птичка в руках демона

Её трезвый и вечность хладный разум превратился в непотребную и жалкую вещицу, за которую – по всем выученным с отрочества рамкам – Шиён обязано быть не просто стыдно, а позорно, грязно и неприлично стыдно. Если отец однажды прознает, чем терзается Шиён долгие недели, чем полна её голова и чем покорены мысли – он без зазрения совести изничтожит душу и отберёт всю отданную власть, даже то, что Шиён зарабатывала годами. Во всем вина этой чертовски обаятельной и невыносимо дерзкой девчонки, что своим существованием отравила существование собственное. Шиён не понимает себя. Впервые за всю жизнь она не могла понять источник поступков и решений. Не могла справиться с бушующим в груди горячим сердцем и обуздать ревущее внутри животное, отринуть эмоции, руководствуясь только-только логикой и правилами, выученными задавно. Рядом с ней туманом застилало глаза, и приходила Шиён в себя лишь глубокой ночью, когда вскипячённое непонимание больно кололо тело, и желалось рвать зубами и рычать на всех, лишь бы лишиться того безрассудства. Шиён не могла справиться с чувствами. Чувствами! Это глупость. Дурость. До того смешно и уродливо звучит – что хотелось смеяться во весь голос. Шиён, прозванная дураками и слабаками демоном, чудовищем, всем, кого они боялись, названная мерзавкой и бесчувственной злодейкой, та, от которой впадали в ужас слуги и незнакомцы – пала, как настоящая недотёпа, в бесконтрольных громких чувствах к младой и едва не безмозглой девчонке, которая не видала ни жизни, ни настоящей боли. Пала, пропала, рухнула на дно бездны – растерявшись в видении её солнцем горящий глаз и ощущением хрупких маленьких ладоней. Шиён потеряла себя, выкроенную годами, когда Бора, мягкая, буйная, глупая Бора крепко и доверчиво прижималась к груди, выдыхая горячо и спешно на кожу. Её хотелось подчинить себе и вместе с тем сделать всё, чтобы она продолжала смотреть на Шиён так… Смотреть так – что сжималось в муках сердце, обжигая не адским пламенем, а теплом и… И чем-то таким, настолько сладостным, диким, непривычным, что Шиён желалось ещё, ещё, ещё. Бору хотелось оберегать от напастей, сокрыть подле себя, никому не показывать, оставить для себя, вечность глядеть на её эмоции, на дрожь и смятение, вдыхать полной грудью дурман сладости её кожи. И… Касаться. Касаться её хотелось сильнее всего. Касаться так, чтобы Бора молила, просила, поддавалась, отдавалась крошечным телом в чужие большие ладони. Но Бора будто измывалась – поначалу нежна, смущаясь от взглядов и неосознанно прижимаясь ближе, то после держалась слишком далеко и глядела исподлобья, будто Шиён её злейший враг. А не та, кто приняла в собственный дом и окружила достатком. Шиён надобно думать о приближающейся зиме и полях, работниках, слугах, поставке, хранении еды, чтобы хватило до весны, чтобы не захлестнул очередной голод, о плетущих козни не-союзников, разбирать тысячи бумажек и быть той, кем быть ей положено по рождению. Но Шиён заместо правильного – делает всё наперекосяк. Шиён думает о Боре. И хочет сделать всё, чтобы не допустить страха и ужаса в её красивых глазах. Чтобы она хотя бы ещё раз обняла и окружила теплом. Потому Шиён надобно ощущать позор. Горький, доселе невиданный, сжигающий позор. Но она ощущает сплошь приглушённое нечто – отдалённо напоминающее счастье; Шиён не испытывала счастья, но наверняка оно ощущается подобно тому, как ощущается Бора, – когда припоминает в бессчётный раз, как опьяневшей на неё свалилась слабая золотая девчонка, цепляясь ладошками за ткани ханбока и не желая отпускать.               \        Сладость, едва заметным запахом, щекотно проникающую в нос, Шиён замечает смутно поздней ночью, проснувшись от приглушённых стенаний – знакомых, выученных, от которых задавленное разумом животное скупо скулило, карябая стенки желудка громадными когтями. И на следующее утро, после завтрака, поникшая и почти запуганная прислуга неспешно заходит в покои. – Бора по-прежнему отказывается есть. Неделей раннее Шиён приказала любым способ заставить непутёвую супругу наконец-то поесть. Болезненная худоба той в последнюю встречу нешуточно напугала. Шиён никогда не испытывает беспокойство за кого-то – но, когда рассмотрела заострившиеся скулы и отчаянно тонкие бледно-фарфоровые запястья, её заволокло кислотное, неприятное, желчное волнение. С которым она приказала расправляться иным. Под угрозой смерти или увольнения. У прислуги в страхе блестят влажные глаза. Шиён отводит взгляд от бумаг, откладывает перо, уставши поведя плечами, и всматривается в чужую дрожь. – Продолжает выбрасывать еду? – Заперлась в покоях. – Заперлась? — соскочивший в мрачное недовольство её тон сумел напугать прислугу до вздрога. – И вы не в состоянии открыть дверь, чтобы проведать её? – Но… Вы приказали не слишком её волновать. – Я приказала о ней заботиться. Прислуга бледнеет. Шиён желает гаркнуть, прорычать, ударить по столу ладонью – но она вздыхает, вернувшись взглядом к бумагам. Прислуга не стоит того, чтобы злиться и тратить иссякающий запас сил. Неприятное волнение шерстным комком неуёмно копошится в желудке, мешая спокойно сидеть. Шиён хочет – нет, ей нужно, требуется – увидеть Бору тотчас и убедиться, что она в здравии. Но для такого есть прислуга. Шиён ведь… Она не обезумела, нет, нет, остатки хладнокровия всё ещё сильны. – К обеду откройте дверь. – Да, Госпожа. Глухой, негромкий стук – тишина в покоях. Мысли не сосредотачиваются на делах. Шиён усилено заставляет чувства и эмоции заглохнуть, повторяя себе, что она – всё ещё она. И безрассудство ей чуждо.               \        У двери покоев невыносимой, раздражающей девчонки пахнет. Шиён с несколько секунд хаотично соображает не почудилось ли, и только после – ощущает, как тонет. Запах слабый. Не такой, как бывал ранее – ещё не усилившийся, только-только появившийся. Наверняка потому она отказалась открывать дверь даже под смешливыми угрозами напуганной прислуги. Чтобы Шиён ни за что не учуяла. Глупая и самонадеянная. Шиён непроизвольно поддаётся ближе, почти вжавшись в дверь носом. Глубокий вздох. Внутренности горят. В мгновение воспламеняются – от сердца к желудку, по венам и костям. По ту сторону она слышна. Её дыхание, тяжёлое, надрывное, медленное, то спешно, её глухие, задавленные стоны, ёрзания – и в бесконечной тишине пустого этажа Шиён каждый еле уловимый шорох ощущает всем телом. – Госпожа? – растерянный голос позади. Шиён, прижатая лицом к двери, с прикрытыми в блаженстве глазами и набухающим, огненным чувством внизу живота – лениво приоткрывает один глаз и кидает зверский, недовольный взгляд на собравшуюся группу прислуг со всевозможными инструментами в руках. – Собрались ломать дверь? – собственный голос сухо режет глотку. Прислуга смущённо кивает: – Бора не отзывается на наши просьбы. Мы решили… Шиён прерывает сбивчивую чужую речь, резко выпрямляясь. – Вы свободны. До завтрашнего утра на второй этаж подниматься запрещено. Когда они, неуклюже и спешно спускаются, топая, по лестнице вниз, облегченно выдыхая, что не нужно более разбираться с капризной женой госпожи – Шиён не сразу осознаёт мотив совершённого только что поступка. Словно прогнала прислугу, чтобы не застали Бору – её Бору – в подобном, принадлежащем только одному человеку, положении. Но Шиён не придумала, как будет открывать дверь. Будет? Она собралась зайти… Туда? К ней? К Боре, когда она… Когда её… Когда… Когда она, наверняка полуобнажённая, в распахнутых и мятых одеяниях метается по смятой, пропахшей влажной сладостью постели и отчаянно бесполезно сжимая тонкие, нежные бёдра, лишь бы уменьшить боль там, лишь бы сдержаться от чересчур громких стонов, скрыть своё состояние и не навлечь то, что случиться может, заметь её в подобном размякшем похотью состоянии, с мольбой губами об одно… й. Шиён робко стучит костяшками пальцев в дверь. И говорит, едва не шепчет, внезапно мягко и как-то слишком покорно для возбуждённой от одной только мысли о чужой влаге, намокающей бельё. – Бора? – мягкое «р», тихое «а», молчание, прежде чем продолжить: – Никто тебя более не беспокоит. Я принесу тебе лекарств, чтобы… Стало полегче. Отдыхай. На последнем слове Шиён больно кусает язык и скомкано, под нос чертыхается. Она хотела сказать не это! Что она хотела сказать – вообще?.. «Бора, сейчас же выходи, не то выломаю дверь и вышвырну на улицу»? «Бора, я приказываю прекратить маяться дурью»? «Бора… Я взаправду обеспокоена твоим голоданием»?.. Невыносимое чувство растерянности. Шиён будто продолжает падать и никак не нащупает ногами землю. В животе гадкий ураган. В горле ком. Голова кипит от разгорячённой крови. За дверью шум становится громче. Отчётливей. Скрип половиц и медленные шаги. И тотчас к двери припадает с мягким стуком тяжесть. В нос сладкий запах ударяет до боли – у Шиён от внезапности на мгновение выступают злосчастные клыки, а в мыслях крикливо наказ разорвать дверь и ворваться внутрь. Она глубоко вздыхает – стерпливает жгучее желание, крепко сомкнув зубы до скрипа – и вслушивается в шорохи по ту сторону тонкой древесины. И звук раздаётся. Мольба, полустон, разморено, мокро, сладостно. – Госпожа… – на выдохе, на заткнутом полустоне, припав лицом к двери, пуская вибрации. Шиён ощущает своё сумасшествие отчётливо, на самых кончиках пальцев – которыми надумано чувствует обжигающую тонкую кожу, зарумяненную от жара заволоченного в похоть тела. Язык прилипает к нёбу. – Это вы?.. – Да… – Шиён прокашливается, избавляясь от хрипа. – Да, я. Сердце, суматошное и громкое, больно грохочет об клетку рёбер. Наступает тишина. Прерывистое дыхание её по ту сторону заставляет кожу покрываться мурашками. Шиён злит реакция тела, но вместе с тем сладость окружившего запаха столь пленительна, что не желается сопротивляться. Хочется окунуться в безумие по самую голову и никогда не выныривать, задохнувшись в нём. В ней. Безумие хочется звать её именем. – Госпожа… – повторное, с придыханием. Боре тяжело говорить, не срываясь в скулёж. – Да? – Я… И она… Срывается. Её голос замолкает на мимолётное мгновение, прежде чем зазвучит мягкий, старательно заглушенный долгий стон – звонко-сладко-очаровательный. От него у Шиён бурей шумит в ушах и меркнет в глазах. Она ощущает, как отпускает поводья контроля, поддаваясь животному, что буйствует внутри. – Бора, — полурыком раздаётся от неё. – Ты можешь впустить меня? Тишина. Лишь вдохи и выдохи, лишь щенячий скулёж, глухие стоны. – Бора, – резко, грубо, нетерпеливо. – Мне страшно… – спустя недолгое молчание её щебечущий голос едва слышно раздаётся за дверью. Сломано и поникши. Взаправду напугано. И Шиён словно обливает ледяной водой заледенелого океана. – Госпожа… Я хочу, чтобы вы оказались рядом, но… Но мне так страшно. Жар сменяется мурашками. – Я не причиню вреда, – озадаченно, непривычно робко, мучаясь в мыслях. Шиён секундой назад намеревалась наброситься, будто дикое животное. Но она пообещала, да? Она пообещала. – Правда? – Да. И Бора ей верит. От осознания, что Бора – маленькая, запуганная, ранимая пташка, брошенная в жестокий мир, оставленная одна, ненавидящая её, Шиён, – покорно и с одного «Да» беспрекословно верит, не мучаясь недоверием и всякими «если». Что Бора ей взаправду доверяет… От осознания этого – в груди незнакомо колит. Странно и чуждо. По шуму с той стороны, Бора отодвигает тумбу от двери, позволяя открыть. Шиён не открывает сама, а ждёт. Ровно, остолбенело, забывая дышать. Волнение пожирает. Из-за волнения никаких, совершенно ни единой мысли о чём-то «здравом», о чём-то «правильном», о чём-то прошлом – о том, кем ей надобно быть. Шиён просто… У Шиён впервые всё настолько просто. Она просто желает увидеть Бору. Рядом. Близко. В дозволенности к касаниям и впервые поймать взглядом её улыбку. Шиён желает Бору. Это просто.        \        По ту сторону порога беззвучно открывшейся двери полумрак, и в полумраке – чёткие очертания. Крошечное и хрупкое, уязвлённо дрожащее от безветрия. Шиён глотает – нехотя – ртом сладкий привкус воздуха, уставившись поплывшим взглядом на безбожно выпирающие косточки острых ключиц и открытое спавшей ночной одеждой угловатое, бледное плечо. На языке плавится сладость, а плавленое железо огнём стекает от живота вниз. Бора, облачённая в красноту созвездий, так, застрявшая на слабых ногах в двух метрах, стыдливо скрывающая пышущий похотью взгляд – кажется самым красивым, виденным за десятки лет. У неё золото волос горит огнём тусклой лампы, а её карие глаза схожи со светом солнца. От Боры дуреет сердце. Шиён застревает в мгновении и бесстыдно пялится на неё, но не на её голое тело, а на неё, углядывая россыпь родинок и кончики длинных ресниц, запрятанных под всклокоченным ворохом спадающих вниз прядей волос. Покрасневший нос – и алые, закусанные губы, блики которых едва-едва жёлтые. Покои заливает тёплый цвет. «Я пропала». Мантрой крутится в голове. «Это непотребно». Визжит в сознании. «Почему её красота ослепляет меня настолько болезненно?». Шиён считала Бору красивой с первого дня. Но теперь, она, что доверчиво открыла нараспашку дверь и стоит босыми ногами на прохладном полу, стыдясь-боясь вскинуть наверх голову и пересечься взглядами, выглядит красиво не так, как раньше; не искусственно и в рамках, не картинно и не на словах. Она выглядит красиво в деталях. Она выглядит красивой – потому что её. Потому что Шиён разглядела те крошечные шрамы на коленях и заставала её бесчисленные разы в слезах. – Мне стоит уйти, – тихим криком, но громким шёпотом хрипит Шиён, делая шаг назад. В ткань длинного подола ханбока вцепляется маленькая ладонь, натягивая одежды. Это не мешает сдвинуться с места. Но Шиён останавливается. – Не уходите, пожалуйста. У Боры по-прежнему опущена макушка, а руки дрожат. – Я убедилась, что ты в полном здравии. В дальнейшем моё присутствие не обязательно. – Пожалуйста? – её голос жалобный и до одурения нежен. – Мне посидеть с тобой рядом, пока ты будешь мучиться животным желанием? – Шиён усмехается, натянуто и лживо, надеясь оттолкнуть Бору словами. Она не может действиями. Будто прикоснись к Боре – и её кожа слипнется с её. Или что хуже… Шиён ощутит безрассудство – то, что кипит в крови и захватывает разум; то, которое греет сердце и щекочет лёгкие. Пока что она держится. Бора задушено хныкает и всхлипывает. По телу Шиён от её звуков проносится знакомая безудержная дрожь. Хочется на Бору наброситься и от Боры броситься прочь. Смех! Что Шиён – страшит она. Хлипенькая, слабая девчонка. Но Шиён боится себя. Эмоции задавно казались врагом. И туман сгустившейся… паники (?)… Шиён не поймёт, от чего участилось дыхание, а взгляд сузился, сделавшись серым и мутным. Но её начинает мелко трясти – пока ладошка Боры сильнее тянет на себя. Смятение, ужас, хаос. Бора жаркая даже на расстоянии, её запах кружит вокруг, ласкает кожу, забирается в вены, становится сладостным ядом, она громко полустонет и что-то молит, хнычет, просит, приближается по шажку, пока Шиён, в прежней застывшей позе полнейшего непонимания – ни себя, ни Боры – пялится куда-то в никуда, чувствуя бешеный ритм сердца и невыносимую головную боль. Шиён намеревается трусливо сбежать, до момента, пока Бора её не обнимает, вжавшись красным лицом прямиком в грудь, где сумасбродное сердце застучало, как в последний раз. Тонкие руки обнимают за шею – обжигая кожу сильнее огненных углей. И тонкие губы оказываются у ушной раковины, чтобы с них сошёл надрывный шёпот: – Я вас прошу, Госпожа, останьтесь со мной. Её скорый поцелуй мокро горит на щеке. «Это невыносимо». Думает Шиён, прежде чем обхватить руками узкую талию, прижимая Бору к себе. Ключицы обжигает громкий вздох, а ворот намокает от чужой слюны, либо слёз, но пятно ощущается на коже, так же, как ощущается влага на нижних слоях ханбока. Шиён делает глубокий вздох – лёгкие режет парным воздухом, а сладость оседает внутри. Волосы Боры пахнут солнцем и краской. Шиён непривычно и суматохой. Бора в руках – хрупкая до невозможного, дрожащая и тонкая, словно её вовсе нет, но спина её горит, губы оставляют влажные поцелуи, а её короткие пальцы отчаянно цепляются за плечи, только бы удержаться на носочках, только бы забраться повыше и ближе. Шиён чувствует, как задыхается и теряет контроль, как набухающая боль вгрызается в разум, как мысли заполоняются одним рваным именем, беззвучно слетая с губ. Бора мечется. Укрытая в чужих объятиях. Шепчется, молится, неразборчиво простанывает скулящие «пожалуйста», на которые Шиён, едва сдерживая рвущийся рык, крепче сжимает её в руках. Её не отпустить, не расслабить объятия, не прекратить сумасшедше быстро дышать, и Шиён понимает одно, в данную секунду, сейчас, когда Бора беззаконно близко, соблазняя и очаровывая красотой стонущего голоса, что ей не хочется ничего – кроме неё. Никакие издёвки и попытки проверить выдержку, унизить и выудить на непотребства. Шиён хочет Бору. Это кажется не желанием; а нуждой; как неудержимо сильный голод после зимней спячки. Бора плотно прижимается бёдрами к бёдрам Шиён. – Прекращай, – проглотив стон, глухо рычит Шиён, уткнувшись носом в голое плечо. В ответ несогласное мычание. – Бор-а. Я не поведусь на твои уловки вновь. – Я хочу вас, Госпожа. – Бора. – Госпожа, прошу. Будьте со мной… — она трётся об щёку, как бродячий щенок, а её острые ногти до крови впиваются в затылок. – Наутро ты пожалеешь. – Нет! – Бора резко сжимается в комочек и утыкается лбом в грудь, вынудив Шиён немного отпрянуть. Её ладошки сжимают ткань. Её ноги ощутимо дрожат. Шиён устремляет заволоченный пеленой взгляд вниз, на растрёпанную золотую макушку, и сглатывает слюну. – Не пожалею. – Я уложу тебя в постель. – Нет, Госпожа! – Не перечь мне. – Я правда не пожалею… – хныча мямлит она. Шиён хватает широкими ладонями её до одури тонкие запястья, желая отцепить, убрать, увести в постель, только бы успокоить и заставить прекратить шептать подобные слова – которым чересчур легко тотчас довериться. Шиён не желает вновь углядеть на её лице ужас и сожаления. Но безумно влечет. Потому что Бора. Бора впервые – за долгие недели – прижимается так, как хотелось, целует так, как мечталось, нуждается в Шиён так же, как в ней нуждается она. Бора податливая и слабая. Её запросто оттолкнуть от себя, но когда она резко вскидывает эти свои большие, заплаканные глаза кверху, Шиён на мгновение застывает и хочет что-нибудь разорвать, лишь бы прекратить чувствовать себя жалкой и немощной. – Вы… – шмыгая, начинает Бора, – оставите меня одну? Она смотрит с отчаянной надеждой, её мокрые ресницы дрожат, а по покрасневшему носу стекает слеза. И Шиён теряется. Она! Теряется! От жалобного взгляда Боры. – Я не… Я не оставлю, – с заминкой шепчет в ответ. Бора хмурится и выглядит, как вредный, упертый ребёнок, которому не дают сладости. Она тянется ладонью к лицу Шиён. Кладёт пальцы на мягкую щёку. Сердце пропускает удар. – Вы поцелуете меня? Её томно прикрытые потемневшие глаза и румянец на бледности кожи; её влажные розовые губы; пожар ощущений от её влажной ладони; Шиён неотрывно пялится на развратно приоткрытый рот и видит, как кончик мягкого языка скользит по ровному краю зубов, оставляя на внутренней стороне нижней губы тоненькую белёсую нитку. И неосознанно облизывает запекшие собственные губы. – Я, кажется, сказала, Бора, – голос звучит ужасающим диким хрипом, – что не намерена попадаться на твои уловки. Выпьешь лекарства и тебе полегчает. Прежде чем несносная, охрабревшая девчонка изречёт ещё нечто непотребное и восхитительно-влекущее, Шиён резко хватает её за оба запястья и отворачивает от себя, проталкивая вглубь комнаты. Бора вырывается и сопротивляется, но сил у неё всяко недостаточно, чтобы сделать что-то. Но ей хватает сил говорить, говорить, говорить, оплетать шипастой лозой позвоночник и дурманить до безрассудства запахом персика и невозможной сладости. Она хнычет: «Пожалуйста, не отворачивайтесь»; она стонет: «Госпожа… Моя Госпожа… Не бросайт-те, не уходите, мне плохо без вас». Она завороженно шепчет: – Госпожа, у вас приятный запах. – Тебе следует замолчать. – Но Госпожа!.. Проворливая, ловкая – даже в размягчённом слабостью состоянии – и неугомонная девчонка на пререкания и запреты действовала бурным огнём, не сдавалась, не подчинялась, и когда Шиён на мгновение ослабляет бдительность, запнувшись об край расстеленной на полу постели, Бора шустро оборачивается вокруг и сбрасывает с себя чужой крепкий захват, представ перед взором с обидой в тёмно-кристальных звёздами глаз. Она спешно дышит и глядит снизу вверх, смешная и растрёпанная, ребёнок-ребёнок… Пока не приоткрывает всё тот же жаждущий поцелуев рот и не ведет плечом, отчего расстёгнутая ночная одежда мягко скользит по молочной коже, приоткрывая тусклые-тусклые неясно откуда взятые отпечатки синяков и едва приоткрытую манящую грудь. Шиён собирается отчитать, поругать, грозно прикрикнуть, лишь бы вконец отвадить от непокорства и уложить в постель, но Бора хватается ладошками за одежду, будто это спасёт от одиночества и невообразимой влажной боли, и тянет на себя. Шиён глядит на неё со сломанной усмешкой, ощущая, как окончательно теряется и звереет, как запах проникает глубже через нос, как бывшие страхи «ей нужно только удовольствие — чтобы позднее от меня убегать, как от чудовища» рассеиваются. – Бора, – недовольный вздох. Как по команде, Бора замирает и столбенеет, опустив голову. – Я вам даже чуточку не нравлюсь? – плаксивым тоном исходит от неё. У Шиён с каким-то воющим и позорным грохотом обваливается нечто внутри. «Нет», тарабанит в голове, «это совершенно не так», крутится, крутится, и Бора подле бесконечно дрожит, то ли плачет, то ли стонет, то ли хнычет – от влаги на щеках, от влаги между бёдер. Нечестная, подлая девчонка, измывается и издевается, манит, тянет, заставляет её желать так, как никого другого желать не хочется. Шиён кладёт собственные едва дрожащие ладони на её острые плечи. – Если ты спросишь этот вопрос через неделю, я обязательно дам ответ, – «но не сейчас, не тогда, когда ты вне себя и просто-напросто напрашиваешься, отстёгивая ошейник дикому зверю». Бора молчит – Шиён, помедлив с секунду, собирается взять её на руки, чтобы закутать в ткань пропахшего приторной сладостью одеяла и закрыть в покоях, не допуская ни себя к ней, ни её к себе. Слабая и захваченная тряской девчонка отчего-то заставляет Шиён, сильную и вечность уверенную, ощущать себя безудержно хрупко и волнительно. Это чувство выводит. – Успокойся, – сорвавшимся на интимный тон шепчет она, медленно полуобнимая Бору и укладывая руки на её худощавую спину. И, конечно, как иначе, по-другому эта буйная и неукротимая пташка делать не может. Она наоборот ерепенится, ершится, злобно-обидчиво фыркает, чеканит какое-то смазанное «вы меня не любите» и дёргается до того внезапно, дёргается в тот самый момент, когда Шиён по своей глупости решает подкинуть лёгкое тело на руки. Нога, неудобно поставленная на край постели, скользит, а собственное тело чересчур скоро оказывается на… Не на полу. Сверху над Борой. У Боры глаза расширяются в смешливом удивлении-испуге, будто вновь она заиграла роль недотроги. Длинные подолы ханбока стелются под их телами. Распущенные чёрные сухие волосы неряшливо укрывают румяное дьявольски-шкодливое лицо. Шиён застревает меж вдохом и выдохом, вовремя успев вытянуть руки и упереться об смятое постельное бельё. – Бора, – сдерживая злость шипит она. – Госпожа, вы такая красивая, – на её лице безумно счастливая полуулыбка, а глаза, те самые, невыносимо пленительные, очаровательные, заволоченные влагой и похотью глаза – светятся, мерцают, как скопище маленьких звёзд. – Ты… – осекается Шиён, её щёки и уши сковало странное ощущение, будто небольшое пламя танцует по коже. Шиён собирается с мыслями, хочет что-то сказать — но слова будто вовсе закончились, – хочет отпрянуть на безопасное расстояние и успокоить сердце, но Бора её опережает. Приподнявшись, она ловко скрепляет тонкие мягкие руки за шеей, крепко обняв и прижавшись всем крошечным телом безумно плотно, что Шиён может почувствовать стук её сердца. Бора утыкается влажными губами в мочку уха и шепчет: – Останьтесь со мной. П-пожалуйста. Я очень вас хочу. Как ей только хватает смелости говорить подобные вещи и не смущаться, как было в первый раз, не дрожать и не заикаться, а выдыхать томно и горячо, обезоруживая и заставляя… Подчиниться. Не выдержав, Шиён ошпаренной подскакивает на постели, с лёгкой ношей обнимающей её Боры, и та свои слабые цепкие руки оплела будто всюду, ухватившись и за затылок, и за волосы, и за ворот смятого ханбока, что никакими безболезненными попытками от себя отцепить не получится. Рвущий последние прутья стальной клетки зверь воет до дикого безрассудно, Шиён хочется прямо тут, прямо сейчас наглую девчонку взять и заткнуть её грязный рот, сорвать стонами, криками, мольбами о большем, отвадить любое желание позднее вновь просить об этом. Но стучится в сознании злосчастное обещание. Шиён помнит тот напуганный, по-настоящему напуганный девичий взгляд и настоящее отвращение в смазливом лице. И лицо у Боры было такое – невероятно, невозможно смазливое и идеальное, когда она дышащая с трудом и через стоны, когда желающая, когда выпрашивает, когда животно хочет удовлетворить желание внутри, когда прижимается беззастенчиво туда, цепляя, тревожа, вынуждая давить отчаянный крик. Шиён усаживается на постели, а Бора… Бора усаживается туда, ищет намеренно, ёрзает, устраивается удобнее, чтобы тут же гортанно застонать, опаляя ухо вкусным дыханием. Отпрянув от шеи, Бора выпрямляется и глядит в глаза, до того непристойным и похабным взглядом, что Шиён от возмущения горазда задохнуться. – Вы меня хотите, Госпожа? Хочу. До помутнения сознания. Хочу, хочу, хочу. – Ты же понимаешь, какие последствия будут у твоих действий? – совладав с собой, сломано хрипит Шиён. Бора принимается играться с волосками у загривка, небольно натягивая и накручивая на пальцы. – Вы же не причините мне вреда? – невинным голоском щебечет она, прикусив налившуюся кровью нижнюю губу. Вскипячённая злость шумно тарабанит в висках, а горячее возбуждение до одури болезненно, комком стягивает внизу. И сладко ноет сердце. Будто душит. – Прекращай. – А не то что? – покачиваясь, она упирается ягодицами к бугорку под чужой длинной одеждой. Шиён пронизывает дрожь. Она сцепливает зубы, сделав долгий вдох через нос, и хватает сильными пальцами Бору за подбородок. В глазах девчонки опасный огонь. Лукавый, хитрый, игривый. Она до того уверена в своей безнаказанности – что это пленит и вместе с тем невыносимо злит. С лёгкостью Шиён способна согнать наглую девицу с коленей и убраться прочь, закрыть в покоях, придумать наказание за непослушание, но её чувства вопят об обратном, и с ними никак не получается договориться. Шиён бросает из крайности в крайность. И она словно ждёт, когда терпение наконец иссякнет, когда Бора сделает что-то такое, после чего можно не искать оправданий, а взять её, накинувшись, как животное. Шиён проводит по её лицу большим пальцем. Ласково и трепетно. Бора на касание льнёт, выпрашивая ласки побольше. Шиён засматривается на вспыхивающие приглушённые пятнышки от свечи на её коже, глуша в себе желание сцеловать каждый жёлтый отблеск. Её запах, когда меж телами несколько сантиметров, кажется всем воздухом в мире. – Ты не страшишься? – начинает Шиён, видя, как завороженно Бора следит за движением её губ. – Что больше я не смогу сдерживаться. И захочу тебя завтра, послезавтра. Несмотря на твои отказы. Не страшишься? Как долго мне быть терпеливой, Бор-ра? Если ты… – она надавливает пальцем на её нижнюю губу, пачкаясь в слюне, — если ты никак не выберешь, как себя со мной вести? Взгляд у девчонки рассеянный и мутный. Шиён выжидающе глядит на неё, будто и впрямь ожидая искомого ответа, который бы прекратил мучения, но Бора продолжает непонятливо смотреть, слабенько сжимая ладонь, зарытую в чужих волосах. И высовывает кончик языка, мокро лизнув палец, чтобы тут же состроить виноватое лицо, скосив глаза вбок. И Шиён отчётливо слышит, как трещит терпение. Убрав руку с её губ, она безотчётно укладывает ладонь на талию, сжав влажную ткань ночных одежд. Чувствуя, как под пальцами дрожит тело. Чувствуя, как тяжело дышит Бора, вбирая воздух до полноты лёгких, наверняка намеренно заполняя себя чужим запахом. – Госпожа, – вдруг говорит Бора. Не растянуто-сладко, а с слёзным надрывом, стесняясь посмотреть в глаза. – Я н-не хочу вас бояться. Но… – с надрывной глухотой обрывает она. Бора судорожно начинает вытирать слёзы под глазами, опустив голову, что её распущенные, завитые золотые пряди скользят вниз, прикрывая лицо. – В груди от вас очень странно. Мне никогда не было так, – её голос тихий. Шиён прислушивается, чтобы различить в дрожащем шёпоте чёткие слова. – Я хочу вас ненавидеть, Госпожа. Не х-хочу… Испытывать такое. Мне тяжело смотреть на вас. Здесь, – она сжимает ладонь, там, где сердце, – из-за вас болит. И меня это пугает. Но я очень… О-очень хочу, чтобы вы… Бора всхлипывает, уткнувшись лицом в ладони. – Были рядом со мной. Бора плачет на её коленях, пахучая влага скапливается на ткани ханбока, тяжесть худого тела кажется безумно ощутимой, как и понемногу стекающие солёные капли, и Шиён глядит на неё, на растрёпанную, потрёпанную и изувеченную неподвластным желанием девчонку, и крошится на маленькие осколки, с каждой секундной то ли тая, то ли твердея. У Шиён смешиваются в неразборчивую смесь хаотичные мысли, в которых нежность – пришедшая, когда Бора пришла в дом – смешивается с пожизненным бесчувствием, которое спасало долгие годы. Шиён находит в себе желание заключить Бору в объятия и бесконечно успокаивать, нашёптывая сладкие обещания, слова, которые никогда – как думала Шиён – не сойдут с её губ. И она выдыхает, так спешно, не успев вдохнуть: – Я буду, – вырывается из глотки. – Я буду, Бора. «Пожалуйста, не плачь». Она тянется суетливыми руками к чужому заплаканному лицу, хватает, повернув к себе, и смахивает большим пальцем слёзы, нежно-нежно, трепетно, страшась причинить вред. Бора жмурится, стыдясь собственных слёз, хлюпает носом и кажется хрупкой, как небосвод. В груди – нет, не больно – взрывается плотное, надутое, распыляя тяжесть по венам. В мыслях не поселяется сомнения, что Бора сказала это, потому что заволочена желанием, что не просто сказала, чтобы привязать к себе. Шиён верит в её искренность; Шиён очень хочет верить в её искренность. Бора утыкается влажным лицом в плечо. – Вы правда?.. Правда меня не бросите?.. – Правда. Ты останешься со мной навсегда. Никому она Бору, свою, свою Бору ни за что не отдаст, не позволит украсть, забрать. Она её, полностью, целостно, только ей принадлежит. Шиён не понимает, как случилось, что нерасторопная девчонка заполонила сердце, став смыслом и причиной дышать, как она, взятая из прихоти и желания повеселиться, оказалась растроганной и заверенной клятвенными обещаниями, сидящая на коленях – чувствуя всю безопасность вселенной. Как Бора, отмеченная синяками и срывами хладной души, отыскала смелость довериться, и сказать это – запутанно, витиевато, боясь быть отвергнутой и избитой – хрупкое, властное: «Я люблю вас». – Я люблю вас, – её смущённый шёпот наслаивается на кожу. Бора обнимает. Перекидывает руки за шею, чтобы обвиться тонкими-ломкими запястьями-локтями, смять дорогие наряды в пылкой охапке и уткнуться в волосы, подрагивая – словно эхо – после сказанных слов. Шиён не обнимает в ответ. Глядит на ворох спутанных, рассыпанных по плечам её золотых волос, прислушиваясь, как признание оседает в сердце. «Я люблю вас». Отчаянно и честно. «Я люблю вас». Её дрожащее и вымученное. «Я люблю вас». Прижавшись и отдавая тепло. «Я люблю вас». Размякшее в охрипшем от стонов голосе, слабое, чтобы не сорваться. Влага с её бедер липнет к ноге. «Нет, Бора». «Ты не любишь меня, не в таком состоянии». – Я безумна, – усмешка холодит. – Бора-а, я едва не поверила тебе. Её сладкое и прерывистое дыхание закладывает уши. Она скользит маленькой ладонью по спине, поверх ткани, сминая в крупных складках, суетливо трогает, проводя пальцами по линии позвоночника. Щекотно. Шиён сглатывает – под касаниями её крошечных рук эпицентры. Бора трогает бездумно, с каким-то стыдливым отчаянием, просится – грязно и пошло. Молча. Растеряв силы на разговор. – Госпожа, – развязно – будто проглатывая и раскатывая каждое слово на влажном языке – шёпотом зовёт Бора, – что мне нужно сделать, чтобы вы меня коснулись? – Ничего. – Я вам противна? С каждым мгновением рядом с ней, пожирающей зиму солнечной девчонкой, спутанный чёрный комок клубится в желудке, дымом, горьким, мерзким, выходя из глотки. У Шиён голос – далёк и холоден. Не так, как руки. Но руки она оставляет безжизненно на талии, ощущая под кожей грубых ладоней тихенькие, неуверенные движения чужого невысокого тела. И Шиён хватает на одно слово, рыком-стоном: – Да. Обиженное хныканье пускает колючие мурашки. Шиён чувствует, как бесстыдство Боры растворяется в воздухе, как её ломкое тело уверенно трётся об скомканные падением складки ханбока и запах теперь не кажется неуловимым. Он кисл, как токсин и крепкий табак. Вдыхать её запах – колкой болью в груди. И Бора, девчонка, грязная и павшая, открыто заявляет о желаниях и неловко «хочу» выпрашивает, не стыдясь полуголого тела и непотребного вида. Она заляпана слезами, лицо красное, в пятнах, припухлое, но по-прежнему безбожно красивое, она выпачкана возбуждением, сладким, липким, размазывая мокроту по чужой одежде. И даже так, когда Бора вся её, вся в руках, сама напрашивается, насаживается, готовая – ты только ей позволь – усесться, двигаться, стонать-кричать, благодарить и как дворовая псина в благодарность лизать пальцы, даже так Шиён ощущает себя на выжженном поле. У неё колотится сердце от дикого возбуждения и дрожат руки. Наливается бушующей кровью внизу, и желания вспыхивают в голове четкие и яркие. Бору, Боре, в, внутрь, скорее, спешно, зверино, успокоиться, взять, отодрать. Золото её волос намотать в кулак и выгнуть на полу до саднящей поясницы, окрасить коленки в ярко-красный. Бора трётся, Шиён держится, уставившись в стену и задерживая дыхание. Внутри вопит. Но гадко тянет желудок. Умоляющий певчий голос бесконечно льётся на ухо. Смешивается «Госпожа», это протянутое и неловкое «моя», и смешные, едва не детские просьбы. Неловкая, неумелая Бора не может сказать что-то, из-за чего кровь вконец вскипит. Особенно когда она – вся бездумная и безрассудная, сожранная желанием. Особенно когда Шиён желается её в объятиях других и в других словах, другого запаха и других позах. Накатывает тошнота. – Уймись, – ревёт Шиён. – Бора, я даю тебе последний шанс успокоиться. – Я вас не отпущу, – гнусаво мямлит она, по-прежнему упрятав лицо куда-то в ключицы. – Раз. – Вы нечестная. Вы обещали не делать больно, но мне больно… – Два. – Н-неужели, неужели, – сорвано, – вам тяжело… со мной… Мне… Вам сложно? – на её мольбы отзывается колотящееся напряжение внизу. – В-вам же… Ничего не стоит… Вы сам-ми тогда… Были готовы… А теперь… Я остаюсь мучиться?.. – Три. – Мне хочется только вас. Враз Шиён подхватывает худое тело на руки, заслышав в ярёмную вену отрывистый, удивлённый да несогласно-возмущённый вскрик, отдирает от своей шеи крошечные ладони, сжав так, что Боре не шелохнуться, а упасть с высоты роста чужого тела – опасливо и страшно. Шиён не думает, не размышляет, топит внутри разбушевавшееся отвращение неясно откуда взятое и кому направленное, глотая обильную от запаха персиков слюну, и какими-то обрубленными и неживыми движениями закутывает Бору в смятое одеяло. Бора едва не эфемерная и тоньше, чем далёкие звёзды на небосклоне – особенно в широких, сильных руках. Но её голос звонок и силён даже сорванный в первых стонах. Шиён слышит в ушах сплошь звон. Не смотрит на Бору. Грубо заворачивает в одеяло и поспешно удаляется вон, оставив за спиной щенячий, просящий скулёж об освобождении, и: – Не уходите, нет, прошу, пожалуйста, Госпожа, не бросайте меня одну.        \        В беспамятстве Шиён отыскивает столпившихся на кухне прислуг, прерывая их спешные разговоры – судачат о странном поведении госпожи и надумывают новые сплетни – и рваным, омертвевшим тоном приказывает отнести в покои своей жены (она говорит «жены», властно и нетерпеливо; «отнесите моей жене обезболивающую настойку и убедитесь, что она выпила до дна, позднее заприте её в покоях и никуда более не отпускайте»). Прислуга начинает копошиться, будто напуганные насекомые, а Шиён, тяжело ступая по полу, волоча вмиг потяжелевшее на сотни килограмм тело прочь, желает поскорее укрыться в уединении с собой, закрываясь от непрошеных взглядов и – что самое главное – от непрошенных чувств, противоречивостью раздалбливающих череп. Изнутри вскипающая дрожь лихорадит тело. Шиён тихо оказывается в собственных покоях, усилием воли подавляя срывы в истерику, и проходит вглубь помещения, чтобы посреди малочисленного убранства богато обжитых покоев, где каждая крошечная деталь вылёживала годы на одном-единственном месте, занести украшенную широким рукавом ханбока кисть и одним ударом пробить стекло на заказ вырезанного шкафа. Ладонь простреливает мерзкая боль от впившихся в пальцы осколков. Грохот доходит до ушей с опозданием. Неопрятный и стыдливый. У Шиён дико бьётся сердце – топотом, гамом, как бушующая толпа, кровь приливает к скулам, но лицо по-прежнему остаётся болезненно-бледным, пожелтевшим. Её разрушает внутри, и она хочет разрушить всё снаружи. Ногу обжигает тупая боль – доносится звук трескающегося дерева. Стол навзничь обрушен на пол. Отчуждённый взгляд, словно не видит, а смотрит за чужим, за кем-то, кто не она, за тем, кто срывается и крушит. Шиён не подвластна эмоциям. Нет, нет. Она сдерживает эмоции. Она глядит на остатки листов да чернил на сломанном столе, чтобы секундой погодя обрушить рукою опять же на пол, расплёскивая чёрный по доскам пола. В голове больная пелена. В темя давит, густо, непроглядно, мерзко и паршиво. В ширме, исписанной заказным художником, красуется громадная дыра, разбросанные по полу важные документы, забрызганные чернилами, осколки стекла, щепки, готовые впиться в ступни, потоптанная запасная господская одежда – у Шиён от пальцев до локтя стекает кровь, пропадая в широких складках чёрных рукавов. Её взгляд по-прежнему пуст. Забытьё отступает спустя минуты. Шиён застревает в полумраке помрачнения, держась на онемевших ногах, вглядываясь с высоты роста на грязно разбросанные по полу вещи и, вытерев об ханбок руки, нервно ухмыляется, сорвавшись на сумасшедший полусмех. – Я в бреду, – ломанным голосом хрипит она. – Я непременно больна. Нетронутый хаосом соджу, запрятанный под свалившейся ширмой, Шиён отыскивает тотчас. Она падает – плюхается, неподобающе уродливо и криво – на голый пол, потому что плоская подушка разорвана и валяется разделённая надвое в другом углу, и трясущимися руками кое-как отворяет пробку, неаккуратно пролив капли на ворот и колени. Она смеётся. Сорвано и истерично. Прикладывает бутыль к губам – их простреливают неприятные ощущения; все кровоточащие и в крошечных ранках – и глотает, долго, смачно, проливая и захлёбываясь, соджу стекает из уголков рта на ворот, но Шиён не замечает, а пьёт, пока в голове не наступит приятное утяжеление, и пока лёгкие не застынут, и пока сердце не набьётся в своём глупом, скачущем ритме. Попускает. Дребезжат кончики пальцев и зубы. Грудь надувается, сдувается, лёгкие дышат с нужным, правильным интервалом, и в глазах более не стоит ярко-красный цвет. У Шиён невыносимо кружится голова. Она хочет закричать и выдрать себе глотку. Хочет кого-то порезать и ощутить тёплую кровь на запястьях. Она хочет наведаться к Боре и выпороть её, пристыдить и показать своё место. Она хочет свернуться на постели – как делала в далёком детстве – уткнуться в тёмный угол носом и задремать, надеясь на сон без сновидений. Она хочет, сильнее, важнее всего, найти в себе ту власть и превосходство, чтобы заставить разбушевавшиеся чувства обратиться в вечный холод. Дрянная девчонка. Её полуголое тельце, девичье и преступно молодое, белёсое, молочное, нежно-покрасневшее, им она играется, его она безнравственно продаёт, выставляет напоказ и так уверено, с такой дерзостью, положенной совсем юным и глупым, бездумно шагает в пропасть, навек отдаваясь во владение похоти. Бора. Бора! Смущённая и робкая девчонка – а как стонет, как выгибается, как умоляет, готовая скулить в ногах и вылизывать ноги, только бы на неё обратили внимание. Шиён разрывает гнев. Она разъярена и до того обижена, что скрипит зубами, проглатывая остатки горького алкоголя, облизывая горлышко. Шиён правильно собраться и отодрать её лозами, научить манерам поведения, потому что в первый раз – было ново и влекуще, желалось сломать, раздавить, унять смелую волю, сделать покладистой и застыдить до смерти. То было забавно. Углядеть девчонку не в самодовольстве и презрении, этом её нескрываемом отвращении, в злобе и страхе. Но Бора будто бы напрочь позабыла смущение, пришедшее тогда. Ничуть не поменялась. Ведёт себя – похуже тех проплаченных девиц в кабаках, пахнущих терпким дымом горьких сигарет и стойкими, тяжёлыми духами. Бора рвалась к ней, не думая ни о чём. Бред! Низость! Для Шиён подобная животная похоть виднелась непозволительной. Потому что Бору не хотелось испачкать, оставляя в разодранной одежде и смятую-помятую после сильных движений. И злилась она не из-за того, что Бора полезла с «пожалуйста», с «я хочу вас», не из-за того, что посмела залезть сверху и ёрзать, тереться, унимая боль, и не из-за того, что Бора потеряла её, казалось, не убиваемую гордость и упрямство, а из-за того – что Бора желала быть рядом лишь тогда, когда тело хлестало мокрой жаждой. Шиён злилась на её по-юношески неловкую вульгарность – потому что её она проявляла из-за простецкого желания поскорее удовлетвориться. Была бы ей разница – если бы на месте Шиён нашёлся кто-то другой? Была бы разница – будь Шиён с ней нежна или груба? Была бы разница… В её горячих объятиях трезвой от похоти и объятиях, истошно вопящих «поскорее войдите в меня». Шиён хочет попробовать Бору, когда она Бора… А не дикое, стонующее животное. «Поцелуете меня?». Шиён рыщет по полу ладонью, стараясь нащупать сваленную со стола трубку. Запоздало замечает, как огонь свечи схватил тканевую салфетку, поваленную на пол тоже. Огонь не успел перебежать дальше. Шиён хватает горящую салфетку и греет трубку — чувствуя на ладони появляющиеся ожоги. Она тушит огонь. Втягивает дым. «Поцелуете меня?». Вдох до боли в лёгких. Смешно! Зачем девчонка откровенно фальшиво и неумело всеми способами старалась соблазнить? Отчаянная, отчаянная, отчаянная. Она думала — Шиён поведётся? От одной наглой просьбы броситься на неё? …Наверняка на её месте любая сказала бы «Да, поцелую». Почему Шиён отказалась?.. Почему замялась, заробела, после разозлилась?.. «Я люблю вас». Шиён давит горлышко бутыли в ладони, разламывая хрупкую глину. Отчего-то безудержно страдает сердце. Её слова подобны яду. Шиён готова поверить; Шиён – того стыдясь – безбожно желает в это поверить. Но глаза те, шаловливые и бесстыжие, покрыты были пеленой, а голос мок, влажнел, дрожал в сладких стонах, и руки её, ладошки-ладошки, царапаясь слабо об затылок, обнимали с явным желанием только одного. Бора… Хотела настолько… Что сказала клятвенные слова… Которые Шиён, взаправду, честно, не тая… Услышала впервые в жизни. Услышала, чтобы впервые их говорили ей. Злость не унималась, кипятилась с каждой мыслью сильнее. Рвать, рычать хотелось безумно, стенать, выть, разразиться воем и криком, избавиться от сердца и погрузиться в долгое, бесконечное безмолвие, заткнуть копошащиеся мысли, только бы они не приносили нестерпимую боль. Шиён чувствует, как щиплет глаза. Бора вселяла ненависть. Такую обиженную и ревностную, протестующую. Шиён ощутила себя той самой десятилеткой – когда взаправду рыдала по ночам в своей комнате от несправедливости, что отец то бьёт, то кричит, то никогда не слушает, только заставляет, заставляет, заставляет… Бора вынудила Шиён чувствовать себя брошенным и плачущим ребёнком, неспособным справиться с болью. Шиён допивает вторую бутыль соджу залпом, проглатывая тошноту. Ноги некрепки, подгибаются, но Шиён упрямо доходит до постели, пошатываясь, и обессилено падает вниз, тотчас засыпая. Ей снится золотое солнце.        \        Она просыпается в непрошедшем бреду и в шторме, её голову ведёт из стороны в сторону, волосы лезут в глаза, а руки нескончаемо ноют от ран. Она просыпается и глядит в тёмный потолок, с минуту стараясь прийти в чувство и осознать реальность. Чуть погодя в нос ударяет запах. Пахнет сладко. Шиён слышит шаги. Где-то вдали покоев горит последняя оставшаяся после истерии свеча, бросая высокие тени, и давая разглядеть непослушным взглядом неподалёку от двери подрагивающий тонкий силуэт. – С какой целью ты пришла? – обыкновенно глубокий её голос звучит больным хрипом. Силуэт ранено и испуганно дёргается, отдалившись на шаг. Шиён приподнимается на постели, уняв болезный стон, когда неподъёмное тело оторвалось от мягкой постели, и рявкает, непроизвольно и срываясь: – Если спросила, ты должна ответить! – Меня манило к вам… – жалобно, тихо-тихо. Шиён лениво обращает на неё загашенный злобой взгляд, ощущая в венах непрошедшее буйство, и с нескрываемой брезгливостью скользит по открытым худым ногам и голым ступням, чудом не истекающим кровью от осколков. – Убирайся. – Я н-не хоч-чу… – Убирайся! Её звонкий всхлип ударяет, будто кнут. – Я не желаю тебя видеть, – добавляет Шиён, не спуская с Боры глаз. Та, в считанных от дверей шагах, некрепко стоит на тоненьких ногах, придерживая скользящую по плечам ткань ночных одежд, непристойно лохматая и завитая золотыми кудрями, её исхудавшее маленькое лицо покрыто густой краской, и она выглядит заплаканной до безумия, жалкая и хрупкая, беззащитная. У Шиён огромное в груди сердце обливается кровью. До крика колит и сжимается. – Пожалуйст-та, Госпожа-а, не выгоняйт-те меня… – Я самолично вышвырну тебя за дверь, – рычит Шиён, резко приподнявшись – Бора напугано отскакивает, расширив влажные глаза. Но Шиён не хватает сил. Она неуклюже сваливается обратно на постель. – Чего тебе надо?! Сбитое дыхание и полоумные мысли мешают здраво действовать. Шиён кажется, она издали, как сошедший с ума зверь, огромная, чёрная, опасливая, сверкая злобой тёмных глаз, в уродливо растрёпанных одеяниях, прибитая к постели немощью тела, кричит, рычит, хрипит, и Бора напротив неё – запуганная лань, сладкая жертва, что приползла глубокой ночью несмотря на приличия. Шиён совершила ошибку, дав ей волю. Вбив в голову, что здесь – ей безнаказанно ходить и делать. Выставив себя перед Борой на посмешище. Шиён должна быть монстром, тогда все беспрекословно подчиняются. И она впивается тем самым диким взглядом в Бору – тут же осекаясь. Девчонка дрожит. Не от похоти, от страха. Боится. Бесконтрольно боится, но не сдаётся. Шиён становится до того дурно и бесполезно, что хочется вновь разломать вокруг вещи, находя хоть где-то мнимый контроль. – Бора! – свирепствует она. – Убирайся прочь! Что ты никак не уймёшься?! Сколько раз тебе повторять, что твои жалкие стенания на меня не подействуют. Чего ты, дьявол, хочешь?! – Вас, – пламенно шепчет девчонка. От эмоций хочется вопить. – Ты!.. – Шиён задыхается в возмущениях; она ничего не слышит? Не хочет ничего слышать? Гнёт своё, прёт напролом, бесстрашно, так бесстрашно. Гадство! – Бора, даю тебе последний шанс, клянусь, я… Бора поспешной рысью подбирается на несколько шагов ближе и Шиён, внезапно даже для себя, громко захлопывает рот и пялится наверх. Она старается задержать дыхание, только бы не вдыхать запах. Запах сводит с ума. Шиён без того вне себя. И если сладость проникнет глубже – безумство окажется неизлечимым. – Госпожа, Госпожа, Госпожа, – как молитву причитает она. – Не злитесь, пожалуйста, нет, я… Я з-наю, понимаю, что отвратительна… Но… Н-но… Мне хочется поближе к вам быть всегда. Я не м-могу удержаться. Прошу, не гон-ните… Бора присаживается на колени, наконец сделавшись одного роста, и Шиён видит её заплаканное и опухшее лицо вблизи, отчего стягивает желудок и пах. – Позвольте провести с в-вами эту ночь… Она глядит с мольбой в раскрасневшихся глазах, спутанная, распутная, полуголая и красивая, очерченная полумраком и приглушённым золотом, близкая, своя, пахучая, мягкая и нежная. Бора затихшая, крошечная пташка, сломать которую можно, нужно, хочется, сделать так легко – одно движение, и её тонкая кожа вся в синяках, пятнах, крови. Шиён знает, что сильнее. Знает, что она – главнее. Знает, что тремором захваченные руки даже так послушаются и ударят, поставив на место. Но… Но… Губы Боры от слюны влажные и покусанные. Её туманный в отблесках жёлтой свечи взгляд до нелепого доверчивый, с щенячьей, детской привязанностью. Почти смешон. Шиён сковал лихорадочный жар. Бора глядит подобно впервые. Как-то даже честно и без перекрытого похотью вранья. И Шиён понимает, осознает, до неё доходит, что, пусть девчонка погрязла в чувствах, жадных и непотребных, что растерзана на ложь, что всеми силами силится льстивыми словами задобрить и склонить – она нуждается. Бора нуждается в Шиён. Голодно, свирепо, совсем неправильно и нездорово. Нуждается не в ком-то. Нуждается в ней. Упираясь ладошками об постель, Бора потихоньку ползёт ближе, осторожно, засматриваясь долго и исподлобья, скрывая лицо ворохом спускающихся со лба кудрей, ожидая новых сказанных приказом криков. Шиён замолкает. Её мысли полны разрушительного смерчем гнева и волнения. Она так устала думать. Бору сколько ни гони прочь – она постоянно возвращается и опускается на колени, вглядываясь своими большими карими глазами прямиком в душу. Шиён устала выдумывать оправдания и сдерживаться, когда Бора – пусть под влиянием жажды – просится, просится, всё просится. Раз девчонка хочет её настольно сильно… Она её получит. – Хорошо, – диковатой усмешкой хрипит Шиён. – Хорошо, Бора. Останься со мной этой ночью. – П-правда… Вы разрешаете?.. – её глаза шаловливо блестят, а рот чуть приоткрывается, давая усмотреть розовый язык, суетливо облизывающий то губы, то зубы. – Гм, – глухо угукает она, – только, Бора… Шиён не успевает договорить. На лицо падают пахучие завитки золотых волос, щекоча кожу, воспаляя нервы. Шиён ощущает чужое прерывистое дыхание губами. Она упала навзничь на постель, ударившись больно головой об подушку, полностью потеряв равновесие. Шиён вне себя и больна – Бора юркая и смелая. Потому умудрилась забраться сверху, нависая сверху, быть сверху, поглядывая с высоты вытянутых коротких рук и смотреть с такой просящей нежностью и чувствами, что Шиён не может прийти в себя несколько минут, задыхаясь от боли в сердце. Когда Бора смотрит на неё подобно – Шиён горазда вытворить любое, бездумно и опрометчиво, лишь бы подольше ощущать этот взгляд на себе. – Госпожа… – её горячий шёпот задевает губы. Шиён неосознанно вдыхает ртом, обжигая нёбо. Бора мучительно красива. – И чего ты добилась, набросившись на меня? – Быть к вам побл-лиже… – Слезай. – Ещё немножко… Пышный каскад душно преграждал видение всего, кроме нависшего румяного лица. Бора с трудом дышала, вбирала воздух шумно, со свистом, её грудь трогала грудь Шиён при каждом вздохе, а от её выдохов – нежная кожа лица покрывалась лёгкими ожогами. Ворот ночных одеяний распахнулся. Шиён видит, нехотя скосив вниз взгляд, острые стрелки ключиц и упругую грудь. На той коже хочется оставить тысячи поцелуев. Бора пленительна и сладка. На языке мнимо появляется сладость её шеи. Хочется, хочется, хочется её, хочется взять, раздеть до конца, придавить весом тяжёлого тела, укрыть жаром, сцеловать весь румянец, лишить дыхания, голоса, впиться в мягкий живот клыками, зарыться ладонью во влажные светлые волосы, сорвать с губ собственное имя – и отметить метками, закрасить молоко кожи красным. Шиён вмиг находит себя в диком ненасытстве. Голоде. Она трогает лицо Боры рукою, накрывая ладонью жгучую краснотой щёку. – Бор-ра, – растягивает слога, – ты сильно меня утомила своим состоянием. У девчонки дрожат длинные светлые ресницы. Она тычется лицом в ладонь, упираясь худой щекой, и прикрывает в каком-то робком испуге-смущении веки. У Шиён от выражения её лица ноет сердце. Она себя одёргивает. Нет. Нет-нет. Никакой нежности, трепета и мук чувств. Лишь похоть да инстинкты, лишь желание да удовлетворение. Боре не нужно её растерзанное на странные чувства сердце – и Шиён не нужно тем более. Бору она возьмёт. Поиграется, развлечётся, не волнуясь о сохранности хрупкого тела и незрелого сознания. – Выпрямись, – спокойный, но ровный приказной тон. Шиён не приподнимается на постели, оставаясь лежать под дрожащей Борой. Девчонка кое-как удерживается на тонких ручонках, упираясь коленками по обе от её ног стороны. – К-куда?.. Шиён усмехается. – Куда? – дразнится она. – Тебе взаправду рассказать, куда ты должна выпрямиться? Бора прикусывает губу, смутившись. – Давай, Бор-ра, – звериный оскал, самодовольно сощуренные глаза, грубые пальцы, что обводят контур припухших красных после покусываний губ. Когда она медленно приоткрывает глаза – Шиён истерично, невыносимо, издевательски замечает, как дрогнуло внутри всё, как заболели лёгкие и кости. Бора глядит на Шиён вблизи и слишком честно. От подобного доверия – словно, словно, словно девчонка правда-правда готова положить всю себя для неё, ничего не страшась – у Шиён вместо бывшего трепета разносится адская злоба. Бора то зовёт монстром, то готова довериться без оглядки, бесстыдно выпрашивая защиты. Шиён чувствует бешенную пульсацию вен. И смещает ладонь, чтобы уложить на белое тонкое горло. Она рывком отталкивает Бору от себя, на что девчонка задушено вбирает ртом воздух, не сопротивляясь. Шиён вынуждает Бору сесть на свои чуть раскрытые бёдра. — Госпожа?.. — озадаченно выпученные глаза. Ёрзая, чтобы удобнее улечься и глядеть на Бору, смущённую, удивлённо хлопающую влажными ресницами, Шиён упирается чуть на локти, привставая. На месте, где сидит Бора, безбожно жарко и мокро. Её влага пропитывает нижние слои ханбока. – Ты меня хочешь? – ухмылка расползается по лицу. Склонив к плечу голову, Шиён, через спадающие на глаза чёрные распущенные пряди, наблюдает за чужими действиями да реакцией, искренне услаждаясь открывшимся видом. Бора на её бёдрах, на её разложенном на смятой постели теле, вся маленькая и в непутевости тонущая, такая тощая и хрупкая, что её тень позади, на стене, тоньше огня последней оставшейся свечи. Контраст их одежд. Контраст их кожи. Их рук. Их тел. Шиён нечаянно облизывается, вперившись по-прежнему разъярённым взглядом в вырез её широкого, ночного ханбока. Молочная кожа. Манит. Белёсая, чуть покрасневшая кожа нежных бёдер, застенчиво открытая из-за сидящего положения. И крошечные, робко сжимающиеся ладошки – которые Бора уложила Шиён на живот, в попытке удержаться и не свалиться. Бора дрожит от желания. Шиён чувствует её похоть собой. – Хочешь, – взамен неё бархатом рокочет Шиён. Влажные глаза по-особенному блестят. Бора кидает взгляды то на лицо Шиён, и ползёт им же, странным, застенчивым, но решительным, но взволнованным взглядом пониже, следуя понятному маршруту. Наряды Шиён растрепались. Негоже для госпожи. Но Шиён ничего не поправляет, позволяя оголить ключицы и вверх мощной груди, позволяя девчонке не намеренно пальцами стискивать ткань под ладонями, оголяя плоскую кожу твёрдого живота, обшитого видными мускулами. Бора ею любуется, и Шиён почти хохочет диким смехом, сглатывая комок в горле. Бора испытывает до того сильное влечение к ней, к её телу и к её запаху – что то становится невероятным и… Ох. Таким очаровательным. – Раз хочешь, Бора, то… – не двигаясь с места, продолжает она, поддавшись гипнозу её больших карих мягких глаз. – Возьми. У Шиён бешено бьётся пульс. Тарабанит, шумит, кричит, и напряжение внизу живота набухает до невыносимой боли, когда она глядит на Бору. На вопрос в её лице – она будто хочет завалить вопросами и попросить сказать что-то ещё, но замолкает и разрозненно мечется взглядом, поддаваясь вперёд. Её крошечные ладошки надавливают на низ живота. Шиён сцепливает зубы, проглотив стон, и молчаливо выжидает. Как наблюдающий хищник. – Мне… – шёпотом, каким-то задыхающимся и рваным, – мне сделать всё самой, Госпож-жа?.. – Уж постарайся. Бора трепетно подрагивает, маленькая, пленительная, красивая, манящая. Её золотые волосы пушисты и завиваются, прикрывают брови. Её тощие плечи напряжены – потому что она боится да страшится коснуться собой там. Девчонке было бы проще, накинься Шиён сама. Как было. Чтобы она ревностно взяла и уложила под себя, не оставляя попытки на бегство. Сделает? Решится? Захочет сама привстать, убрать под собой ткани одежды, обнажить кожу, отыскать положение и… – Хорошо, – дребезжа, уверенно лепечет она. Её искажённое решимостью лицо заставляет желать рассмеяться. – Приступай, – Шиён откидывается назад, легонько поддавшись бёдрами вверх. Бора, не раскрывая рот, утробно простанывает, и для Шиён этот звук – сродни самой возбуждающей песне. Бора кладёт ладони на низ живота. Где едва разошлись длинные подолы верхнего ханбока. Она подцепляет пальцем ткань. Немножко. Касается горячей костяшкой кожи. Там рассыпаются огненные искры. Шиён завороженно наблюдает, неморгая. Девчонка, пунцовая, дрожащая, что едва держится, сидя без поддержки, упираясь тощими коленями в пол, стесняясь сжимает в руках господские дорогие одеяния. Это всё отвратительно чуждо. Шиён никогда не лежала под чужими – тем более настолько неумелыми руками – в ожидании чего-то. Но Шиён смиренно ждёт. До конца не осознавая себя. – И что ты, Бор-ра? – поддразнивает она. – Куда делось твоё упорство? Ты так долго меня умоляла, что… Ах… Шиён чувствует там её мягкие и горячие руки поверх белья. – Бора. – Вам приятно?.. – ликование и удивление в её голосе отчего-то раздражают. – Нет. Она вновь сжимает ладошку, проведя большим пальцем от основания кверху. Шиён стонет. – Вам приятно!.. – Бора… – угрозой цедит Шиён. Ей трудно дышать. – Не играй с огнём. – Вы разрешили взять вас. От Шиён вырывается нервный смешок. – Не в прямом смысле. Дикость. Что поглощённая похотью девчонка, которая по-прежнему отчаянно молит от избавления от мокрой боли способна жестоко играться и проверять выдержку. Она почувствовала безнаказанность. Смешную власть. Уверенная, что получит своё. Шиён всматривается в её лицо. Она хочет застонать – как-то отчаянно. Бора выглядит невыносимо невинно и смущённо, когда пробует руками там, трогает, жмёт, водит пальцами. – Вы мокрая… – с нескрываемым восторгом шепчет Бора, на что Шиён, как разъярённый зверь, скалится. Задетая за живое. Ей стыдно!.. Шиён стыдно. Что Бора дотронулась так, что почувствовала желание, что узнала, что Шиён… Что Шиён до беспамятства её хочет. – Прекрати медлить! – ревёт она. – Ты пришла ко мне с одной целью, Бора. Выполняй. Либо выметайся. Бора обиженно поджимает губы, отнимая руки от низа халатов. Вскидывает наверх свои до одури влажные глаза, из-за чего Шиён прошибает дрожь. У Боры восхитительный взгляд. Проникновенный и по-детски открытый. Она не умеет сдерживать эмоции. – Госпожа… – всё никак не решается, юлит, избегает. Не знает, как начать, что делать, как себя вести, ей плохо, ей дурно, она безбожно сладко пахнет, она растрёпана, она размякла на бёдрах, она хочет, но не может, ей боязно, смущённо, непонятно, неясно. – Славно, – дикий хрип, – хорошо, не хочешь сама? Хорошо, Бора. Я всё сделаю. Шиён понемногу приподнимается на локтях, чувствуя, как свирепствующий гнев разносится от живота до скул. – Сделаю так, что ты, потом, придя в себя, так пожалеешь, так… Слабые крошечные ладони внезапно толкают в грудь, вынуждая от резкости вжаться в постель лопатками, мягко ударяясь головой об подушку. Раскрывая в удивлении глаза, Шиён пялится в потолок, запоздало чувствуя несильную тяжесть на собственном сгорающем теле. Она втягивает носом воздух. Приторная сладость заполняет собою всё. – Н-нет, – почти плачем раздаётся откуда-то сверху. – Позвольте… Позвольте я… Её текущая по бедрам влага пачкает низы длинных одеяний, промачивая насквозь, что липкое размазывается по голому животу. Шиён в мгновение ощущает себя беззащитной и подмятой, когда Бора, Бора, нежной кожей рисовых ягодиц, надавливая ладонями на грудь, на рёбра, тревожа без того тревогой забившееся сердце, не с первой попытки, елозя и стоная, наконец-то находит, куда ей нужно было сесть ещё парой томительных минут назад. Шиён разрывается глухим и несдержанным стоном, зверея от недостаточного ощущения, когда она, напряжённая каждой клеточкой истерзанного голодным желанием тела, лишь чувствует Бору – мягкую, узкую, податливую – через плотную ткань, Господь, полностью вымокшего белья. В висках шумит бешено, пугающе чёрно, Шиён кое-как находит в себе силы подняться, вытянуть неудобно шею, чтобы взглянуть на неё, её, эту девчонку, от которой Шиён с каждой секундой вместе рассыпается на жалкие куски чего-то ранее неизведанного. И когда она, пересилив туман, застилающий взор, видит севшую на неё внаглую девчонку, что на её тело не просто залезла, вскарабкалась, а непристойно прыгнула, завалив на постель, прижавшись мокрыми бёдрами туда, где налитое кровью, вставшее, болезненно пульсирующее с каждым суматошным сердечным стуком, прикрытое ещё пока что последними остатками одеяний, когда видит россыпь её соблазнительных золотых волос, которыми украшено её зарумяненное худое лицо, когда видит её прекрасные опухшие алые губы, зажатые между зубами, когда видит это – Её натурально разрывает в клочья, оставляя ничего – кроме пронзительного звонка в ушах и смертельного опьянения. Дыхание настолько тяжело, что Шиён кажется, будто она вдыхает кипяток – а не набитый сладкими персиками воздух, от которого она болезненно дурнеет, как подхватившая лихорадку. Она глядит на выражение чужого лица – одурело и совсем себе не свойственно. Глядит, как очаровательно Бора жмурится, как дышит через рот, тихонько и задыхаясь, как дрожит от кончиков пальцев, которыми немножко царапает у солнечного сплетения, схватившись за ткань ханбока, до тонких светлых ресниц. Бора, будто нехотя, неспешно поднимает глаза, смотря исподлобья, отыскав сквозь преграду пушистых волос одурманенные глаза Шиён, чтобы вцепиться своим несмелым и преступно милым взглядом, невинным, ангельским, напуганным, и глядеть, всё сильнее прижимаясь бёдрами туда. Онемевшая Шиён отдаётся ей – ловя каждое ощущение и простанывая, до крови искусывая внутреннюю сторону щеки, чтобы не вырвалось бездумное, жалобное, умоляющее: «Бора, скорее, я хочу тебя так сильно, что теряю себя». Натиск на рёбра усиливается. Бора раскрывает обе ладошки, давя нижней частью всё в то же солнечное сплетение, забирая последние крошечные шансы восстановить дыхание, и упирается крепче, надавливает, чтобы отыскать равновесие и немного приподняться, раня хрупкую кожу ломких коленок краснотой, когда елозит ногами по постели. Она не спускает глаз с Шиён – а Шиён не может оторваться, не может ничего сделать, онемевшая, под какой-то смехотворной властью, которой наделила девчонку собственными руками. Шиён покорно ожидает её действий, смиряясь с болью от безбожного желания поскорее проникнуть в тесноту да пылкий жар. Нижние халаты господского ханбока широки. Бора, изловчившись, нашаривает мокрой ладонью резинку, нетерпеливо и неуклюже тянет вниз, тем самым ёрзая, ёрзая, ёрзая, туго насаживаясь и скрывая стоны в закусанных губах. Шиён даже не поднимает бёдра – она безмозглой лежит под необыкновенно хрупким телом, тлея, как угли, от издевательского давления. Её взгляд нечаянно цепляется за дальние тени, за силуэт тонкой талии и кудрявых волос, за ровную осанку красивого девичьего тела. И только по теням – увидев там откинутую вбок руку – осознаёт, что собственные штаны приспущены до середины бёдер, и Бора уже принялась развязывать одежды собственные, некрасиво и неуклюже стаскивая бельё. Её последний взгляд. Вопрошающий. Жаждущий. Жгучий. В нём плавится всё – и главное, что в нём плавится Шиён, приоткрыв рот, не смогшая более сдерживать рвущиеся хриплые стоны. Бора возвращает обе ладошки на грудь. Надавливает, чтобы поднять повыше бёдра, размыкая их, поведя в разные стороны, сминая смятое бельё в крупных складках. Прикрытые в вожделении ресницы, вихрь спутанных всклокоченных волос, мягкие, тёплые отблески догорающей свечи, длинный развязанный пояс ночного наряда, обнажающий впалый живот, с чёткими рельефами-зазубринами выступающих из-под тончащей кожи рёбер. Остатки одежд сняты. Шиён видит тело своё, тёмное, загорелое, бронзовое, белизну чужой кожи, и видит, как медленно опускаются бёдра вниз… Чувствует… Чувствует… Мокро, влажно, жарко, скользко, покрытое постыдной влагой, что она течёт на живот собственный, оставляя капли. Чувствует… Напряжение её тела, такого красивого, сладкого, нужного, желанного, чересчур крошечного. Чувствует… Как Бора до застывшего в глотке душного дыхания вдавливается ноготками в грудь, чтобы присесть… Чувствует… Медленно… Изнывающее неспешно… Её внутри. – Гос-спож-жа… – мелодичный, мокрый, расходящийся по покоям тихенький стон-зов. – Ши… Ах!.. В шее медью горят натянутые сухожилия, когда Шиён откидывает голову назад, дыша, не дыша, дыша, быстро, задыхаясь, глотая воздух, млея от сладкого вкуса на языке. – Мне так хорошо… – её хнычущий голос вливается в уши затопленным эхо, её голос ведёт за собой, за её голосом спешат другие басистые, надрывные, несдержанные и сорванные Стоны. Внутри неё в такой позе – совсем по-другому. Слишком глубоко и сразу, слишком узко и тесно, слишком невыносимо приятно, приятно, безбожно отвратительно. Шиён знает, уверена, она видит это в беспамятстве, что, если взглянет поверху, если потеряет разум и посмотрит, как Бора самовольно насаживается и дрожит, свыкаясь, когда посмотрит на её голое тело, когда потянется онемевшими руками к её животу – нащупает под кожей себя, нащупает в ней твёрдое да пульсирующее. Заместо того она находит грубыми ладонями её разведённые широко бёдра и вцепляется ногтями в податливую плоть, сжимая бёдра в широких руках, полностью обхватывая. – Двигайся, Бора, – нечеловечным рыком приказывает Шиён, отдирая голову от подушки, кое-как отыскав лихорадочным взглядом её. Шиён становится настолько плохо, что она едва не начинает скулить, как раненный зверь. Бора, Шиён клянётся, была вылеплена на небесах самыми искусными руками, создана, чтобы сводить с ума окончательно и закапывать в могилы захваченное дурной болезнью тела, не справившиеся с божеской красотой. Бора, выгнувшись назад, откинув золото волос, что её лицо видно полностью, открытое, искажённое сладкой мукой и наслаждением, блестящее от пота, румяное от нескончаемой красоты. Линии её тела – непростительно превосходны. Эфемерны и тонки. Шиён впервые видит её обнажённой так, чтобы рассмотреть ореолы розовых, затвердевших сосков и упругую младую грудь, чтобы углядеть линию ровного живота, стрелки выпирающих ключиц… Шиён впервые видит Бору так… Что может детально насладиться всей красотой. Той красотой, что принадлежит ей, Шиён. Шиён до синяков впивается в нежную кожу покрасневших бёдер, молит, свирепствует, приказывает двигаться, начать, закончить, освободить от муки, потому что ещё мгновение, секунда, и разум, задавно прекратившийся в хаос, не обратился в то, чего она страшится сильнее смерти. Шиён не хочет стать от Боры зависимой настолько… Чтобы видеть в ней – весь свой долго искомый мир. Вняв мольбе, Бора, захныкав, жалобно и скуля, выпрямляется, упирается вновь ладошками, и приподнимается, вновь… Опускаясь глубоко, мокро, влажно, тесно, до постыдных звуков. Звуки их тел настолько громкие. – Ещё, – между гортанных стонов приказывает Шиён. – Я… Я… – тихо-тихо, – Госпож-жа… Мн-не больно, и… Ах!.. Гос-спожа… Прия-ятно… Не м-огу… – Бора, пожалуйста. Шиён сминает в ладонях её бёдра, только бы самой приподнять, насадить, заставить двигаться, так, как нужно, хочется, жизненно требуется, и Бора ей поддаётся, соглашается и позволяет проникать внутрь – в мягкое и влажное – больше, чаще, сильнее, одурело, почти вдалбливаясь в податливые узкие стенки. У девчонки всё получается каким-то суетливым и небрежным. Она бьётся ягодицами об ноги Шиён, вскакивает, вновь опускается, оставляя под руками на груди фиолетовые синяки. И Шиён наплевать. Неправильно, неприлично наплевать. Ей кружит голову само понимание, что Бора, растерзанная, её Бора, её сладкая, чудесная девчонка, неумелая и неуклюжая, невинная и совсем незрелая, старается насаживаться в нужном им обеим темпе, не щадя своё дрожащее, напряжённое тело. И её дрожь, её напряжение, её слабость – Шиён чувствует, когда вновь и вновь проникает внутрь. Бора восхитительно приятно сжимается. И Шиён глядит на неё, размякшую от удовольствия, снизу, впиваясь диким, чёрным, безумным взглядом на неё, лицо, тело, туда, где соприкасаются их тела, как светятся её волосы, как горят её щеки, как движутся её мышцы под тонкой воспалённой и блестящей от пота кожей, как напрягается глотка от стонов, и хочет, Боже, как она хочет видеть Бору такой всегда. Видеть Бору, когда она отдаётся Шиён без остатка. И шепчет сухими губами в полубреде желанного наслаждения: – Я вас правда… Пр-равда… Люблю… Го-сп-пожа… Её взгляд находит потерянный взгляд Шиён в тот самый миг, когда напряжение в каждой клеточке взбешённого чувствами тела доходит до самого пика, вяжется в тугой узел, и когда с губ слетает яростный и беспорядочный стон, невнятно напоминающий: «Я тоже». Шиён почему-то хочет заплакать. Прошептав последнее и ставшее ненавистным «люблю», Бора сжимается и крупно дрожит, опустив вниз голову, сжав ладошки до красных болезненных отметок, и, втянув со свистом воздух, с надрывом протяжено стонет, в мгновение став обмякшей куклой. Шиён, чувствуя пьяное головокружение, смотрит на неё несколько секунд – прежде чем приподняться, снимая обессилевшую девчонку с себя. Её дерёт гадкая грусть. Тревожащие мысли в раз накинулись на слабый разум, вернувшись, заполняя бывшую найденную безмятежность. Шиён их отгоняет. Злостно сцепляет зубы, но отгоняет, любуясь спокойствию на усыпанном красными пятнами лице. Когда Шиён, по найденной привычке, берёт Бору на руки, Бора открывает глаза, немножко, едва, поглядывает сквозь прикрытые ресницы, то в её зрачках – ничего, кроме пустоты и усталости. Шиён сминает Бору в ладонях, чтобы обернуться на постели и уложить её, прикрывая нагое тело, заматывая обратно пояс ночных одеяний. Бора не убирает взгляда. Наблюдает. Без эмоций. Шиён садится рядом, не заботясь о своём внешнем виде, и смахивает с её лица влажные золотые пряди. – Утром ты меня возненавидишь, – одними губами шепчет она, хмурясь от царапающей боли в груди. – Нет, – в полусне тихим шёпотом отвечает Бора. Шиён сухо улыбается. – Спи. И целует Бору в лоб. Убедившись, что девчонка мигом заснула, Шиён лениво и неспешно встаёт с постели, уходя прочь.        «Я люблю вас». – Ты будешь любить меня завтра?