Одним днем ранее.
Это был обычный день. Пытки, кровь, сопротивление. Никто из его парней не брезговал подобным. Все они, избранные и обученные им лично, словно псы, купающиеся в лучах солнца, - тонули в крови. От мала до велика. От новичков до старожилов. От наёмников до дилеров. Все они знали правду, вживленную в них Сокджином – выживание обходится дорого. Все они, ступившие на кровавый путь слуги королевства, находили особое очарование в следовании приказам. Сокджину нельзя было не подчиниться. Его нельзя было ослушаться. Он завоевывал уважение справедливой жестокостью. Наличием строгих правил, которым следовал и сам лично. Отсутствием коррупции и наличием изрядной долей собственного обаяния. Его уважали. Его боялись. Его любили. Но не всегда так было. Его карьера началась в отдалённых девяностых. Ещё ребёнком, он наткнулся на рядового дилера, принявшего мальчишку к себе на поруки. У Сокджина, потерявшего обоих родителей, не было никого ближе. Мужчину звали Ким Ынхо и он лично дал приемышу имя. Его брови имели обыкновение подниматься вверх во время вечернего просмотра телевизора. Глаза же, по-лисьи хитрые, нет-нет да поглядывали в сторону мальчика, жующего в стороне свои пальцы. Будучи ребёнком, Сокджин имел привычку все вокруг наделять эмоциями. Картины у него танцевали. Чайник пел. Соседская кошка мудро посматривала. Нельзя сказать, что с такой способностью – видеть невозможное везде и во всем - он сильно скучал. Сокджин был весёлым мальчиком. Смешливым и рассказывающим шутки всем желающим слушать. Однажды, он остановил тетеньку на улице и травил анекдоты до тех пор, пока та не запищала от смеха. А в другой раз получил от отца за неуемную активность во время обсуждения важной сделки. Сокджин обожал веселить окружающих. И в этом он был противоположен своему приемному отцу, ставшему его наставником на долгие годы. Тот был неразговорчивым, грубым, отчасти даже вульгарным. Ынхо любил приводить в дом разных женщин, не обращая внимания на мальчика, сидящего на пороге. Иногда женщин было несколько, и они шумно переговаривались между собой, пока отец, такой же молчаливый, как обычно, одаривал их груди стальными взглядами. Маленький Сокджин был в восторге от незнакомых людей в доме – ему всегда нравилась компания. Но те, поиграв с ним минуту, всегда отлучались в комнату отца, а затем оттуда доносились звуки, которые Сокджин воспринимал как насильственные. В такие моменты мальчик подходил к двери ближе и прижимал ухо. Намного позже Сокджин расшифровал значение этих странных звуков, тогда же он часами пытался распознать их звучание. Он был очень любопытным. В другое время Ынхо оставлял ребёнка одного на несколько дней, отлучаясь по делам, связанным с «поставками и кредитованием», как называл их мужчина. И все же Ынхо воспитал мальчика. Так, как умел, так, как воспитали его самого. Сокджин никогда не жаловался. Ему было, что есть, было, где жить, и было, что носить. А то, что он не получил школьного образования, и ни разу даже не посещал школу, его не волновало. У него не было медицинской страховки, свидетельства о рождении, идентификатора пенсионного страхования. Сокджин рос, как сорняк, тем не менее регулярно поливаемый. Никто не знал о его прежней жизни, а когда Ынхо спросил, сколько ему, и как его зовут, на оба вопроса мальчишка ответил твёрдое «не знаю». Отчасти из-за этого Ынхо, никогда не видевший нужды в детях, поселил того с собой рядом. Сокджин неоднократно размышлял о мотивах отца и раз за разом приходил к выводу – Ынхо хотел доказать всему миру, что он в состоянии позаботиться о ком-либо. У Ынхо, родом из неблагополучного района города, и самого не было родителей лучше улицы. Воровать он начал в нежном возрасте семи лет, а наркоманом стал уже к пятнадцати. Биологические родители не обращали на него никакого внимания, сами теряясь в очередной кокаиновой дозе. Тогда втирать кокаин в десна было обычным делом для молодёжи, оставшейся без работы. Они воровали и продавали. Продавали и снова воровали. А вырученное спускали на порошок, несущий им блаженство. Такова была окраина Сеула в то время. Однако дилером Ынхо стал позднее. Непонимания в том, почему никто не хотел брать его на такую работу, не было. Тогда, как и сегодня, существовало строгое правило – каждый дилер должен был быть чище первого снега. Никто не был настолько глуп, чтобы пускать лису в курятники. Избавился же от пагубной зависимости Ынхо лишь к двадцати. Тогда же и начал свой путь. С низов и очень посредственный. К сорока годам – тогда он и повстречал мальчишку – Ынхо не добился ничего особенного. У него не было великих связей, денег, планов. Он смотрел телевизор. Исполнял задачи. Много трахался. Сокджин, упавший на него с неба, стал шансом сделать хоть что-то правильно. Хоть чего-то добиться. В один день Ынхо послал его сделать закладку вместо него. В то время Сокджину было уже пятнадцать. Он был крепким подростком, смазливым и очаровательным. Такие часто нравятся девчонкам и редко привлекают внимание копов. Ынхо решил, что через мальчугана сможет добиться успеха. Поэтому, когда после первого раза Сокджин вернулся невредимым, он послал его ещё раз. А затем ещё раз. И хоть по натуре Сокджин все ещё не был тем карикатурным дилером, о которых говорили в новостях и на которых смотрели снизу-верх на улицах, Ынхо справедливо полагал – паренёк научится, возмужает и станет всем примером. А пока, Сокджину предстоял долгий путь. Его задачей было добиться расположения верхов и уважения низов. Сокджин должен был стать своим везде, куда бы его ни послали. И он правда старался, внимательно выслушивая наставления отца и примеряясь с ролью. Сокджин должен был быть внимательным к мелочам, пунктуальным на встречах, серьёзным касаемо дела. И вместе с тем искоренить все проявления привязанности и даже мысли о ней. Задача была непростой, но Сокджин, стремящийся во всем угодить отцу, принял её со всей серьёзностью, на какую был способен. С ней же в мыслях он пошёл на дело во второй раз. И в третий. На двадцатом Сокджин уже был профессиональным дилером, знающим все о своём товаре и клиентах, улетающих с его помощью в космос. И ему это нравилось. Адаптировался к коллективу он быстро. Запоминал информацию и вовсе в мгновение ока - свойства порошка, статусы окружающих, контрольные посты копов по городу. Этот паренек начинал многим нравиться. Его стали рекомендовать. Им стали восхищаться. О нем заговорили безумные вещи – что он король при живом правителе, что он своего не упустит, что установит справедливость. Что он строг в делах, что он добр в дружбе. Что ему предначертано правление. Роль, которую он играл с каждым днем, давалась ему все проще. А то, кем был он раньше - кануло в лету. Мальчик, всю жизнь считавший себя потерявшимся на окраине города, без шанса на нормальную жизнь, внезапно обрёл влияние. И это поглотило его. Он больше не хотел сиять улыбкой. Больше не стремился травить анекдоты. Он больше не желал быть ребёнком. В свои шестнадцать Сокджин грезил быть мужчиной. Чтобы его уважали, чтобы им восхищались, чтобы его слушали. Сокджин хотел стать королём этого города. И он им стал. Это был долгий путь, и нередко ему приходилось падать. Его обманывали, его подставляли, однажды ему даже пришлось отсидеть срок за употребление наркотиков, чего он не делал, но что было лучшим вариантом, чем выйти и заявить, кто он на самом деле. Рождённый в грязи, Сокджин поднялся к вершине. Ореол величия окружал его, а подчинённые роптали в его власти. Таким был Сокджин уже в двадцать. А к двадцати пяти статус короля настолько укрепился за ним, что его трон стал нерушимым. Незыблемая стабильность, что была проложена кровью. Потерявший все, чтобы затем обрести целый мир. Таков он был. Грязный, плачущий, наивно смотрящий на мир и на тех, кто входил в поле зрения. Настолько невинный, что лепестки цветов поспорили бы с ним в святости. Настолько светлый, что само солнце не смогло бы затмить его. Настолько живой, что даже мертвым обрел бы возможность утешить. А таким он стал. Решительным и целеустремленным, готовым на все ради любви всей жизни и порядка в городе. Настолько принципиальным, что Папа Римский бледнел бы на его фоне. Настолько беспринципным, что даже демон склонился бы пред ним с гордостью. Настолько разрушенным, что даже сам не готов был признать эту истину. В блеске стали во взгляде, в походке, выдающей силу и уверенность, в привычке держать руки в карманах и сжимать кастет, с которым Сокджин редко, когда расставался по долгу работы. Сокджин, будучи всем, чем каждый из них стремился стать, и чего лишь немногие смогли бы достигнуть вселял в подчинённых раболепное благоговение. Вселял в них уверенность в своём лидере. Это был обычный день. Пытки, кровь, сопротивление. Это был обычный день. Но этой ночью было некое отличие. Этой ночью по правую его руку стояла ещё одна фигура. С человеком, стоящим с ним рядом, глазами не встречался никто из присутствующих. Грея Сокджина бессонными ночами, подарив ему возможность становиться порой слабым, защищая своим светом – Намджун оставался вне досягаемости мира, которым управлял Сокджин, но под его защитой. Все они – знали все о том, как правильно следить за Намджуном, чтобы тот не заметил. Как правильно устранять угрозу, грозящую парню. Как правильно служить ему, даже если сам Намджун не подозревал, что у него есть слуги. Но сегодня Намджун настоял на том, чтобы присутствовать. Сам рвался в бой. Сам желал отвечать за последствия. Сжимая его плечо, Сокджин смотрел на своих людей с гордостью – все они были воспитаны под его началом и считались лучшими в стране. Они были золотыми и знали об этом. Они были высокомерны, завистливы, гневливы. Они подчинялись одному Сокджину, и несмотря на все негативные качества, как псы были верны ему. Это была его команда. Это был его мир. И впервые Сокджин собирался показать его Намджуну. По кивку босса, парни расступились, открывая сидящего за их спинами мужчину. По его лицу, испещренному шрамами, ничего нельзя было понять. Глаза закрыты, руки крепко привязаны к спинке стула, поза выдает беспомощность и уязвимость. Мужчина под два метра ростом казался мухой, попавшей в паучьи сети, но ни звуком, ни делом не выдал агонии. Сокджин подошел к нему ближе и поднял за подбородок, с презрением осматривая чужую слабость. Ему она была чужда, и единственный, в ком он считал ее очаровательной – был мужчина, ставший плечом к плечу с ним. Всех остальных он считал жалкими. Имея строгий внутренний кодекс, он не делал различий между собой и другими. Все они должны были соответствовать. Привычка подчинять никогда не уходит, со смертью воспаряя к началу. Осматривая багровые разводы, покрывающие каждый миллиметр чужого лица, Сокджин упивался их видом. А затем резким ударом опустил кулак на чужую щеку. Звук вывихнутой челюсти пронесся по помещению, но никто не обратил на это внимание. Даже Намджун, внимательно наблюдающий за своим мужчиной, не произнес и слова против. Он принимал Сокджина, принимал и мир, в котором он живет и развивается. Все в этом человеке принималось им с благоговением. С трепетом. С благодарностью. - Где он? – рычит сквозь зубы Сокджин, правдоподобно имитируя злость, которую не испытывает. И это действует, мужчина открывает глаза и вздрагивает, встречаясь с ледяными напротив. Cо стойким самодовольством Сокджин вскидывает подбородок, зная, как действует на окружающих. Как дуло пистолета, приставленное к виску перед выстрелом. Мужчина, тем не менее, берет себя в руки и крепче сжимает челюсть. Он не хочет раскрывать свои секреты. Не желает сдавать тех, кому верен. Сокджин слишком хорошо знает этот тип людей – апологеты, видящие в своей миссии значимость. Для Сокджина же, погрязшего куда глубже, давным-давно стала очевидна истина, погребенная под осколками – в их жизнях нет значимости, в их работе нет блеска славы. Все их бытие представляет собой лишь тусклое подобие реальности. Как заключенные, обреченные нести наказание, все они обречены нести свою ношу. Единственное, что значимо, единственное, что важно – люди, живущие в системе, и не стремящиеся к мраку. Как Намджун. Как Чимин до того, как закрутился в порочном круге. Наркотик – расслабление – агония. И все по новой. Снова и снова. Вновь и вновь. Сокджин следил за ним. Днями, неделями, месяцами. Он почти поверил, что Чимин сможет. Возвращение в реальность было предсказуемым, но от этого не менее опустошающим. Потому что Чимин, как бы Сокджин ни противился – был частью Намджуна. Был тем кусочком его сердца, без которого его жизнь никогда не станет цельной. Вынудив Намджуна от него отказаться, Сокджин сам был расстроен. Ему не нравилось причинять боль Намджуну. И все же, будь у него выбор – он сделал бы это снова. Чтобы защитить того, кто ему дорог. Ведь правда в том, что даже без Чимина – Намджун оставался светом, в котором нуждался Сокджин. Который он обещал оберегать и ценить до конца жизни. Чимина от правильной жизни отделял косяк травки, Намджуна – сам Чимин. Иногда нужно отказаться от тех, кого любишь, если их присутствие в жизни губительно. Истина, вычерченная на сердце. И все же это не отменяет того факта, что Сокджин зол на того, кто продал этот косяк – на Дохва, что забыл все уроки, которым сам же учил других, и оставил после себя след. Люди Сокджина узнали, кто он. А этот мужчина ключ к адресу, по которому тот засел. Поэтому Сокджин бьет его снова. И снова. А когда понимает, что толку не будет, показывает фотографию темноглазой девчушки в цветочном платье. Ее улыбка так сияет, что Сокджину больно на нее смотреть. Тьма никогда не заглянет в глаза свету, если не хочет потерять достоинство. Так и Сокджин никогда не посмотрит в глаза этой девочке даже на фотографии. Зато он дает взглянуть ее отцу. Тот уже мало что понимает, но изображение дочери заставляет его обратиться в слух. Мурашки ползут по его шее, а в глазах горит понимание. Игра окончена. Победитель определен. - Ты так старался обезопасить ее, – тихо начинает Сокджин, не обращая внимания на выдохнувшего от шока Намджуна, – так хотел верить, что мне ее не достать. Но пансион в Англии не такое уж и секретное место. Я нашел ее за день. И сейчас мои люди держат ее на мушке, – Сокджин позволяет себе растянуть губы в пугающем оскале. – Я знаю, что тебе дорог твой хозяин и ваше дело. Я также знаю, что она тебе дороже. И в этот момент это происходит. По щеке мужчины скатывается слеза, а вместе с ней с губ срывается адрес. Выходя из амбара, Сокджин не бросает на Намджуна и взгляда. Он чувствует его тепло, что словно тень следует за ним. Чувствует безмолвную поддержку. Чувствует решительность. Ему этого достаточно. Если Намджун и разочарован в нем, он не произносит и слова.*
Он выглядел как тот, кому нечего терять. Как тот, кто сдался. Как тот, кто обречён на жизнь в постоянном страхе. Он выглядел как тот, кого Юнги никогда не знал и кого узнавать не планировал. Чхве Дохва по праву считается центральной фигурой в жизни мужчины. Когда у Юнги никого не было, у него был «господин Чхве», когда у него было все, у него все ещё был «господин Чхве». Иногда так случается, что двое не-родственников устанавливают связь, что погуще крови. Иногда так случается, что один одиночка помогает другому выжить в мире, где никому до твоего выживания нет дела. Они не были друзьями. Не были и незнакомцами. Они были коллегами, друг в друга вросшими. Когда-то, во времена юности, Юнги мог часами слушать учителя, рассказывающего о важности навыков ближнего боя и составе порошков, которые ему доверили. Ему не было смысла делать это. Чхве Дохва знал, что Юнги, сколь бы способен он ни был, никогда не поднялся бы выше. Юнги не желал делать наркотики основной деятельностью. Он посвящал тьме ночи, днями же строя жизнь за пределами мира, к которому не желал принадлежать изначально. Юнги подходил этому миру. Своей несгибаемостью, своей амбициозностью, своей врождённой жестокостью. Этот мир не подходил Юнги. Чхве Дохва был тем, кто дал парню, не имевшему перспектив, образование улиц, лелея лишь одну цель - создать единицу, гениальную настолько, чтобы возглавить дело, и незаинтересованную настолько, чтобы никогда не поставить под угрозу власть существующую. И он это сделал. Юнги работал на него долгие годы и ни разу не совершил ошибки. До этого момента. Приведя своего бывшего наставника в богом забытое место на окраине Сеула, Юнги поставил под угрозу все. Свою семью, свою безопасность, свою карьеру. Юнги совершил самую страшную ошибку в своей жизни, но глядя на такого «господина Чхве», он был бы не в силах пожалеть об этом. Наставник нуждался в его помощи. Настал черед Юнги помогать тому выжить. Долг, отдать который было делом чести. Делом всей жизни, если вам угодно. Юнги спрятал Дохва настолько тщательно, насколько мог лишь он один. Оформил домик за городом на неизвестное никому имя, подделал документы о смерти. Вырвал старика из лап Чеда. Он позаботился обо всем, и все равно нет-нет да оглядывался, опасаясь того, что смерть придёт по их души. Каждый шаг означал опасность. Каждый выдох знаменовал отчаяние. Это был долгий путь, не близящийся к завершению. - Не стоило тебе делать это, — в который раз кряхтит Дохва, кутаясь в одеяло и подходя к разливающему по чашкам чай Юнги. Чхве Дохва совсем не походит на того сурового дилера, кем был он во времена своей молодости. Изменения в нем выдает многое – мягкие тапочки с кошачьими мордами, застиранная пижама, сплошь покрытая тёмными пятнами, взлохмаченные волосы, чудом уцелевшие за долгие лета жизни. Юнги не видел его долгие годы и не имеет права жаловаться. И все же... - Я Вам уже говорил... — начинает Юнги, отставляя чайник в сторону. ... и все же прежний Чхве Дохва так никогда не сказал бы. Прежний Дохва знал, что такое честь и достоинство, и сам настоял бы на исполнении долга. Этот Дохва размяк, как рыхлый пряник. Старик который день твердит, что не желает быть причиной смерти своего ученика, а Юнги который день повторяет – желание – это роскошь для тех, кто скрывается от Сокджина. Многое изменилось в наставнике. Не все ему нравится. Со всем ему предстоит смириться. - Я не об этом, — отвечает старик, садясь за стол напротив Юнги. — Не стоило тебе втягивать в это Чимина. Я и так испортил его жизнь, бедный мальчишка, — качает головой, грея руки о чашку. Юнги поднимает бровь, не ожидая подобного от своего учителя. - Как ни посмотри, а Вы стали мягкотелым. Со всем уважением. - Я тридцать лет прожил с женой и дочерью, из которых десять вдали от банды. Конечно, я стал мягкотелым, — отвечает Дохва, издавая слабый смешок. — Семья меняет. Ты и сам это знаешь. Сколько лет вы с Ена женаты? Пять? Десять? - Пятнадцать, — исправляет Юнги, позволяя себе улыбнуться при воспоминании о жене. Та до сих пор злится, что Юнги решил не возвращаться к ней, а продолжить работу, но выбора у Юнги не было. Она должна принять его, как всегда принимала специфику его ночной рутины. Ена, какой бы упрямой порой ни была, идеально вписалась в его жизнь, и ни разу Юнги не пришлось пожалеть о том, что женился на ней. Этот день не станет исключением. - Во-во, — вытягивает палец старик, — а ведь я помню тебя в то время, когда ты ещё не знал её, и в то время, когда вы только познакомились. Спустя пятнадцать лет, ты другой человек. - Женатый мужчина и холостой мужчина это две разные вещи, — соглашается Юнги, не желая поддерживать тему. Все-таки прежде они говорили об этом слишком часто для того, чтобы исчерпать все мысли. И все же в то время молодой девятнадцатилетний Юнги был уверен – женитьба никак не изменит его личность. Спустя больше десятка лет он понимает, насколько же ошибался. — Что касается Чимина, он сам захотел, я не заставлял его. - Я знаю тебя, Юнги, — говорит Дохва, откидываясь на спинку стула, — и сам учил тебя. Неужели ты не надавил на парня, где следует? - Каюсь, — признает Юнги, поднимая руки, — но это для его же блага. - Где оно, его благо? — удивляется старик, возмущённо смотря на мужчину. — Он рискует жизнью ради нас с тобой, а сам ничего от этого не получает. - Он делает это ради Чонгука. Я знаю, что он влюблен в этого парня. Но что более важно, — указывает на него пальцем Юнги, — что Чимин это делает не столько для него, сколько для себя самого. Ему нужно поверить, что он достоин его, и тогда он сможет принять чувства к нему. Сейчас он не может позволить себе полюбить, потому что сделал слишком много дерьма за свою жизнь. Он – явно не лучшая кандидатура для парня. Но когда он станет причиной крушения Триады, это изменится. На дюйм, но изменится. - А ты тонкий психолог, — усмехается мужчина, переводя взгляд в сторону свободного дверного проёма, — но ты правда считаешь, что оно того стоит? Чед умен, и наверняка уже все о тебе знает. Достаточно одной ошибки, чтобы все развалилось. Не слишком ли большой риск? Юнги в ответ пожимает плечами. Не то чтобы он сам не провел бесконечное множество лунных ночей, корректируя план в тревоге о его крахе. И все же истина, что даётся в моменте, никогда не изменится — ты не сможешь преуспеть, не начав действовать. План Юнги безупречен, и единственной его слабостью, как и слабостью любого плана, может стать лишь порушенная преданность тех, кто его исполняет. Это же является его силой. Пытаясь подкупить его людей, злоумышленник сразу же себя выдаст. План никогда не бывает идеальным, но план Юнги обязан стать исключением. Именно поэтому Юнги не медлит, заглядывая в чужие глаза. Ему нечего прятать, не о чем и жалеть. Время раздумий прошло, настало время действий. - Тогда мы должны убедиться, что никто не допустит ошибки. Дверной звонок спасает Дохва от ответа. - Кого-то ждёшь? — переводит Юнги взгляд на Дохва. Не то, чтобы ему требовался ответ. Они оба знают, что ждать старшему некого. Те, кто мог навестить его, либо там, где солнце не светит, либо надёжно спрятаны. Жену и дочь никто не найдёт, они уже давно за границей, где никто не подумает бросить на них взгляд. Друзья, оставшиеся рядом, несмотря на возвращение к мирной жизни, разбежались в разные стороны. Стараниями Юнги их побег был от и до спланирован. Коллеги, обретенные в цветочном магазине, где Дохва и работает последние годы, понятия не имеют, что происходит, но находятся под защитой. Стучать им в дверь может лишь один человек Тук-тук. Тук-тук-тук. - Это что, детская песенка? — изгибает бровь Дохва, переводя взгляд с Юнги на дверь. Она не особо популярна сейчас, но во времена детства Дохва её разучивал каждый. Он помнит, как будучи зелёным любителем маминой юбки, повторял за сверстниками жутковатую песенку о том, что не следует открывать дверь без разрешения родителей. Юнги не знает этой песни, ведь родился на двадцать лет позже бывшего наставника. И все же мелодию, выстукиваемую чужими костяшками, он различить в силах. Она заунывная, траурная, печальная. От неё не скрыться, её не отбросить. Юнги в задумчивости переводит взгляд на окно. На улице весенняя ночь, но покоя это не прибавляет. - Будто ворон вот-вот вылетит, — произносит он, потирая подбородок. Дохва тем временем прислушивается и начинает напевать. По памяти и довольно коряво, но этого хватает, чтобы Юнги повернул взгляд к двери обратно. Что-то здесь не чисто. Зачем бы Сокджину, которого они и ждут, играть в подобные игры? «Дин-Дон, в дверь звонят». Адрес Дохва намеренно был выдан человеку с привязанностью. Такие люди плохие напарники. Они сдадут тебя без особых проблем. И хорошо, что Юнги рассчитывал именно на это. Однако. «Тук-тук, в дверь стучат». Почему тот, кто пришел, не кажется Сокджином? «Дин-Дон, дверь открой». Почему Юнги не хочет открывать дверь? «Тук-тук, отзовись». - Чхве Дохва, я знаю, что ты тут. Какого черта ты мне не открываешь?! — ревёт взбешенный мужчина, не дождавшись ответа. — Не нужно поступать так с друзьями, — добавляет тише. Юнги подаёт Дохва знак. Борода старика трепыхается от каждого выдоха. Взгляд бегает по помещению. Руки прижимаются крепко к телу. Едва передвигая ногами, он подходит к двери. - Кто ты? — резко выкрикивает Дохва, не позволяя голосу дрогнуть. - Я твой новый друг, — слышится по ту сторону двери. — Мы с тобой много чего пережили. Конечно, ты не знаешь меня лично. Зато знаешь моего босса — Чед Гиллиган, помнишь такого? Он словно играется, сменяя тумблеры с агрессии до игривости, и обратно. Как кот, загоняющий мышь в угол. Юнги даёт знак снова, и Дохва отвечает. - Что тебе нужно? - Передать послание, — свистящий звук забивается в уши. Они словно проезжают тоннель на высокой скорости. Юнги прижимает ухо к деревянной двери и следом вздрагивает от возобновившихся стуков. В этот раз мелодия иная. Веселее и резче. - Шум дождя, — одними губами шепчет Дохва. Юнги его не слышит, весь погружен в ожидание слов незнакомца. Шум дождя, ещё одна песня из детства старца. Ему было девять, когда мальчишка со двора рассказал о ней. Он говорил, что петь её стоит лишь в особых случаях. Шептал о заговорах, о кровавых ритуалах, о воронах, летящих в ночь за жертвой. Твердил, что ночь за все в ответе. Что она порождает монстров. Что силы её безграничны, а жажда неиссякаема. Дохва тяжело сглатывает и опускается на колени. Тот мальчик говорил, что услышавшему песню грозит опасность. Смерть. Что напевший её найдёт его и покарает. За то, что открыл дверь. За то, что впустил тьму. Её можно было слушать, лишь простучав ритм, текст же её не знал никто. - Какое послание? — подает голос Юнги, устав ждать. Звук ударов костяшек прерывается. А затем возобновляется вновь. - Юнги-я, ты тоже тут. Рад слышать тебя, ведь ты так мне дорог, — играет словами мужчина, пока Юнги все больше хмурится. Он опускает глаза к прижавшемуся к полу старику. Юнги понимает все меньше. Что происходит с Дохва? Что происходит с человеком за дверью? - Говори, — не отрывая взгляд от Дохва, произносит мужчина, и незнакомец послушно отзывается. - Я здесь, чтобы предупредить. Ты выдал нам адрес того, кто нам нужен, но это не значит, что твоя работа окончена. Но не стоит бояться, станешь слушать приказы, и будешь в порядке. Мы свяжемся с тобой, где бы ты ни был. С кем бы ты ни был. С этими словами все звуки пропадают. Словно рычаг повернули, а свет выключили. Юнги распахивает дверь махом. Встречают его лишь прохладные порывы ночи. Ветер обдувает щеки, под ногами рыдает старик. - Нам конец, — скулит Дохва, не смея поднять взгляд. Он прижимается к коленям ученика и захлебывается, захлебывается, захлебывается. В эту ночь сон не приходит ни к одному из них.*
Утро застает их с вторжения. И если в прошлый раз их навестил тот, кого встретить они не планировали, теперь гость был долгожданным. Они поняли это по характерной для мужчины немногословности. По решительной поступи. По оглушающей пространство ауре властности — так охотник мог бы влиять на свою жертву. Они узнали Сокджина сразу же. Дверь же открыли спустя минуты. Это было напряжённое ожидание, наполненное тяжёлым дыханием и сомнениями. Юнги, обменявшись взглядом с Дохва, опускает руку на ручку. В его разуме не отыщешь покоя, нет и уверенности. Что, если Сокджин им не поверит? Что, если Сокджин не станет их слушать? Что, если все это было впустую? Открывают дверь они в напряжении и настойчивом ощущении краха. Однако, первым Юнги встречается взглядом с Намджуном. Тот, белый, как мел, смотрит на него выжидающе. Юнги знает – у того полно вопросов к нему. И все же, он не ожидал встретить Юнги сегодня. Юнги — главная опора Чимина. Юнги, которому он доверил друга, никогда не был бы замечен в компании виновного в покушении на его жизнь. Юнги же, которого он встретил теперь, придерживал виновного за руку. Смотрел выжидающе, но совсем не трусливо. Намджун решил, что у Юнги есть план. Но это ни на миг не смягчило его ярости. Накинувшись на мужчину, Намджун не рассчитывал силы, попадая по всем доступным частям тела. Ярость, бурлящая в нем, оглушила его. Стремясь выйти, она прорвала заслоны и оставила на месте событий две жертвы. Намджуна, потонувшего в своей обиде. И Юнги, позволяющего Намджуну выплеснуть эмоции. Сокджин, стоящий рядом, даже не подумал оторвать бойфренда от своего подчинённого. В этот момент он сосредоточился на одном лишь Дохва. Прижав старика к стене, Сокджин завязал его руки за спиной и кинул к стулу, привязывая к нему же. А затем позволил себе выполнить грязную работу самостоятельно. Дохва не сопротивлялся. Они с Юнги заранее продумали правила поведения в общении с двумя мужчинами. Первым и самым главным значилось - отсутствие сопротивления. Они должны были позволить тем выпустить ярость, чтобы потом, те обрели способность говорить по делу. Только так у них оставалась надежда на то, что их выслушают. Испытывающий чувство вины Дохва ни на секунду не задумался над изменением этой части плана. Когда же Намджун отпустил Юнги и посадил его рядом с сообщником, оба пострадавших плевались кровью. Удары, выпавшие на долю Дохва, были слабее тех, что достались Юнги, и все же старость оправдано приравнивается к слабости. Юнги обеспокоенно поглядывает на товарища, но ничего сделать не может. Настал черед переходить к следующему этапу плана. Теперь их должны были выслушать. Но все происходит иначе. Сокджин растягивает губы в улыбке, пожимает плечами на удивлённый взгляд подчинённого, и приносит с кухни ещё два стула. - Твой план хорош, парень, мне было интересно поиграть по твоим правилам. Одно только странно, почему ты дал информацию о своём местоположении такому ублюдку, готовому сдать тебя, опасаясь за жизнь дочери? - Это тоже было частью плана, — произносит Юнги. Его зрачки слегка расширены, дыхание неровное, а пальцы рук слишком сильно впиваются в стул. Краем глаза он замечает напряжённого Намджуна, похоже, тот тоже не знает, что на уме у его парня. Это безумие. Почему Сокджин... - Ты хорош, — подтверждает мужчина, — одно мне не ясно — зачем все это? - Ты не знаешь того, кто стоит за всем этим. - Да ладно? – изгибает бровь мужчина. Он уже давно выведал причину проблем. Также быстро он догадался, кто мог помочь ему спрятаться. Найти же обоих оказалось намного сложнее. Но он справился. Всегда справлялся. - Дохва? — Юнги взглядом указывает на наставника, —марионетка. Он и сам жертва. Ты знаешь кукловода, но тебе не выгодно видеть его в этом свете. - Кто-то из моих? — с сомнением произносит Сокджин. - Твой напарник. Чед Гиллиган. - Это все? — уточняет Сокджин, складывая руки на груди. Очевидно, недоволен. Очевидно, не верит. - Глупец, — выдыхает Дохва, поднимая взгляд, горящий потаенной яростью. — Ты всегда знал, кто он такой, и все равно работал с ним. А теперь он избавляется от твоего ближнего круга. Какой ты король, черт тебя дери, если твоя правая рука творит все это?! Взгляд Дохва горит пламенем, а разводы крови на щеках ярко светятся. Он весь преобразился, и перестал походить на того, кем был ещё час назад. Это было ожидаемо. Логично. Закономерно. Рождённый драться, сдаться не сможет. Будь Дохва трижды давно отошедшим от дел стариком с вагоном людей, с помощью которых можно дёргать его за ниточки, он навсегда останется человеком, сказавшим «Ключ к тому, чтобы быть воином, не бояться того, кто ты есть». И Дохва никогда не боялся. Он был жестоким, ранимым, отчаянным, но никогда — трусливым. Дохва был тем, на кого можно положиться, и тем, кому хотелось верить. В этом он никогда не менялся. Сокджин в напряжении сжался, словно вытянутая струна. Их всех учили уважать своих наставников, и хоть Дохва никогда им для Сокджина и не был, он был близким другом того, кто заменил отца Сокджину. Это должно было иметь значение. И имело. Немощный старик, неспособный сказать нет, когда его избивают, никогда бы не снискал уважения и не пробудил благоговения в своём карателе. Острый на язык воин был способен на это даже на грани смерти. Дохва не мог расправить плечи, так как ребра отзывались острой болью. Но он мог вздернуть подбородок, посмотреть в глаза, нахмурить брови. Даже спустя десяток лет Дохва мог заставить Сокджина быть покорным. И Сокджин покорился. Опустил голову, расслабил руки, а следом встал на колени, сделав глубокий поклон на глазах у шокированных Юнги и Намджуна. Ким Сокджин никогда не преклонял колени. Ким Сокджин никогда не терял своей короны. До этого момента. - Что же вас связывает? — произносит Юнги, глядя на наставника. В голове мужчины шестерёнки крутятся с бешеной скоростью, и все равно, происходящее кажется немыслимым. Дохва коротко улыбается, но не отвечает. Юнги читает ответ сам. Многое. Безусловно, многое. Намного больше, чем знает и что должен Юнги знать. Мужчина принимает это. Не всегда он способен видеть сквозь стены, не всегда ему это нужно. Не каждая дверь должна быть открыта. Не каждая тайна раскроется. Однако, после разговор пошёл проще. Говорил Юнги, остальные слушали. Юнги привел доказательства, рассказал подробно, связал все недостающие факты и построил из них карту. На одной стороне стоял Чед, а на другой все его преступления против общества и Сокджина лично. Чед предавал своего напарника почти в каждом моменте, а Сокджин, доверчиво прислушивающийся, так этого и не заметил. То, что Чед оказался не тем, кем кажется, стало очевидно для каждого. Для каждого, кроме Сокджина. Мужчина не смог принять реальность, опираясь на давно ушедшие в лету факты. Они с Чедом были друзьями. Довольно близкими. Довольно давними. Чед был тем, на кого Сокджин мог положиться. Тем, в кого он хотел верить. И все же после того, как Юнги привёл многочисленные доказательства вины друга, Сокджин принял реальность. Это была та правда, которую ожидать совсем не хочется. Однако, ни одно из слов Юнги не было вымыслом. Сокджину пришлось дать себя убедить. И все же, разве не может он сохранить в сердце хоть каплю веры в того, кто был для него многим? Сокджин считает, что может. Сокджин считает, что должен.*
- А где Чимин? – внезапно задает вопрос Намджун. И голоса смолкают. Юнги с Дохва переглядываются, и последний опускает взгляд в стол. Они не раз обсуждали, как объяснить эту ситуацию. Особенно Намджуну. Однако разве можно безболезненно сообщить человеку, что его лучший друг в данный момент подвергается пыткам? Что он может и вовсе не выжить в итоге? Дохва сжимает пальцы в кулак и старается абстрагироваться. Забыть, что он здесь находится. Забыть, что он существует. Юнги, тем временем, наоборот, расправляет плечи. Это его план, ему держать за него ответ. Все ведь произошло чертовски быстро. Юнги надавил, пацан послушался. Мужчина его не пытал, не калечил, не шантажировал. Юнги сказал ему правду. Чимин с ней согласился. И все же... Юнги солжет, если скажет, что страха Чимина не видел. Юнги солжет, если скажет, что сердце его не бьется быстрее при мысли о возможной судьбе ребенка. Юнги солжет, если скажет, что совсем не сочувствует. Себе, Намджуну, Чимину в особенности. Но разве может мир работать по иным правилам? Мир, в котором смерть и боль идут перед любовью и верностью. Мир, в котором утрата почетнее обретения. Мир, в котором кровь стала погонами, а слезы знамением. Мир, в котором погрязли все, кого он знает, и который затянул в себя Чимина раньше, чем тот успел понять хоть что-либо. Мир, в котором… - Чимин у Триады. - Нет, – утверждает Намджун, – нет, – добавляет. Его рука, вытянутая в сторону Юнги, трясется, а глаза расширены. Сокджин, заметив все это, переводит выжидающий взгляд на Юнги, безмолвно требуя от него объяснений. Опровержений. У Юнги нет ответа. Нет опровержения. - Чимин у Триады. Он повторяет, потому что это правда. И тогда происходит это. Намджун, еще десять минут назад, не смевший пошевелить и пальцем и лишь в прострации выслушивающий план Юнги, теперь вскакивает с места. Он опрокидывает стул. Он сносит со стола чашки. Он впивается Дохва в волосы и вытягивает старика в центр комнаты. Никто не успевает оглянуться, а ситуация уже меняется. - Это ты виноват. Вы оба, – шипит Намджун прямо в лицо Дохва, не ослабляя хватки. Его пальцы белеют, челюсть крепко сжата, глаза горят ненавистью. Он полностью выходит из-под контроля. Юнги и Сокджин бросаются к ним, хотят их разнять. Юнги встает у плеча Дохва, Сокджин у плеча Намджуна. Но Дохва не дается, он поднимает глаза с застывшими в них кристальными каплями и с болью смотрит Намджуну в глаза. Дохва знает, какого это, терять близких. Он стольких убил своими руками и стольких спасти был не в силах. Он понимает Намджуна. Понимает Юнги, у которого при любом раскладе выбора не было. Его так воспитали, сам Дохва так воспитал его. Нельзя предать своего учителя. Нельзя позволить ему погибнуть. Кодекс чести, клятва крови, обещание верности. Это то, как они живут, и как жить обязаны. Но у самого Дохва выбора тоже не было. Потому что порой, решения, которые ты принимаешь, продиктованы чужими людьми, отражают чужие мысли. Дохва не хотел крови, жестокости, пыток. Он ушел, чтобы никогда их не встретить. Он выпросил свободу у Сокджина, чтобы прекратить, остановиться, закончить. - Я виноват, – подтверждает Дохва, смахивая слезы тонким запястьем, – но виноват я только в том, что поставил свою семью выше твоей. Выше любой семьи в этом городе. - Что ты несешь? – брезгливо морщится Намджун, убирая руки. - Моя дочь. Он угрожал моей дочери, – заявляет старик, позволяя Юнги вернуть его за стол и тяжело опускаясь на предложенный ему стул. – Он проникнул в мой дом, разбудил прислугу, приставил нож к горлу Хани. Я поступил так, как поступил бы ты сам. Как поступил бы любой на моем месте, – к концу предложения голос Дохва затихает, и к последним словам всем приходится прислушиваться. Намджун опирается на стол, становясь позади старца. Его глаза горят, а сам он едва сдерживается от глупых поступков. Он приближается к чужому уху и выдыхает. Так, чтобы слышал только Дохва. Чтобы пустить пулю лишь в одно сердце. - Я тебя презираю. И затем возвращается на место. Юнги в растерянности смотрит на сжавшегося на месте старика и сочувственно качает головой. - Он пошел на это добровольно, – бросает бревен в костер, присаживаясь рядом с наставником. Ему тошно от того, что происходит. Ему мерзко от того, что он в этом участвует. - Ты заставил его, – без тени сомнений заявляет Намджун, переключая свой яростный взгляд на еще одного, по его мнению, виновного. - Он пошел на это добровольно. Ради парнишки, в которого влюблен. Намджун недоверчиво щурится, отказываясь верить, и складывает руки на груди. - Мой Чимин влюблен? – говорит, изгибая бровь. Он поражен такой наглостью. Такой глупой ложью. Его Чимин плевать хотел на романтику. Его Чимин не видел в ней смысла и даже не верил в нее. Его Чимин… - Он больше не твой Чимин, Намджун, – забивает гвоздь в крышку гроба Юнги, вырывая Намджуна из мыслей. – Он сильно изменился за то время, что ты не видел его. Он все понимал. Обо всем подумал. Если он не вернется, – Юнги тяжело сглатывает, желая не произносить этих слов. Отказываясь в них верить, – это будет его выбор. - Ты уничтожил его, – качает головой Намджун, – своими руками. Я просил тебя позаботиться о нем, а ты убил его. Я никогда не прощу тебе этого. Никогда, – добавляет. - Я никогда не прощу себе, если он погибнет, – кивает Юнги, отворачиваясь от Намджуна. Намджуна, мир которого только что рухнул. Все это время он лелеял мысль о восстановлении дружбы, а что теперь? Что будет, погибни Чимин, не сказав ему и слова? Он прижимается к Сокджину всем телом, позволяя себе выпустить эмоции. Выпустить свою боль. Человек невероятно сложен по своей сути. Он много плачет. Он много смеется. Он много размышляет. Печальнее всего видеть, как он ломается. Хемингуэй говорил – «Мир ломает каждого, и многие потом лишь крепче на изломе». Верит ли в это Намджун? Но, что важнее, верите ли в это вы? … - Ты не можешь рассчитывать только на своих людей, – шепчет Сокджин, подходя к Юнги. Мужчина моет посуду и старается абстрагироваться от мира. Несколько часов Намджун и Дохва рыдали за столом, не позволяя себя успокоить. Несколько часов пытали себя и тех, кто рядом. А теперь заснули. Дохва, которого выгнали из спальни, остался на диване. Намджун храпел за закрытой дверью. Юнги ложиться и не собирается. Сокджин, несомненно, тоже. - Почему? – интересуется Юнги, ставя последнюю чашку на подставку и вытирая руки махровым полотенцем голубого цвета. Голубой у него в печенках сидит, но сейчас не лучшее время выходить за покупками. - Рискованно. Тебя могут предать, и весь твой план пойдет прахом. Ты слишком завязан на людях, которых близко не знаешь. Не повторяй моих ошибок, – признает, опуская руки по швам. - Не всегда ли мы действуем таким образом? – усмехается Юнги, оборачиваясь лицом к Сокджину. У короля взгляд совсем не властный. Спокойный и размеренный. Он опустил маску и позволил увидеть себя настоящего. Для Юнги такой Сокджин – дикость. Такой Сокджин предназначается лишь Намджуну, и все же именно Юнги сейчас его видит. - Не в этот раз. На кону слишком многое. - Я доверяю своим людям, – отрезает Юнги. - Некоторые из них входят в ближайший круг Чеда. С чего ты взял, что они будут верны тебе? – задает логичный вопрос Сокджин. Он знает, что четверть команды Юнги долгие годы работала под началом Чеда и с удовольствием принимала еду из его рук. То, что они так просто сменили лагерь, вызывает подозрения. Не слишком ли большой это риск? - Ты тоже входишь в ближайший круг Чеда, – указывает на очевидное мужчина, откладывая полотенце и складывая на груди руки. – Мне и тебе не доверять? - Я в первую очередь играю за себя, а уже во-вторую думаю о нем. Я не шавка и никогда ей не был. Меня нельзя завербовать и крутить мной, как марионеткой. Ими – можно. - Вот в чем проблема, Ваше Величество, – я не считаю своих коллег шавками, – произносит Юнги обходя Сокджина. Но тот не дает. Ловит его за локоть и заглядывает в глаза с решимостью и сталью. На глубине глаз, однако, Юнги замечает отчаяние. - Доверься мне, – шепот, на грани слышимости. - План уже составлен, – отвечает Юнги, начиная колебаться. Сокджину явно не все равно. Но почему? Из-за Чимина? - Я приказываю тебе, – выкладывает последнюю карту на стол мужчина, и Юнги стряхивает чужую руку. Омерзительно. - Почему? Почему для тебя это важно? - Намджун. Ты знаешь, что для него значит Чимин. Особенно сейчас, когда он чувствует себя обязанным восстановить их дружбу. Я больше не могу противиться этому. Если Чимин умрет – это Намджуна раздавит. И я не могу этого допустить. А ты смог бы? – намекает на Ену, которая часто бывает в опасности по вине мужчины. Юнги не понаслышке знает, каково это – бояться за того, кто тебе дорог. Повисает тишина, нарушаемая лишь криками сов в отдалении. Юнги по-новому смотрит на босса. Разглядывает его тщательнее. Рассматривает каждую морщинку и каждый оттенок карих, янтарных глаз. А затем кивает. Протягивает руку. Кладет ладонь на чужое плечо. Крепко сжимает. Произносит. - Так бы сразу и сказал. Давай обсудим. Так они и поступают. Когда на часах звенит полночь, на телефон Сокджина поступает звонок. Он отстраняется от стола, за которым они с Юнги последние несколько часов продумывали план вместе и вносили необходимые коррективы, и снимает трубку. - Сокджин, я знаю, что мы давно не общались, но мне нужно поговорить с тобой о кое-чем важном. Не могли бы мы встретиться как можно скорее? – произносят по ту сторону трубки. - Конечно, Хосок-и, – растягивает губы в улыбке мужчина, ловя недоуменный взгляд подчиненного. – Все, что угодно для старого друга. На следующее утро Сокджин заходит в дом не в одиночестве. Его сопровождают два парня с хмурым, но решительным взглядом. Одним на двоих. Они едины, и каждый в комнате видит это. А следом Сокджин произносит фразу, вносящую в план коррективы. - Они теперь с нами. Позаботьтесь о них. Юнги изгибает бровь. Дохва опускается на стул. Намджун выходит из комнаты. И над головами присутствующих сгущаются тучи*
Сейчас
«Самое жестокое животное – это человек»
Фридрих Ницше
- Мне всегда было интересно, - говорит Чед, проходя мимо Чимина с молотком в руке - минут пять назад он выбил ему коленные чашечки, - почему все так хотят остепениться? Купить дом за белым забором, завести собаку, цветочки выращивать. Это такая чепуха, на самом деле, - усмехается, поднося молоток к губам и, даже не замечая, слизывая каплю чиминовой крови, Вместо этого, он снова пускается в рассуждения. – Если бы мне пришлось жить без своей команды, я бы запил, – смеётся, приседая напротив парня. – Мне было бы незачем вставать по утрам, только ради виски. Почему люди хотят прожить такую жизнь? - Я не знаю, – шепчет Чимин, кашляя и по ощущениям выплевывая лёгкое. Последние часы показались ему адом. В ужасе он наблюдал за тем, что с ним происходило. Чимин знал – он не сможет выйти самостоятельно. Но это то, что ему нужно будет сделать. Чтобы встретиться с Юнги. Чтобы следовать плану. Отбив ему ногти, Чед принялся за коленные чашечки, и лишь огромная доза наркотиков спасла его, иначе адским был бы не ужас – такой была бы боль. Минут двадцать как действие его личного обезболивающего начало спадать. Такой боли он не испытывал ни разу в жизни. В первый раз в плену его так не калечили. Его берегли, готовясь передать семье. Сейчас же беречь его было незачем. Чимин, как оказалось, даже в теории не представлял, что ждёт его за пределами безопасной квартиры в голубых тонах и с Юнги за стенкой. Реальность оказалась оглушающей. И если кошмар мог развеяться с порывом ветра, Чед пропасть так просто не смог бы. Это был ад, заключённый в четырёх стенах под открытым небом. Днем покрытая кровавыми ранами кожа горела под палящим солнцем. Ночью же обнажённое тело мучил лютый холод. Подняв голову вверх, Чимин видел единственное чудо ему доступное, потрясающий вид на звёздное небо помогал держать мысли в целости. Помогал не свихнуться в процессе. Это был ад, заключённый в хлипком теле, метр семьдесят с кепкой, и весом вдвое ниже нормы. Чимин заметно исхудал за месяцы реабилитации, но больше всего он исхудал в заточении. Его щеки осунулись, руки не смогли бы сжать и яблоко, а глаза, прежде разрушающие устои, теперь утратили былое сияние. Это был ад, воплощенный в лице мужчины, всю жизнь торговавшим людьми и физической силой. Чед никогда не был хорошим человеком. Правдивы ли слова людей, верящих в существование дурного семени? Встретил ли Чимин живое олицетворение теории? Это был ад, наполненный страхами и демонами. Они высасывали его силы, и смеялись в неистовстве. Они парили. Он опускался на дно. Они кричали. Он пускал тихие слезы. Они ликовали. Он терял остатки разума. Он рвался вперёд, а демоны с силой тянули его за руки. Его личность, то, что он ценил сильнее всего, закалялась, а все человеческое в нем распускалось цветами. Это был один из тех случаев, когда трус мог избавиться от страха в момент встречи с ним. Так это было. И раз Юнги верил, что он выдержит, он это сделает. Чего бы ему это ни стоило. Он пройдёт лечение, как того хотел Юнги. Он заслужит Чонгука, как того захотел он сам. Он придёт к Юнги и познакомится с его сыном, как того хотели они оба. Когда его желания и желания Юнги стали означать одно и тоже? Чимин поднимает голову и сталкивается с пугающим оскалом напротив. Чед доволен. Чертовски доволен. - Можешь не отвечать, — даёт отмашку, — на самом деле, я и сам знаю ответ. Вы все хотите сбежать от своей ничтожной жизни и создать что-то новое. Что-то, за что Господь Бог подарит вам золотую медаль со звёздочкой. Такие жалкие, — Чед оглаживает подбородок Чимина двумя пальцами. — Слабые, — надавливает на нижнюю губу, пуская кровь. — Восхитительно покорные, - впивается жёсткими губами в чужие, покрытые застывшей кровью. Жадно слизывая багровые разводы, Чед едва слышно постанывает, наслаждаясь вкусом чужой крови. Вместе с тем, этот поцелуй стал самым нежным из всех, что давал ему мужчина. Он мягко сминает чужие губы, оглаживая шею парня и оттягивая багряные волосы. Он прижимается к сидящему спокойно Чимину и теряется в изучении чужих губ по сотому разу. Чимин же медленно открывает глаза, сталкиваясь с чужими радужками. Безумный взгляд не пугает парня. Больше нет. Если и было что способное напугать его, оно уже произошло. Терять ему теперь нечего. Смотря в чужие глаза, Чимин тянется рукой в сторону. Пальцы, разбитые в крошево, болезненно ноют, но он не обращает на это внимания. Нащупывает чужой телефон, кинутый в приступе агрессии на столик рядом с жертвой. Пароля у Чеда нет. Тот слишком самоуверен для опасений предательства. Слишком глуп, чтобы ставить его по иным причинам. Чимин скашивает глаза, когда Чед свои прикрывает, переходя на его шею. Он покрывает её болезненными укусами, но Чимин не издаёт и звука. Точными движениями Чимин набирает смс, ради которого он и прошёл сквозь все это. Сотни раз он набирал одни и те же буквы, в одной и той же последовательности, чтобы в любом состоянии быть способным воспроизвести их вновь. И когда силы его покидают, на телефоны всех действующих лиц поступает сообщение с одной фразой. «Отмена. Возвращайтесь». И это меняет историю.