***
Выжили. Все, кроме Фирга и Бриана. Сознание вспыхнуло страшным пламенем, заставив охнуть и взглянуть в серые глаза, едва ли видя водоворот отражающихся в них эмоций. Она помнила это пламя. Чувствовала его. Ведьма подняла руку, провела по грудной клетке, ощупывая гладкое стекло льда под ключицей — там, где, казалось бы, всегда был медальон змееуста. Дом льда. Нифельхейм. Салазар снова спас её. Какой ценой? — Тебе не о чем беспокоиться. Оплату Фёльстаг возьмёт гораздо позже. Она едва уловимо кивнула и спросила: — Я опасна для людей теперь? — Нет, — колдун торопливо сбросил мантию и снова крепко обнял девушку, укладывая её голову так, чтобы седые кудри щекотали его ключицу через вырез в рубахе. — Нет, не опасна. Это мир опасен теперь. Привычные нам земли слишком тёплые. Тебе придётся остаться здесь. Ни слёз. Ни всхлипов. Только тихий, тщательно контролируемый голос: — Не страшно. Спасибо. Ты спас меня, в очередной раз. Вместо ответа он зарылся носом в её волосы и шумно выдохнул. Прозвучавший следом вопрос заставил его разжать объятия. — Когда ты возвращаешься на остров? Он отступил на шаг и внимательно заглянул в её глаза. — Я отправлюсь туда, когда ты немного окрепнешь. Ненадолго. Но возвращаться я отныне буду сюда. Домой. Домой… Атхен буквально чувствовала, как вздрогнуло израненное сердце. На короткий миг захотелось снова утонуть в объятиях мужчины, но воспоминания о произошедшем заставили усмирить желания. — Но Годрик… — она резко умолкла.***
Да… Годрик… Старый добрый друг, многие десятки лет казавшийся воплощением всей жизни, сейчас оказался лишь вторым. Первая — отныне — стояла прямо перед магом. — Не ребенок и справится без меня, — горечь почти получилось вытравить из голоса. Непривычно отстраненные большие глаза смотрели спокойно. — Я тоже не ребенок… — Но я не справлюсь без тебя, — горячечным шёпотом произнёс Слизерин то, что должен был озвучить намного, намного раньше, и протянул к ней расслабленные ладони в немом предложении. Атхен его приняла. Приняла и проросла в него, как он в неё. Где бы ни находился змееуст, они всегда были рядом, беседуя сознаниями. Иногда даже дома могла царить уютная тишина, в которой они без умолку говорили самими мыслями. Ставшая еще тоньше и суше Кама в такие дни старалась как можно незаметнее утирать скупые слёзы радости за львицу и змея. Слизерин хотел бы, чтобы эти слёзы были единственными у старушки, но прилетавшие к нему вороны-посланники Фёльстага приносили новости с острова, и иногда они её очень огорчали. Особенно вести о потере Лестранжем и его супругой их первенца и о смерти остальных маленьких магов Британии. Брауни, чьим наивысшим смыслом жизни была забота о детях выбранного рода, особо тонко переживала беды чьих бы то ни было отпрысков. И чем чаще она заговаривала со змееустом или змееловкой о наследниках островной магии, тем чаще внутри колдуна что-то замирало в мрачном предчувствии.***
Атхен ходила в лес к беличьему озерцу всякий раз, когда Слизерин отлучался из Нифельхейма. Иногда она даже купалась в нём, и тогда ледяной водоём становился тёплым, и лёгкий пар поднимался над кромкой воды. Ведьма привыкла думать, что от заключенного в ней жара согревается даже лежащее на дне сердце Слизерина, и он чувствует её тепло несмотря на многие разделяющие их мили. Она часто думала, что Салазар исчезает из земель хримтурсов ещё и потому, что слишком мёрзнет. Ему необходимо согреваться в мире людей. Одна из многочисленных бесед с Фёльстагдоттир убедила ведьму в догадках. — В первый визит к вам я постоянно мёрзла. А теперь мне хорошо и уютно. Наверное, я привыкла, — уже не помня, к чему именно сказала ей тогда Атхен, на что великанша покачала головой и с грустной улыбкой выпустила пригоршню снежинок вместе со словами: — Манахейцы не могут привыкнуть ни к жару Муспеля, ни к стуже Нифеля. Только имеющий в себе вечный лёд может спокойно жить в нашей вотчине. Сердце Слизерина — холодное, заиндевевшее — лежало на дне озерца, а тонкая корка льда существовала в вечной борьбе с незатухающим огнём, оставленным навеки в его плоти плетью Сурта. Он не нёс в себе извечный холод Нифельхейма, а оттого, конечно, мёрз. Мёрзло его тело, и окоченевшая змееловка вряд ли могла отогреть, как прежде. Она тосковала. По усопшим Фиргу, Бриану и вскоре последовавшему за ними Годрику. По, должно быть, получившему заслуженные почести Блэкшейду. По достигшему высот в изучении друидов Аиму и даже мрачной Моргане. По Короне и навсегда теперь уснувшим без старших своего клана и наследников вверенного рода брауни. А больше всего — по тому, как отогревались, оживали тонкие бледные руки зельевара в её собственных. Как её жара хватало на них двоих. Как рушился ледяной кокон колдуна — постепенно, слой за слоем, пока не рухнул окончательно в момент памятного поцелуя в бастионе. Единственного, в котором губы ведьмы были горячими — настолько, чтобы согреть и те, что в отчаянном порыве жадно впитывали в себя и соль, и влагу её слёз.***
Атхен никогда не говорила, что ей холодно. Никогда не потирала зябко руки. Но по ночам, спрятавшись от всего мира в коконе шкур и меховых выделок, надежно оберегаемых верной Камой, призванной в первые же дни, она будто оттаивала. Северная королева снега снова становилась его Атхен. И сейчас, на исходе третьего десятка лет в краю инеистых исполинов, глубокая зимняя ночь показалась Слизерину как никогда тёплой. И Атхен, ещё вечером казавшаяся совсем печальной, сейчас расслабленная и совершенно не холодная, доверчиво свернувшаяся клубочком в коконе рук мага и ласково водящая пальцами по его рукам, казалось, обрела давно не виданное умиротворение. Приобрела затем, чтобы уже на исходе весны начать терять и его, и собственную магию. Уговоры быстро понявшего, что именно происходит, змееуста были бессмысленны. Чем слабее становилась связь сознаний, тем сильнее возрастал его гнев. На себя. На Герпия. И даже на всё теряющую силы упрямицу. Он не хотел менять свою Атхен на собственное отродье, на потомка безумного старика. На то, что наследие Годрика сможет вытравить его собственную дрянь, он надеться боялся. И никакое из многочисленных повторений змееловкой: «В тебе его кровь, но не его безумие», никакая сила её убежденности и веры не могли заставить Слизерина примириться с глупой жертвой Атхен. Его нежной, тонкой, всегда юной для него, несмотря на морщины и седины Атхен.