Пой для меня

      ― Тогда начнем, пожалуй, ― слабый детский голос раздался передо мной. Маленькая ладошка легка поверх моей руки, ощутимо сжимая кисть, ― Дэрек Джониэль Лий, готовы ли Вы стать супругом его Высочества Виллиама Маркуса Альбена, перенять его мучения, разделять с ним горесть и радость, быть с ним в болезни и здравии, пока Всевышний не разлучит вас? ― в горле запершило, а руки стали в миг ледяными. Было ощущение, что от моего ответа решается не только моя судьба, а как минимум всего мира.       Я знал, что Оракулы – это дети. Это сосуды для Богов, множество Богов: мелких, важных, не особо, но Богов. Их было единицы, и то, что один из них проводил нашу «свадьбу», было очень странно…       ― Да… Я согласен, ― слишком нервно, на мой взгляд, отозвался я.       Меня удерживало от нервного срыва, наверное, лишь то, что мне вернут глаза. Что я смогу видеть. Что я смогу жить, а не безвольно существовать за счет чужой помощи. Хотя… Благодаря своему дефекту, я умел доверять людям. Значило ли это, что после мне будет сложно это делать? Буду ли я так же относиться к миру, когда смогу видеть? Или что-то изменится? Я стану другим? Может, я буду как Война?       ― Виллиам Маркус Альбен, готовы ли Вы стать супругом Дэрека Джониэля Лий, перенять его мучения, разделять с ним горесть и радость, быть с ним в болезни и здравии, пока Всевышний не разлучит вас? ― повторил свой вопрос тихий детский голос.       Ребенку было лет восемь, от силы десять, вскоре, через пару лет, его тело не выдержит чужую сущность и он умрет. Но, люди верят, что он умирает во благо своему народу, своему Богу. Люди настолько глупы. Ведь ребенок просто умирает.       ― Согласен. Давайте скорее с этим покончим, ― отозвался рядом сидящий человек, что приятно пах дождем. На его душе было пусто, как и до сего момента. Война был пуст.       ― Силой данной мне объявляю вас супругами, и союз ваш, заключенный на небесах, разрушит лишь смерть, ― грустно добавил ребенок и, проведя пальцами по моей кисти, заставил меня вскрикнуть от неожиданной боли.       ― Что это? ― прижимая руку к груди, я чуть согнулся. Кожу прожигало что-то непонятное, хотелось скорее вытереть, смыть, сделать хоть что-нибудь, но избавиться от этой невыносимой боли.       ― Заткнись, ― грубо схватив меня за локоть, Виллиам притянул травмированную конечность к себе и припал губами к месту ожога. Медленно, затухающе, боль стала уходить, оставляя слабые отголоски своего прибытия. Нежные губы аккуратно касались кожи, после, отлипая.       ― Ваш союз был принят. Что ж, на этом я прощаюсь. Маркус, поговорим на выходе и, верните уже мальчику зрение, это я тебе, Война. Будь с ним нежнее, он теперь на твоей совести, ― хихикнув, мальчишка медленно зашагал прочь из комнаты. За ним двинулось еще двое, включая острые каблуки матери, которая не проронила ни слова.       Что-то произошло?       ― У меня нет совести, тебе ли не знать… ― тихо, едва уловимо, проворчал молодой человек.       И почему его зовут Война? Если честно, раньше, я думал, что это просто кличка, что-то вроде прозвища. Как же я глубоко ошибался. Даже непростительно. Как оказалось, просто он ― воплощение Войны, ее сила, ее мысли, ее сердце. Он ― Война, просто не в виде стихии, а в виде человека, в виде будущего Короля. И, самое удивительное, что в каждой стране есть Война. В каждой стране она у престола, передаваясь по наследству.       ― Вы… вернете мне зрение? ― точно не зная, как обращаться к нему, я повернулся на голос, наклоняя голову в бок.       ― Послушай меня, мальчишка, я ничем тебе не обязан и я не собираюсь что-либо выполнять. Ты тот, кто повязан со мной чокнутым отцом и не менее чокнутыми Богами, раз они разрешили такой брак там, у себя на небесах. Знаешь, тут было сияние. Оно слепило, резало глаза, а потом эти татуировки на руках, расползающиеся ветвями вверх, ах, да, прости, ты же не видишь и, увы, не увидишь. Ну, бывай, ― поднявшись, парень двинулся к выходу, безмятежно ступая туфлями по полу и что-то насвистывая.       ― Постой, ― и он замер, ― я прошу тебя, молю, если Вашей Светлости так угодно, но, верни мне зрении. Верни… ― я бы мог упасть на колени, мог бы унизиться так, как потом бы жалел, но мои ноги, тело… Ничего не слушалось, и я сидел так же, как и секундой до.       ― Да как ты смеешь, ― быстрые шаги, замах руки и щеку обдало сначала холодом, а после и жгучей болью, нанесенной кулаком.       Я не мог ничего понять: почему? За что? Как?       Но злость, смешивающаяся с отвращением к Войне, придавали какую-то силу, и я, чуть приподнимаясь после удара, размахнулся так же, как Виллиам, и направил всю свою злость в сторону парня. Попав прямо в нос, я оттянул быстро кулак, который зверски гудел после столкновения.       ― Твою мать, ― выдохнув, парень согнулся пополам и присел возле моих ног, ― мелкий паршивец. Ненавижу, когда мне приказывают. Ты всего лишь мебель, украшение. Ты ― никто. Слепой маленький мальчик, да что ты знаешь о жизни? Поверь, лучше оставаться невидящим, чем видеть весь этот ужас, весь это кошмар, который пусть тебе снится лишь во сне. Для тебя же стараюсь.       ― Странная у Вас забота, но, знаете, кто из нас еще слепец: я, тот, что вижу не глазами, или Вы, тот, что не хочет видеть глубже, чем поверхность? Ответ, Вы, наверное, сами знаете. И, да, Вы правы, уж лучше быть слепым никчемным мальчишкой, чем столь важным молодым человеком, который видит весь этот ад. Вы хоть знаете, какой он, желтый цвет? Знаете, во сколько встает солнце, и каким оно светит в самый момент своего появления? Ах, да, простите, Вы ведь считаете это таким пустяком. Вы просто нравственный импотент. Признайтесь в этом, Война, ― я говорил и говорил, стараясь себя заткнуть. Мне было самому душно от своих слов, хотя я считал, что станет легче. Хотя я предполагал, что все будет иначе. Но он слушал, слушал настолько внимательно, что я забывал про ноющую щеку, про все еще болящую кисть, которую Вилли так мягко поцеловал.       Я продолжал говорить о каких-то цветах, о радуге, о цвете магии. Я говорил много, надеясь, что сейчас войдет кто-нибудь из слуг, или же Его Величество с моей матерью и прервут меня, но никого не было, никто не мог меня остановить, кроме меня самого.       ― Желтый? Солнце? Что ты несешь, мальчик? Кого волнует, какой он, желтый? Кому какая разница, встает ли солнце? Оно всегда встает. Желтый всегда желтый. Люди умирают. Города охватывают болезни, страшные болезни. Гибнут женщины. Никто не хочет работать. Ваши дворяне только и знают, что ходить на балы, да плести интриги. Вот на что надо смотреть, вот чем надо озадачиваться. И ты мне смеешь указывать? Ты, слепой никчемный мальчишка? Надеюсь, это наш последний разговор, ― он коснулся моего виска пальцами, слегка толкнул и быстро, как можно быстрее, удалился из комнаты, при этом спешно поднимаясь.       Голова загудела. «Он решил меня убить?» ― боль нарастала, отчего в ушах начинало звенеть. Сильнее. Громче. Больнее. Было ощущение, что голова сейчас лопнет, как мыльный пузырь, и я так и не успею посмотреть на солнце. Я ничего не успею.       Я умираю?