Звёздный Предел

      Лаэгхен отошел к Источнику, дабы не смущать раньяр более, чем их смутила матриарх племени абайяри: высокая, голубоволосая ранья сразу же замоталась в толстое покрывало по уши и длинной гусеницей устроилась у стены. Рядом с ней устраивались Рига и Миднайт и, почти соприкасаясь лбами и свисающими прядями волос, о чем-то лихорадочно перешептывались.       Энтеломэ была слаба: у неё еще подрагивали руки, и она шла не без поддержки. А слова матриарха, пусть и были, вне всякого сомнения, мудры, всё же были несвоевременны. Человек, с чьим хрупким и негибким сознанием попытались установить связь при помощи магического камня… Палантиры — есть совершенные магические узлы, сжимающие пространство и время, от сотворения Арды до её гибели. Вряд ли кому-то будет под силу заставить их развернуть это полотно событий перед внутренним взором — слишком велика должна быть воля, совершенен и чист разум. Всё это Лаэгхен когда-то услышал от Ромайона, теперь же он знал, что и Миднайт однажды осмелилась коснуться этого камня, чем непреднамеренно установила с собой связь. Некрепкую, тонкую, словно нитка или леска, но теперь эта леска едва не вспорола её мозг.       Матриарх абайяри мудра. Лаэгхен и представить боялся, сколько она прожила, и сколько видела на этом свете. Её зелье, сваренное из ядовитых трав, подобранных столь точно и искусно, что яд превратился в лекарство, помогло Энтеломэ вернуть контроль над собственным разумом. Сейчас она осознавала саму себя, как осознает себя всякое живое существо за секунду до гибели, когда кровь приливает к голове, дабы дать сознанию последние крохи ускользающих секунд.       Вряд ли она заснёт до утра. Её голова, должно быть, сейчас разрывается от мыслей — даже ему, эльда, есть о чем подумать после слов матриарха.       Но как же сладко было на мгновение ощутить, что все они, в конце концов, рождены, чтобы стремиться друг к другу и слиться в единое целое. Даже если это Искажение, всё обращается благом — и Лаэгхен в сердцах благодарил Замысел — за то, что они пришли. За то, что пришла она.       — … и ты думаешь, что всё что она сказала — загадка? — свистящим шепотом продолжал наседать Штраус, остервенело раскидывая в сторону сучки и камешки. Миднайт беспомощно вертела в руках кусок шерсти, который выдали в качестве покрывала, и пыталась убедить себя в том, что он не квадратный.       — «‎Всё» значит «‎всё», Рига. От начала и до конца. Ирма спит? — Рига оторвался и прислушался к свертку рядом. Едва заметно колыхался только участок у стены, где скрывались голова и грудь.       — Да, спит.       — В общем, эта старуха ничего не желает говорить прямо. Я попытаюсь расспросить Лаэгхена, он, кажется, что-то всё-таки понял. Пусть она и говорила совсем не то, что я желала услышать.       — А что ты хотела услышать?       — Прежде всего, не является ли Арда в каком-то роде… Террой.       Рига замер.       — Выходит, ты тоже об этом подумала.       — Я об этом думаю уже очень давно, но у меня нет других оснований полагать, кроме тех бумажек, подсунутых Лейно.       — И анализе почерка и чернил, о которых говорил Маглор? — Миднайт отрывисто кивнула, чуть сморщившись. Видно, мигрень не до конца прошла. — Разве это не подозрительно, что Лейно, будучи с Нила, имел какие-то связи с этими… как их… Ланбенголмор из Валинора.       — Это могло быть и совпадением, ведь даже в пределах Терры, в изолированных во времени и пространстве государствах создавались чернила и их аналоги. А как мы знаем, растения здесь те же, что и на Терре.       — Ну? — Рига поднял брови и посмотрел на неё скептически. — Разве это не является третьим аргументом «за»?       — На Ниле и Карвоне, если помнишь, часть флоры и фауны тоже совпадает.       — Она же завёзенная.       — Мы не можем знать историю Арды доподлинно. И тем более, историю Терры. А потому я опасаюсь утверждать наверняка.       Рига почесал проступившую на лице щетину. В последние годы он брился часто, не допуская подозрений со стороны лаиквенди и синдар в своем отличии от нолдор, но теперь, за границей гор — чего уж там? Поскрести хорошо наточенным лезвием в раз неделю — и того хватало, чтобы кожа не зудела. А теперь вот рука гнулась едва-едва. Миднайт поджала губы.       — Мне стало намного легче после того… удара. Не знаю, что со мной было, но они умеют лечить. Попросим завтра посмотреть твою руку. Ложись спать.       Рига рассеянно кивнул.       — А ты?       — Выспалась, — Миднайт дернула уголком рта. — После того зелья у меня ощущение, что у меня все чувства обострились, а движения мира — наоборот — замедлились. Ощущаю себя мухой. Надеюсь, это скоро пройдет, а пока мне есть над чем подумать.       — Планируешь в скором времени выдвигаться дальше? — сонно пробормотал Рига. Миднайт качнула головой, хоть он её уже не видел.       — Знать бы, в каком направлении двигаться… Иной раз лучше остановиться и хорошенько подумать. Мне кажется, это неплохое место.       Миднайт отыскала взглядом Лаэгхена — он сидел у источника рядом с тем воином-музыкантом, отнявшим игрушку Ирмы. Лаиквендо сидел спиной, и потому она могла рассматривать только сухие, жесткие черты лица Воина — его опущенные уголки губ, сухие, воспалённые глаза.       Отдаленно, очень отдаленно он походил на Макалаурэ.       Боль снова прошила черепную коробку. Миднайт поморщилась — это как будто её в мозг ввинтили иголку с резьбой, как у бура, и теперь она сверлила её время от времени. И что же это за очередная напасть такая…       Старуха наговорила много странных, противоречащих друг другу вещей. То они не могут здесь оставаться, потому что иномиряне, то вдруг они «‎притянуты», потому что «возвращены». И не чем-нибудь, а самим Искажением. Разумеется, во всём удобно винить лишь Моргота и его Искажение. Хотя Миднайт начинала подумывать, что эта вся катавасия началась задолго «‎до». Может быть, с подачи самого Илуватара, кем бы он ни являлся — чем-то абстрактным и себя сознающим, либо же шизоидным коллективным разумом.       И еще эти слова про прах, что чужероден…косые взгляды от Ирмы, намекающие — от старухи. Хорошо, хоть Рига и Лаэгхен не связали одно с другим. Миднайт сглотнула, опустившись напротив разговорившейся парочки у воды. На высохшем иле, едва напоминающим песок, были разбросаны косточки и палочки — чьи-то игрушки.       Миднайт принялась чертить круги и завихрения на мягком иле, как делала всегда, когда её охватывало волнение.       Если всё, что существует в мире — от признанного живым до неживого — есть не что иное, как совокупность атомов или случайно реплицировавшихся молекул, то почему одни имеют право называться настоящими, а другие — нет?       Почему они, Скаи, класс А, совершенные и элитарные, чье рождение было столь энергозатратно, но оправданно — почему вдруг они превратились в изгоев? Почему люди, рожденные через чрево, больные и слабые, посчитали их — рожденных из пробирки, с тщательно подобранной цепочкой генов, выпестованной с ювелирной точностью — ниже себя?       В какой момент их назвали нелюдьми, гомункулами?       И неужели это столь… очевидно?       Миднайт выдохнула.       Ирма смотрела в стену.       Бессмертные души в смертных телах.       Эти двое болтали что-то о загадке, которую необходимо разрешить. Ирма устала даже больше, чем они, и ускользающее в знакомый холодный океан — куда-то под корни Арды, в Вайю — сознание подсовывало верные ответы. По крайней мере, самой Ирме они казались логичными. Насколько это вообще возможно в этом странном, нелогичном мире.       Миднайт, как и всякий из выводка печально известных Скаев, завершивших свой путь на Нарвале — была гомункулом. То есть, искусственно созданным человеком. У неё не было матери и отца в привычном понимании. Были доноры генов — несколько человек, а также доноры яйцеклетки и сперматозоидов, двое человек. Даже сама Миднайт не знала их имен, как и не знала имен своих многочисленных сиблингов — кроме тех нескольких, переживших Китобойню.       Эльза и Мира были той же породы — итого, трое.       О Риге Штраусе, как ни странно, не известно ничего — он сирота, отщепенец, бродяга. Как и Джеймс, прибившийся неизвестно откуда. Двое.       Мария, дочь опального Вильера де Гранца, возглавлявшего все скандальные проекты на Нарвале, в том числе, производство тех самых гомункулов. Миднайт и иже с ней вполне могут звать его своим Создателем. Какая ирония.       Она сама, выходец из когда-то могущественного карвонского клана Лейденов. Тех, кто жил в океаническом, позднее — пустынном, крае, тоже сложно назвать настоящими людьми. Они даже чуть более искусственные, чем гомункулы, размножавшиеся, однако, естественным способом. Насколько это было возможно. Мутанты, нелюди, твари — так их называли, стравливая со своими же в Колизее. Когда Ирма убила полупрозрачного Лервена, потомка придонных обитателей, с его странно искаженными лицевыми костями и эфемерным, сопротивляющимся атмосфере телом, она не чувствовала себя героем. Предателем, братоубийцей — о, да.       Тьелкормо говорил, что ей никогда не понять ужас Альквалондэ. Но, великие бури, она понимала как никто другой.       Стало быть, двоим суждено рассыпаться в прах, троим — в агонии путь в бессмертье? Загадка была в том, в какой строке описана её судьба, и судьба всех остальных. Но это, как говорится, определит лишь время.       Веки стали совсем свинцовыми, когда музыка Воина, перебиравшая струны лиры Салмара, вновь пошла на спад, смешиваясь с тихим шелестом воды, потревоженной чьей-то рукой.       Во сне там, у Источника, играл не абстрактный Воин, а Салмар — со знакомыми карвонскими татуировками на спине, змеящимися от загривка вдоль по хребту до впадины между ягодиц. Под туго натянутой, посеревшей от пыли кожей торчали вполне человеческие рёбра — во сне грубая, полудельфинья кожа Салмара превращалась в человеческую, поеденную сухим климатом. Ирма долго вглядывалась в татуировки, силясь вспомнить их владельца. Майа оглянулся через плечо, и полыхнул сапфировыми глазами. Гринджо.       Давным-давно расстрелянный, её близнец оставался еще некоторое время перед глазами, словно колеблющаяся кромка воды перед глазами ныряльщика.       Ирма нырнула.       Там, где в её воспоминаниях был лишь кирпично-кровавый песок, лежал снег. В снегу утопала вереница следов, и проступающий сквозь белую порошу красный след вёл к разрушенному Колизею. Место её громкого имени, место её смерти, как карвонки, как Лейдена.       В воздухе зависла желтая пыль, укутывая в песочный шёлк даже клочки паутины и пыли, катающихся по закоулкам разрушенного исполина. Вот здесь тюрьмы, где держали постояльцев — так нильцы-прокураторы называли пленных, пряча за кружевом слов и презрительным плевком «нелюдь» их кровь, их общечеловеческое прошлое.       Она понимала, что это сон. Сон — это клетка для блуждающего разума, где воспоминания — кирпичики, которыми ты выкладываешь четыре стены вокруг себя. Когда строительство будет закончено, разум останется в плену собственного прошлого. Но было кое-что еще.       Чьё-то присутствие, что-то такое знакомое, с чем она уже однажды сталкивалась. То, что дает морозу, вышагивающему по загривку, липкие конечности и скользкий хвост, опутывающий шею как лиана.       Лиана, точно. Это было тогда, когда она ломанулась в тот лес вместе с Миднайт. Решить, что говорил с ней полуистлевший скелет в соседней плетёнке, было глупо. Глупо, но именно с того момента Карвон не переставал напоминать о себе, и эти воспоминания, этот зов крови, воды становился только сильнее.       Впервые в жизни она была напугана. Ирма открыла глаза и смотрела во влажный потолок, покрытый каким-то микроорганизмом, светло-желтым, похожим то ли на слизь, то ли на кусок растянутой резины, натянутой на шероховатые камни. Пахло водорослью, тиной, солью. И этот запах был совершенно реальным.       А поверхность озера фосфоресцировала. Ирма повернула голову — Воин не прекратил играть, только его музыка слилась с шумом мира, шорохом воды и звоном капель, бьющих с потолка о гладную поверхность озерца. С затихающим бубнежом говорящей во сне Миднайт, с её прерывистыми вздохами и невнятным, застрявшим в горле стоном, с фонящим тревогой Ригой, пытавшимся притвориться, что спит.       И это была Музыка. Та, что разбудила её воспоминания, неслышная и малоощутимая, когда звуковые волны воспринимает не крошечный молоточек внутреннего уха, а что-то более глубинное. Возможно, она уподобилась какому-то совершенному организму, использующему только электрические импульсы головного мозга для общения вне черепной коробки.       Если она сама стала настолько восприимчивой…возможно, процесс был запущен много ранее. Мелиан, или тот же Салмар, не зря же она порой видит в нём черты людей из давнего прошлого, которое ей было не с кем разделить. А это путешествие послужило триггером. Что ж, хорошо…       Миднайт во сне опять шевельнулась. Озаренная мыслью, Ирма принялась её будить. Их переписка в «онлайне», на минимальной частоте радиоволн, всё же оказавшаяся заметной. В этом мире был их аналог — палантиры, к одному из которых бравый лейтенант не побоялась протянуть цепкие руки.       Палантир отказывался подчиняться. Карнистир сталкивался с подобным впервые — и пусть это был камень его брата, всё же они были от одной плоти и крови, и Создатель — как бы это ни звучало — у них с палантирами был общий.       Камень был холодным как лёд и черным как предвечная ночь. Отец вырезал камни из мориона, минерала прихотливого, и в работе с ним требующего немалого искусства и осторожности. Отец рассказывал, что эта разновидность минерала получила свой черный оттенок от прямого воздействия энергий айнур или даже пустот вне Эа — добывался он в горах вблизи владений Фэантури, в Арамане. Отец и вправду, был великим гением и провидцем.       Эти камни были сродни самим Фэантури — глазами, принадлежащими только себе. Кто осмелится вынуть свой глаз и пустить его по рукам? Он вернется через сотню и тысячу рук, покалеченный, грязный и незрячий. Потому Карнистир и — в особенности — Майтимо, держали их укрытыми плотным покрывалом. Однако палантир, принадлежащий Макалаурэ, находился в сокровищнице, полной блеска и света. Чем руководствовался старший брат, ему было не понять.       Всё стало ясно тогда, когда Карнистир разглядел едва уловимый отпечаток руки, и золотой блеск, тонущий в срезе чёрного хрусталя. В этом месте камень был куда светлей, и в золотистую дымку, напоминающего ту самую реку, в которой плыли все звёзды — можно было вглядываться бесконечно.       Что же, Макалаурэ решился вынуть свой глаз и доверить его в конкретные руки. Рисковый план, рискующий оставить госпожу Скайрайс в лучшем случае в расстроенном разуме. Поэтому ли её так легко отпустили в эту авантюру? Потому Макалаурэ так злился, когда палантир не смог дотянуться до её разума, внезапно скрывшийся за какой-то толстой-толстой стеной, которую не мог пробить даже гений отца, напитанный силой айнур еще, возможно, времен Альмарена?       Что ж, Карнистир не стал бы отрицать, что происходящее за цепью гномьих гор может быть если не очень важным, то хотя бы интересным, чтобы принять к сведению. Со времени начала Осады на столе братьев, удерживающих северную границу, копились стопки донесений и дел, которые заканчивались оборванной нитью. Возможно, клубок этих порванных ниток закатился куда-то под Тангородрим, или проскользнул в проход за горой Рерир…       Он уже знал и об орке, знающем сарат, пойманном давным-давно во Вратах и тайно доставленным в Рерир, чтобы умереть под ножами раньяр. Знал он и о странных гномьих находках у внешней стороны Железных гор. Знал и о беглеце Азояре, с осени находящемся под стражей Майтимо.       Лесной дикарь, от которого даже шуганулись оссириандцы, вступившие в дозоры Химринга. Майтимо понадеялся, что они сумеют расспросить беглеца из Ангамандо, однако лесные эльфы Дэнетора даже не пожелали смотреть ему в глаза более нескольких мгновений.       «Тьма, тьма», только и сказали они. Что ж…       Карнистир закатал рукава и положил руки на камень. Морион был неприветлив и холоден, но стоило только подумать о Миднайт Скайрайс где-то там, он потеплел. Что ж, с этим уже можно работать. Однако Карнистир, наткнувшись на глухую стену непривычного аванир, чуть сместил фокус. Что это за стена? Кто поставил аванир? Почему так похоже на горную породу? И — догадка — оттуда ли пришел Азояр?       Под ладонями кружилась золотая пыль. Золото известных глаз сменилось золотой краской, складывающейся в очень и очень знакомые символы — те самые, со скрижалей Румиля, которыми он увлекался с самого детства. У нолдо перехватило дыхание. Сарат сплетались между собой, как трава и ветви деревьев, превращаясь в вязь, скользящую по камню, по дереву, по плоти… Сарат скрывались под белой, красной и черной краской, но он видел их предельно ясно — они горели, как золотые ошейники, наплечные браслеты и тонкие кольца из золота, болтающиеся на лодыжках.       Перед ним было изможденное лицо эльфа, с белыми и алыми отпечатками краски на лбу и на щеках. Его запавшие, угольно-черные глаза были матовыми и безжизненными. Его губы беззвучно шевелились, а глаза закатывались, точно на него хлынула вся мощь музыки с вершин Таникветиль.       Румиль рассказывал о ритуальных танцах первых калаквенди у костров, о словах, запечатленных на их плоти, о значении которых знали только первые мудрецы. У Румиля на загривке когда-то струились столбцы сарати, которые он прятал под светлыми косами, он говорил, что там записана его судьба — его предшественником. А в плену Утумно с него сдирали кожу.       Карнистир закусил губу. Зыбкий ответ на все его вопросы птицей дрожал в ладони. Только у птицы были переломаны крылья, голос охрип, она больше не могла песней поведать о своей судьбе. У птицы оставались только крошечные бусинки-глаза, кричащие и дрожащие, заплывшие в первом предвестии смерти.       Мария бы препарировала эту несчастную птичку и показала бы на косточках, отчего она умерла.       Морифинвэ же… Морифинвэ бы попытался её выходить.