Звёздный Предел

      Что может быть хуже Амдир? Эстель? Уберегла ли Эстель первых эльфов от отчаяния — настолько черного, чтобы исказить первозданные души. Но именно отчаяние подарило возможность смотреть на мир по-иному. Подарило выбор. Именуемый свободой. Именуемый даром Людей.       В Валиноре Карнистир не нашел призвания ни в кузницах отца, ни в мастерских матери. Он не был учеником Оромэ, как Тьелкормо, его искусство стихосложения и музыкального мастерства не отмечал сам Румиль. Однако он сам знал все его тексты наизусть. Не те, которые восхищали когда-то Феанора, но те которые таили в себе мудрость куда большую, правду куда горшую. Их было немного, ведь они были написаны сарати — слишком неудобными для письма на бумаге или пергаменте, и те немногие уцелевшие вощеные таблички и скрижали, пережившие Поход, были для него ценнее вышивки Мириэль (в чем он никогда не признавался отцу).       Румиль трактовал свои записи неохотно. В более поздней традиции (весна Валинора, время юности его отца) знаки его алфавита уже означали только слоги, с помощью которых эльдар запечатлевали на тонкой бумаге стихи и песни. Но на тех самых деревянных дощечках, тонких медных пластинках и совсем старых каменных осколках — эти буквы имели свое собственное значение, как ныне тенгвар имеют имена. Первые квенди складывали придуманные знаки как кубики или паззлы, оставляя потомкам свои имена — имена на тех самых скрижалях, когда уходили на охоту, и чтобы никогда уже не вернуться.       Ортья («Сердечко»), Лоти («Цветок»), Тата («Второй»), Мэнель («Небо»)… За этими простыми, как свет и тень, именами, скрывались квенди — такие же как и нолдор. Потерянные, едва очнувшиеся от долгого сна, один на один с Предвечной Тьмой. Как они справлялись, со своими простыми копьями с каменными наконечниками, мягкими, несовершенными луками, и без каменных стен, окруженных глубокими рвами?       Карнистир задумчиво уставился на каплю чернил, дрожащую на самом кончике серебряного пера. Он переписывал «Айнулиндалэ» — первый из «поздних» текстов ученого, в новую, оббитую мягкой кожей книгу с золотыми уголками. Это успокаивало в те часы, когда голова раскалывалась от цифр и бесконечной рутины, что вынужден нести лорд на северных границах. Румиль писал сложным, витиеватым слогом, отягощая свое повествование множеством деталей и заметок об именах Валар и их языке — когда-то в Амане знание валарина было очень престижным среди первых ученых Ланбенголмор. Следом шла Валаквента, после — Амбарканта, которую давно следовало дополнить главой о новых светилах.       Этот Румиль очень отличался от себя прежнего, выписывавшего длинные столбцы имен сгинувших собратьев с краткими молитвами, адресованными «неизвестным силам, сокрытым за небесной темнотой». Одна деталь — по мере увеличения списка с именами, молитвы становились всё короче, пока вовсе не пропали. Да и списки не было кому вести.       Это то, что однажды вместо сказки рассказал ему отец — Феанаро никогда не любил пудрить своим детям мозги рассказами о сахарных облаках и золотом звоне Валмара — он пересказывал всё то, что когда-то рассказал ему Финвэ о Походе. Возможно, именно упрямство и трезвый ум отца позволили его детям быстрее принять новую реальность. И в той сказке не было счастливого конца — её главный герой, Румиль Следопыт, попал в плен Мэлько (как тогда, на праквенья, произносили «Мелькор»). После долгих страданий и безуспешных попыток сбежать, он умудрился выбраться — когда Мелькора схватили Валар, и Утумно засыпали камнями. О да, Румиль сумел выбраться. Выбрался, да не целиком.       На его гладкой коже (ко времени рождения Карнистира) зажили все шрамы, светлые майар Лориэна и садов Эстэ исцелили все видимые увечья, но Румиль вовсе не поэтому предпочел уединение. Его бессмертное тело, пережившее плен, более не хранило следов страданий, но его фэа… Ни одна хрупкая эльдиэ, расцветшая на благословенных берегах Амана, не глядела в его сторону — если и смотрели, то так, как смотрела ненавистная кузина Артанис на их отца — с высокомерием и тенью опаски. Это было именно то, чего более всего боялся Морьо, когда узнал о пленении старшего брата и отказа Макалаурэ его вызволять; то, чего он боялся увидеть в душе вновь обретенного (потерянного Майтимо) — увечье души. Когда переломали тело, как клетку, чтобы добраться до встревоженной души — чтобы сломать и её, ведь ей некуда деться из привычного пристанища. Это первые эльфы не знали о Чертогах Мандоса и боялись смерти; Майтимо же знал — но всё равно уйти не смог.       Насколько уцелела его душа? Макалаурэ, напротив, искренне считал (или верил) — что их Майтимо только закалился, как хороший клинок. Морифинвэ в ночь, когда Мария сняла с Нельо ошейник, остался со спящим братом и сквозь слёзы целовал каждый зарубцевавшийся шрам. Жизнь эльфа, жизнь его уцелевшего рассудка — могло ли это быть даром самого Эру? Самая малость в обмен на исполнение Клятвы. Что угодно. Эру, всё что угодно.       Капля звонко приземлилась на чистую страницу, расползаясь на белоснежной странице, как многоногая подводная тварь. Морьо задумался. Приказал служителю библиотеки принести еще чернил — цветных.       Последовавшая за этим кропотливая работа превратила восьминого моллюска в изящное украшение заглавной сарат. Щупальца поблескивали серебристыми чернилами, открывая главу об Экайе, «О Владениях Ульмо».       Его коснулось настойчивое осанвэ брата. Морьо отмахнулся, как от назойливой мухи — настойчивое жужжание спугнуло его вдохновенное состояние, и хрупкое очарование момента лопнуло. В библиотеке еще танцевали искры — а может, это всего лишь пыль? В таком случае смотритель библиотеки плохо следит за своей вотчиной.       Карнистир перевернул листок. Сейчас он был абсолютно пустой, но после в нём зазмеятся столбцы сарати — так, как впервые придумал Румиль. Карнистир навеки запечатлеет его бессмертное наследие, и передаст…кому? Кто разделит его увлечение и страсть к истории эльдар — той её части, умалчиваемой Валар? Что говорил Намо, часто беседовавший с нолдор во дни до смуты? Упоминал ли о душах, что приходили в его Чертоги от начала времен? Говорил ли о младших духах, которые пришли вместе с Валар и остались в Смертных Землях? О своих майар, что так и ходят здесь, под Луной…       Осанвэ ужалило вновь, и недавняя мысль выгорела. Макалаурэ — таким мог быть только он — был рассержен и требовал немедленного ответа. Впрочем, Карнистир теперь был тоже чертовски зол.       Он спустился вниз, на самый нижний уровень своей крепости — под самое озеро, где хранил свою богатую казну и где всегда стояла стража. Казну Форменоса не спасли ни стальные двери, ни то, что она была вырублена в самой скале. Но, право, он сделал всё, чтобы сделать свои тайники более неприступными, чем Форменос.       Палантир, диаметром в три локтя, влажно поблескивал в углублении из черного мрамора. Довезти самые большие видящие камни Феанора было занятием не из простых, но пока они оправдывали себя. Макалаурэ в последнее время нередко прибегал к их помощи, расследуя пути сбежавших из Ангамандо, и Карнистир занимался тем же, сосредоточив свой взгляд на холме Рерир и прорехе между Эред Луин и Эред Энгрин. В том числе и на следах пребывания наугрим в тех местах — он приказал доставить заинтересовавшее его донесение Маэдросу.       Он положил горячие ладони на камень. Прямо напротив, как будто позади камня во крови и плоти, возникли мыслеобразы сразу двоих братьев. Своим же сознанием он очутился во Вратах — сокровищница Макалаурэ, напротив, была полна света. Рядом с ним находился Майтимо.       — Чем обязан? — тень Карнистира оглянулась, смерив презрительным взглядом роскошные зеркала, и продолжила сухо. — Я помню свои задачи, Макалаурэ. Но если ты продолжишь меня отвлекать…       — Я хочу говорить не об этом, — по лицу Маглора пробежала смазанная тень. Кажется, он даже прикусил губу. — У Майтимо есть вопрос к тебе.       Морьо усмехнулся.       — Что же, Руссо, ты умудрился потерять свой палантир?       Нельяфинвэ раздраженно повел плечом. Он был в тяжелом дорожном плаще, и в поддоспешниках из тяжелой вареной кожи. Как будто только приехал, или наоборот, собирался уезжать.       — Не время для твоего сарказма, Морьо. Могут ли палантиры усилить осанвэ до того, чтобы установить ранее несуществующую связь?       — Возможно, без согласия, — вставил Макалаурэ.       — Это Искажение, — по зыбкому отражению Морьо пробежала рябь. — Отец не задумывал палантиры такими — навязывающими свою волю. Однако, — он задумался на мгновение. — Палантир может быть подчинен, и тогда воля его владельца определяет его действия. Он становится всего лишь инструментом. Но он вполне может утратить некоторые независимые свойства — вроде предвидения.       — Оно не помогло нам в Валиноре, вряд ли поможет теперь, — резко отозвался Майтимо. — Невелика потеря…наверное. Кано, что думаешь?       — Я все еще против. Ты слышал нашего брата: навязывание чужой воли есть Искажение. Стоит ли плодить его, уподобляясь Моринготто?       Замечание Макалаурэ было болезненным и хлестким, и попало точно в цель. Но Нельо сдержался — только сжатые добела губы, на миг превратившись в еще один уродливый шрам, выдавали его.       — Я могу узнать причину такого интереса?       Майтимо молчал. Макалаурэ только печально покачал головой.       — Удачи в твоих трудах, Морьо.       Связь прервалась, оставив Карнистира с восхитительным чувством недосказанности. Как будто сломалось лезвие резца, и прекрасная статуя, так и не обретя задуманных форм, навеки осталась лишь куском мягкого песчаника.       — Ортья — Сердечко, Лоти — Цветок, Тата — Второй, Мэнель — Небо, Мирэ — Улыбчивый, Фаро — Охотник, Инвэ — Высокий… — он вновь и вновь повторял имена. Мысль крутилась прямо под носом, поддразнивая рыжим хвостом, и он никак не мог найти на неё капкан…       А еще, он никогда не задумывался (и не спрашивал Нельо или Румиля), есть ли у орков имена. И что они значат.       Птицы несли на своих крыльях вести. Их ласковый щебет наполнял низкий дол, чтобы оборваться на низкой, жалостливо-протяжной ноте, когда охотники добывали себе пропитание. Виноваты ли люди в том, что просто хотели есть? В том, что плодятся быстрее эльфов, и быстрее, чем съедобные твари вокруг?       Хаос. Вот что пришло в этот мир с людьми. Мария видела это на собственном примере. Их язык путался, они называли одними и теми же именами разные предметы, и один предмет имел много имен. Они путались в себе — обыкновенные, впрочем, люди. Не понимали мир, что их окружал, и непримиримо подстраивали его под себя, называя «общественным порядком». У эльфов это, быть может, вызвало лишь усталую улыбку. Смятение, а после — ужас. С людьми в мире укоренялось Искажение, и Искажению они поклонялись, как Богу-Спасителю.       Она помнила ужас в глазах Морифинвэ (не страх), когда продемонстрировала ему впервые, чем занимается в корнях горы Рерир. Разложенные на части звери, птицы, орки. Гномий алкоголь был достаточно крепок для того, чтобы сохранялись эти безобразные головы и посмертные маски эмоций на их лицах.       Именно там, в своем «кабинете», она тонкими, почти ювелирными инструментами выдергивала из искаженных тварей нужные чувства, эмоции. И поняла, что эти твари тоже живые. Не такие живые, как растения и звери, но наделённые душой. Пусть темной, пусть искалеченной, но за закоулками кровавых, заплывших слизью склер метался зажатый в тиски животного ужаса её зачаток, примитивный разум. Его подавляли инстинкты.       Соскоблить, вытравить, обнажить жилы и оголённые нервы. Следом за нескончаемым страданием придет исступление. Скованное болью, и освобожденное от боли тело будет мелко-мелко дрожать в конвульсиях, пытаясь выровнять пульс. Сердце будет биться у него в горле, легкие — судорожно сворачиваться и разворачиваться во всю ширь, чтобы в последний раз наполниться максимальным объемом воздуха. Зрачки прекратят реагировать на свет. Её пленник будет чувствовать предобморочное, искусственно-предсмертное состояние, которое вряд ли испытал в своей реальной жизни. Он будет сначала рычать и скалить зубы, потом — визжать и хрипеть, как идущая на убой свинья. А после останутся только судорожные хрипы и тихие стоны — высокие, почти человеческие. Его душа на краткие мгновения обретет голос, чтобы затихнуть, и тихо соскользнуть в ледяные глубины Мандоса.       Так, по крайней мере, думала она сама, с гордостью проводя эльфийского лорда по своим владениям. Святая святых, тайная тайных — которую не понимал даже Джеймс. Этот почти искаженный, совсем другой (или наоборот, оставшийся, в отличие от них, собой?) Джеймс. Именно он говорил с людьми, смеялся с ними, как обычный член племени. Мария же видела в них серо-коричневую кожу, проступающие жилы и синие вены — что не было так заметно у эльфов. В этих жилах текла человеческая кровь: от первой до четвертой группы, с отрицательным и положительным резусом. Может, совсем иная, ведь группы крови на протяжении тысяч лет тоже меняли свой состав. Но было в этом что-то своё… Притягательное. Извечное. Родное.       Эти люди гадали на костях. Старая Варайга учила их различать мелкие птичьи косточки, и отбирать непременно «вилочки» и «ключики» — они легче всего раскалывались в горячем пепле, и по их трещинам, как по линиям на ладони, можно было читать свою судьбу.       Этот смуглый народ только осваивал письменность — это были примитивные знаки-картинки, и Мария, равно как и Эльза с Мирой, никак не вмешивались в этот процесс, заняв позицию наблюдателей. Мира развлекалась только тем, что складывала из камней пирамиды-идолы, маленькие Вавилоны, чтобы взывать к богу. Эльза сутками могла пропадать в различных шатрах, вспомнив о том, что она целитель, и весьма недурно поднаторела на травах за время жизни в Химринге. Варайга же, и младшие жены Эски и Эффы выводили символы с таким видом, будто это откровение на ухо нашептал им сам Бог. Или тот, кого они почитали за него.       Марии же ни к чему было учиться вычленять нужные кости в скелетах — она знала их строение наизусть. Она чисто с хирургической точностью отделяла мясо от жира, кожу от костей. Сцеживала кровь. Наблюдала, как под её же собственными пальцами распускается сотканное богиней земли полотно жизни. И сама, нет-нет да чувствовала себя богом. Это было восхитительное чувство, и оно утекало сквозь пальцы. Кто она? Ранья Мария? Старший офицер де Гранц? Кем была Мария де Гранц, и что осталось от неё сейчас?       …Пепел тлел под пальцами. Вилочковая кость надломилась по идеально ровной диагонали. Лишний зубец остался лежать в золе, как ненужный придаток. Из косточки получилась идеально ровная палочка, которую Мария задумчиво вертела в руках. Варайга что-то неодобрительно бормотала на фоне, а Марии казалось, что из неё выйдет неплохая шпилька. Или игла.       …Почему Эру задумал вещи такими неоднозначными? Шпилькой можно не только заколоть волосы. Игла не только шьет, но и применяется в акупунктуре, вводит лекарства под кожу, и ею можно выколоть чей-то глаз. А ведь дело совсем не в людях, как порождениях чего-то иррационального, разбавляющих черно-белую жизнь в Арде. Возможно, дело в самом Замысле, который дает всем — и людям, и эльфам, и оркам — свободу выбора.       Нужно лишь захотеть его увидеть.       — Убери от меня эту гадость, — Мария высокомерно отмахнулась от брошки, сработанной из мертвой, высушенной бабочки. Младшая жена Эффы смотрела на неё с недоумением. — Дай мне лучше отрез той голубой ткани. Я хочу видеть своего мужа.       Джеймс был там — среди мужчин. В этом племени, говорящая в мужском присутствии женщина была нонсенсом, и нонсенсом наказуемым. Джеймс дал им эту свободу, и отношения внутри их квартета остались почти прежними. Почти. Внешне они были дружелюбны до зубного скрипа, предупредительны, как никогда раньше, и — радо спешащими на подмогу. У самих же появились друг от друга секреты и тайны. Мария понимала и Миру, и Эльзу — не с тем, каким стал Халпаст, можно делиться своими тайнами и переживаниями. Но с каких пор переживания и тайны эльфов-нолдор стали их собственными? С каких пор они стали важнее их первичной, истинной человеческой сути?       Джеймс не был виновен в том, что выбрал людской путь — что остался более человеком, чем остальные. И уж точно не был виновен в том, что люди эти поклонялись Мелькору (тому, кто возвратил его). Или исказил? Мария путалась и терялась в догадках, запихнув эти теологические и философские переживания на задний план. Она — хладнокровна как змея, и открывает рот, высовывает язык лишь для того, чтобы обонять. Пробовать на вкус.       Она укуталась в дорогую, песочно-персиковую ткань с головы до пят, прилежно спрятав пшенично-золотые волосы — предмет зависти здешних женщин. Джеймс отодвинул пиалу с молочным чаем, щедро разбавленным солью и горькими специями.       Недовольные вторжением великие мужи прервали свою неспешную и архиважную беседу.       — С чем ты пришла, супруга Бэды?       Ах, вот еще. Он ведь теперь не Джеймс, а Бэда. Полноправный член людского племени. Это в стане эльфов они вцепились за свои имена, как за якоря своих личностей. Они с гордостью демонстрировали эльфам, что мы — не вы. Она осталась Марией, он — Джеймсом. Теперь же всё повернулось на сто восемьдесят градусов.       Она продемонстрировала в руке треснутую птичью косточку.       — И — что? — насмешливо сказал вождь, оглаживая окладистую бороду в золотых украшениях. Мария разжала кулак до конца, продемонстрировав идеально ровный осколок.       — Раскол, великий вождь. Раскол в вашем племени.       Джеймс ожег её разгневанным, просто бешеным, взглядом. Мария дернула уголком губ — так, чтобы только он видел усмешку, адресованную ему. Если не знаю правил твоей игры, я буду импровизировать.       Джеймс резко поднялся на ноги — медные браслеты на его ногах и запястьях звякнули, блеснула дорогая синяя эмаль на сережках. Ох, простите, не Джеймс — Бэда. Он схватил её за локоть и настойчиво поволок к выходу. Что ж, муж и господин её, был в своем праве. Мария внутренне ликовала.       — Ты понимаешь, что навлекаешь беду на всех нас? — яростно зашипел он, внезапно вспомнив их родной язык. Мария скрестила на груди руки, приняв максимально независимый вид. Право, что за ребячество? — Ладно, тебе себя не жаль, да и меня, видно, тоже… Но Эльза! Если они узнают…       — Узнать они могут только от тебя, — презрительно хмыкнула де Гранц. — Ты же мудре-е-ец. Эльза в своем праве. Она борется. Что ей еще остается?       — Советоваться? — раздраженно бросил Джеймс. — Со всеми? Ладно, Эльза, она всегда была слишком порывистой и наивной, но ты! Ты! Ты куда умнее, а всё туда же? Чего ты хочешь этим добиться?! — яросто воскликнул он, совсем по-восточному, эксцентрично взмахивая руками. Сережки-кольца, с «глазами» из голубой эмали лукаво поблескивали, звенели многочисленные цепочки, свисающие с браслетов. Совсем другой… Мария наклонила голову. Были ли эти браслеты оковами, как у джиннов, или наоборот?       Мария стояла невозмутимой статуей самой себе — совсем как рассудительный и спокойный Халпаст когда-то. Это выглядело причудливо, как в тот момент, когда они учили Карнистира и Куруфина играть в го. В какой-то момент Карнистир не выдержал и треснул рукой по тумбе, изображающей из себя гобан. Черно-белые камешки дребезжали и рассыпались, заняв новые позиции. Куруфин задумчиво отметил, что такие «катаклизмы» весьма полезны, ведь не всегда игра идет по правилам. В игру на двоих очень часто вмешивается третий.       Кто был третьим в этой игре? Эльза? Нет. Она играла свою партию, возомнив себя великим кукловодом — но её куклы были безвольны и глупы, как Пиноккио из сказки. Они неумело двигали ручками-ножками, словно впервые осознав, что суставы могут двигаться. Мира играла сольно — вряд ли разговоры со Вселенной или абстрактным богом можно назвать дуэтом.       Оставались двое, которые отчасти разгадали стратегию противника. До сегодняшнего дня Джеймс легко предугадывал её ходы и слова, с легкостью взяв реванш за все проигранные партии в го. И Мария решила опрокинуть доску. Что поделать, милый. Это жизнь. И она — несовершенна. Не бывает ровных клеток и параллельных линий. Они живут в сложном, не-эвклидовом пространстве, где пересекаются параллельные, и перпендикулярные с разных сторон имеют разные углы.       Джеймс покрылся пунцовыми пятнами. На его восковом, уже немного морщинистом лице это выглядело презабавно. Он все еще был тем подростком-несмышленышем, которого она взяла под свое крыло. Но он уже успокаивался.       — Следует для начала поговорить с Мирой. Попытаться убедить её в том, что действия Эльзы — нерациональны и слишком заметны. Нас она не послушает. К тому же, — Джеймс провел рукой по взмокшей челке, — ты могла бы поучить её действовать деликатней. Пусть Эска и Эффа — заплывшие жиром и благовониями увальни, они не глупы. И окружение их — тоже. А мы все здесь люди, — он выглядел внезапно очень уставшим. — А что самое главное для людей, Мари?       — Движение наверх.       Халпаст одобрительно хмыкнул, отсраняясь. Его внезапно экспрессивное лицо разгладилось, вновь превращаясь в маску Бэды. У Бэды не было иного пути, кроме как советы сильным мира сего, и услаждения слуха Эски рассказами о дальних краях и переменных движениях звёзд. Но Мария… Мария могла бы рассказать куда больше, куда интересней.       О том, как орки шепчут слова в предсмертной агонии. Их бессвязные хрипы складываются в слова, проклятия, имена. Кого они зовут? Кого зовут их души? Мария поначалу записывала произнесенное на слух в новый лабораторный журнал, а вскоре забросила это дело. Она не знала никого, кроме лорда Маэдроса, кто бы понимал эту премерзкую речь.       Но самое главное (и это она поняла после очередного сеанса пыток, которые больше успокаивали её, чем приносили пользу эльфийскому домену) — у них на самом деле не так много различий. Их можно было обнаружить разве что в сравнении интеллекта — обычного или эмоционального.       Мария отвернулась, закусив губу. О чем она только думает, когда Бэда-Джеймс смотрит на неё столь пристально?..       …О том, что у неё, и у того орка-офицера, разорвавшего глотки своим подчиненным в подвальной камере, различий было еще меньше. Она не чувствовала леденящего холода, исходящего от собственными руками умерщвленного тела. Не слышала дыхания неупокоенных душ над головой.       По крайней мере, один конкретный человек мало чем отличался от подобной твари.       Какова грань перехода из эльфа в орка? И насколько она размыта между ним и…человеком?