Звёздный Предел

      Кшетра замерла; казалось, снежинки поднимались от заиндевевшей, мёртвой земли, и устремлялись в почерневшие небеса, навстречу самой долгой ночи в году. Морготов холод, ничем не останавливаемый, спускался с восточной стороны далёких северных гор и нежным пуховым одеялом окутывал Хильдориэн. Смерть от холода была лёгкой; люди засыпали в своих шатрах и покидали свои тела, оставляя весь ужас своего конца живым.       Наркотический порошок раздражал рецепторы, от него жутко слезились глаза и съеживалось от сухости горло. Мария осматривала его пару дней назад — горло было подрано до красноты, и Джеймс последнее время только сипел и продолжал начинять своё тело ядом. Он пробовал курить, смешивая здешнюю засушенную дикорастущую траву с этой дрянью, отчего горели не только глаза, но и лёгкие. В полубреду накатывавшей лихорадки он не замечал течения времени. Циферблат часов заменяла растущая груда мёртвых тел, оставленных голыми, без единого клочка полотна.       Мария полумертвым кулем из тканей и ковров лежала у тлеющих углей, пытаясь отогреть синюшные пальцы. Негромко урчал желудок. Сухие черствые лепешки и полоски сушеного мяса, тонкие, как пряди волос, растворялись еще в полном слюны рту.       Джеймс накинул на себя какое-то разукрашенное полотнище, повязав на манер кашаи, коих было с недавних пор почти в достатке — шатры замерзших насмерть людей быстро разбирали и растаскивали выжившие. Он встал у полога, который отделял его от той больной реальности, что он создал сам, находясь в этом уютном мирке из оплавленных сальных свечей, размазанных по лицу чернил вместо сурьмы и едко коптящих ядовитых трав.       Грубо сработанная трубка откатилась в сторону из ослабевшей руки. Порой ему казалось, что он вдыхает пламя, в то время как по коже шагал мороз.       Скоро дров не будет хватать даже большому семейству вождя — запасы начали подсчитывать слишком поздно, лишь после того, как большую долю отнесли к Дому. Уж там-то пламя никогда не затухало, особенно теперь, когда почти не видно солнца. Люди боялись Ночи. Пустоты. Голоса. Тишины.       Закрывая глаза, Джеймс видел болотные огни. Они скакали с кочки на кочку, как шашки по шахматной доске. Он брёл в стоячей воде наугад, вперёд, где был только кислый туман. Вот воронка, что осталась после них в Дагор Аглареб; вот случайный мертвец с закрытыми глазами, спящий здесь столь давно… Вот край мира, за который сочится эта болотная вода. И тишина. Полая, давящая тишина, и лишь собственные воспоминания подсовывают когда-то записанный на плёнку шум источаемых звёздами радиоволн. Потрескивающий, как одинокий костерок среди пустыни, звук.       Прямо перед лицом хлопнул тяжелый полог, впуская в его полусонную обитель вой голодного ветра и ворох танцующего в воздухе снега. Внутрь тяжело ступил Эска. Его кучерявая спутанная борода была покрыта инеем, взгляд из-под выступающего лба неприятно потяжелел. Он кутался в шкуры и меха, за которыми не видно было золотого глянца. Вождь вперился в него тяжелым взглядом, оборвав какое-то вступление на полпути: сбитый с толку, взгляд его блуждал по голой груди Джеймса, едва прикрытой накинутым на плечи тканным полотном.       Смуглые, впавшие щеки чужестранца розовели, масляно блестели черные, как торфяная топь, глаза, отражая призрачный блеск коптящих свечей.       — Бродяга, ты ведь не жрец, — Эска осёкся. Джеймс перевел взгляд, уставившись пустыми, расширившимися до немыслимых пределов зрачками в потолок. Кадык гипнотическим маятником спокойно ходил туда-сюда по незащищенной шее.       Белый дым стекал с его рта как молоко. Как символ божественного откровения, как манна небесная, изрыгаемая чайкой в горло птенцу.       Мария, сама того не ведая, оказала ему услугу: когда обезумевший от холодного гнёта Эска ворвался в дом жреца… Джеймс не видел, насколько он близко был к краю: в мускулистой руке вождя, увешанной многочисленными браслетами, подрагивал кривой кинжал.       У этого полутеатрального безумия был всего один зритель. Мария лежала чуть поодаль, ни жива, ни мертва. А Джеймс… или Бэда, черт его дери, стоял под опорным, шатким столбом шатра как Будда под священным фикусом. Наркотик, гулявший по венам Джеймса, немало разгонял его кровь. И сейчас этот человек пылал, практически источая пар от своей измождённой пожелтевшей плоти, как стремящаяся сойти с орбиты навстречу Солнцу Венера. Но трепетавшие в священном ужасе первобытные люди не отличали обычной лихорадки от экстатической кататонии, и уж тем более им не была ведома та простейшая причинно-следственная связь природных сил, которая отличает неандертальцев, едва добывших огонь, от метеорологов, научившихся предвосхищать капризы погоды.       Вот только… Когда Джеймс окончательно проникся холодной логикой расчетов, Мария окончательно в них разуверилась. Может быть, в тот самый момент, когда увидела бесконечное людское море, простершееся до самого горизонта, в священном экстазе, вдохновении, бесконечной вере и преданности — и всё это досталось Ему, тому, чьё имя она с недавних пор боялась называть вслух из нелепого суеверия.       А Джеймс… А Джеймс сейчас самого себя превратил если не в Будду, отрекшегося от суетного мира и постигшего все тайны бытия, то в Прометея — того самого, который, мня себя героем, дал людскому племени огонь, не научив технике безопасности.       Его отдадут на растерзание, поняла она. Внезапно трезво, спокойно, с каким-то приглушенным неприятием факта в сердце.       Нет, сказала она себе — это уже не тот Джеймс Халпаст, который потерял сознание на борту вместо того, чтобы садить модуль. У того Халпаста текла кровь из носа и ушей от перепада давления, он был самым что ни на есть человеком. Не тот Джеймс, которому она в порыве слепой веры пела глупую песню времен их юности, чтобы призвать из небытия. Тот Джеймс очнулся и был первым, кто её когда-либо целовал — отчаянно и горячо, как может только вернувшийся из-за края. Тот, кто хотел жить. Сейчас это был уже кто-то другой. Возможно, за его смуглой кожей и обезличенными зрачками давно скрывался не человек.       Мария сглотнула. Может быть да, а может — и нет.       Бэда открыл насурьмлённые веки, безразлично уставившись на все еще нависавшего над ним вождя.       — Рассвет не наступит, как ты того ни жди, пока не свершится суд. Я пойду с тобой, если ты того хочешь.       …она наткнулась на Эльзу и Миру уже в толпе, что стягивалась у подножия холма. У младшей в уголке рта темнела запекшаяся кровь, и выглядела она непривычно потерянной и промороженной — в том смысле, какой они подразумевали видя похожий стеклянный взгляд у Миднайт, обращенный внутрь себя. Эльза стояла совсем близко к тому юноше, которого Мария как-то видела; кажется, его звали Нахир. Он держался прямо и гордо, развернув плечи во всю ширь — и что-то с жаром втолковывал людям, подтянувшихся с другой стороны.       Мария его не слушала. Она кусала губы, выискивая глазами Джеймса. Он же должен быть здесь? Эска отдал приказ своим сыновьям, и людей выволакивали наружу. Отсюда было видно только тех немногих, кто был приближен к вождям да самого Эффу: его лицо было покрыто испариной, и он нервно оглядывался назад на Дом, нависавший над ними безмолвной громадиной.       Шепотки в толпе сменялись недовольным ворчанием и гулом. Люди перетаптывались с ноги на ногу, разгоняя ленивый ток крови. Мария щипала себя за щеки и растирала бока ладонями в шершавых варежках. Для вождей это был последний шанс. Для Джеймса — тоже. Сорвавшегося с поводка зверя не удержать. И люди… Люди начинали бунтовать — сжигая в себе остатки сил на последний, смертельный волчий прыжок; случайные выкрики, обрывки фраз, недовольные толчки локтями превращались в импульс, безумно скачущий по стремительно отмирающим нейронам. Бестолковые, ведомые на убой, мычащие в непонимании овцы сталкивались как дрейфующие в тесном пространстве молекулы, образовывая жаждущий реплицироваться организм. Люди отчаянно хотели жить. Размножаться. Пометить собой эту зловонную землю, укрытую трупами, оставить свой след, как оставляет плесень — чтобы, едва коснувшись, заразить собой всё пространство.       Джеймса или, черти б его драли, Бэду, всё так же не было видно. Куда-то исчез потеющий от страха тучный Эффа. Пара воинов в прохудившейся кожаной пародии на доспех осталась стоять неподалеку. Мария поспешила выбираться — течение слившейся в единую массу толпы незаметно отбросило её подальше от видневшихся ранее широких плечей Нахира и белой макушки Миры.       Земля под ногами гудела. Кто-то вцепился ей в руку.       Мужчина, его кожа облепила кости, как туго натянутый на каркас барабан. В глазницах почти наполовину проглядывался контур глазных яблок, обнажились гнилые, кровоточащие дёсна. Крошились зубы. Распухший, почти фиолетовый язык. Мария отшатнулась. Это был без пяти труп, оголодавший труп, раззявивший свою челюсть в попытке укусить её белую, мягкую руку.       Она инстинктивно дёрнулась, оттоптав кому-то ноги и врезавшись спиной в эту толпу, стремительно превращавшейся в единую биомассу. Мужчина — или труп — рванувшись и — не достигнув цели, упал. У него не достало бы сил даже сжать свои челюсти. Последняя искра жизни была потрачена на рывок к вожделенной пище. Мария вдруг услышала, как стало тихо. Так тихо, что она слышала стук своей горячей крови в висках, ощутила мягкий перестук жизни в своих органах. Тёплых, мягких, нежных.       Пристальное внимание она ощущала отовсюду. Из головы вылетела мысль о поиске белой макушки Миры и приметного Нахира — словно они были иллюзией, её сном, от которого она очнулась в неподходящее время. Здесь, наяву — была едва ли не предвечная ночь, и из всех теней повыползали морготовы твари, о которых она читала в любимой библиотеке Карантира или нет — еще там, в Элизиуме. А может еще раньше, в убежище де Гранцев на Анцвиге, где из неё не вытравили такие лишние сейчас…эмоции. Понимание. О, она не могла не понять. Там, дома, по другую сторону холодной бесконечной бездны времени отец, как живой, всегда повторял: «Все мы — твари, на время скрытые под человеческой шкурой». А время — штука такая… У всех свое его мерило.       Она знала это. Не сказать, что бы она была к этому готова. К такому просто невозможно подготовиться. Но всякой живой твари, которая хочет выжить — будь то хомячиха, свинья или лев — они могут пожирать свое или только чужое потомство, ради закрепления своих генов или же из выживания — родительский организм этому миру важнее новорожденного, который без опеки умрет. Так или иначе, каннибализм свойственен любому живому существу. Нельзя винить близнеца, который поглотил своего двойника в утробе матери. Нельзя винить человека за то, что он перед лицом первейшего, важнейшего инстинкта перестает быть тем видом homo sapiens которому вместо пищи в основу пирамиды Маслоу вложили искусственные понятия вроде сострадания, гуманизма и жертвенности. Это как простейший компьютерный алгоритм подсчета данных усложнить никому не нужными рецептами домашней выпечки. В конце концов, все они — лишь набор ДНК, РНК и белков, которые запрограммированы на репликацию. Это уже что-то иное, какое-то больное, тупиковое отклонение, мутация, чисто человеческая эмерджентность — то, что придумало такие слова как «гуманность», «любовь», «дружба», «взаимоуважение», «верность».       В самой сути своей, ядре жизни, которая есть ничто иное, как набор столкнувшихся во Вселенной случайностей — ничем, ничем не отличаются от хомяков, волков, динозавров и орков. Падший Вала оказал высочайшую милость своему детищу — избавив орков от людской привычки хвататься за голову от вопросов «зачем?», «как?», «почему?» там, где возможно даже сам Бог-Создатель, бездумная и жестокая вселенская машина, метафорически развел бы руками и сказал: c’est la vie.       Это жизнь. Жестокая программа, которая хватала её, орущую и раздирающую от ужаса горло, за волосы и пыталась укусить — за шею, где билась налитая артериальной кровью толстая жила, за белую холёную руку, бедро, должно быть, полное вкусного мяса — из большого блюда усыпанного кусками жаренного на костре мяса она сама всегда выбирала ножки и бёдрышки — снова руку, костлявое плечо, пока чьи-то руки пытались разорвать на ней добротно сшитую еще эльфами одежду.       Не так, не так умрёт Мария де Гранц. Она вцепилась крепкими, здоровыми зубами в чью-то неосторожно подставленную шейку, когда под ними хрустнула неожиданно хрупкая кость, и из очевидной раны на губы не засочилась пылающая, согревающая её собственный рот, кровь.       Потом это назовут мистериями, ритуалами, священнодействиями. Так можно оправдать любой прецедент человеческого безумия, массовой истерии, вышедшей за рамки закона и здравого ума. Даже сюда, на вершину холма, прямо у дверей в Дом — долетал запах крови. Он был настолько сильным, что, несомненно, привлек бы бродящих по лесу зверей. Но после здешнего зверья…даже стервятникам не будет чем поживиться. Всего пара месяцев — и тумблер в человеческом мозгу переключается не в пользу Высших сил. Такими невозможно управлять. Почти. Тучный Эффа силился превратиться в соломинку, трясясь за спиной самопровозглашенного жреца.       Эска опустил палку. До их слуха и глаз уже донеслось то, что происходило внизу. Сбежавший с вытоптанного для собраний пятака земли девятый сын вождя распростерся по земле, тяжело дыша. На рубашке, облепившей спину, виднелись пятна крови.       — Разведите огонь, — скомандовал Эска. Эффа за спиной Джеймса вздрогнул. — Я хочу, чтобы огонь пылал до самых небес! Дров предостаточно.       — Но наш Владыка…       — Ты видишь его здесь?! — прикрикнул вождь. Все еще тяжело дыша, он поднял было палку и отбросил её, тяжело оперевшись на другого сына — широкого и массивного, как бронемашина, но с услужливым выражением лица. Эска не Эффа, он редко жаловал более половины своих сыновей — жалких воинов на службе властного отца. — А ты что скажешь, жрец? Много ли пользы Владыке от голодающих и мрущих подданных?       Джеймс криво усмехнулся.       — Никакой.       — Тогда зачем всё это? Это ведь ты науськивал, жрец — не давать еды, не давать дров, всё во славу Владыке, ему одному! Ты говорил, что его благодать защитит нас не только от тьмы Ночи, но и от Голоса, и от Голода, от всех бед и лишений, что постигли нас, едва пришли мы сюда!       — А разве он не защитил? — надменно бросил Джеймс, сохраняя лицо. — Хоть один из вас слышал Голос с тех пор, как Владыка стал получать причитающееся ему?       Эска тяжело дышал, все еще опираясь на третьего сына. Его ноги, со скованными подагрой суставами, слегка дрожали. На лбу проступили капли пота — но пота сдерживаемого гнева, ярости от бессилия, до того он был отличен от Эффы.       — Мой народ сократился вдвое, если не втрое. — Эска был раздражен, но слова жреца заставили его охолонуть. Он, старший вождь, всегда был въедлив и придирчив. И может быть, даже в чем-то предусмотрителен — в силу своего первобытного мозга. — Три четверти от выживших превратились в стаю голодных псов, которым бросили слишком маленькую кость. Еще немного, и они захотят разгрызть череп хозяина!       — Захотят, — подтвердил жрец. — На то они и псы. Но на что хозяину плеть и кость? Не будет доволен тем, что дали — хлестни его по лицу. Будешь доволен поведением — брось ему еще одну косточку. Но не перегибай палку — ни с наказанием, ни с поощрением.       — И я получу не воинов, а стадо рабов, — проворчал Эска.       — Метод кнута и лепешки, — задумчиво сказал Бэда, по-прежнему смотря вниз, на беснующуюся толпу. Эска мог поклясться, что чует запах мяса — чего-то много лучше, чем лепешка. — На вас он неплохо сработал.       — Что?       Бэда хмыкнул и, не поворачиваясь, указал большим пальцем за спину. На Дом.       — Кнут. Вы ведь боитесь его, не так ли?       Эска фыркнул.       — Ты не знаешь, пришелец, но Повелитель умеет убеждать. Еще пару лет назад был мор, а до того была засуха… Но никогда еще не было… подобного.       — Всё бывает впервые, — как-то ностальгически протянул пришелец. — Он будет прощупывать ваши границы и дальше, пока не определит тот минимум, на котором вы еще сможете существовать и плодиться без существенных затрат. Что он сказал, когда явился впервые?       Эска призадумался, нахмурившись, но подал свой дрожащий голос Эффа:       — Он явился в блистающих одеждах, в золоте и серебре. Он предложил тогда: «Хотите ли вы жить так, как я?», и мы согласились. «Тогда я научу вас», и он наказал слушать отныне только его, отречься от Голоса во Тьме, и выстроить Дом, — младший из братьев с благоговением смотрел на дыбящуюся громадину. Джеймс слышал, что именно Эффа и руководил постройкой. Не иначе, как на волне боголепного энтузиазма.       — Что ж, учитель из него мог бы выйти толковый, да только с учениками не свезло, — хмыкнул под нос Халпаст, и возвысил голос, вновь превращаясь в Бэду: — И что же? Зачем вам злато, если вы можете носить свои шкуры? Зачем вам изыски вроде вина и блестящей от жира свинины, когда в пищу сгодятся вода и коренья? Если уж припечет поесть мяса, — Джеймс кивнул подбородком, — то всё одинаково. Мясо есть мясо.       Эска не на шутку озадачился. Его кустистые брови сдвинулись к переносице, пряча лихорадочно поблескивающие глаза-жуки.       — Но не ты ли, жрец, приказал сносить всё в Дом? Не ты ли столь рьяно напутствовал следовать его воле? И что же я слышу теперь? Мой народ рвет сам себя, обезумев от холода и голода. Разве не должен ли я тебя казнить теперь?       Джеймс пожал плечами. Кишка тонка.       — Обезумевшая от голода псина не станет подчиняться. Её можно застрелить — но тогда некому будет стеречь дом. Но тот, кто накормит её — тот и будет хозяином.       Джеймс улыбнулся еще шире, глядя на Эффу и его третьего племянника, в священном страхе трепетавшими перед отверзнутыми вратами в Дом, откуда выносили сухие дрова.       Внизу продолжала копошиться бездумная, вышедшая из-под контроля человеческая машина, превращаясь в однородную, бурлящую и вечно голодную массу. Глину, которую только бери — и меси.       За спиной Джеймса Халпаста занималось тонкое как лезвие пламя, отбрасывая на его сухое, испещренное глубокими морщинами лицо зарево искусственного рассвета.       Эска прикрыл глаза ладонью. Лицо его исказила гримаса.       — Слепец прозреет в миг последний свой… Свяжите жреца.       Ночи и дни в последнее время перемешались друг с другом, и разгар дня больше походил на насмешку, пыльное, заляпанное морозными узорами стекло, за которым скользил недосягаемый солнечный свет.       Это началось до прихода жреца, или после? О нем в селении ходило множество шепотков. Говорили, что он читает знаки. Кто-то даже видел собственными глазами, как он рисует их сам — претворяя в жизнь всё то, о чем говорил Голос. Сами, как он их называл, чернила были тождественны чёрному, а значит Мраку, Ночи, Пустоте.       Он рисовал карты неба, отмечал проколами шила положения звёзд, и с помощью карты и свечи рисовал жуткие тени внутри шатра вождей. Он пришел из ниоткуда, из-за гряды Непресекаемых Холмов, в тот момент, когда их нашел Повелитель.       Когда явился Бэда, Голос-из-Пустоты — тот, другой, стих.       Кто-то говорил, что явление Бэды есть воплощенная воля Повелителя, на время оставившего Кшетру.       Кто-то утверждал, что Бэда и есть сам Голос-из-Пустоты, вползший, как змей, в на время оставленное гнездо.       Сам Бэда утверждал, что он человек, часть истребленного племени из-за Непресекаемых Холмов. О таких тоже ходили слухи — многие поколения назад часть их сородичей снялась с общей стоянки и ушла на северо-запад, к Великому Пресному Морю. Но Повелитель сказывал, какая ужасная участь постигла тех, первых — и народ Кшетры радовался тому, что остался. Явление чужеземного жреца и его слова только подтвердили правоту решения вождей.       Кто-то верил, кто-то нет.       Нахир же верил только собственным глазам. Еще в прошлую зиму не было ни Дома, ни Бэды — зима была холодной, но было вдоволь дров и пищи. Они, как и сейчас, собирались разрастающимися семьями под пологами изукрашенных шатров и рассказывали друг другу истории. Смеялись и плакали, раскуривали горькие травы, чтобы согреть тела изнутри. Те минувшие зимы были зачастую временем смотрин — Нахир помнил, как старейшины рассуждали о созревших юношах и девушках, собравшихся под одной крышей. Зима была единением семьи, рода, селения.       В этот раз всё изменилось. Девушка, прочимая ему в невесты, околела от холода, потому что неразумно уселась у треплющегося края полога. Холод проскользнул внутрь и забрал её одной из первых. Мать сковала дурная болезнь, поселившаяся в лёгких: каждый вдох отдавался острой болью. Еще один юноша из рода, отчаявшись, ушел охотиться в леса и его разорвали звери. Тёмная, тёмная ночь опустилась на благие ранее земли.       Когда люди вождя Эффы выволокли всех наружу и наказали ждать на промерзшем пятаке земли, Нахир тоже только поначалу переминался с ноги на ногу да пытался затащить огнеглазую деву себе под плащ. Странное дело: её кожа была горяча, словно её одолевали злобные духи, но лицо оставалось бледным, а взгляд — ясным. Неподалеку он заприметил жену Бэды: худосочную и тщедушную блондинку, она выглядела далеко не так хорошо, как полагалось приближенным к проклятому жрецу.       Это его насторожило. Потом было неясное волнение, царапающее душу чувство страха — и Нахир, захватив стоящих на ногах членов семьи да огнеглазую с её блаженной сестрицей, двинулся прочь от сборища. Они и так отдали своему Черному Владыке всё, что у них было — дрова, сухостой и валежник, ткани, на которые он смотрел с брезгливостью, мешки с зерном, твёрдыми, как камень, лепёшками со скрипящим на зубах песком, засушенное мясо, в котором больше жил, чем мяса. Их родная, благословенная, богатая Кшетра истощилась, исчерпала себя до дна за неполный год.       Лучшего часа было не найти.       Огнеглазая, осознав, что они идут в другую сторону, вкопалась на месте:       — Ты куда нас тащишь?       — В стойбищах вождя еще есть лошади. Мы украдем их, прямо сейчас.       — Но Мария! Мария еще там, — Нахир тряхнул её, пребольно ухватив за запястье.       — Я не доверяю ей и тому жрецу. Тебе опасно находиться рядом с ними. Погляди только, что сталось с твоей сестрой, — «блаженная» Мира только хлопнула глазами, заслышав, что речь пошла о ней.       — Нет, — Эльза продолжала упрямиться. — Так нельзя. Я уже потеряла одну свою сестру, а Мария… какой бы она ни была, я не могу её оставить здесь. Джеймса — да, черти с ним. Может, он и впрямь решил провести богопротивную мессу, кто его знает. Кто знает, что он придумал на сей раз…       Мира подняла голову, прислушавшись. Гневные одиночные выкрики превращались во что-то иное. Дикие, звериные вопли.       — Эльза, ты слышишь? Что там происходит?       Вой поднимался над тем самым пятаком самый что ни на есть звериный. Эльза прищурилась.       — Я не знаю. Ничего не вижу отсюда. Но ничего хорошего, — и, спохватившись: — Нахир, мне нужно обратно в шатер, там же мои вещи!       Эрка. Подарок Майтимо. Да и просто полезная вещь — какое бы безумие ни творилось сейчас в Кшетре. У Миры тоже был клинок. И у Марии он должен был быть.       — Мы не уйдем далеко так, — горячо зашептала Эльза, обращаясь к Нахиру. Её потряхивало: да, да, это был реальный, посланный самим Эру шанс сбежать из этого безумного места. Но слишком поспешно. У них нет оружия, нет пищи. Зима. Они не уйдут далеко. Нужна палатка, нужны одеяла. Нужно забрать Марию — сейчас, когда мозг захлёстывала взявшаяся из ниоткуда волна адреналина, она трезво осознавала, что без Марии они не выживут. Мария опытный выживальщик — такая же, как их сестра Миднайт, она закалённей, крепче, умнее. Не сейчас, не время урезать и без того уменьшившийся вдвое отряд — когда Ирма, Миднайт и Рига пропали без вести, а Джеймс перешел на сторону врага.       Нахир поджал губы и кивнул. Бросил пару слов своему высокому и длинному как жердь брату, Радиму. Тот отрывисто кивнул, прилизывая привычным жестом своим расхристанные, немытые и стоящие дыбом волосы — так, как будто его мгновение назад шарахнуло током. Признаться, Эльза как-то так и ощущала себя. Её бахнули током — и то ли в неотложку звонить, то ли завещание писать, пока сварившийся заживо организм еще не осознал, что без пяти минут мертв.       Они сделали большой крюк, отойдя на максимальное расстояние от невнятного действа, где-то ли кричали в экстазе от радости, то ли выли и рыдали. Эльза, кажется, слышала прочие неприятные звуки, но пыталась от них абстрагироваться, впотьмах наощупь переворачивая тряпки. Зажжённая свеча на много лиг темноты вокруг была натуральным маяком — а они копошились здесь как воры. Хотя почему «как».       Мира сказала, что будет ждать в своем саду камней, расположившихся на отшибе — она припустила туда так, как будто там был закопан клад, не иначе. Вероятно, её ножик был где-то там. Нахир впихнул ей в руки пару наспех скрученных в узлы покрывал и с тем отправил. Он хватал всё, что видел.       Эльза была близка к истерике. Три шага от левого столба, где она ночевала с Мирой. Здесь стоял станок, где она пыталась ткать, сиживая на узкой скамье с Варайгой и греясь о её стремительно теряющие вес телеса. Под станком, в промерзлую землю должна была быть воткнута Эрка — она бы торчала, как шишка или нарыв. Легко заметить если знаешь, где искать. У самого края полога.       Нахир тихо выругался. Эльза не нащупала никакого станка. Да что там! Веретена, о которое она сотню раз колола палец — и того не было.       Не тот шатёр!       Она выскочила наружу, завертевшись на месте как белка. Низенькие, скособоченные холмики шатров, брошенных, как глинобитные землянки в Таур-им-Дуинат походили на призрак мёртвого места. Все были одинаковы и безлики — без людей-то.       Как там? Шатер Нахира и его семьи был к юго-западу от кострища. Почти самый крайний — два ряда и вот пустырь, где они когда-то танцевали, разгоряченные дикими танцами. Всего пару месяцев назад была тёплая, игривая осень, а сейчас казалось что прошла целая жизнь. Разделенная надвое ядерной зимой.       Эльза футбольным мячиком прыгала от шатра к шатру — не тот, не тот рисунок, а у нашего не было двух воткнутых колышков с какой-то сухой гирляндой, здесь явно жила собака, которых больше не осталось, а вот здесь…       Забрезжил рассвет. Узкая полоса света скользнула по носкам её эльфийских сапожек, в которых — слава Фионэли! — не мерзли ноги, и расчертила лагерь на две половины струйкой блеклой лавы. Торжествующе заплясали тени.       Эльза нахмурилась. Нет, это был не рассвет.       Обернулась. Костер, нет, огромное, огромное кострище, гора из пламени высилась рядом с домом, выхватывая из тьмы несколько фигурок, чьих лиц отсюда не разглядеть. Свет разлился такой, будто бы Анар подошел вплотную к тверди. Выхватил из мрака то странное шевеление в толпе… нет, всё равно не видно. Эльза потерла глаза, отвыкшие от света.       Эрка! Точно, это её шанс.       Нахир, едва подойдя к стойбищу с узлом нахватанного впопыхах добра, увидел зарево пламени. Оно устремлялось вверх живительным потоком, жадно лизало небо, торжествуя и маня к себе обещанием согреть и не выпускать их своих тёплых объятий.       Рядом застыл Радим, да смертельно бледная мать с отцом: их лица выражали ужас пополам с благоговением — перед древним божеством, сулившим тепло и пищу. Едва ощущался странный смрад, оседающий на языке металлическим привкусом.       Он робко двинулся на свет.       Свет выхватывал из темноты лица соплеменников.       В один момент они все превратились в седых и больных: таких, каким был жрец Бэда. До сих пор он был единственным со своей странной, уродливой смугло-серой кожей, и ужасающе пустым и ледяным взглядом. Его волосы были седыми, а зубы — пожелтевшими. Подобных ему Нахир видел единицы, только прежде не придавал внимания: за охотой и собирательством, когда им сопутствовал весёлый смех и песни сородичей, за яркими красками, которыми они красили лица по праздникам. За жаркими танцами у костра под предвечно чёрным небом, о котором рассказывали старшие. Прежде среди них находились и те, кто не имел родителей, а просто однажды обнаружил себя под этим небом или над этой травой. Те самые не знали болезней, а братья и сёстры Нахира уже знали.       У кого болели зубы, у кого болел живот. Внутри тела как будто появились невидимые раны, которые никто прежде не мог распознать. Распознала только пришлая девушка с глазами, напоминающими солнце — едва она уходила, все начинали лихорадочно перешептываться и благоговейно смотреть ей вслед, складывая руки.       Это было неправильно, это было нельзя; за это вожди и Голоса карали. С одними говорил Хозяин Дома, с другими — Голос из Пустоты, а они боялись и того, и другого. Не боялись только пришлых, назвавшимися людьми — такими же, как и они. Вот только Нахир, да и его братья и сёстры видели, что они не совсем такие же. Они не хвастали богатствами и знаниями как Хозяин Дома, а делились ими. Предлагали всё, что имели. Огнеглазая научила их врачевать болезни и объяснила, что вообще значит «болезнь» — тихо и шёпотом.       Посему выходило, что они где-то отступились, что их прежде крепкие, не знающие этих самых болезней тела среагировали прежде, чем сердце и разум. Теперь Нахир это видел — жёлтые, как у Бэды, болезненные лица, подрагивающие руки, незрячие глаза и слабеющий слух.       Это было странно, страшно и непонятно. Он тогда спросил её: «почему так?»       Она указала лицом на помост, где однажды судили какого-то вора, а новопришедший жрец Бэда приказал его повесить. «Больной зверь должен держаться от стаи», сказал он. А потом его светловолосая жена Мария показала пятна на растениях и рассказала, как болезнь перекидывается с одного существа на другое, здоровое, и разлагает его. «Так же и с людьми, — учила она. — Только болезней больше: у тела, у духа, и у разума».       — Посмотри на него, — сказала тогда огнеглазая, пальцем ткнув в фигуру палача, рядом с которым покачивался висельник, — посмотри как болезнь изъела его тело. Это называется «старость». Он наказан за то, что сбился с пути. И потому он так страдает.       — Но мы ведь слушаем Его, — прошептал Нахир. — Мы ведь делаем всё, как Он сам велит, своими ушами внимаем.       — А того ли ты слушаешь?       — Другой прочит нам наказание.       — И будет прав. Какой Бог, зовущий себя Отцом, будет пожирать собственных детей?       Нахир пожал плечами.       — Если бы мой отец был голоден и болен, я бы с радостью отдал ему свою плоть. Огнеглазая ему не ответила, а ведь Нахир был прав. Он ведь уже тогда решился, и хотел попросить его позаботиться о родителях, как только он…       Рёв замаячившего костра сбил его с мысли. Вернее, нет. Смрад, окруживший его со всех сторон. Нахир замер, с ужасом и животным отупением переведя взгляд под ноги. Всюду была кровь. Обрывки одежды. Клоки выдранных волос. Голова.       Он едва успел отвернуться от зрелища и его вывернуло. Жалкие крохи, которые он добыл меньше часа назад запачкали недавно чиненную обувь. Нахир тяжело перевел дыхание, чувствуя, как дурнота поднимается от горла выше, отдаваясь тупой болью в висках и темнотой перед глазами. Только вместо темноты перед взором стояли выпученные глазные яблоки да щербатый рот с белыми, сколотыми зубами — а он ведь их видел накануне целыми…       Надо сказать огнеглазой. Сказать, схватить и бежать отсюда.       Раздавшийся над головой властный голос пригвоздил его к земле.       В стороне от костра, в тени Дома, стоял жрец. На его лице и руках появились странные рисунки, которые придавали ему сходство с зимним зверем, обновившим шкуру. Только руки были крепко связаны, вдобавок от скрещенных кистей вверх к шее удавкой протянулась верёвка. Бэда стоял, созерцая ревущее пламя за ним. Рядом стоял один из сыновей вождя — первый воин Кшетры, неустрашимый и богобоязненный, он, казалось, стерег самого Бэду. Поодаль от Бэды, сухого и прямого как жердь, высились тучные вожди, правившие столько, сколько Нахир себя помнил. Эска держал в руке кинжал, его брат перебирал в толстых руках веревку. На верёвке, как на поводке, он держал скованные путами фигуры, от ног до макушек укутанных в белое жертвенное полотно.       Сердце Нахира пропустило удар.       — Жрец, — Эска протянул Бэде кинжал и конец веревки, но связанные руки жреца могли взять что-то одно. Разжавшиеся пальцы застыли у самой рукоятки знакомого кинжала. — Исполни же волю нашего Владыки.       Эффа одним, лютым движением содрал покров. Одним за другим в свете факела возникали лица — распухшее от пролитых слёз, с блестящими воспаленными глазами и прилипшими к щекам волосами. В разводах крови, свежих царапинах. Одно, слегка шокированное, со сведенной от ярости челюстью и расцветающим синяком на скуле. Нахир узнавал лица, одно за другим. Женщины Бэды. Те, чьи руки исцеляли, чьи слова дарили уверенность, а глаза — надежду, что солнце вновь взойдёт над Кшетрой.       Жрец медлил. Эска, играя отсветом на необычно светлой стали кинжала, перенял его роль, наконец, бросая взгляд вниз, на многоликую толпу. У одних горели глаза. У других до красноты полыхали лица. Сморщенные, как сухие фрукты, жёлтые, серые, осунувшиеся от холода и голода, с печатями старости и тлена на лицах. Проклятый жрец знал, о чем говорил. Эска огладил расчесанную и скрученную в отдельные прядки бороду. В ней не было медных украшений: незачем. Его зычный, глубокий голос, рокочущей лавиной покатился по земле.       — Народ мой. Никогда прежде мы не боялись ни Тьмы, ни Света. Но се! Зазвучали бестелесные Голоса, и мы убоялись, пусть раньше и не ведали страха. Пришел посланник, посуливший нам бесчисленные дары — и се! — мы боимся встретить новый день, не зная, что сулит он нам.       Эска взял паузу. Затаил дыхание даже Эффа.       — Свет несёт Благодать. Свет — это солнце, что согревает землю и дает ей прорасти зелёными побегами и будущей пищей…для овец, — вождь умолк, и вытащил у первой, светловолосой женщины кляп. Она тряхнула головой, и рассыпавшиеся кудри только придали ей больше сходства. — Когда приходит волк, овцы бегут во все стороны. Их не спасет ни жар дня, ни укромная темнота ночи. Лишь собственные ноги. И стоит одной угодить в зубы, — женщина вздрогнула, старательно отводя взгляд от толпы, — и она обречена… Не найдется ни одного барана, который смог бы забодать того, кто пришел за своим. Хотя рога их тверды и крепки, а шерсть толста.       Собравшаяся толпа безмолвствовала. Огонь плясал на лицах жертв по мере того, как старший из вождей неспешно вышагивал перед их шеренгой и отрывистыми движениями выдергивал со ртов кляпы. Мерной дробью из чьих-то рукавов просыпалось зерно и бобы, припорошенные землёй.       Кто-то, стоящий рядом с Нахиром, сглотнул. Он сам почувствовал, как рот наполняется слюной, а живот, недавно отвергнувший пищу, призывно урчит. Эска говорил размеренно и необычно долго, и, казалось, сама громадина Дома внимает и ждет его дальнейших слов. У Нахира не было сомнений — прямо сейчас, здесь, слово вождя определяет их судьбу.       Вынесет ли наказание за учиненный разбой и убийства? Одобрит ли? Закроет ли глаза?       — Летом мы уподобляемся овцам, едим траву и плоды, что дает земля. Настала зима, и народ превратился в волков, что грызнут друг друга. Солнце скрылось, и огонь — его единственный посланник. Рассвет не наступит, покуда не свершится справедливый суд — не твои ли слова это, жрец?       — О чем он говорит? — прошептала мать Нахира. Рядом еще вдруг очутился Радим, обхватив сильными пальцами его предплечье, предугадав возможный рывок. Нахир смотрел только на помост.       — Я всё правильно говорю, жрец? — вторил ей сам вождь.       Джеймс молчал и смотрел на кончик эльфийского кинжала, отблеск на светлом острие — единственную крохотную звезду в этом море темени, где противоборствовали вера и рассудок, эдакие пляшущие тени на стене и порождающий их зажжённый факел. В первобытном обществе тот, кто держит в руках огонь — главный, вспомнилось ему. Но на лице Джеймса-Бэды не было ни тени превосходства. Он ведь совсем не Прометей, даже не последний из титанов. Всего лишь человек.       — Сие будет последнее жертвоприношение на этой проклятой земле. Суд во славу Владыки.       Так сказал Бэда, выбрав кинжал.       Женщина с белыми кудрями вскрикнула в ужасе, когда упали перерезанные верёвки. Нахир подавил свой следующий вопль — когда жрец, схватившись в неравной схватке с третьим сыном Эски, был брошен в огонь.

Вот я — гляди! Я создаю людей, Леплю их По своему подобью, Чтобы они, как я, умели Страдать, и плакать, И радоваться, наслаждаясь жизнью, И презирать ничтожество твое, Подобно мне! © Прометей, И. В. Гёте