе, от того, что Бора ничего с неделю не ела. – Налить ещё? Бора молча протягивает руку с чашкой. – Быстро пристрастилась. В её голосе издёвки и насмешки слышатся беззлобными и до того нежными, что Бору начинает тошнить. Шиён наливает соджу. Бора вливает горечь в себя. И только потом поднимает заплывший взгляд на неё. Так близко. У Шиён помутнённый взгляд карих глаз и блестящие слюной губы. Чёрные волосы спадают на лицо. На веки. Ресницы. Щёки. Кожа едва розовая. Бора замирает. Застревает. Тело ведёт. Мысли путаются сильнее, сильнее, сильнее, становясь комком не распутанных нитей. Шиён перед ней, в считанных сантиметрах, вся до одурения жёлтая, смягчённая, в ореоле света свечи, Бора глядит, не моргая, и слабо-слабо в воспоминаниях то, из-за чего она госпожи страшилась, как дикого зверя. До беспамятства бесит. Какой разной, какой невыносимо влекущей представляется она из раза в раз. Что тогда – её царапающие руки на животе, что тогда её мерзкое дыхание в сгиб шеи, что сейчас её ласковый, будто извиняющийся взгляд, что сейчас она затихшим навсегда ранее бушующим морем, зовёт, приманивает, не даёт уйти. – Я вас ненавижу, Госпожа, – заплетаясь в словах и выдыхая с надрывом. Шиён тянет на покусанные губы улыбку. – Я знаю. Выставив руку вперёд, Бора просит налить вновь. Выпивает. Просит налить снова – выпивает. Горечь мешается с привкусом мяты. Пред глазами никаких чётких линий, один жёлтый да оранжевый, один чёрный да белёсый дымкой. Шиён хранит взаимное молчание, не спуская с Боры внимательного и какого-то затихшего взгляда. Соджу в бутылке заканчивается. Трезвость подавно. Боре дурно и отвратительно жарко. Боре слёзно и восхитительно хорошо. Боре ненавистно и до ненавистного влюблённо. Шиён тянется к ней длинными пальцами нежных, но пугающих рук. – Позволишь? – будто нечаянно слетает с её губ. Секунда, чтобы пришло понимание, о чём Шиён спрашивает. Минута, чтобы осознать, что Шиён спрашивает. Мгновение, чтобы кивнуть потяжелевшей головой. Бора не понимает, где она и кто. Сладостно, но кипятком, качает, тошнит, горит желудок, в ушах стоит пронзительный звон, и много вопросов, безбожно много громких вопросов не к ней, нет, нет, к себе, и ругани, и мольбы, и обещаний, и каких-то жалких соплей. Бора хочет выпить ещё, но Шиён ещё не наливает, Шиён зачем-то тянется рукою ближе, а Бора зачем-то даже не отскакивает, будто не подумав даже на секунду, что рукою этой она желает принести боль. Осторожное касание к распущенным завитым волнами волосам. Бора сглатывает и пьяным взором впивается в лицо Шиён, силясь рассмотреть в плывущих пятнах чёткие очертания. Она слабо ощущает её пальцы в волосах. Но явственно чувствует её рядом. Боре не хочется отодвинуться. Хочется ближе. До близости невозможной. Запретной и неприличной. Но она не двигается, не льнёт к крепкой груди, а, глухо поскуливая, смирно сидит под поглаживаниями больших ладоней, теряясь во времени, вечере, воздухе, наполненном её запахом, теряясь в ощущениях, когда локон едва тянется вперёд, становясь намотанным на указательный палец, теряясь в себе. В мыслях. Искренних желаниях. Боре хочется уродливо рыдать. Но слёзы словно кончились. – Мне нравится касаться твоих волос, – сокровенно шепчет Шиён. Бора пропускает половину её слов. Но слышит «нравится». Вы мне… – Тоже… ?.. – Не сомневаюсь, что тебе тоже нравятся твои же волосы. Бора не видит, но зачем-то слышит её улыбку. – Может, мне нужно узнать, какие новые средства появились за уходом для волос? Бора невпопад кивает. И в уплывающих контурах различает её шевелящиеся губы, не слыша ни единого слова, но глядя на неё так, будто перед взором самое чудесное и желанное. Будто то – та? – в чём – ком? – Бора всю жизнь нуждалась. Шиён говорит, говорит, тихо, медленно, с нежной усмешкой, поглаживая Бору мягкими ладонями, бережно зарываясь в волосы, и Бора млеет под подобными касаниями, чувствуя, как набивается ватой тело, понемногу наклоняясь к полу. Внутри никаких тревог. Одно умиротворение. Приглушённые инстинкты. – Бора?.. – с неуловимым беспокойством. В ответ почти срывается: «Я вас не слушала, я вами любовалась». Но не сходит ничего. Бора падает. Валится. Набрав воздуха, собираясь нечто сказать, но опьянение ударяет с новой силой, прибивая слабое тело к полу. Вместо холодного почти-зимой пола Бора падает в объятия не-зимнего запаха мяты, ударяясь носом об твёрдые ключицы и царапнув влажными губами по сухой коже, собрав вкус всё той же злосчастной мяты. И тогда, когда набитая тяжёлыми мыслями голова касается чужой груди, найдя опору, глаза начинает щипать до того неотвратимо неизбежно к скорым слезам, что Бора непослушными ладошками вслепую находит холодную ткань ханбока, стискивая меж пальцев. Нагоняющая чёрная пустота сваливается на пьяное тело, забирая в тиски, и Бора в темноте силится отыскать хоть что-то. Бора тянет, царапается, хватается, двигаясь вперёд, будто падая вниз, и жмётся близко, плотно, чтобы найти нечто, что-то, что нужнее света солнца. И когда через плотную дымку наполняющего кровь соджу она ощущает на собственных хрупких плечах приятно-тяжелое объятие – в груди утихает смерч. Бора долго, шумно, облегченно выдыхает, прижавшись носом куда-то меж. Наступает сонливая темнота. В темноте, она, слепая, доверчивая, уязвимая, по-детски наивно льнёт повыше да поближе, не страшась ни монстров, ни боли, ни ран, бесконечно ощущая подле себя до болезненного знакомый и ставший уже своим запах.        \        Мягко. Кто-то держит, прижимая, поглаживая, сухо целуя, будто неся прочь. Изредка Бора приоткрывает слипшиеся глаза, чтобы в размазанных красках увидеть то промелькнувший двор, то двери, то кухню, то прислугу, то лестницу, то знакомую лампу покоев. Последним – потолок. Высокий силуэт. Кошмарно тяжелая голова не отрывается от подушки. Тело, кажущееся чужеродным, тянет в вихре, заворачивает, смешивает всё в одну огромную кашу. Бора пропадает во сне. Во сне жарко и влажно. Во сне внезапно сковывает боль. Тянущая, зовущая, мокрая, грязная. Бора не различает, когда она просыпается, когда открывает налившиеся слезами глаза, когда сворачивается на постели, не понимает, чей слышится сдавленный сон, она теряется, она хватается за тело, нащупывает мягкую ткань, разрывая, сминая, переворачиваясь туда-сюда, метаясь по простыням размякшей лужей. Ей хочется кричать, но рот не раскрывается. Она видит образы и чувствует. Как. Бедра – трогают. Влажно, громко целуют. Как. Сводит диким желанием внизу. Как. Тело сминают длинные пальцы, покрывая каждый сантиметр кожи и касаниями рук, и губ. Бора в муках чувств во сне открывает глаза и ощущения горят по телу, даже когда она смотрит на поглощённую тьмой стену, не вдыхая ничего, кроме до приторного сладкий запах. Запах наполняет покои. Наутро Бора просыпается в насквозь промокшем белье. С ночи пришедшая боль и животное желание пожирают естество, заставив согнуться на грязной постели и скулить, захлёбываясь в стонах. Нет. Только не снова. Только не сейчас. Бора непроизвольно думает о губах и руках Шиён. Бора думает о Шиён. О том, что хочет вернутся в её объятия.