Пой для меня

      ― Ну, наконец, ты очнулся, милок, ― меня погладили по еще гудевшей голове, аккуратно разбирая пальцами пряди волос, ― ну-ну, как себя чувствуешь? Кушать хочешь? Может, приказать, чтобы воды принесли? Ты только скажи, мой мальчик, и я все сделаю, ― теплая, большая рука уместилась на лоб, тарабаня кончиками пальцев по коже.       Запах дождя усилился, было ощущение, что каждая вещь была пропитана этим запахом, была пропитана Войной.       ― Где мы? ― в горле пересохло, отчего голос получился сухим, с чуть хрипящими нотками.       Горло, при глотании, раздирало, спускаясь чуть ниже, к бронхам.       ― Мы увезли тебя, мальчик мой, но, не переживай, мы еще в твоей стране, и, видимо, не скоро уедем… ― грустно выдыхая, Маркус снова провел рукой по волосам, второй рукой приподнимая меня и усаживая.       ― Что случилось? Ваш сын… Он коснулся головы и я… Что это было? ― хотелось узнать, не вернул ли он мне зрение? Мне стоит вспоминать, как открываются глаза? Увижу ли я там мир, или ничего не изменится, все будет как прежде, одна темнота?       ― Мой непутевый сынок, уж очень глупый малый, чуть не убил тебя, но, не переживай, он не специально. Потом, он тут же рванул обратно к тебе, как вышел, и все вернул на свои места. Ну-ну, не пугайся, милок, хочешь печенюшку? Вкусная, на вот, съешь, ― в губы ткнулась сладость, заставляя меня раскрыть рот и прижать ее губами.       А в душе царил хаос. Он поглощал меня, разъедал изнутри, сжирал внутреннего меня, плюясь костями.       Было настолько страшно, что воздух через раз попадал в легкие, колени тряслись, а руки, покрывшись холодным потом, мелкой дрожью бились о грудь. Меня могли убить, просто дотронувшись до головы. Меня могли уничтожить обычным касанием. Я был на краю жизни. Меня, возможно, даже не было несколько секунд. Я был мертв.       ― Вы говорите, что надо быть спокойным, ― голос был тихим, подавленным и хриплым, ― Вы говорите, что ничего страшного… Ваш сын, чертов ублюдок, так просто распорядился моей жизнью? Кто ему дал право? Объясните мне? Я чуть не умер потому, что Вашему сынуле так захотелось? Потому что он психанул? Вы хоть понимаете, насколько он опасен для общества? Вы хоть это можете понять? ― срываясь на крик, я выронил детскую сладость, ударив после по ней рукой. Сломавшись, печенье крошками стало расползаться по одеялу, спускаясь на кровать, пробиваясь сквозь щели, и, в итоге, падая на пол.       ― Ну, вот сломалось, ― с толикой грусти произнес Его Величество, ― мой мальчик, ты знаешь, скольких людей он убил? Он ― Война, и я никому не пожелал той же участи, что выпала моему сыну. Ему приходится отбрасывать эмоции, избавляться от лишних людей, он привык к этому. Ты ведь видел его душу, похожую на решето? Я тоже ее вижу, и мне безумно жаль, что я не могу ничего исправить. Но ты можешь, мой мальчик, да-да, ты способен залечить те раны, исцелить его, помочь, облегчить. Ты ведь Лий ― целитель.       ― Я не хочу Вас расстраивать, но у меня нет никаких способностей, как у моей семьи. Вам надо было взять мою сестру, несмотря на ворчание матери, тогда и брак был бы нормальным, и род продолжился, и Ваш сын был бы счастлив, ― понемногу успокаиваясь, я подтянул одеяло к груди, утыкаясь в него носом.       Ткань пахла вишней.       ― Бр-р, твоя сестра ― еще тот подарок, хотя, откуда тебе знать, ты ведь был сослан, я прав? Ну-ну, мальчик мой, ты можешь, просто еще не знаешь как. Мой сын, он был заражен самоликвидацией. Он был мертвым на протяжение всего детства, и вот, когда умерла его мама, когда она больше не смогла видеть, как ее сын мучается и наложила на себя руки, слабая женщина, Виллиам пришел в себя. Его целью стала защита, а жизнью стала война. Я не знаю, хорошо ли это или плохо, но он продолжил жить, он вылечился, ― снова касаясь моих волос, Маркус улыбнулся. Я почувствовал эту улыбку всем телом: теплую, мягкую, но, в тоже время, грустную, болезненную.       ― Зачем Вы мне это рассказываете? Я все равно ничего не могу исправить. Я не вижу в этом смысла, цели. Я в этом не заинтересован, ― уклоняясь от очередного поглаживания, я свалился обратно на подушку. Воздух выбился из легких при падении, а голова с новой силой заболела.       ― Это в твоих целях, милок. Захочешь жить ― придется крутиться. Я не говорю, что любовь должна быть взаимной, односторонней с него хватит, просто иначе он избавится от тебя быстрее, чем ты думаешь. Ему надоест. Поверь мне, если ты заполучишь его сердце, то ты вернешь себе глаза, вернешь себе жизнь. Ты ведь хочешь этого, да? ― его голос, манера, все изменилось. Сейчас он уже не был милым мужчиной средних лет, сейчас он был хитрый, даже в чем-то жестокий, король.       ― Я понял Вас… Но…       ― Меня не устраивает твое «но». Я предупредил, а ты волен делать так, как пожелаешь. Если что-то понадобиться, справа, на тумбе, стоит колокольчик, слуги прибудут тотчас. Надеюсь, мы поняли друг друга, мой мальчик, ― мужчина поднялся, отчего кровать приподнялась вверх. Медленные, шаркающие шаги, скрип двери и тишина.       Я ненавидел тишину. Мне казалось, что так я становлюсь овощем, что так я теряю ниточку с реальностью. Мне казалось, что если я усну, я больше не проснусь, так мне казалось. Всегда, когда мне было одиноко, когда меня накрывала тишина, я пел. Я использовал свои голосовые связки и пел, так громко, так сильно, как только мог. Но здесь, в чужом для меня месте, я не мог себе позволить такую роскошь. Я вообще мало что мог себе позволить. Я был скован своей слепотой, я был приземлен и имел возможность лишь ползать, тогда, как у всех были крылья и они могли летать.