Звёздный Предел

      Джеймс обмакнул пальцы в плошку с жидкой тушью, которую он приготовил сам несколько дней назад. Чернила масляно мерцали в неровном свете чадящих ламп. Едкий дым с отчётливыми, резкими запахами клубился по комнате. Бэду никто не трогал. Бэда рисовал картину звёздного неба, по звёздам рассчитывал путь племени.       Джеймс отсчитывал дни, когда тщательно рассчитанный лимит пищи подойдет к концу. Эска и Эффа беспокоились и подгоняли иноземного «жреца», однако ему всё же удалось их убедить в своей лояльности. Стать одним из них. Резкие морщины, очертившие лицо некогда самого юного из раньяр, были глубоки, и в отражении небольшого медного зеркала, оставшегося у Марии, он напоминал себе даже не жреца из древних легенд, а какого-нибудь инквизитора, карающего людей за грехи.       За полами шатра снаружи стояла женщина, высоким надрывным голосом выводя молитвенную песнь. Джеймс почти не разбирал слов. Чернила расплывались на выдубленной тонкой коже, рядом же лежала навощенная дощечка, где Джеймс выцарапывал свои записи. Их приходилось прятать — это племя еще не знало письменности, а начертанные знаки — тушью или выплетенные на ткацком станке — были для них сродни колдовству. Джеймс этого не понимал, но пытался понять. Как иначе справиться с этой огромной живой машиной?       Женщина на миг сорвала голос, полы шатра всколыхнулись и позади раздались привычные шаги. Мария села в стороне, наклонившись к тазу с водой, умыла лицо. Растрепанные пряди волос, выдернутые из полуразвалившейся косы, очерчивали лицо тусклым гало, чьим центром были почти безжизненные глаза. Такие же голубые, как это нависшее и пахнущее цементом и озоном небо над Кшетрой.       — Ты нашла их?       — Мира целыми сутками находится в своем каменном саду.       — А Эльза?       С её стороны донесся тяжкий вздох. Что ж, Джеймс и не надеялся, что всё будет легко.       — С ней сложнее. Её никак не удается выманить из её нового круга друзей.       Джеймс сдвинул брови, ни на миг не отрываясь от тщательно выводимого рисунка. Его рука не должна дрогнуть, дабы не выдать пародию на живописца. Кляксы и пятна запачкали длинные, вышитые неумелыми стежками рукава, едкие чернила забились под ногти, пока он четкими точками обозначал Валакирку на небосводе — отсюда её не было видно, Моргот уж позаботился.       — Так вымани её. Если ты не сможешь её вразумить, я не выполню свою часть сделки.       — Вразумить? — Мария выгнула бровь, но это увидело лишь её собственное отражение в мутной воде. Джеймс не смотрел на неё. — Ты говоришь будто отец семейства со своими неразумными детьми. Однако эти морщины на лице и седина не делают тебя старше её или меня.       Ресницы его дрогнули, на миг спрятав за покрывалом темноты пляшущие на пергаменте точки. Нет, не темноты — даже под тонкой корочкой век он все еще видел болезненный свет, сияние, что сжигало едва ли не с того момента, как он вошёл в этот проклятый мир.       Как же он его ненавидел и желал ему сгореть — так же, как кислород сжигал его собственные клетки, превращая его в дряхлое, жалкое существо.       А Мария де Гранц была куда безжалостней. Она чем-то шелестела за его спиной, раскладывая деревянные фишки по клетчатой доске. Они все еще пахли свежей древесиной, чем-то смолянистым… Эска думал, что они предназначены для гадания. Что ж, в какой-то мере так оно и было, в случае с этим народцем. Джеймс вздохнул, медленно выпуская воздух сквозь зубы. Не стоит сейчас срываться, не стоит… Иначе всё пойдет прахом.       — Именно, вразумить. Если она окажется посреди голодной толпы в неподходящий час, ни ты, ни даже я не сумеем её спасти.       Мария пожала плечами.       — Дай ей позабавиться пока что. После она вспомнит, что в этом кошмаре реальны только мы. Остальные… — судя по непрерывному стуку фишек, она раскладывала на доске какую-то старую партию, по памяти чередуя когда-то сыгранные ходы. Джеймс иногда ловил её на том, что Мария пыталась думать как-то иначе. Как, например, её противники по играм. Он их уже ненавидел, и ненавидел себя за то, что перенял многие её черты. Его тошнило.       Джеймс краем глаза сверился с расчетами, выведенными на навощенной табличке. Мерный стук позади помог ему настроиться на волну — надо бы приказать изготовить для него четки, так проще погружение… Короткие щелчки напоминали хлюпанье гнилой воды, по капле разбивавшихся о зеркало болота. Вода капала, и по воде шли круги, искажая одномерное пространство поверхности. В воде проступали числа, знаки, напоминающие его воспалённому мозгу фишки, двигаемые Марией. Щелк-кап, щелк-кап… В одномерной игре гибли серебряные и золотые генералы, черные и белые камни шли ко дну, пропадая под зыбкой поверхностью. Под прикрытой кромкой век Джеймс чувствовал присутствие уже не Марии, но кого-то другого, для которого их четырёхмерное пространство было такой же привычной надоевшей игрушкой.       Голос Марии разрушил мираж, как скол, проступивший на картине витража. Полыхнувший у лица свет больно резанул по зрачкам, и он поспешно отвернулся.       — Прекрати спать. Тебя ждут на Совет.       — На Совете от меня ждут как жреца, внемлющего Голосу и провозглашающего Его волю.       — Брось, — Мария криво усмехнулась. — Уж я-то знаю, что ты всё сочиняешь.       — Не всё, — Джеймс вновь потянулся к пергаменту, чтобы поправить рисунок, пока тушь была свежей, но обнаружил, что она давно уже высохла. Странно, ведь он так ничего и не услышал.       — Очевидно, что абонент в данное время недоступен, — Мария хмыкнула. — Иди на Совет. Я уже подготовила почву и подстелила, чтобы тебе было мягко говорить. Тебе осталось лишь немного помолоть языком.       Джеймс, пока еще Джеймс, зажмурился и потёр веки. Свет лампы отдалился, когда Гранц поставила его на причитающееся место и вновь вернулась к своим занятиям. Джеймс некоторое время смотрел на разложенные деревяшки, вдруг вспомнив, что прежде не видел эту игру: это были не шахматы, не гномий хнефатафл, не го и даже не аран аваниэ, который походя показал им Куруфин.       — Этой игре научил меня отец, — глупо пояснила она, почувствовав взгляд. — Принцип точно такой же, как и в остальных играх. Одна сторона побеждает другую — она ничем не лучше и не хуже.       — Я только что видел, как одна пешка играла совершенно на другой стороне.       — Именно это и нравилось моему отцу, когда он обучал ему, — Мария подперла щеку рукой и сняла еще одну фишку с доски. — В го можно парализовать противника, и однажды поставленный камень более никуда не уйдет. Он станет столпом для фундамента твоей победы. Однако мы не всегда верно распоряжаемся стройматериалом. В го нет права на ошибку. Шахматы более гибки, но просты; в шашках нужно дойти до другого края доски и только так повысить уровень. А здесь, — она сбросила с доски пешку в борьбе с невидимым противником и отложила в рукав — здесь есть поменявшие сторону.       — Тебя учили полезным вещам, — с иронией откликнулся Джеймс, принявшись одеваться в положенные статусу одежды. Мария усмехнулась, но уголками губ вниз.       — Эти вещи помогли мне выжить. Знаешь, как я, Мария Корнелия де Гранц, оказалась среди бродяжек в Сити?       Джеймс промолчал.       — Де Гранцы развязали войну не только в борьбе за власть на Анцвиге, — равнодушно начала Мария, — они еще и приложили руку к геноциду на Карвоне. Пленных коренных карвонцев доставляли в наши подземные лаборатории для опытов. Отец, конечно, жалел, что при нашем зачатии и развитии в живой утробе невозможно подправить гены и притупить естественную человеческую эмпатию, но потом всё же нашел её полезной. Я нашла полезной. Когда Повстанческая Армия Новообъединенного Карвона напала на наш дом, я сумела притвориться одной из пленниц и меня как беженку сослали на Нил. Можно сказать, я переменила сторону, ведь Нил и Анцвиг всегда были врагами.       — И ты… никогда не хотела отомстить Нилу?       — Нет. Нил как дом оказался намного лучше моей, так сказать, родины. Да и что такое «родина» для человека? — Мария опустилась на бок, подпихнув под себя подушку и удобно устроившись на сгибе локтя. — Это, прежде всего, «родные». Я была совсем соплячкой, когда всё случилось, да и привязанности к Вильеру де Гранцу у меня не было. Спроси Эльзу и Миру при случае, как они относятся к своей сестре. Ты удивишься, услышав ответ.       Джеймс ничего не ответил. Он полностью сосредоточился на правильном узле для кушака, опутавшего талию. Мария устало прикрыла веки и опустила голову на ковёр. Он пах пылью, едой и теми благовониями и маслами, которыми здешняя знать обильно натирала тела.       — Ты уверена, что твои нашёптывания возымели силу?       Мария хихикнула.       — Так ведь этим не я одна занимаюсь. Мира и Эльза тоже вносят свою лепту, поэтому я и не сдерживаю их благородные порывы. Их революционный настрой нам на пользу. А народ ропщет… Голод и неопределенность подтачивают их силы, — она посерьёзнела. — Времени лучше не будет. Тебе стоит показать, что ты на их стороне. Ты, а не их бог. Ведь не бог отдает приказы сжигать невинных на холме, не так ли? Джеймс рассеянно кивнул.       — Их необходимо убрать, — Мария понизила голос. — Но это сделаем не мы, а новые друзья нашей дорогой Эльзы, но им нельзя вставать у руля. Это должен быть ты. Халпаст усмехнулся, глядя в свое отражение всё того же натёртого медного диска, заменявшего зеркало. Взрослый, поеденный временем и заботами мужчина, в его возрасте уже полагается иметь внуков. И им повелевает девчонка… Нет, вечно юное создание с сердцем мясника.       — Позволь мне самому решить, что я буду делать после того, как Эска и Эффа уйдут с твоей доски, — едко процедил он. — Я ведь уже сказал тебе: закончи свое дело, и тогда настанет мой черед в нашей сделке.       Мария кивнула и развернулась к выходу. Но непривычно хриплый, властный голос Халпаста ударил ей в спину:       — И когда…всё это закончится, наши пути разойдутся, Мария Корнелия де Гранц. А сейчас… мне нужна от тебя кое-какая услуга.       Разница между эльфами, людьми и орками невелика. Она размыта и смазана, как мимолетный промежуток между тем, что свершилось мгновение назад, «сейчас», и тем, что последует за ним. Это не поддается простому объяснению, это наука. В Академии учили, что времени как такового нет, оно есть уникальная характеристика мира, в котором живут люди и отмеряют всё этим мерилом. Преподаватели говорили, будто бы всё существует в одной точке, что всё уже свершилось, свершается и свершится единовременно. У времени нет причин и следствий, они замкнуты в кольцо, порождая друг друга только в воспаленном субъективизмом мозгу индивида.       Мария сдёрнула его с пальца — то самое, с гербом домена Карнистира — и отбросила куда-то в траву, где оно, сверкнув алым самоцветом, притаилось в корнях.       Проклятый Джеймс… со своими проклятыми экспериментами. И это её Морифинвэ сравнивал со стервятницей, мясником, гиеной?! Нда, куда уж одинокой стервятнице до шакала, надевшего львиную шкуру, до лисицы, пользующейся расположением тигра…       Мария достала нож — тот самый, что достался ей от ненавистной Йаваннини еще в Митриме. Она безжалостно полосовала кору, словно перед ней стоял сам Джеймс…или Моргот, вина всему. Наощупь отыскалось кольцо. Нет, его оставлять тут нельзя, и на виду носить — тоже. Мария торопливо засунула его за пазуху, и собрала свой нехитрый лесной скарб: кусочки мускатной смолы и коры, какие-то корешки, что еще смогли отыскаться в промерзшей земле.       Взявшись за ступку, она неторопливо перемалывала добытое в порошок. Слабый аромат едва щекотал нос, и от него уже становилось дурно. Если её догадки верны… Мария уставилась на полощущуюся на ветру ткань полога. Джеймс давно не возвращался. Должно быть трудно изображать из себя блаженного изо дня в день. Да, после того отравления угарным газом на болотах он изменился, но чтобы настолько… Нет, что-то точно умерло в его мозгу в тот день.       Мария добавила немного золы.       … Мгновение назад тот, кто был человеком или эльфом, уже просыпается орком. Почему именно «просыпается»? Быть орком — должно быть, не то что осознаётся сразу. Вряд ли первые покалеченные эльфы смирились с тем, что уже не только душа и тело, а сама мысль — увечна. Да, именно. Тебя отделяет не пытка и не движение ножа, кромсающего уши и лицо в лоскуты, а мысль. Поток предопределения, что люди обозвали временем и поделили на части, чтобы как-то создать иллюзию властвования над собой и миром.       Властвования над собой? Ха, трижды «ха-ха-ха». Человек — всего лишь набор химических соединений, повинующийся лишь химическим реакциям. Искать пищу, жрать, переваривать, испражняться. Размножаться. Иногда этот организм для того чтобы хотя бы жрать и не сдохнуть, вынужден чем-то поступаться. Привычным ареалом обитания, способом жизни. Он меняет свой алгоритм действий, как простейший механизм, натолкнувшийся на преграду. Попав на преграду, ты просто отталкиваешься от неё и меняешь траекторию. Ты прежде о ней не знал, и это не подтверждало того, что она неверна.       Наверное, Моргот стирал эти границы как-то иначе, поступаясь эстетической стороной вопроса. Невозможно угадать, было у него на эксперименты слишком много времени или же слишком мало. На эволюцию организма уходят миллионы лет, фенотип закрепляется на протяжении многих поколений. Но что такое время и эволюция для Вала? Случайная переменная, которой можно пренебречь. Это было то, что больше всего её пугало — эта фантастическая, несопоставимая с размерами её воображения сила, мощь, власть, у которой нет мыслимых границ. Что для него стоит выкинуть с гобана случайный камень и поставить вместо него серебряного генерала? Или черную королеву?       Мария утёрла выступивший на висках холодный пот. Нож столкнулся с окоченевшей корой, оставив на руке длинный порез. Кровь не промедлила засочиться из раны и напомнить ей, что она — тоже человек. Рождённого пусть даже за тысячи световых лет от Арды можно было ударить ножом и убить. Не нужны заклятия, бластеры, пистолеты, отравленный воздух или искусственный вирус.       … Возможно, поначалу он пытал эльфов физически, пытался насильно исказить уже готовую структуру, как если бы какого-то вегетарианца заставить есть сырое мясо. Не обращая внимания на отрицательные реакции организма. Изменения в таком случае будут минимальны и не критичны, ведь организм штука гибкая… Но кто знает, до чего дошла мысль этого темного гения и насколько гибкими могут быть заданные Эру параметры. Но вот, перед гипотетическим экспериментатором стоит гипотетическая жертва — уже не эльф, а мягкое, отбитое мясо, податливое как глина. Что дальше? Почему жертва не загнана настолько, чтобы прямиком отправиться в Мандос, покинуть тело? Эльфы хвалятся, что принудить их к чему-либо невозможно. В таком случае, почему не ушел Маэдрос? Почему Ангамандо полнится рабами, если всё так просто? Что может их заставить молча повиноваться той силе, которой невозможно противостоять…?       Мария бы отдала палец, чтобы взглянуть на действо хоть одним глазком. Просто так, из интереса.       Её ресурсы были ограничены, сила — тоже. Она не перебирала струны, не слышала голосов и не обладала запалом, чтобы «зажечь сердца глаголом». Всё что она могла — нашёптывать, потрескивать трещоткой, как пустынная змея, и распылять яд в воздухе. Наблюдать, оценивать, записывать результаты.       Мария уставилась на полную чашку первобытного наркотика, который запросил Джеймс. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, для чего оно ему понадобилось. Разве что нужно слепить хотя бы небольшую связку благовоний, про запас. Мало ли что.       Джеймс вернулся еще более хмурый, чем обычно. Его веки были густо подведены сурьмой, на лбу красовались какие-то символы, выведенные киноварью. И откуда только у этого народца такие материалы?.. Загадка.       — Спасибо, — только и сказал он, когда Мария кивнула подбородком на плошку. Джеймс извлёк из складок покрывала, намотанного на тело на манер тоги, длинную трубку и, вставив в плошку, вдохнул.       Спустя неделю холод, достойный самого последнего круга Ада, опустился на Хильдориэн. Жизнь южной его части, Кшетры, замерла. Люди сидели в шатрах и юртах, набиваясь туда огромными группами, едва ли связанными кровным родством — сидели плотным кругом вокруг неразгорающихся очагов, грея друг друга лишь дыханием и слабым теплом своих тел. Пологи и толстые ковры промерзли вслед за землей, и иней, как торжествующая плесень, расползался отовсюду.       Однажды в такой шатер проскользнула мышь, и, разодрав её плоть, мать опустила руки своего замерзающего сына в разворошенные, тёплые еще внутренности, прежде чем их съесть.       Если не свой собственной, так чужой кровью удастся согреться. Таков был посыл. Огонь горел только в Доме. Он был пуст, а вместо плети оставленным без надзора смертным была жестокая стужа.       Эльза не могла перестать думать о той мыши. Хотелось бы думать о чем-то другом — о Морготе, о Джеймсе, о Марии, о Хэлкараксэ или о лорде Маэдросе, наконец, который перенес пытки куда более жестокие, но…нет. Всего один глоток чего-нибудь горячего, пусть и мышиной крови.       Эльза мотнула головой и сильнее прижала к себе Миру — та забылась беспокойным сном, прижавшись к телу сестры, может, чуть более горячему, чем у остальных. А может, какую-то из них попросту лихорадило.       Где-то у стены завозилась парочка: непонятно, мужчина или молодая женщина, или же второй был смазливым юношей в бесчисленных слоях одежд — так-то не было видно, что они разгоняют стынущую кровь тем самым способом, но… Нахир, а потом его брат Радим, и еще кто-то — предлагали это и ей, и её сестре Мире. Эльзу поначалу это испугало не на шутку — как же быть, когда жизнь летит в тартарары, где уж сохраниться законам — но нет, что-то еще оставалось в этих людях. То, что заставляло их держаться подальше от Дома, а Эльзу — рядом с ними.       Некстати вспомнилась ежегодная зима в Химринге: это было время почти что праздности, когда не приходилось идти в поля и в леса за травами, ягодами, корой и кореньями, не приходилось их заготавливать и засушивать, резвиться (если припадала охота) на ристалище с Нинквэ, братом Аллвентэ, бегать туда-сюда с поручениями от Файнолмэ, свалившихся на неё как августовский снег в последние годы… В зимние короткие дни она старалась посвящать больше времени учебе, вставая засветло, чтобы прописать строчки, переписать наименования трав и известных заговоров (которые в её устах были бесполезны), а потом, быть может, почитать что-то увеселительное — книжки из самого Валинора были редки, так что один сборник баллад она перечитывала с сотню раз, пока не выучила их наизусть.       Когда темнело (а летом в это время солнце было в самом разгаре) они небольшой компанией устраивались на кухне и трескали пироги с изюмом и мёдом, запивали мирувором. Его вкус невозможно было описать. Эльза сглотнула. Для чего она покинула, всё-таки, такой суровый, холодный, но такой тёплый изнутри Химринг? Он напоминал ту мышь. У неё наверняка отнимались лапки, промёрзла насквозь шкурка, и только кровь все еще бежала по своим делам в её тонких жилках.       Таким был лорд Маэдрос — с его серым льдом в глазах, острее, чем осколки инея там, снаружи, с потрепанной, потерявшей всякую чувствительность жёсткой шкурой, и с таким горячим нутром внутри. Эльза помнила, как о нем отзывались немногочисленные послы-синдар, когда-либо забредавшие в Химринг. «Жестокий» — за то, что зазевавшихся дозорных он отправлял на форпосты на Ард-Гален, «Неспящий» — за то, что он был бдителен и откусывал часы от сна, дабы не упустить ничего из виду, «Покалеченный» — с отвращением звали за глаза его те, кто сам отказывал блуждающим без крова эльдар в крове и защите Дориата.       Её лорд, на памяти Эльзы, никогда не отказывал страждущим — даже тем, кто сумел выбраться из Ангамандо.       — Его зовут Азояр, — тихо ответствовал Верный Канафинвэ, стоило Карнистиру красноречиво посмотреть на чуть обособленный домик с вытянувшимися по струнке караульными. — Первое время, после визита лорда Нельяфинвэ, он то и дело рыдал и стенал, царапал руками стены — пришлось их бинтовать. Теперь же он не встает с кровати, но жизнь теплится в нём, как и прежде.       — Как и прежде? — выгнул бровь Тёмный феанарион. Командир дозорного отряда, Йамель, отрывисто кивнул. Они приблизились — караульные, завидев лорда, слегка изумились, но их посеревшие лица посветлели.       — Неужто так сложно сладить с пленником?       — Он не пленник, — возразил один из них, — он добровольно сдавшийся. Но лорд велел держать его здесь, покуда он не согласится рассказать о себе больше.       — Это значит, что он пленник, — фыркнул Карнистир. — Что же, надеюсь, что спустя три месяца, он более расположен к разговорам.       Стражник молчаливо отворил дверь с тяжелым навесным замком и посторонился. Измождённый эльф растянулся на одноместной койке. Он лежал под толстыми шкурами, однако вся его фигура говорила о скованных судорогами мышцах, словно он всю ночь трясся от холода. Но в домике ярко пылал очаг; стоял и пустой поднос с недоеденной пищей. Карнистир присмотрелся — там лежали крошки от походных хлебцев и нетронутое вяленое мясо, которое пользовалось огромным спросом здесь, на северных рубежах.       Вряд ли Верные его братьев стали бы нарочно издеваться над пленником.       — Тебе не по вкусу вяленое мясо?       Эльф под шкурами завозился. Он молчал, а Карнистир тем временем зажёг свечу. Подступающий полумрак сумерек посторонился, и стало будто бы как под медленно разгорающимся Лаурэлином — когда в сумерках гаснущего Тэльпериона по теням расползались майар Ниэнны и Лориэна, до безумия любившие свет Серебряного Древа. До безумия…       — Поедание чужой плоти есть Искажение, — нолдо подивился такому странному и внезапному ответу, но Азояр неожиданно здраво пояснил: — Печать смерти есть трупный яд, который отравляет здоровое тело. То что мертво, гниёт; тот, кто отбирает жизнь ради того, чтобы продлить жизнь своему телу — сокращает жизнь своей душе.       — Стало быть, и растения ты тоже не ешь? Они ведь тоже живые.       Азояр замешкался с ответом. А после проговорил глухо:       — Говоришь точь-в-точь как Он. С чего бы мне верить, что ты — другой? Он говорил: «Дети и творения Йаванны есть творения Йаванны, они отличны по своей природе от Эрухини. Всё в Арде создано для служения Эрухини, будь то тварь, трава или стихия. Не будь в мире воды, ты бы не хотел пить, Азояр. Не будь на земле плоти и плодов, способных утолить твой голод, ты бы не хотел есть».       — И что же ты ответил?       — Что он есть Стихия.       Карнистир хмыкнул.       — Это было смело. Смело и глупо. Я дивлюсь тому, что ты ушел из Ангамандо на своих ногах после таких речей.       Азояр всхлипнул. Он по-прежнему лежал лицом к стене. Карнистир взял подсвечник и приблизился к кровати, без спросу устроившись на краешке. Эльф под одеялами сжался в комочек, но, почувствовал лишь исходящее от пришельца тепло, расслабился. В мягком свете язычка пламени Тёмный видел его будто бы обкусанные уши, примечательные потёртости на шее, свидетельствующие об ошейнике, спутанные в дурно пахнущий ком отросшие волосы на загривке. От Азояра и впрямь исходило зловоние.       — Разве здешняя стража отказывает тебе в умывании?       — Нельзя мыться.       — Почему же? Здешняя вода также осквернена Дыханием Моргота?       В последующем ответе Азояра сквозила улыбка.       — Его длань везде. Он в воде, в земле, в металле, в воздухе. Нет ничего, что бы он не осквернил собою. Кроме одного.       Карнистир придвинулся, хотя и запах тела аваро осквернял его обоняние. Он пах… как-то странно. Так пахнет разложение.       Азояр повернулся на спину, и Морьо отпрянул: не стершиеся, потекшие следы краски повторяли рисунок костей под плотью головы. Запавшие, тускло-ореховые глаза были безжизненны, как ледяные воронки у берегов Арамана. Они были обведены чем-то красным, от надбровных дуг до самых скул, остальное же лицо еще хранило следы белой глины, тянувшейся до груди, скрытой под прохудившейся рубахой, до затылка.       — Чего же? — пробормотал нолдо, но тут же осёкся: безвольно почивавшая на подушке голова Азояра повернулась на другую сторону, обнажив наконец то, за чем пришел Карнистир: вязь уже виденных ранее символов, таящихся под кромкой краски, бегущие от затылка вниз, где обрывались у края потёртой, оплавленной от пыток кожи. — Что это начертано на твоем затылке?       — Моё имя, моя судьба.       — «Азояр»? — эльф помотал головой. — Тогда… кто ты?       — Не знаю. Оно существовало, покуда было начертано. Теперь его нет — и нет того квендо, нет той судьбы.       — И жизни, — саркастически отозвался нолдо, — но с этим ты справишься сам, покуда в тебе осталось хоть что-то от эльфа. Эти надписи на ваших телах… таков обычай твоего народа?       — Да.       — Кто их пишет?       — Старейшина. Та, которая говорит с тем, кто Превыше Всех.       — Каким образом?       — Есть место…самый край мира. Там, где мы впервые испытали свои пределы. Там, где иные из нас переступили порог невозврата, и упали во Тьму. Ты их видел, сын Пламени. Ты убивал их. Твои руки в крови сородичей — так или иначе. Но те кто удержался от падения, те, кто вернулся от порога, те, кто были спасены — все остались там.       — За Синими горами, — догадался Карнистир. Туда, куда ушли раньяр. Туда, куда едва ли смог дотянуться взором палантир. — Так каким образом старейшина сообщается со Всеотцом?       — Он во всех нас. Он здесь. Даже там, в Железном Аду, его еще можно отыскать. Он приходит в разных обличиях — в обличии отчаяния, гнева, печали, смерти, — Азояр вздохнул, отвечая невпопад. Карнистир чувствовал, будто бы находится у смертного одра. — Даже в Его лике есть Всеотец. Я не мог себе и представить, покуда Он не отпустил меня.       — Он, верно, сковал тебя заклятием, перед тем как отпустить, — нетерпеливо оборвал его Карнистир. — Иначе какой толк от сбежавшего раба?       Он смутил разум этого аваро своими речами, догадался он. И отправил в мир, чтобы тот нашёптывал остальным. Азояр говорит невинные, праведные речи — будто бы; но во всём этом сквозит зловоние разложения, ужас ожидающей дух пустоты.       Эльф приподнялся на подушках.       — Моё имя, моё имя… Моё имя ныне в том, чтобы ответить на твои вопросы, пришелец с Запада. Спрашивай же, покуда мой дух еще здесь; спрашивай, пока я еще в состоянии разуметь.       — Где то место, откуда ты пришел?       Азояр покачал головой.       — Этого я не могу тебе открыть: ибо это место сокрытое, священное — последнее, что осталось от Неосквернённых Вод.       Рядом с Куивиэнен, — он подсказал ему. Карнистир закусил губу. Еще бы, ведь именно оттуда в своё время отказались уходить авари.       — Нельзя…нельзя отвращать от пути тех, кто ушел в поисках того, кто Превыше, — неожиданно просипел Азояр. Его губы вдруг посинели, а жилы на шее вздулись, будто бы от сильного напряжения. — Я нашел… и ушел… чтобы… себя отыскать.       — Ты нашел то, что искал? — нетерпеливо спросил Морьо. Азояр прикрыл глаза. Он и впрямь находился на смертном одре.       — Себя… можно найти лишь… перед лицом… Пустоты.       Его лицо посинело, пусть и раньше было обескровленным и сухим как бумага. Азояр жадно пытался вобрать последние глотки воздуха, зажатый в незримых тисках. Кровяные жилы на его глазных яблоках лопнули; из-под век засочилась кровь. Карнистир потемнел лицом. Птичка с перебитыми косточками в крыльях и безжизненными бусинками-глазами умирала прямо в его ладонях.       — В общем, ничего толкового он не сказал, — резюмировал Нельяфинвэ, устало откидываясь в кресле. — Только зря расходовали дрова и хлеб.       — Я приказал похоронить его тело на пустоши, к востоку от дозорных башен.       — Хорошо.       — И отдал приказ не болтать об этом…пленнике. Ни к чему излишние волнения среди нолдор.       — Верно, — кивнул старший брат. — Хорошо, что ты понял это. Не всякого можно выходить, Морьо. Иные сами не желают спасаться.       Нельо вновь присосался к кубку, который неустанно пополнял с тех пор, как младший заявился на порог. Помимо этого Карнистир видел еще и остывающий чайничек на небольшом столике у кресла — от него шли узнаваемые травяные запахи, но Майтимо был полностью сосредоточен на вине.       Заметив взгляд брата, он неопределенно махнул культёй:       — Устал это пить. Эта бурда лишь желудок мне промывает, а толку от неё никакого.       — Тогда тебе следует распустить целительское крыло, — иронично заметил Карнистир. Старшего послушать — так его кинжалом ковырни, кровь не потечет.       — Распустить… Они и так распустились донельзя, — пробурчал Майтимо. — Кано тоже хорош… Сбросил на меня эти заботы о сбежавших рабах Ангамандо. И поступил весьма умно, выдумав себе проблему поважнее и сосредоточившись всецело на ней. Ладно уж, я не отрицаю её наличия, но, согласись, она не является насущной. Морготовы беглецы прямо у наших границ.       Морьо напрягся. Он понимал текущий расклад даже очень хорошо. Его с самого начала беспокоило то, что Синие Горы отделены от Железных небольшим проходом, почти разломом. И пусть причины волнения Макалаурэ были для них обоих очевидны, всё же был неочевидный нюанс, о котором он не преминул упомянуть.       — Их массовые побеги совпали с уходом раньяр, Нельо. Тебя разве это не насторожило?       — Они совпали с началом осады и победой в Дагор Аглареб, — поправил Маэдрос. — Не стоит недооценивать наших же воинов.       — Не стоит недооценивать также и то, что происходит за Эред Луин. Да, на сей раз мы победили: но мы потратили немало сил на подготовку. Напомню, это раньяр с юга забили тревогу, когда мы прозевали орочьи кланы по ту сторону холмов Андрама. Кто знает, сколько их там еще — за горами, у нас в тылу.       — Ранее ты был совсем другого о них мнения. Не ты ли жаловался на то, что твои подопечные больше похожи на морготовых стервятников, нежели на благородных воинов? Признаю, в этом я с тобой согласен. Отчасти.       Карнистир вздохнул.       — Да, они непохожи друг на друга. Более того — они не семья. Мне не единожды казалось, что им наплевать на тех, кто живет в других землях. Но нельзя отрицать, что среди них были и те, кто не предавали доверия.       — Сложно сказать, — Маэдрос отставил кубок. — Не предали ли. Макалаурэ уверяет, что нет; Куруфин упоминал о том, что голубоволосой ранье с побегом помог Дориат — вряд ли Эльвэ на стороне Моринготто… Но я вижу иное: они ушли. Что дало их присутствие? Что было бы, если бы их не было изначально? То же, что мы имеем сейчас.       Карнистир подлил себе вина.       — Возможно… стоило бы основать отдельные поселения для беглых рабов. Поставить соглядатаев — чтобы помогали им вернуться к обычной жизни… И защищали от вероятного удара со стороны Ангамандо. Официально.       Мария называла это исправительными лагерями, некстати вспомнил он. Ему, аманэльда, в жизни бы не пришлось лишать других квенди свободы под благовидным предлогом. Чтобы понаблюдать. Понаблюдать, как ведут себя предоставленные самим себе в чашке Петри. Что такое эта «Петри» он не знал, но уже начинал догадываться.       — Это хорошая идея, — согласился лорд Химринга.       Нет ничего, чего бы не коснулась искажающая Его длань — так сказал Азояр. Его брат не стал отрицать эту, порочащую имя эльдар идею.       От вина пахнуло ржавчиной, вкус на языке превратился в вяжущую прогорклость. Нет, раньяр многое изменили. Не будь их и их тлетворных идей, они сами были бы теперь другими. А может быть, просто немногим медленнее катились бы в пропасть.