Звёздный Предел

      Ромайон смотрел, как рука его друга и лорда на миг замерла над горящей свечой; пальцы сомкнулись у основания фитиля и пламя погасло. За окном уже светало, когда Ромайон пришел в кабинет с письмами из земель Химлада и Таргелиона, предварительно разместив гонцов и справившись о срочности посланий, и застал Макалаурэ так и не легшим в постель, да еще и в компании.       Советник припоминал его. Он был из лаиквенди, осевший в небольшом селении между Вратами и Химрингом, по своим, неясным причинам покинувший родные, а главное — безопасные оссириандские леса. Макалаурэ не обращал на советника внимания и увлеченно гасил одну свечу за другой. Феанаров светильник он убрал в спальню — легкий льдистый свет в последнее время раздражал его, и он всё больше любовался живым огнем.       Лаиквендо сидел у стола на небольшом стуле, где обычно располагались собеседники лорда Маглора, и, по-птичьи наклонив голову, рассматривал чертеж, выполненный знакомой рукой единственного военного советника Канафинвэ женского пола — он был узнаваемым из-за грязного, неразборчивого почерка и такого же непонятного рисунка. Единственное, что смог рассмотреть Ромайон из-за плеча эльда — ворох хаотичных линий на линии четко прорисованного горизонта, и очаг пламени внизу. Он очень напоминал тот, коим стали смоляные бочки на лебединых кораблях в Лосгаре.       После ухода смертной приближенной лорда, так и не забравшей назад свои, несомненно очень важные, бумаги Канафинвэ сам проводил над ними свое свободное время. Может, такому великому после своего отца лингвисту, как он, и удастся разобрать этот странный, угловатый язык, отраженный малоразборчивым почерком. И, что самое удивительное — именно эти записи привнесли ту самую, недостававшую толику вдохновения, и крепость ожила, повинуясь воспрявшему настроению Маглора, не сочинявшего музыку с самой победы в Дагор Аглареб. Его голос тогда расцвел во всю свою мощь над всем Белериандом, и докатилась даже до Менегрота, но не успели мориквенди и калаквенди всерьез оспорить достоинства обоих известнейших своих менестрелей, как мелодия стихла.       Маглор повернулся к нему, не обращая внимания на лаиквендо — тот уже сидел и оглаживал гладкую голову черной птицы на своих коленях, которую Ромайон сразу и не приметил.       — Что там?       — Письмо из Минас-Тирита, — лорд махнул нетерпеливо рукой — мол, продолжай. — Финдарато Инголдо извещает о своем прибытии. С тех пор, как мы усилили границы, никто без твоего ведома не покидает и не въезжает во Врата… За исключением посланцев Первого Дома и дозорных отрядов ваших братьев.       — Верно… — Канафинвэ усмехнулся и тронул подбородок, вдруг очень напомнив своего отца. — Стало быть, пришло время гостеприимства и визитов… Что ж, раз Финдекано у Майтимо уже бывал, визит Финдарато не должен стать сюрпризом. Распорядись о покоях.       — Подготовить те, что рядом с твоими?       Канафинвэ моргнул. Крыло, которое занимал он, тоже было жилым, хотя большая его часть отводилась библиотеке, музыкальному залу, кабинетам, залу для военных собраний, а также покоям, закрепленным за его братьями, и за ближайшими военными советниками, которые не имели семей. Среди таковых числились только Ромайон да Миднайт Скайрайс, которой, увы, среди них больше не было… Её покои пустовали, и были начисто убраны, хотя и заперты — личных вещей у неё было немного, они так и остались в нетронутых шкафах и сундуках, но горничные не осмеливались их убрать без прямого распоряжения.       — Нет. Там, где и всех гостей — там хороший вид на поля, — Макалаурэ дернул уголком губ. Его окна глядели на Ангамандо.       За Ромайоном закрылась дверь, Лаэгхен поднял голову.       Маглор кратко постучал пальцами по столу, что-то отдаленно напоминающее боевую песнь, с которой феаноринги шли в бой. Похоже, схожую битву он вел сам с собой. Нандо же был, напротив, спокоен и расслаблен. Решение за себя он принял давно, пусть и счел немаловажным поставить лорда, которому так и не присягнул, в известность. Кому-то, по всем белериандским законам, он все еще приходился сюзереном.       — Ты всё слышал, Лаэгхен. Ни к чему остальным знать о нашем общем… интересе. Ты говоришь с птицами, как мой брат, не так ли? Сначала хорошенько всё разузнай. А после я дам тебе хорошего коня.       — Коня мне не нужно, лорд Маглор, — Лаэгхен поднялся с кресла и поднял на нолдо зеленеющий взгляд. — Как и иной награды. Я это делаю по своему… велению души.       — Смотри, чтобы иные души не разглядели твое желание, как это сделал я.       Нолдорский принц не усмехался — но его приятное лицо на мгновение ужесточилось, сомкнув губы в тонкую полоску, и разгладилось. И только взгляд оставался серо-ледяным.       Лаиквендо поклонился и вышел.       — Ты думал, что я скучаю здесь, и приехал, чтобы развлечь меня? Ты ль сам проводишь много времени в праздности?       Финдарато обезоруживающе улыбнулся и салютовал бокалом с привезенным вином. Вот уж кто-кто, а он единственный из особо назойливых полукузенов знал, как правильно задабривать Первый Дом — в частности, Канафинвэ и Морифинвэ, не жаловавшего Арафинвионов особо.       — Нет, я знаю, что со времен нашей юности ты научился отводить необходимое тебе количество времени на отдых.       — Когда я вышел из поры юности, ты даже не родился, Финдэ, — голос Макалаурэ отдавал знакомой прохладцей. Но Инголдо справлялся с этим так же, как его собственный отец — с Феанаро: просто игнорировал колкие нападки и ледяную стену, разделявшую их. Просто глядел сквозь неё, как через окно. — И я уделяю делу времени ровно столько, сколько на то требуется. Зачем ты приехал?       — Пригласить тебя на прогулку по твоим чудесным просторам, — Финдарато отправил виноградину в рот и задумчиво пожевал. Виноград был любимого Новэ сорта, вот только недавно собранным: отдавал кислинкой. Но такое было больше по нраву старшему кузену, нежели ему. — Может быть, даже на охоту. Здесь ведь почти нет лесов? Сплошные равнины…       — Если тебе так припала охота до животных в чистом поле, мои подданные разводят достаточно овец и коров. Многие из них еще сохранили белериандский дикий нрав, — Макалаурэ достаточно удобно откинулся на спинке своего стула, закинув одну ногу на письменный стол, а другую — на колено. Финдэ же на едкий комментарий нисколько не среагировал. — Крупный зверь водится вблизи лесов и аглонских предгорий… Здесь твоей самой большой добычей будет фазан.       — Уверен, Тьелкормо не нуждается в моем визите для того, чтобы провести время в седле и веселье.       — Веселье?       — Кажется, за войной с Моринготто ты совершенно позабыл о том, что значит «веселье», — Финдарато мягко улыбнулся. — Впрочем, не ты один — я, к примеру… Я ведь только недавно закончил строить крепость на Тол-Сирионе, до того у меня были иные, немаловажные дела; теперь же у меня появились другие планы… У меня совсем не будет времени приезжать так часто, как хотелось бы.       Макалаурэ с чувством кивнул.       — Я слышал от Нельо, что ты предполагаешь угрозу нападения сил Моргота с моря, и дал Кирдану каменщиков для возведения дозорной башни на побережье. Ты весьма предупредителен.       — Эти земли — мои, и мне их защищать.       — Что же Турукано? Его город тоже стоит у моря.       Арафинвион промолчал. Маглор правильно истолковал его молчание и не стал расспрашивать больше. Долил вина, стекавшего сладкими турмалиновыми каплями по стеклу.       — Недавно я обнаружил небольшую долину… За отрогами Синих гор, у истока Великого Гелиона, — Макалаурэ был непривычно задумчив. Он был целиком обуян какой-то мыслью, если не песней, и эта мысль не могла полностью отпустить его в осязаемый мир. — Там водятся большие полосатые кошки. Я таких прежде в Валиноре не видел. Они переламывают оленям шеи ударом лапы, и не всякий медведь с ними сладит.       — Тигры, — подсказал Инголдо. — Я слышал о них от лаиквенди. У вождей авари была забава охотиться на них.       — И что же? Как тебе такой досуг?       — Мне не по вкусу убивать зверя ради забавы, — спокойно отметил Инголдо. — Но если есть в нем какая ценность…       — Теплая и прекрасная шкура. Острые клыки. Кости, — педантично отмечал кузен, загибая длинные пальцы. — Чему не найдут применения наши мастера, за то дорого заплатят гномы.       — Очень… расчетливо.       Канафинвэ усмехнулся.       Угрюмый, больше под стать Морифинвэ, распорядитель лично проводил Финдарато до его покоев. По дороге тот рассматривал внутреннее убранство замка, в котором был впервые: если Химринг, куда он наведался однажды, был прост и на взыскательный вкус кого-нибудь из ваньяр или тэлери — груб, но практичен; здешняя же отделка наполовину соответствовала взыскательному вкусу Макалаурэ, впрочем, тоже не лишенного налета легкого изящества. Он занял просторную, но открытую всем вражеским наступлениям местность, и крепость вся ему была под стать — отчаянная, прекрасная.       Но высокие потолки и строгие, лишенные лепнины высокие несущие колонны… такого Финдарато точно не встречал ни в доме известного искусника и новатора Куруфинвэ Феанаро, ни в новейших ответвлениях и белериандских переосмыслениях аманского зодчества, какими, к примеру, были витражи: здесь они встречались во многих частях замка, различной цветовой гаммой соответствуя настроению отдельно взятых палат; кое-где встречались тяжелые портьеры из бархата, гобелены, украшавшие хорошо освещенные коридоры и открытые галереи. Многие были сотканы здесь — Финдарато, проведя достаточно времени в компании семьи младшего брата, которой он обзавелся уже здесь, в Эндорэ, видел разницу в часто изображавшихся мотивах и сюжетах. Один из гобеленов, в крыле, где непосредственно обитал Канафинвэ со своей ближайшей свитой, был повешен совсем недавно — за золочеными кистями и рубиново-алмазным рассветом, занимавшимся над лесом и отступающей чернильной ночью, едва виднелись двери из черного дерева.       Но всё остальное было воздушным, легким — душа Канафинвэ требовала простора. Финдарато смотрел из своих окон на бескрайний простор и величественные рукава Гелиона, сливавшихся в одно течение далеко на горизонте. У побережий разбиты сады, вскоре настанет время плодов и торговли — гномы будут тянуться величественными вереницами от востока до севера и юга. Финдарато набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Время жить. Время сеять. Время радоваться и заключать саму жизнь в объятия.       У зверя был тонкий, длинный, шершавый язык. Подкравшись сзади — неслышно, на толстых мягких лапах, он, словно большой котёнок, доверчиво лизнул шею, не прикрытую стальным горжетом. Шутка ли — надевать доспех на охоту. Впрочем, охота не задалась с самого начала.       От теплого и жесткого, как щетка, прикосновения, волоски на загривке стали дыбом. Макалаурэ не пошевельнулся. Большая кошка с детским любопытством и наивной доверчивостью изучала его — несомненно, на вкус эльфийская кожа была уж куда приятнее орчатины или захудалого суслика (или чем питаются здешние тигры?) — и нолдо позволял ей. Влажный нос ткнулся в ухо, потом потерся о туго затянутую на затылке косу, и, наконец, шерстяная голова сунулась под мышку.       Макалаурэ пропустил сквозь пальцы густую, рыжую шерсть. Почти как у Руссо — только светлее, ярче, с темными полосами, обрамляющая круглые, янтарные, почти золотые глаза. Зверь исторг утробный рык — просто потому, что мурчать не умел — и улегся в ногах. Эльф опустил на траву кинжал, продолжая рукой ласкать хищника у округлых, коротких ушей, водя ногтем по круглому, крутому лбу. Рык усиливался и стихал, полосатые бока поднимались и опадали. Погрызенные суслики и куропатки рядком лежали рядом. Тигрица доверчиво лизнула сухую ладонь.       Можно ли его привезти в крепость?..       Ромайон любил, когда жизнь крепости била и действовала, как строго отлаженный организм. Любые сбои в работе, постороннее вмешательство только смущали веками определенные устои эльфийской жизни. Разумеется, тот же Бауглир внес свои коррективы, добавив неблагодарной работы, да и Канафинвэ в мирное, как и в военное время, плевал на большую часть хозяйственных дел, да и, признаться, не нужны были ему хлопоты вроде тех, из какого материала шить простыни да из чего плести циновки для нижних и подвальных помещений.       Мирное время сродни затишью. В первый раз затишье носило острый оттенок обреченности и подавленности, но тогда Канафинвэ Макалаурэ был не просто лордом, но Королем, и дела его носили отнюдь не мирской характер. Вторая же передышка, столь милостиво предоставленная подпаленным Анаром Моринготто была целиком потрачена на строительство и освоение новых земель. Ныне настало время сеять, взращивать и вкушать плоды многолетних трудов.       — Хорошие новости, мой лорд: трое эльдар выразили желание вступить в супружество, — Ромайон развернул свиток, где еще с утра обозначил наиболее важные новости и дела. Разумеется, он не жаловался на свою память, но и произвести впечатление на скучающего лорда стоило. Макалаурэ лениво внимал, покачивая согнутой в колене ногой. — … и просят вас свидетельствовать. Поскольку Валар…       — Свидетельствовать перед Эру, значит, — Феанарион хмыкнул и резко повернул голову. — Что же, это имеет смысл. Что еще?       Ромайон не удержался и покосился на животное, покоящееся у ног лорда. Округлые маленькие уши, полосатая шерсть и беспокойно бьющий по роскошному ковру хвост, пусть могучий зверь и спал. Впрочем, в этом кошкам веры не было, однако роскошный полосатый мех напомнил кое о чем важном.       — Да. Канафинвэ, что ты ответишь на приглашение наугрим? Гонец Карнистира отбывает сегодня.       — Я не могу оставить Врата. Лотланн еще не до конца зачищен, да и тревожит меня это внезапное затишье на Ард-Гален… Орков становится меньше на равнине, но нам известно, с какой скоростью они множатся под землей, — Маглор опустил руку, перебирая воздух пальцами. Его большая кошка потянулась ото сна и боднула руку головой… — Мои земли едва ли спокойнее иных, — тигр утробно заурчал. — Я нашел островок неискаженной земли, где звери ходят большие и гордые, как, видно, было предпето до Искажения Моргота. Она не напала на меня — здесь, в шаге от Ангамандо, и это удивительно, правда?       Советник хмыкнул.       — Насколько я помню, тебя всегда любили дикие кошки. Большие, малые… Твой голос…и вправду очаровывает, стоит только тебе заговорить: со зверем ли, с эльда ли…       — Уговариваешь меня?       — Наугрим скрытный народ, Макалаурэ, и они редко открывают врата в свои подземные города. Однако свадьба грядущего правителя Белегоста… то дело важное; ведь с ним твой брат и повелитель Первого Дома будет заключать союзы. Присутствие одного из самых старших правителей нолдор уважит короля наугрим, ведь ни Майтимо, которому нужен этот союз, ни Нолофинвэ, который, как известно, не приглашен — на празднестве не будет.       Маглор кивнул.       — Это верно. И потому брат хочет видеть меня среди гостей Гунуд-дура?       — Я думаю, Нельяфинвэ тоже бы счел это разумным.       Лорд прикрыл веки. И пусть он стоял лицом к окну, Ромайон заметил, что крылья его носа затрепетали, а челюсть на краткое мгновение проступила немногим четче. Сын Феанаро… Как и его отец, ненавидел навязываемую ему чью-то волю, пускай то и был всего лишь добрый совет или голос разума в мгновение бури. Он повел рукой, отпуская Ромайона без ответа.       За размышлениями о том, что же ответить посланцу Карнистира или же стоит его задержать, он столкнулся с принцем Финдарато — причесанным на особый манер, в богатых изумрудно-голубых одеждах, точно на праздник. Ромайон раздраженно отметил, что никакой это не праздник, только привычка Арафинвэ и его детей одеваться так непрактично и торжественно, точно каждый день их начинается с молебна на склонах Таникветиль. Но на сей раз Инголдо разделял настроение своего двоюродного полубрата: был задумчив и немного — угрюм, а в рукаве прятал внушительную бутыль вина. Ромайон вежливо приветствовал его и обогнул, заторопившись вниз.       Финдарато поставил бутыль на стол. Новоявленный питомец Макалаурэ, привезенный с досрочно оконченной охоты, привстал на лапы и обнюхал подставленные пальцы: они пахли яблоками и липой, которую он заваривал еще в своих покоях, но уж никак не вожделенным мясом, которое пряталось в пироге, принесенным в другом рукаве.       Макалаурэ молчал и наблюдал, как плещется розовое вино о стенки тонких бокалов. Разговор предстоял долгий и обстоятельный, какие иной раз бывали в двух третьих случаев бесед с сыновьями Феанаро.       — Я ведь и не знаю даже, как ты назвал своего… питомца.       Канафинвэ пожал плечами.       — Никак. Просто «Кошка», — Финдэ изогнул вопросительно бровь и отломил кусок пирога, машинально сунув под стол. Однако там был не теплый и мокрый язык Хуана, а шершавая ленточка и острые выпирающие клыки, аккуратно захватившие добычу. Макалаурэ пояснил: — Я не стану давать ей имени, оставляя ей всегда свободу покинуть этот дом. Назвав, я привяжу это создание к себе, и эти узы… будут болезненны для неё, если она пожелает идти. Из меня хозяин неважный, этот зверь волен оставаться в этих стенах, сколько пожелает.       Кошка показалась из-под стола и настойчиво полезла хозяину под руку, требуя ласки. Инголдо задумчиво сощурился и пригубил вина. Привяжет, а как же. Некоторые кошки крайне настойчивы в выборе своего эльда и сражаются за «свое» до победного конца. В его жизни случалась такая. Точнее, в доме Амариэ — маленькая, но очень пушистая белая красавица, оставляющая в дар свою шерсть на каждом предмете одежды. А глаза — невинные-невинные аквамарины, в точности отражающие натуру хозяйки. Пирог внезапно стал очень холодным и безвкусным.       В комнату неслышно скользнула дева с тяжелой корзиной в тонких руках. Она споро придвинула низкий столик для кушаний и расставила блюда — дымящиеся и теплые. Финдарато отметил тарелку со сладостями — а ведь Макалаурэ их не любит, да и он с поры юношества стал к ним весьма равнодушен.       Однако кузен взял палочку с нанизанными на них шариками из сладкого теста с приторно-сладкой же начинкой, политой мёдом, и проглотил сразу три. Дева робко встала у стены, сливаясь нежно-синим платьем с гобеленом и молчала.       — Ты можешь идти, Линдэльвен.       Голос у Канафинвэ непривычно холоден и равнодушен — хотя он, видно, что жмурил глаза от удовольствия, медленно слизывая мёд. Финдарато снова наполнил бокалы вином. Иной раз лучше промолчать и унести с собой все секреты, которые — видит Эру! — он хранить умеет.       Дева вздохнула и закрыла дверь с той стороны. Неярко блеснули в полуденном свете опалы и топазы, которыми был расшит туго затянутый на талии поясок, опаловое ожерелье на тонких, изящно-хрупких ключицах, звездами мерцающие глаза… Красота её была таковой, что о ней впору слагать нежные стихи и баллады, сравнивая её с Нэссой и Ваной — подобные были нередки в репертуаре тогда юного еще Макалаурэ. Да и после, когда он писал, воплощая в мыслях зыбкий образ идеала.       — Давай просто по-мол-чим, — протянул Макалаурэ, залпом опустошая второй бокал. Пальцы его блестели в меду.       — Давай, — порой молчание красноречивей любых слов. И сердце Линдэльвен, отданное еще в благие времена Валинора, и чуть более отгородившийся от мира Макалаурэ — всё было закономерно, ведь время, в которое и которому аманские эльдар не верили, неумолимо шагало вперед, кому отмеряясь чувствами, кому заботами, а кому обычным песком в перевернутых стеклянных сосудах.       Клятва. Клятва молчала — со времен Затемнения Валинора и до недавних побед она была единственным ориентиром, маяком в Предвечной Тьме. О том, что маяк этот стоял у самого края в бездну, он не забывал, но и думать о нем — когда жизнь вокруг кипела и у многих цвела буйной весной — не хотел. Вероятно, для подданных он станет хорошим правителем — в мирные времена. Нечуткий, но и не обремененный посторонними чувствами, семьей, каждую ночь заместо кузнецов и оружейников натачивающий ножи на Моринготто.       — Перед Эру Илуватаром, перед народом нолдор, Я, Канафинвэ Макалаурэ Феанарион, свидетельствую ваше вступление в супружество, что почитается всеми; как отец и мать, дарую вам свое благословение и властью своей, под предвечным светом, венчаю вас…       Жениху — берилл в серебряной оправе, невесте — аквамарин с серебряным ушком. Камни — с голубиное яйцо величиной, и первый союз душ под его рукой, в Сирых Землях. Вино льется рекой, окропляя изысканные яства, дарованные щедрой рукой; льются задорные песни, следы влюбленных петляют вдали хоженых тропинок в пышных садах. Народ веселится и гуляет — время сеять, время радоваться, время рождать и рождаться самим.       Макалаурэ пьет за счастье молодых супругов и велит праздновать до рассвета — в воздухе витают сладкие запахи любви и робкой, только зарождающейся влюбленности среди свободных, опьяневших от счастья эльдар. В его собственных покоях оседает лишь запах пыли да золы от сгоревших в очаге углей. На бумагу ложатся ровные тенгвы — элегия-размышление, прославление боли, что выльется густыми чернилами да сгорит вместе с предшественниками в ровном, как свет его фэа, огне очага.       Он пытался научить её осанвэ — она не поддавалась. Не хотела поддаваться, открыть мысли, познать чужие. Замыкалась, ограждалась, точно так же сжигала письма. В её покоях всегда холодно — с её уходом с пола девы соскребали иней, трусили заледеневший балдахин. Вестей не было — хотя, так или иначе, всё вернулось на свои круги, будто ничего и не было. Что такое двадцать лет? Мгновение, небольшой всполох, возбудивший юные, не ведавшие иного умы, и исчезнувший, как весенний снег. К заметкам Миднайт, повествующим что-то о движении облаков и восходящих от них туманах (она рассказывала о них, когда он выставлял гарнизон перед Вратами, защитившись упавшим густым туманом), прибавлялись его собственные. И светила, огонь обращая в пожар, Звезда, за которой шло Солнце.       Дверь без стука отворилась.       Нандо снял перчатки — на них отпечатались глубокие царапины от знакомых когтей. Ворон оглушительно каркнул, слетая с его плеча и перемещаясь на стол. Кошка лениво следила за полетом янтарно-золотым глазом.       — Я выполнил наказ, лорд Маглор. Птичьей молвой полнится Белерианд. Ушла она еще недалеко, — Лаэгхен поклонился. — Дозволь мне ехать, лорд.       Ворон уставился на него единственным глазом. Свеча медленно пожирала последние строки. Глаза лаиквенди сумеречно полыхали в легком отсвете из полумрака.       — Ехать и вернуть? — вкрадчиво уточнил феаноринг.       — Коли будет на то её воля, лорд.       — Тогда найди и сопровождай её всюду, куда бы она ни пошла, — Маглор ухватил птицу за длинный клюв, погладил. Довольна, птица? За хозяйкой полетишь… Витунн сдавленно каркнул. — И верни домой, как будет она готова возвращаться.       Лаиквенди поклонился и шагнул назад. Развернулся — плащ его взлетел до икр и так же бесшумно вышел. Странное дело… Но раз уж от отыскал этих несносных, неразумных, точно детей, раньяр на Юге однажды, отыщет еще раз. И приведет обратно.       Лаэгхен издали видел лагерь: что шуму, что дыму было много — достаточно для того, чтобы всполошить и разогнать всех зверей и птиц. Крохотная полевка взобралась по брючине наверх, цепляясь тонкими коготками, угнездилась в отвороте плаща и взволнованно начала свою историю: зерна нет, колосья все вытрусили, орехов и ягод нет, да и птиц хищных тоже — всех перебили, сурков переловили, да лиса, что за ней охотилась, ныне распятая на палках сушится…       Тоненькая темная фигурка внизу, в высокой траве, вязала в пучки будущее оперение, чередуя пуховые и маховые перья. Пальцы работали чересчур быстро, путались в нитках и волосках, по лицу было видно, что дева чертыхается на своем непонятном языке. Тут она подняла голову — отвлекаясь от малоприятного занятия, к тому же он помнил, что у Миднайт зрение неважное, но он стоял на самой верхушке какой-то ёлки, да еще и со стороны солнца. Но она вглядывалась долгие несколько секунд, щуря свои яркие глаза с резко сузившимся зрачком, а после резко встала и зашагала обратно, к своим.       Лагерь раньяр встретил его напряженной тишиной. Рыжеволосый предводитель стоял на сей раз чуть впереди, оттесняя плечом Миднайт, забившую тревогу. Он не нес никакой опасности: Лаэгхен поднял руки, демонстрируя отсутствие оружия. Он видел узнавание на лицах и проступающее сквозь него — нет! — неверие, настороженность и гнев на лице друга. Ведь он первым тогда помешал ей уйти, а после стал невольным свидетелем нелицеприятной сцены. Миднайт отвернулась, уши и щеки её горели от стыда, а может, и гнева. Но его не покидало чувство, что всё, как в тот раз, когда он сорвался за упавшей звездой: но не под темнотой вечной ночи и ярким куполом созвездий, а под слепящим солнцем.       — Сердце поет при встрече, — лаиквенди поклонился. Их рыжий предводитель выдохнул, скопировал поклон, и бросил за спину что-то на их языке — который так и не канул в пучину после стольких лет.       Миднайт фыркнула в ответ. Но смотрела едва ли не враждебно. Знал — заслужил. Едва Лаэгхен постарался приблизиться, она отступила на шаг. Рыжеволосый было снова попытался задвинуть её за себя, но она жестом показала возвращаться к своим делам.       — Что ты здесь делаешь, Лаэгхен? Зачем ты пришел?       — Entelome… — Миднайт насупилась.       — Не зови меня так. Я все еще помню свое имя, — она раздраженно повела плечом, подталкивая приземлившуюся было птицу перелететь на плечо эльфа. — Ты снова пришел меня отговаривать? Поздно уже. Мы сегодня отправляемся за горы.       Видно было, что Лаэгхен вовсе не удивлен — птица строила на его плече умный вид, и многозначительно щелкала клювом. «Предатель», шикнула ранья.       — Энтеломэ… Я из рода тех мориквенди, которые когда-то перешли Синие горы, но потом отказались плыть и ушли обратно. Остались здесь только я да брат мой. Я помню те края, и я могу провести вас.       Миднайт долго и пытливо всматривалась в его лицо. Настал и её черед подбирать осторожные, не ранящие слова. В этом она не была мастак — привыкла говорить прямолинейно, не считаясь с чужими чувствами. Несколько лет лейтенантом, а потом — тенью за спиной генерала обточили её, как краеугольный камень. Где ни возьмись — глубокий порез. Она потерла замусоленный рукав у запястья.       — Я не знаю, о чем думаешь ты или же Маглор, — начала она, пробуя слова. — И что вы могли бы измыслить вдвоем. Но дело это не в вере, и даже не в доверии… — Миднайт запнулась и забормотала, прикрыв веки. — У фиримар и эльдар разные пути. Долгих двадцать четыре года мне понадобилось, чтобы уяснить это. Но теперь же Его глас призывает нас возвращаться. К тем, к кому мы должны были прийти тогда.       Лаэгхен тяжело выдохнул.       — Говорить правду подчас куда проще, Энтеломэ.       — Миднайт. Так меня зовут, — она уколола его искривившимся вниз уголком губ. — Принимаешь ли ты эту правду?       — Я зову тебя так, как звучит твое имя в моем сердце. Ведь оно значит то же.       — Как если бы я была эльфом, но я — не эльф, — Миднайт поежилась. — И оттого куда страшнее.       Нандо подался вперед и обхватил пальцами чужие запястья. Ледяные. Он потер их, пытаясь согреть. Дева смотрела безучастно, точно её руки — не руки, да не её к тому же.       — Отчего страшнее?       — Ничего не бывает просто так. Если не заплатил на входе, на выходе обязательно стребуют плату, — Лаэгхен нахмурился.       — Ты вновь выражаешься странными речами.       — По-иному не объяснить. Но ты, кажется, понимаешь. Что там будет, за Синими Горами?       Миднайт чувствовала покалывание на кончиках пальцев. Лаэгхен растирал медленно, а его собственные пальцы были сухи и жестки, как наждачка. Он не смотрел вниз, а только ей в лицо: в зеленющих глазах плескалось выражение, сродни неверию, да затаенной горечи, которая нескоро найдет выход.       — За горами… долины и реки. Горы. Гномы. Если кто из вас знает тайный язык, тому они откроют свои двери.       — Я не знаю.       — Еще есть мои родичи, но они странствуют по Великому Лесу, и подолгу не задерживаются на одном месте. Тот лес — родина энтов, не заходи туда без крайней надобности.       — Я запомню.       Он отпустил её ладони, слегка сжав напоследок. А Миднайт резко рванулась вперед, обхватывая его руками и сцепляя за затылком, почти повиснув на широких плечах. Уткнулась в изгиб ключицы и зажмурила глаза. Эльф замер, безвольно опустив руки. Но Миднайт вновь забормотала, часто-часто:       — Меня так пугает, что будет, Лаэг… — его всегда коробило, когда она сокращала его имя — порой в отместку за синдарское прозвище. Но нандо не шелохнулся. — Но нас пришло семеро — и семерым предстоит уйти. Что станет с тем, кто отважится идти следом? Не иди. Я не имею права определять твою судьбу. У Перворожденных и Последышей разные пути. А я осознала это так поздно… Прости… — Лаэгхен чувствовал, как камзол становится теплее, и грудь, прижимающаяся к нему, затряслась. — Прости!       — Вы возвращаетесь домой? — он неверяще распахнул глаза. — Но корабль!       — Хотелось бы… — прошептала она, повернув голову и едва касаясь губами кожи за ухом. — Да не так, мой друг. Если и есть путь обратно — гибелен он будет для других, чувствую я это… Нолдор попытались вмешаться; или мы — неважно, но дрогнул весь Белеарианд, а Дориат с Мелиан… ты знаешь.       Лаэгхен сжал её в объятиях.       — Но вы не перейдете эти горы сами, Энтеломэ.       Миднайт отстранилась, утерев глаза.       — Скажи мне, эльф. Какой формы мои уши?       — Круглые.       — Не острые, Лаэгхен. Такие у всех людей. А еще у нас появляются морщины, как у Джеймса; у мужчин и женщин растут ненужные волосы на теле; у мужчин еще и на лице. Да ты и сам, — она обвиняюще ткнула пальцем в грудь, — видел, когда я соскабливала волосы с ног!       — Я подумал тогда, что это какая-то шутка.       — Так вот, мой друг, это не шутка. Придет время, и мы неминуемо умрем, пусть даже не от меча орка, а сорвавшись со скалы или по лихой удаче утонув в большой воде — и попадем не в Чертоги к Мандосу, а уйдем в неведомые дали без надежды на возрождение, — губы лаиквендо дрогнули. — Ты хочешь это видеть? По глазам вижу, что не хочешь.       Они замолчали. Миднайт знала, что эльдар, в особенности нолдор — донельзя упрямые создания; нандо же этот — куда упрямей. Он не связан ни клятвами, ни проклятиями, ни обещанием вечной войны против Моринготто. В чем-то они были даже схожи. Однако, было во всем этом что-то неправильное — гнать от себя, как от чумы, первого и единственного близкого друга среди эльдар, зная, что это, возможно, прощание. Такое искаженно-болезненное без привычного «до встречи».       Миднайт с трудом разомкнула разом пересохшие губы. Белый налет и отмершая кожа неприятно слоились, и она соскабливала их зубами, оттягивая свои слова.       — Navaer, Laeghen.       Он судорожно вдохнул и повел рукой по волосам, а после снял с пояса портупею и обернул ей вокруг талии. На богато вышитом поясе покачивался костяной кинжал нандорской работы.       — Держи. Он обязательно тебе пригодится в дальнем пути. А ворон полетит с тобой.       — Чтобы ты с его помощью вновь меня нашел?       Лаэгхен покачал головой.       — Если ты так не желаешь видеть меня подле себя — пусть; но, не имея осанвэ, я желаю знать, что с тобой все в порядке. Пусть твои пути будут зелены и золоты, Entelome Orthad-na-Menel.       Миднайт улыбнулась, уже не сдерживая скатывающиеся слёзы. Восхождение на небо… Надо же, запомнил. Лаэгхен развернулся спиной.       — Hannad, nin mellon.       — Душещипательная сцена, — Мария облокотилась о сваленные вповалку бревна, имитирующие самодельную хатку в заводи. На деле, просто оставшееся от забракованного Джеймсом и Ирмой материала.       — Тебя это так взволновало? — устало откликнулась Миднайт. Сил было — забраться в палатку и откинуть ноги.       — Меня взволновало то, как он нас нашел и будут ли еще… — блондинка щелкнула пальцами, вспоминая мудреное слово, -…эксцессы.       — На этот счет не беспокойся.       — Тогда что же он от тебя хотел? — Миднайт медленно вдохнула через нос.       — Не твоё дело, — Миднайт дернула рукой в сторону пояса, но отдернула руку и устремилась к вожделенной палатке из плотного сукна, не пропускающего свет.       В небольшой палатке было темно и сухо. Раздраженные, воспаленные глаза с благодарностью приняли легкий полумрак. Ирма отложила инструмент и уставилась на то, как Миднайт резко закопалась в спальник и выдернула из-под него свой плащ.        — Давай ты не будешь ни о чем спрашивать?        — Не буду. Сама расскажешь, как зудеть начнет.        А оно зудело. Вернее жгло — где-то под ребрами, под самым сердцем, где наверняка она исходила желчью. Миднайт свернулась гусеницей в спальник, одеяло и плащ, и затихла. Ирма вновь достала свой инструмент и продолжила что-то тесать. Было тепло, слегка уютно, и просто противно.       — Он проделал такой путь… — зашептала Миднайт, — для того, чтобы я прогнала его — вот так? — Ирма даже не показывала, что слушает — а она всё слышала. — Мне от этого крайне… не по себе. Я ощущаю себя тварью, у которой нет и куска без сердца, не меньше.       — С куском сердца или же без него ты бы не протянула так долго, — глубокомысленно заметила Лейден. — А для эльфа и десяток миль — не путешествие, а он из кочующего народа. Но ему и впрямь, нечего с нами делать. Вдруг еще пострадает напрасно. А ты потерпи. Эмоциональный дискомфорт от силы длится десяток минут. Если у тебя достанет ума не рефлексировать потом.       — Я просто надеюсь, что он в целости доберется домой, — Миднайт отвернулась к стенке палатки. — Я спать.       Ирма размеренно кивнула ей в спину, возвращаясь к прерванному занятию. Снаружи раздался плеск, краткая ругань, и всё стихло до самого рассвета, словно кто-то резко выключил свет и все осязаемые чувства.       Лодка была тяжелой: она проседала в воде прилично, как индейская пирога, потому еще пришлось потратить время, дабы перетасовать груз и откинуть лишнее. Они давно перестали считать дни, но той, последней ночью на берегу Междуречья было новолуние, ночь была бвеззвёздной, точно купол был укрыт плотным шелковым плащом.       Эльза педантично устраняла следы их долговременного пребывания, затаптывая проталину от костра и раскидывая ворох оставшихся сухих косточек и угольков в камыши. Вместе с довольно крупными Ригой и Ирмой она разместилась на носу, все остальные уравновешивали лодку сзади. Посередине разместили припасы и разные примочки, за которыми коротали долгое плавательное путешествие, сменяя друг друга на корме за веслом.       Плыли долго, пусть течение и было быстрым, но Гелион оказался слишком длинным. И того — нужно было не проворонить земли, где кончались скалы, и пусть бы это было не у кромки внешнего моря. Русло Гелиона поначалу клонилось резко к юго-востоку, к заливу Балар, огибая Таур-им-Дуинат, но потом течение выровнялось, и по западному борту то терялись, то вновь возникали подернутые голубой дымкой горы. Мира заботливо бинтовала и смачивала куски полотна в лекарстве, когда стиралась кожа от долгой гребли. Потом Джеймс догадался ошкурить ручку весла. Долго смеялись, обзывая друг друга бывалыми, а то заядлыми путешественниками.       Ирма рассказывала страшилки о крокодилах — таких на Ниле не водилось никогда, ведь животные вымерли еще на Земле, а здесь водились в изобилии, правда лишь в некоторых водоемах. К счастью, Гелион в их число не входил. «Покуда дельты не достигли», успокаивал, посмеиваясь, Джеймс. Мира долго била его все тем же мокрым полотном.       На третий день у Марии обнаружилась качка — вместе с порогами. Рига резко встал на весло, отчаянно тормозя пирогу на всех поворотах: ребят носило туда-сюда. Пришлось укрывать лодку шкурами, поднятыми со дна и вязать веревками, дабы ничего не унесло водой. Спуск всё равно получился экстремальным, пусть река и знатно сужалась в месте, превращаясь в лестницу из — слава Эру! — гладких камней, а быть выброшенным за борт мало кто хотел. Выскользнула Эльза.       Ирму тогда обдало гейзером брызг — глаза залепило загнувшимися ресницами и бог весть откуда взявшимся песком. Общий и одинокий крик тонули в рёве вод. А потом снесло и её, сидевшую на борту лодки. Тогда она и осознала, что кого-то снесло в воду — Эльзе повезло зацепиться за камень, что предварительно расшиб ей лоб, а потом за волосы самой Ирмы — и втащить наверх с недюжинной силой.       Оставшиеся на корме Рига и Джеймс, и упавшая в воду Миднайт толкали пирогу к берегу — узкому и серому из-за покромсанной кальки. Над берегом нависала такая же серая скала, на том берег заканчивался — река входила в ущелье, со всех сторон обступал густой дождевой лес, который можно было пройти только с огнем и железом. Мария отошла в сторонку и выплеснула всё содержимое желудка. Остальных просто поколачивало: много кто с утра не ел, а Эльза выплюнула всё, что могла, еще в воде.       Лодку втащили общими усилиями на подкашивающихся ногах. Кто разделся, а кто лег так, надеясь, что эльфийские вещи высохнут прямо на теле. Мира пользовалась преимуществом и спала, вплотную прижавшись к обнаженной спине Штрауса обнаженной же грудью. Мария все еще содрогалась где-под нависающей скалой, замерзшая до полусмерти Эльза осталась на часах и наедине с закипающей водой. Однако, чем дальше они заплывали на юг, становилось тем темнее и холоднее.       Следующий марш-бросок оказался еще короче предыдущего. Выплывали не затемно, а когда солнце горело в самом зените. Рига долго осматривал лодку на предмет пробоин, удовлетворился и дал добро. Ущелье закончилось быстро, русло стало шире, вновь выйдя на открытую местность. Горы загибались куда-то в сторону, на далеком горизонте маячили только равнины.       Встав на новом берегу еще до заката, Миднайт с Эльзой отрядились в ближайший перелесок за лапником и хворостом, а Ирма, стуча зубами от холода, по колено стояла в прибрежной тине и высматривала затаившегося сома и самодельной вытесанной острогой. Противный жирный сом закопался в иле, и на поверхности возникали только пузыри и круги от скачущих водомерок и комариных личинок.       — Ты там скоро?       — Скоро, иди и не отвлекай меня, — Джеймс пожал плечами и ушел. Ирма шмыгнула носом и наугад опустила острый конец в воду. Что-то заметалось под ногами, забилось тяжеленным хвостом, почти сбивая её с ног и пытаясь сбросить кол, застрявший в гладкой спине.       — Чтоб тебя…       Ирма заглотнула воздуха и нырнула, вцепляясь в разинутый огромный рот одной рукой и вдавливая палку другой. Сом забился, заехав то ли длинным усом, то ли плавником по лицу. И замер, кем-то оглушенный. Ирма тоже почувствовала толчок, но заодно - и всю тяжесть исполинской рыбины в руках и потащила её наверх.       — Ты его съешь?       Она резко обернулась. Это был не Джеймс, вернувшийся ей помочь.       В камышах, украшенный по щекам ряской и пышным цветком лилии за остроконечным, чем-то напоминающим плавник, ухом, сидел Салмар. Нос к носу. Ирма попятилась и осела на рыхлую кочку, тут же провалившись в воду. Чертыхаясь, она отшвырнула сома и на сушу и встала, опершись на услужливо поданную руку.       — Опять ты, речной дух.       — Дух? — изумился «эльф». — Хотя можно сказать и так... Это была хорошая идея — плыть по реке.       — Знать бы, где она кончается, — пробурчала она, откидываясь на земле и разминая озябшие пальцы ног.       — В море, — глубокомысленно ответствовал Салмар. — Всё рано или поздно кончается в море.       Дух вышел из воды, почти нагой: его бедра опутывала водоросль и ряска, так что издали казалось, что он напялил на себя юбку из листьев, как островитянин. Он растянулся совсем рядом, веером разложив свои странные, чернено-серебристые волосы. И уставился на небо. Ну что там может быть еще интересного? Ирма изучила растянувшийся над ними небосвод достаточно хорошо, чтобы ориентироваться по звездам при отсутствии компаса и смущающей магии. Но магия была, и была всюду. Даже там, куда они шли — она тянулась тонкими волосками, щипая, как слабый ток. Она прислушивалась к своим ощущениям и присматривалась к Риге, Миднайт, Марии, Джеймсу и Мире — ко всем, чтобы найти на их лицах следы подобного познания. Осязания.       Она виском чувствовала жуткий, рыбий взгляд Салмара. Цвет его голубых радужек тускнел, понемногу сливаясь с белизной глазного яблока.       — Тебе нравится вода, да — Ирма ван Лейден? — выдохнул он. Она не повела и ухом. Дух, что уж тут — неудивительно, что он знает её фамилию. Вода-то и в Аглоне есть… Развитая инфо и инфраструктура, чего уж говорить.       — Да.       — Тебе без воды не выжить, дитя пустыни, — она резко, до хруста в позвонках, повернула голову. Но голос неторопливо журчал дальше. — Вода — основа твоей жизни. Не так, как у твоих сородичей. Сородичей ли?       Ирма поперхнулась. Откуда?!       — Что ты обо мне знаешь? — выдохнула она.       — Вода, Ирма, вода есть везде. В Арде, в оазисах Карвона, в подземельях Анцвига, в жилах выходцев Нила… — Салмар выдыхал маленькие облачки пара. — Но вся она начинается здесь, в Эа. В Ульмо.       Он многозначительно уставился на воду, но Ирма успела сцапать его за холодное мокрое запястье раньше, чем он смог двинуться.       — Погоди, — она замотала головой. — Все вы горазды ляпнуть что-то такое, а потом уйти в туман.       Даже если это всё напоминало нелепый сюр — как, в общем, и всю её жизнь в последнее время, с чем она с трудом мирилась — мозг требовал адекватных речей. Если не внутри собственной головы, то хотя бы извне. Дух уставился с интересом.       — Давай сначала, кто ты? Ты ведь…ты ведь как Мелиан, да?       — Да, — он шевельнул ухом-плавником. — Но мы отличаемся так же, как ты — от своих друзей. Сути одной, но природы — разной.       — Я не буду углубляться в то, откуда ты столько всего обо мне знаешь… Но зачем ты мне это говоришь? Как мое прошлое связано с тем, что я имею сейчас? И о чем ты пел тогда — в болотах?       Майа запрокинул голову. Капли с тростника капали как-то...музыкально. Кап. Кап. Кап-кап-кап. Кап.       — Вы, пришедшие с неведомой звезды, посланные чьей-то волей — чистой ли? искаженной ли? — в чем-то похожи на нас, узников Арды. Вы исполните здесь свой долг, и вернетесь туда, откуда лежит весь путь истинно бессмертных душ. Мне всегда хотелось знать: такое же ли там небо? Звёзды?       — Такое же, как и везде. Рисунок, наверное, немного другой. Но это с какой стороны смотреть, дух.       — Рисунков — много, полотно — одно, — задумчиво проговорил майа. — Но как будто сложенное на куски, развернешь так — Анаррима, эдак — Валакирка.       — Сложишь веером — получатся Плеяды, — согласилась Ирма. — Кажется, так оно и есть. А почему — вопросы к тому, кто создал.       После небольшой паузы Салмар кинул камень на пробу, пристально следя за её реакцией:       — Фиримар могут задавать вопросы Творцу. У них нет посредников, как у эльдар. Новорожденные — точно могут.       Ирма хихикнула.       — Мой брат Вали, когда ему было около шести лет, часто нес какую-то околесицу. Словно у нас есть души (признаться, я тогда в это не верила), которые кто-то рассеивает, как семена, с далеких звёзд. Где-то они приживаются, а где-то нет, — майа слушал очень внимательно. Его лицо резко перестало быть рыбьим — нездоровым и бледным, а вдруг как-то задышало, переполнившись теплом. — Еще рассказывал, что белый шум — это такое что-то вроде звучащей тишины, как расстроенное радио — это не просто голоса мертвых, записанные на магнетической пленке Земли, а рой голосов, которые звучат одновременно, во всех временах и пространствах, существующих вместе в одной точке.       — У тебя умный брат. Эльдар-то только начинают познавать мир в таком возрасте.       — Нам пришлось рано поумнеть, — Ирма посмурнела. — Но... он...был умным. Но ты-то знаешь, раз Карвонские оазисы начались с Ульмо.       — Мне интересно, как видела это ты.       — Да никак… Мы жили у воды — это верно. Я никогда не думала, что мы, Лейдены, какие-то особенные. Мы стали особенными только тогда, когда нас вывели на арену, где песком только замели кровь — как зверей, в цепях и кандалах, как будто на трибунах не сидели такие же люди, как мы. Да, мы немногим выносливее, наши тела лучше подстраиваются к новой среде, почти нет акклиматизации… Но такими были все старые люди, еще на Земле.       — Не все, — только и сказал Салмар. — Но тот ребенок… Действительно угадал. Полотно, сложенное стократно, вложенное само в себя, отраженное, как зеркало. Если зеркала поставить одно против другого, но под небольшим углом, в нем бесконечно отразятся повторенные отражения… А мы смотрим с другой их стороны, и не знаем, вдруг кто-то точно так же смотрит на нас.       Ирма пожала плечами. Сом под рукой, хоть и был изначально рыбой, совсем остыл. Она размяла ноги и принялась наматывать портянки. Салмар притянул другую её ногу к себе и огладил ступню, прежде чем обмотать её полотном. Ирма на этот странный жест не обратила внимания.       Майа смотрел на неё снизу вверх, пока она встала на ноги, заправила подсохшую рубаху и застегнула ремень.       — Вам нужно идти на Восток, — раздался тот же, журчащий голос. — За великими Водами Пробуждения есть земля, что названа Хильдориэн. Смертные ваши сородичи пробудились именно там.       — С чего мне верить тебе, Салмар?       — Ты слышала мои песни. Ты слышишь песни мира — пока ты только учишься их слышать и понимать, но я сокращу тебе путь. Там творится неладное, и вам следует поторопиться. Он уже отыскал их.       — Он — это Бауглир?       Салмар прикрыл веки.       — Валар воспретили как бы то ни было помогать Изгнанникам и их последователям, но вас нет в судьбе Арды. Вы пришли извне, направленные…       — …чьей-то, худой или благой волей — да-да, я помню, — Ирма взялась за пояс. — Хильдориэн, значит.       — Не всем из нас безразлична судьба этих земель, откуда когда-то Валар уводили Перворожденный народ. Не всем безразлична судьба Эрухини. Мой владыка…       — Куда впадает Гелион? Сколько нам еще предстоит проплыть?       Салмар подумал всего с мгновение — точно перед внутренним взором пронеслась вся карта водных жил — наземных и подземных.       — Плывите до самого моря. Вы окажетесь у врат в Южные Земли. Путь ваш будет лежать через них. Но там я не властен: я не единственный майа Ульмо, и моя песнь простирается до северных морей. У меня нет силы в теплых водах.       Ирма присела и порывисто привлекла майа к себе. На ощупь он был холодным, как амфибия, и кожа его лица была чрезвычайно гладкой, будто напичканной рыбным коллагеном, до которого так были охочи карвонские торговцы. И всё же… Она благодарно чмокнула его в щеку и отпустила.       — Спасибо тебе Салмар.       — Лиру береги, — буркнул он напоследок, и нырнул в тину, слившись с речной водой.       В лагере она долго, с чувством рассказывала о волшебной рыбе, с которой боролась и победила. Ребята ни разу не поверили, но зато угостили горячим бульоном из сныти и лопухов, а Мария заставила выпить целую чашку елового отвара, памятуя о нолдорских проблемах у Митрим.       Наутро Ирма застала Миднайт и Марию за необычной работой: они расстелили выдубленную тонкую кожу и очищенном пятачке земли, испещренную сбоку какими-то рисунками, и тихо переругивались, размахивая угольком и чернильницей-непроливайкой.       Карта. Миднайт пометила угольком цепь Синих Гор, которая все не прекращалась, и извилистое русло Гелиона и растительность по бокам — мелкий лесок у подножия, с другой — возвышенные холмы, за которыми скрывался залив Балар. А где-то впереди их ждала Южная Земля.       — Вот какой масштаб брали нолдор в основу своих карт? Ты чертишь слишком крупно!       — Да какая разница, — Миднайт была очень раздраженной, — нарисую слишком мелко — вовек потом не разберешь, что там отмечено. Слишком крупно — еще достанем шкур, не проблема.       Мария дулась, как мышь на крупу, и фыркала, вполголоса костеря эльфийских картографов и некоторых диспетчеров, не умудрившихся проложить маршрут заранее. Ирма жевала травинку и размышляла, как бы помягче представить её новое знакомство. Везет ей на майар…       Им никто не попадался уже третью неделю. Ни одной разумной души. И пусть такая внушительная длина только добавляла славы столь величественной реке, приметной не только богатством фауны, но и богатством разномастных берегов, странно, что никто не селился у её южных берегов, как диктовали все закономерности возникновения цивилизаций. Ирма все еще не поделилась важной информацией к моменту, когда Миднайт железным тоном объявила, что им предстоит высадиться у дельты реки — они узнают её по характерной заболоченности и запаху соленых лиманов.       Джеймс слег с сильным жаром, второй день подряд заночевав в сырой одежде. К насморку, сразившему всех после памятных порогов, прибавилась боль в груди и испарина. Где-то поблизости уже воняло тлеющей рыбой и солью, хотя по обеим берегам Гелиона росла дикая трава и даже кое-где гудели пчелы. Мария сразу же послала добровольцев за диким мёдом и ягодами — их собственные запасы подошли к концу. Рига искал соль — где соль лежит целыми пластами, там будет и Гнилой Залив — так земляне еще называли разветвленные дельты рек, впадающие в южные моря, переплетенные с крохотными заливами, мелкими озерами и вышедшими наружу подземными реками с карстовым дном. Во время прилива подземные водные пути переполнялись, сушу затапливало водой, рыбой и прочей живностью, а во время отлива вся морская пища становилась достоянием чаек и бакланов. А еще пласты соли — столь дорогой в древние и нынешние времена, так необходимой людям. А где чайки, выклевывающие глаза селедкам, там и море…       Рига расслабил плечи и вдохнул густой солёный запах, слегка разбавленный душной гнильцой. На горизонте клубился туман — где-то поблизости была земля, но Ирма и Миднайт в один голос настаивали обогнуть по побережью. Он был согласен: строить еще что-то, дабы пересечь море с его неизвестными течениями, он не хотел. Лодку можно спрятать где-то в камышах до лучших времен. Вскоре предстояло вновь идти на своих двух.       Джеймс обливался потом под толстыми шкурами и бессвязно хрипел. Его горло распухло, и Мария разводила густой мёд в каком-то отваре и поила его небольшими ложками, сетуя на отсутствие какого-никакого молока. Миднайт сыронизировала, предложив птичье. Джеймс улыбался побелевшими губами, не теряя духа. Мария бранилась последними словами, мешая родной язык с квенья и скудными познаниями в кхуздуле — возвращалась её старая привычка.       Они снова были вместе и снова были друг у друга. Как бы ни дороги стали кому-то отдельные эльдар и нагретые постели в далеких ныне крепостях, но теперь…ступить тем же составом на старую, обшитую металлом палубу стоило бы желания у джина, если бы таковой существовал. Рига сбросил рядом с Марией замотанные в тряпицу крохи соли и вернулся к гнилому побережью, как он его уже окрестил. Краем уха он слышал Миру, пытающуюся перекричать наглый чаячий клёкот.       Миднайт нагнала его уже там, где заросли становились непролазной вонючей чащей.       — Возвращалась бы. Здесь могут ползать змеи.       Миднайт усмехнулась, пытаясь подавить улыбку, а потом и вовсе расхохоталась.       — Прости, я вспомнила давнюю шутку, — она коснулась рукой ключиц, где висела изрядно потускневшая от времени цепочка — но было видно, что новая.       — Про рогатую змею?       — Ага, — экс-лейтенант поравнялась с ним, доставая едва ли до плеча. Рига смотрел на неё с долей снисходительности. Миднайт теребила за цепочку того самого змея с ярко-зелеными глазами, жрущего свой хвост — гладко отполированный, как материализованное воспоминание, кусочек дома. Она поймала его взгляд и отчего-то смутилась, сбивчиво пояснив: — Помнишь, у него был всего один глаз, из зеленого стекла… Макалаурэ тогда назвал кулончик редкостной дрянью и предложил сделать новый, но в итоге из нового только эти глаза. И цепочка. Прошлая порвалась.       — Да уж, как ты носилась с этой безделушкой, даже я помню. Элизиум не отобрал, куда уж Маглору… — Рига раздвигал камыши и пер вперед, как бронепоезд или трактор, пережевывающий солому.       — Куда ты так несешься? У нас есть передышка, а Джеймсу соли пока хватит.       — Наберу впрок, — пробурчало из-за широкой спины. Собранные в низкий хвост рыжие волосы то и дело норовили её хлестнуть по лицу.       — Я с тобой, — непосредственно уведомила Миднайт. — Я всегда хотела посмотреть на море.       Море охапками бросало в лицо солёно-тухлый лиманный бриз.       Здесь было всегда холодно и пусто — как в ледяном Утумно, на северном краю мира, куда не падал премерзкий свет Иллуина и Ормала. Тогда он еще был тенью, как и все вошедшие в Эа айнур, и клубился осязающей чернотой у корней земли, где изножье гор глодают исполинские черви, где в жилы вод впиваются все те темнейшие и голоднейшие из созданий, что вошли в Арду с первейшей из его нот.       Теперь же он закован в тело, и чернота тени, не ведающей света, стала черными одеждами и черными глазами — холодными, как прозрачный лед на задворках Ильменя. По стенам Ангамандо скользили и шептались тени. Шум их голосов вычерчивал узоры длинных залов, волновал огонь светильников, жгущий последнее дыхание.       Собственное фанар, тело, оказавшееся ненужной роскошью, было холодным и лишенным вожделенного огня, сырым, как у подверженных болезни жалких фиримар. Молчаливый герольд подал кувшин, серебрящийся багрянцем, и слился с мраком. Другой, лишь на толику оскудевший с фанар могуществом, предстал перед ним в невыносимо дерзком, ярком облике. Глаза майа горели, как два раскаленных добела горнила.       — Повелитель.       Тени на стенах затрепетали, шмыгнули прочь. Огонь Майрона Аулендила плавил даже стены, когда он не облекался в плоть. Тени смиренно шептались, протягивая хвосты-хлысты к вожделенному, воплощенному пламени. Обжигались, шипели, и затаивались снова.       — Всё готово.       Майа рассыпал на столе дивные камни. Они многократно преломляли свет друг друга, горели исполинским жаром — и остывали под вечно ледяным дыханием. Не Сильмариллы… Сильмариллы горели в короне ярко, раскаляя добела колдовской металл, сплетенный из сотен и тысяч страданий, гаснущего дыхания и тающих искр в глазах Первейших, напитанный кровью и самой многоголосой Ардой.       Он смотрел на гаснущие камни — смарагды и рубины, янтарь и ледяной опал. Сама жизнь, сок Арды, и крупица Аулэ, заключенная в этих многоцветных каплях.       — Отчего бы вам не послать своих слуг? Плоть Арды требует куда большего внимания, чем эти…смертные. Вы могли бы послать меня.       — Плоть Арды в надежных руках, — Вала повел рукой. Тени вырисовывались в причудливые узоры на стенах, слагая немую повесть.       —… в руках нолдор? — Гортхаур с отвращением смотрел на дребезжащие окровавленные стяги со звездой. Тени шептались, хихикали, и малевали новые, причудливые фигуры.       Повелитель одобряюще усмехнулся. Тени рвали стяги, шли ликами светлейших квенди на других эльдар, и жгли, кромсали, рвали…       — Именно так.        Гортхаур отвернулся, состроив гримасу.       — Вы могли разбить их наголову в первой же битве, однако предпочли возиться с ними дольше. В чем резон?       — Игра теряет всякий смысл, когда в ней всего один игрок. А успех музыканта определен количеством благодарных слушателей. Так скажи же мне, Майрон, есть ли в моих действиях резон?       — Я склоняюсь перед вашей мудростью, Повелитель.       Мелькор стащил с головы корону — будучи на голове, рядом со средоточием всей его сути, свет жег и ослеплял. Теперь же обожженным рукам он казался почти ледяным. Но свет был прекрасен.       — И десять тысяч лет не срок, Аулендил.       — Я опасаюсь, что за десять тысяч лет и ваш брат соберется что-то сделать. Ведь даже Илуватар за столько лет снизошел до отдельных умов.       — Всё оттого, что Последыши смущены: их терзает Илуватар, попрекая за детское баловство и суля кару большую, нежели назвал им Я; оттого они должны видеть Мое лицо, когда Я говорю с ними; держать в руках Мои дары. Я приду к ним, и они пойдут за Мной.       — Он не станет препятствовать? Разве пристало ему вести войну через этих скудоумных существ?       — Вести войну он не станет, — Мелькор лениво перевел на него взгляд, — а скудоумным существам Он оставил Арду, — взгляд опустился на пылающие всеми цветами самоцветы. — Тот, кто властвует над Эрухини — тот властвует над всей Ардой.       — Фиримар куда меньше, чем нолдор, занявших клочок земли. И уж точно меньше чем калаквенди и мориквенди по ту сторону гор.       — Со временем их станет больше. О, я знаю, кому он оставит эти земли, — Вала повел рукой, и в зале вспыхнули все свечи. Светильники, сотворенные Аулендилом, погасли. — Их огонь…истинный. Осталось лишь протянуть руку.       — Повелитель?       Вала был необычайно откровенен — на том сказывалась редкая для него бодрость духа. Он был чрезвычайно погружен в собственные мысли со времени Исхода Нолдор, и даже пленение принца нолдор не столь отвлекло его; принц закончил бы неотвратимым тлением духа на вершине Тангородрим, если бы не вмешательство Короля Арды. Но с рассветом, столь разозлившим Мелькора и одновременно — столь воодушевившим, пришло нечто новое. Что-то всколыхнуло и его суть — смутное предчувствие, предзнание, прерванное торжествующей речью.       — Эру — лишь тлеющая суть, изжившая сама себя. Я искал Негасимое Пламя, — Мелькор искривил прекрасное ледяное лицо в усмешке и поднес руку с камнем к лицу. Сжал. Камень обратился в сверкающую пыль, — а он держал его все время внутри. Он сам звал себя так — Негасимым Огнем. Держит его внутри из неутолимой алчности, лишь бы поддержать свое жалкое существование… Фиримар исходят из него, в него же возвращаются. Но срок подходит… Всеотец скоро уступит свое место.       — А что до Айнулиндалэ?       Вспышка. Сверхновая. Вот она его суть — краткое мгновение света, в миг необратимой гибели великого светила в бесконечной, необъятной пустоте, выпустившего наружу прекрасные волны… Натянутые струны отозвались протяжной песней, песнь насытила мироздание, дав ему последние крохи. Гибель чередуется одна за другой, с краткими проблесками жизни в промежутках, которые глупым Эрухини кажутся вечностью. Вспышка — и Он, Илуватар, искрами оседающий в Эа, как мерцающий золотой дождь. Айнур пели торжественную панихиду — ибо всё есть Он, и в Него всё возвратится.       А он здесь — его самая великая и многоцветная часть, величайшая, запертая в склепе из холода и мрака, как в пустом крошащемся яйце.       Лангон подал вина — единственное, что еще было способно разгорячить стынущую плоть.       — Айнулиндалэ — дабы явить свое былое великолепие во всей красе таким, каким было на Заре Времен. Заставить благоговеть таких, как Манвэ. Напугать. Склонить…. Чем-то был похож Феанаро, если бы не растратил свое пламя в такие краткие сроки. Признаться, он меня поразил. И ушел тоже… взрывом — красиво, не правда ли? — он глотнул вина, не дожидаясь ответа. — Мне было бы очень интересно, что было бы, будь он на моей стороне.       — У него еще есть потомки.       — О да, — Вала осклабился. — Недоумки, протянувшие нити своих душ в лапы заключенному мертвецу. Он будет поглощать их жизнь — напитываться вечно, пока все не уйдут в пустоту. И тогда мертвец вернется, чтобы карающей дланью разбить Сильмариллы, — он постучал пальцем по короне. — Но увы, этого уже не случится. Тут-то мне и пригодилась твоя служба, Аулендил.       Майа облекся в плоть по мановению чужой руки. Огненные волосы, глаза, как раскаленные жилы Арды. И жизнь, пульсирующая жизнь, которую он все еще мог отдавать — истинный Творец, многократно приумноживший его величие, прекрасный инструмент, что отшлифует Замысел до блеска.       — Новый виток Искажения, который еще даст свои плоды — и камни эти сеял ты, Аулендил.       Казалось, вместе с Мелькором усмехались сами стены, обнажая острозубые улыбки.       — В них есть Музыка — столь далекая, столь знакомая, — Гортхаур прикрыл веки, всматриваясь в себя, в полотно Арды, как пыталась глупышка Мелиан — но разве сможет она разгадать столь утонченный, дивный план? — Лишь отзвуки мотива мне известны. Я зрел самое прекрасное, что могло лишь быть: далекий свет, озарявший гибель исполина. Я думал, что то был мой конец и предел. До того, как Эру воздел руки.       — Он остановил твою песнь. Но эхо этой музыки разлетелось по всем уголкам Эа и отозвалось. И это эхо будет звучать вечно. Пока я не освобожусь от оков тела и не подхвачу его сам.       Мелькор опустил уголки губ и снова погрузился в свои мысли. Его Арда — обречена. Из смерти вышла, во смерть же суждено вернуться. И лечь камнями для Беззвёздного Моста.