Апология жизни

Что-то неуловимое, но навязчивое, до этого момента витающее в воздухе и шипами впивающееся в бронхи при каждом осторожном вдохе моментально пропадает и перестает ощущаться, когда он, раздирая слипшиеся губы, проговаривает эти слова. Требуется пара секунд, чтобы попытаться осмыслить то, что он хотел бы произнести дальше, но Дазай понимает, что это бесполезно — сейчас он желал говорить обо всём подряд, обо всем, что хоть как-то терзало его за последние дни. Рядом не было Одасаку, который бы посмеялся и поддержал излишне мягко и заботливо, не было даже Мори, который мог бы дать ему покровительственный совет. Были он, пустая комната и смутные планы на то, что ему в ближайшие несколько минут нужно сделать. Волна дрожи прошла по всему телу, стоило заманчивой мысли четко сформироваться в голове. Он поднял голову и сощурился, почувствовав раздирающую грудь тошноту. С сиплой усмешкой, разрывая его изнутри, наружу лезло нечто мерзкое и страшное, нечто, пожирающее остатки здравомыслия. Дазай тихо взвыл, не останавливаясь до тех пор, пока в легких не закончился кислород, а грудную клетку не сжали железные тиски. — Мама, — на первых же звуках ему приходится воспользоваться всем своим самообладанием, чтобы не вернуться в прежнее истеричное состояние, — я никогда в жизни не видел ни вас, ни Бога, поэтому не осуждайте меня за то, что исповедуюсь я сегодня именно вам, — Дазай нервно дерет заусенец на пальце, спиной сильнее упирается в комод. — Я нахожусь в затруднении. Мне тяжело контактировать с людьми, пить, есть, наслаждаться тем, что есть вокруг меня. Я не буду скрывать хотя бы сейчас, что в данную секунду мне до боли чужды привычные чувства, такие, какие испытывала каждая сволочь, оформлявшая надо мной опеку, какие я вижу всегда в глазах Одасаку при разговоре со мной, какие есть у остальных. Может быть даже больше — я не могу их понять. Мышцы ног напрягаются. Дазай хмурится и кладет на бедра руки, стараясь взять собственное тело под контроль. Непривычно сдаваться во власть необоснованной тревоге. Никто не умер; он вовремя понял, что может случиться. Сейчас у него было самое ценное — время, чтобы предотвратить катастрофу. Не было ни единой причины бояться. Злиться — да, но страх был иррационален. — И я слишком много раз за прошедшие сутки позволял себе не понимать, так много, что это стало последней каплей. Не стоит лгать так же, говоря, что вы не виноваты в этом. Если бы, быть может, вы однажды не пропали из моей жизни, то всего этого бы и не произошло. А я ведь даже не знаю, как вас зовут. Но верьте, я искренне благодарен вам, мама, совсем-совсем как Богу, правда, только за то, что вы дали мне жизнь. Мне так нужна сейчас ваша помощь, всё, что теперь ежесекундно одолевает меня — бесконечные сомнения в собственном здравомыслии. Я чувствую, как схожу с ума всё больше с каждым днем, схожу с ума так быстро, что даже не успеваю понять, почему. Всё так удачно повернулось, что я, фактически ещё ребенок — вдумайтесь, мама, мне всего семнадцать, — стал заряженным пистолетом в руках тех, кому надо из него стрелять. Смешно, не правда ли? Дазай втягивает воздух сквозь зубы и встаёт, опираясь одной рукой на комод. В глазах темнеет. Он с трудом выпрямляется и ждет, пока чувство дезориентации отступит, ощущая боли в шее и коленях. — В моём возрасте заканчивать бы старшую школу, верно? И все же наплевать; мне лишь главное, чтобы руками детей не проливалось крови. Но вы не подумайте, я не сожалею о своих убийствах, мама, — продолжает, — как не буду сожалеть о том, что планирую в дальнейшем. Попробуйте понять, мама, ведь с самого детства не имел я выбора и знаю только единственное, что мне важно — благо Порта и босса. В отражении зеркала над комодом он видит свой потухший взгляд и мрачно улыбается. Кивая вслед своим мыслям решительно заявляет: — Я искренне верю, что Мори-сан ведёт нас по верному пути, и что поручения, данные им, всецело правильны. Да, аморальны, быть может, скажете вы, но что есть мораль, коль все мы рано или поздно будем там? А потому считать свои помыслы кощунственными имею право только я. И мне не только нельзя смотреть в иную сторону — я не хочу делать оного. Мне кажется, я эгоист, но не помню, чтоб был выращен таковым. Это что-то врожденное; черта характера, которую не вытравить даже ежедневной дрессурой. Но, возможно, мама, все это было внушено, добавляет про себя, во время детской непосредственности и доверчивости так легко поддаться соблазну и обмануться чужими словами, если бы вы только знали! — Одасаку всегда рассматривает варианты, Анго между ними мечется, а я на фоне них лишь своенравный ребенок, лбом упершийся в единственно верное с его точки зрения решение. Мне надо обсудить с вами все, что лежит у меня на душе прежде, чем мы попрощаемся, поэтому я не желаю долго задерживаться на омерзительном факте моей запутанности, хорошо? Ожидаемо, ответа он не получает. Пальто — подарок Мори — падает с его плеч на пол так спокойно, будто и не лежало на них никогда, и Дазай наступает на него ботинками, не обращая на это ни малейшего внимания. Он открывает верхнюю полку комода и впервые в жизни нерешительно вытягивает спрятанное в ткани тонкое, любовно отполированное собственными руками лезвие. В сознании всё мутнеет в тот миг, когда он видит в отражении металла своё искаженное лицо, но губы продолжают упорно выстраивать из слов предложения. — В отсутствии выбора всегда начинаешь видеть разные пути отступления, — вздыхает Дазай, крепче сжимая в ладони металл, — поэтому на любом задании не стоит забывать правило первое: загони противника в безвыходное положение и обнаружь все появившиеся возможности спастись раньше него. Но вот в чём проблема этих несомненно гениальных стратегических размышлений — у Оды и Анго выбор есть, пускай он очень труден и требует от них жертвенности. Но в то же время, у них есть и пути отступления. У меня же, — он едва подрагивающей рукой поднимает лезвие на уровень глаз, — выход всегда только один. Опять один. Какие жертвы мне надо приносить судьбе, если единственной её жертвой всегда оказываюсь я! Зачем тогда всё это?! В его квартире двери совершенно не скрипят только по причине не износившейся новизны своих креплений. Ванная у него обставлена ещё более скудно, чем остальная квартира — здесь кроме двух полотенец, щетки, пасты и единственного шампуня больше ничего не было. Ванная и раковина сиротливо стояли напротив друг друга, своей белизной контрастируя с черной плиткой на стенах. Единственное, что выдавало в них хоть какое-то присутствие жизни в доме — крохотный розовый след от запекшейся но не смытой до конца крови, проходящий по бортику ванной. Дазай закрыл сток и потянулся к холодному металлу вентиля горячей воды. Как только вода полилась, он отрегулировал её температуру, сел на бортик и стал терпеливо ждать. — Понимаете, в чем дело, — продолжил говорить он, — у меня есть теория, что ни один человек не может убить того, кто ему близок, но сам определяет свой круг близких людей. К примеру, личность социализированная внесет в этот круг как минимум человек пятьдесят, сорок из которых даже не будут общаться с ней ежедневно. Менее активные в обществе, думаю, скажут про свою семью и близкого друга. А если бы мне предложили убить Одасаку или Анго, обвинив их в предательстве, я бы согласился. Что теперь, нельзя назвать меня человеком? Или же я просто совсем один? Но ведь Поль был прав, всем нам приходится делать что-то под гнетом обстоятельств, и даже самый добрый в мире человек убил, если бы от этого зависела его жизнь. Или, скажем, хватит ли мне сил поднять пистолет на Мори-сана? Не слишком ли многим я ему обязан? И я останусь, абсолютно точно останусь человеком, даже если сделаю это. Потому что абсолютно всех людей сковывает что-то такое, что заставляет нас думать о лишении собственной человечности. Какая к черту разница, если я такой же, как все, просто с одним трупом на руках? Дазай откладывает лезвие, подцепляет пальцами булавку у запястья левой руки, фиксирующую бинты, и осторожно вытягивает, стараясь не повредить прежде времени тонкую кожу. Затем он тягивает с шеи галстук, отправляет его на пол, и только после этого возвращается обратно к бинтам, любовно разматывая их. Как только они, извиваясь белыми змеями, падают поверх чёрного шёлка галстука, Дазай забывает об их существовании навсегда. Он всё ещё продолжает сидеть на бортике ванной и меланхолично наблюдать за набирающейся водой. — Мама, я уже сказал вам, что верю в курс мафии и верю в то, что её заветы верны. Да, я слышал, и не раз, про баланс правящих сил Йокогамы и сдерживающую сторону в виде Детективного Агенства. Не могу отрицать, что ясно вижу здравое зерно во всём этом. Но сейчас больше всего я боюсь совершить один импульсивный поступок, который непременно совершу, если не смогу себя сдержать. Нарушу равновесие, понимаете? Я верю в Порт, даже если когда-нибудь покину его и буду утверждать обратное. У меня нет выбора не верить. Но мысль, которая появляется у меня в голове всё чаще и не дает мне спокойно спать… она пугает меня до дрожи. Я не хочу быть тем, кто разрушит все своими руками. Не хочу, чтобы меня ненавидели. Ванная оказывается наконец заполнена больше, чем на две трети и Дазай выключает воду. Стоит приглядеться и можно увидеть едва различимые столбы пара, исходящие от неё. Он опускает правую руку в воду, проверяя температуру. Бинты на руке противно липнут к коже, пропитываясь водой. — Видите, как я слаб? — смеется он, — Я даже не могу вслух произнести то, что ломает меня на протяжении недели. Потому что произнести такое — значит обречь себя на конец. И вместо этого совершаю импульсивные по сути своей поступки. Дазай вытаскивает руку из воды, тянется к отложенному лезвию и сжимает его в кулаке, рывком вставая с бортика. В его глазах мелькает мрачная решимость. — Мама, — твердо говорит он, взяв голос под контроль, — совсем скоро я буду беседовать или с Богом, или с Дьяволом. Это будет мой последний диалог, кто бы из них не был моим собеседником. Мне очень жаль, что я так и не смог рассказать вам всего, но причина ясна: я презираю и ненавижу вас, мне стыдно, что я именно ваш сын и, будь у меня возможность, я достал бы вас из-под земли, чтобы убедиться, что вы умрете в страшной агонии от моих собственных рук. Знайте, где бы вы сейчас ни были: это был наш первый и последний диалог. Больше вы моего голоса никогда не услышите. Разойдемся так, будто вы любили меня всю жизнь, а я был отвратительным сыном, хорошо? Прощайте, мама. Возможно, в следующей жизни мне будет суждено полюбить вас. Дазай носком одной туфли придерживает сзади другую и вытаскивает из них по очереди ноги. Сжав веки до кругов перед глазами, он сглатывает и заносит ногу над ванной. Шагать в воду в одежде — идея глупая и неприятная, но Дазаю не впервой. Подождав, пока ноги окончательно вымокнут, а брюки второй кожей прилипнут к нему, он садится в воду и погружается в неё полностью, оставляя на поверхности лишь голову. Умиротворение разливается по его телу в тот момент, когда тепло охватывает все его естество. Никакой решимости больше не осталось, она покинула его там, далеко за белоснежной стеной. Здесь в игру вступили смирение, спокойствие, радость и трепет перед предстоящим таинством, которое Дазай собирался разделить вместе с самим собой. Черта вседозволенности пересекала здравый смысл и все страхи. — Я видел смерть моей приёмной семьи так близко, будто сам был их палачом, — шепчет он, — но эта смерть была оправданной, они её заслужили. А потом, помню, был мальчик, как же его звали… совсем забыл. Он тоже умирал у меня на глазах, но умирал так мучительно, что я готов был заплакать и разделить с ним его боль. Мори сказал, что я большой молодец, что так и надо было быть таким равнодушным, что это правильно. Но секрет, который я так ни с кем и не разделил, был в том, что равнодушным я так и не смог быть. После этого наконец научился. Не будь этого мальчика, может однажды у меня бы дрогнула рука и кто-нибудь убил бы меня. Это всё было правильно, потому что спасало мне не раз жизнь после. Так надо. Он волновался и ждал, пока уверенность возрастет в душе с такой силой, чтобы не дать сделать предательский шаг назад в ту секунду, когда это будет уже невозможно. Хуже всего по его мнению было захотеть жить, уже находясь в точке невозврата. — Они назвали мою способность «Исповедь неполноценного челока». Иронично, учитывая, что относительно моего дара неполноценными были они. Я человек. Человек, кем бы они не пытались меня выставить в чужих глазах, каким бы монстром не нарекали из раза в раз, я всё ещё нормальный человек. Дазай наконец решается и вытаскивает руки из воды. Они в миг начинают замерзать — контраст между температурами в его квартире и в воде был слишком большим, чтобы не ощущаться. Лезвие тоже намокает — наверное, заржавеет через несколько дней, если его не найдут раньше, думает он. Проступившие на тыльной стороне ладони вены глядели на него с немым укором. На короткий миг показалось, что что-то незримое, тенью присутствующее в квартире, удрученно вздохнуло, провожая взглядом ход лезвия по направлению к другой руке. Синева, вьющаяся под кожей, начала двоиться перед глазами. Он коснулся остриём кожи, нажал с силой, пока первая капля крови не проступила наружу. Дазай замер, а вместе с ним, кажется, замерло и время вокруг. Он испуганно распахивает глаза, не отрываясь глядя на алую каплю, скатывающуюся по его руке. Как только она достигает воды и растворяется розовым пятном, к нему возвращается возможность двигаться. Кажется, стук его сердца был слышен на весь дом. Нерациональные тревожные мысли бьются в сознании и из последних сил заставляют дернуть казавшуюся такой непреклонной, как судьба, руку. Дазай с трудом усиливает давление, переступая через животный страх удлиняет порез. — Что я творю, — выдыхает он беззвучно и непроизвольно нажим становится ещё сильнее, — Боже! Паника и разочарование затапливают его волной. В животе скручивается чувство страха, адреналин впрыскивается в кровь с удвоенной силой и обдает его холодом с ног до головы. — Смогу, смогу, смогу, смогу, — исступленно бормочет Дазай, повторяясь в этом десятки раз подряд, так, будто после двадцатого раза наконец будет полностью в этому уверен. В только разодранном прежними криками горле снова рождается истошный вопль отчаяния, моментально угасающий во всхлип и беззвучный смех, — почему?! Он ещё одним плавным, но по-мясницки грубым росчерком разрезает предплечье вдоль вен и швыряет лезвие в стену. Звук металла, бьющегося о плитку ни капли не отрезвляет. Дазай трясущейся рукой, которая секунду назад держала полоску металла, выдергивает пробку с четвертой попытки и под звуки утекающей воды бьет кулаком свободной от бинтов руки по бортику ванной снова и снова, вскрикивая после каждого удара, пока он не начинает холодеть от боли и онемения. Сознание утекает быстрее, чем песок между пальцев. На глаза наворачиваются слезы отчаяния. Сейчас и был тот самый последний момент, когда назад поворачивать уже нельзя было — все закончилось бы в таком случае ещё хуже, чем могло. Рецепторы постепенно начинали сходить с ума. С бешеной улыбкой, закрыв глаза, Дазай откинулся на бортик ванной, наслаждаясь чувством эйфории, растекающемуся по всему телу. — Они меня недостойны, — изнуренно, теряя связь с реальностью, растягивая каждое слово, говорит Дазай, — никто из них не достоин знать, что я умер, не достоин видеть мой труп, никогда я не позволю им злорадствовать над моей могилой. Потому что, Ода, ты прав, все, кому я подарю звезды с неба — сгорят в их огне. Но ты ведь знаешь, что я преподнесу их в дар только страждущим? А Поль, которого сломила система, открыл мне глаза на жизнь. Ломай систему сам, и тогда останешься в безопасности! Замечательная идея, правда? Последние капли розовой воды пропадают в стоке и только тогда Дазай всем телом откидывается на бортик ванной. Вместе с ликованием приходит уверенность и обманчивая осознанность. Адреналин, лишь секунду назад ядом разливавшийся по его венам, будто бы по щелчку пальцев пропадает. — Нахер всех! — радостно вскрикивает он, — Я наконец понимаю! И перед глазами наконец окончательно темнеет. Всё ещё чувствуя, как кровь неприятно разливается по его коже, Дазай падает в спасительный сон, радуясь тому, что не увидит завтрашнее утро. * Акутагава перевел взгляд на часы. До полночи оставалось ровно три часа, значит, для него медленно наступало основное рабочее время. Ночные смены заставляли его больной организм излишне напрягаться, поэтому брал он их нечасто, только тогда, когда получал приказ свыше. Хвала богам, они приходили всё реже и реже: его наставник предпочитал работу исключительно со своим личным отрядом, обращая на ученика всё меньше и меньше внимания с каждым днем, а Мори-сан редко требовал его помощи, хоть, как Рюноске часто говорили, и ценил его. Пока ещё невостребованное черное пальто, скрывающее в себе расёмон, лежало на кровати, приятно контрастируя с белым постельным бельем. У него дома было спокойно и совсем немного даже уютно. Гин, приходя к нему время от времени, наводила здесь свой порядок и вдыхала в это место жизнь. Здесь два раза появился и наставник, вернее, Акутагава сам притаскивал его сюда, полумертвого, чтобы спешно обработать и неаккуратно зашить раны, полученные на заданиях. Сделать всё, только бы продлить наставнику жизнь до приезда Мори-сана. Акутагава честно старался любить всё, что не было связано с Портом, и это было очень тяжело, на самом деле: с Портом была связана почти вся его жизнь. Лишь клочок свободы, в который он никого не пускал, кроме родной сестры — его собственная квартира, последним оплотом защищал его личное пространство. Рюноске ревностно охранял всё что принадлежало ему, что вызывало в нем какие-то чувства, без разницы, какими бы они не были: положительными или отрицательными. До те пор, пока оно вызывало в нем эмоциональный отклик, оно было ценным, нужным и правильным. Поэтому он привык ловить на себе косые взгляды после любого прилюдного диалога с Дазаем. Поэтому он и продолжал ходить за Дазаем по пятам, внимая каждому слову своего семпая. Да и какое право он имел не уважать этого человека, когда тот вытащил его из Трущоб и поставил на ноги? Чуя мог сколько угодно пытаться вбить в него разум и называть его собакой — Акутагава будет соглашаться с этим вплоть до своего последнего вдоха, потому что, чёрт возьми, да, он был преданной собакой своего хозяина, который пускай и не давал питомцу ласки, но сделал достаточно сильным, чтобы тот мог самостоятельно заботиться о себе. Однако всё же Чуя спросил его о том, что оказалось тесно переплетено в его сознании с потаёнными страхами. Он ответил, что убьёт свою сестру при надобности, а чуть позже посмел ляпнуть в лицо наставнику, что убьёт и его. Сказанное Дазаем «неверный ответ» сплелось с размышлениями о сестре и вылилось в один огромный вопрос. Сможет ли он в принципе убить кого-то из близких ему людей, если появится такая необходимость? Но окунаться в размышления о своей жизни сейчас хотелось меньше всего — он рисковал завязнуть в них до конца вечера. Работа не ждала, до зданий Порта ехать от его дома приходилось больше часа, а Дазай каким-то чудесным образом умудрялся всегда приходить вовремя только тогда, когда сам Акутагава опаздывал. Честное слово, ещё немного, и Рюноске уверует, что у его наставника на самом деле имелись в арсенале целых две способности. Исполнитель правда его взволновал. Сцена с работницей архива, вынудившая его стать невольным наблюдателем и палачом, оставила Акутагаву в заблуждении. Никогда раньше Дазай не вёл себя так легко читаемо при нём, не делал столь грубых в своём подтексте высказываний, не позволял фривольное обращение к себе и точно не отдавал прямой команды на убийство средь бела дня того, кто и умирать-то в принципе не должен. Акутагава не сомневался, что она бы в любом случае покинула этот свет, но это должно было произойти не раньше, чем за ней официально бы явились с приказом босса в руках. Пожалуй, самым настораживающим был последний заданный наставником вопрос. И Акутагава до того самого момента был абсолютно уверен — ему хватит сил направить пасть расёмона в сторону своего учителя, чтобы не произошло. Он был воспитан так, чтобы уметь моментально закрывать глаза на предполагаемую жертву, игнорировать её, как личность. В момент удара расёмоном ему становилось всё равно, кто перед ним: ребенок, женщина, или друг, с которым они пять минут назад делили один обед на двоих. Но стоило вместо призрачного кого-то представить лицо сестры или наставника и теперь он сомневался даже в этом, казалось, неоспоримом прежде факте. Минутная стрелка сдвинулась, выставив девять часов и пять минут. Рюноске встряхнулся, начиная думать о чем-то отвлеченном, и стянул с кровати пальто, быстро засовывая руки в рукава. Надо было выходить. Благо, Йокогама никогда не имела особых проблем с общественным транспортом. Это радовало: если всё приходило вовремя, а пробки были не слишком долгими, то дорога на работу значительно сокращалась. Прежний Акутагава даже не думал, что в свои четырнадцать, будучи подростком, уже будет с уверенностью заявлять — он работает, ведет взрослую жизнь, и… … всё ещё по-детски прокручивает слова Дазая в голове, пытаясь понять, почему бы он не смог убить его, если бы узнал о предательстве. С работой приходила и унылая рутина, которой было тяжело избежать даже в таком непредсказуемом месте, как Порт. Со стороны всё казалось наполненным адреналином, но после первых же квартальных отчетов, которые Акутагаве волей-неволей пришлось научиться писать (Дазай слишком нагло сваливал на него ещё и свою документацию, но Рюноске молчал, зная, что это позволит Исполнителю сконцентрироваться на делах насущных), этот мираж разбивался на тысячу осколков. Многие прохожие на него косились, будто подозревая в чем-то. Рюноске ненавидел подобное внимание к своей персоне, первое время считал собственной паранойей, но чуть позже понял, чем оно вызвано. Он всё ещё выглядел со стороны как болезный ребенок, несуразно передвигающийся в неподходящей ему по размеру одежде и кашляя так, будто вчера подхватил воспаление легких. Не говоря уж о мозолящих глаза плакатах розыска в отделении полиции. На его счастье, Йокогама была слишком густо населена, чтобы кто-то в принципе обращал внимание на эти жалкие попытки полиции найти его. Даже сами сотрудники полиции нередко не замечали его в упор, патрулируя улицы. Телефон в кармане завибрировал. Акутагава достал его из кармана пальто. Невольная легкая улыбка заставила уголки губ дернуться наверх — Гин напоминала ему купить свежее молоко, чтобы приготовить согревающий напиток для горла. Рюноске откашлялся в кулак и мысленно отметил, что ему нужно будет зайти в ближайший круглосуточный, как только он освободится. «Так что бы ты сделал, а, Акутагава?» Издевательски звучит у него в голове, заставляя снова забыться в воспоминаниях. — Да что я мог бы? — беззвучно смиренно выдыхает он, чтобы не привлечь к себе внимание окружающих людей. Он должен был убить. Обязан — таковы правила Порта, к которым сам же Дазай приучивал его на протяжении нескольких лет, которые запомнились ему только вместе с нескончаемым потоком боли и унижений. Не то чтобы он, поток, прекратился, Рюноске сам исправно просил уделить ему хоть немного времени для тренировок, зная, к чему это приведет. Но негласный устав мафии ему пришлось зазубрить раньше любого защитного приёма. Всё было донельзя просто и обоснованно. Не было таких преступлений против Порта, которые бы не карались одним-единственным путем — смертью. Такое правило держало мафию на плаву во время участившихся полицейских облав, когда министерство по делам одаренных наконец занялась эсперами Порта. Ни одна шестерка в это время не посмела открыть рот и указать местонахождение никого из верхушки. Это вгоняло всех эсперов, которые работали на Порт в бесконечную колею, выбраться из которой могли только самые смелые духом, да и то, надолго их обычно не хватало — люди Озаки, говорят, могли достать из-под земли любого, а если и они не помогали, то за дело брался исполнительный комитет. Едва ли до этого, конечно, доходило. Озаки-сан работала безупречно. В ответ на бесконечную преданность и жертвенность простых людей, эсперам приходилось вкладывать всех себя в работу. Накахара Чуя, слышал Рюноске, в первые же дни работы со своим личным небольшим отрядом, смог убедить всех вокруг, что заботится о каждом его члене. И правда — судя по последним данным, смертность среди тех, кто работал с ним, стремилась к абсолютному нулю. Это поразило Акутагаву и поселило в его душе корни уважения к Чуе. Бесполезные Порт тоже не покидали и не предавали. Им было незачем. Как правило, уходили лишь те немногие, кто был важен для организации и нес с собой какую-то информацию. Таких Акутагава видел и не раз. Один из первых убитых им собственноручно был таким перебежчиком. Нёс с собой практически бесполезную для правительства информацию, но правила оставались правилами, иначе никак нельзя было держать прекрасную статистику, которую исправно имела мафия. Играть на два фронта было уделом единиц: находиться ежедневно в предаваемой тобой организации было огромной нагрузкой на нервную систему. Среди шпионов были некоторые, находившиеся под постоянным наблюдением. Те, кто отдавал конкретную информацию в руки чужаков по приказу босса. В силу своего звания, Акутагава не имел права знать, кто конкретно был подконтрольным шпионом. Эти люди были одними из самых ценных и зачастую являлись слабыми эсперами — ни один адекватный человек не поверит, что человек без способности умудрился залезть в информационные архивы Порта и уйти незамеченным. Поэтому роль в огромной машине мафии для слабых эсперов была практически предрешена с момента их попадания в организацию. Был и третий вид предателей, те, кто убили старшего по званию. Это, конечно, звучало как нечто из области фантастики, потому что убить эспера было не так-то просто. Убить вышестоящего эспера — практически невозможно, эти люди не даром получали звания командиров. За всё то время, пока Рюноске состоял в мафии, не произошло ни единого случая убийства высшего по званию. В принципе, это делать было некому — если кто-то и грызся постоянно между собой, так только исполнительный комитет. Стоило боссу сказать им и они сразу же успокаивались: никто всерьез не хотел терять своего места. Дазай, думает Акутагава, будучи предателем, (если бы он им был, резко поправляет он себя в мыслях), стал бы вторым типом: ушел бы с информацией, спасаясь от преследования ищейками Мори. Ему бы с легкостью это удалось, зная все подводные камни изнутри, навигацию строить проще. Но что в таком случае хотел от него наставник, задавая этот чудовищно проблематичный с моральной точки зрения для Рюноске вопрос? Намекал ли он на что-то? — Разумеется, нет, — бормочет Акутагава. Как вообще можно позволить себе такие мысли, корит он себя мысленно. Это совершенно невозможно. Едва не пропустив свою остановку, будучи погруженным в мысли, Акутагава встрепенулся и выбежал наружу, нервно поправляя рукава рубашки. Ждали ли Дазай от него положительного ответа и сказал, что тот неправильный, только из вредности и желания в очередной раз указать ему его место? Для чего в принципе надо было задавать его через несколько минут после убийства информатора правительства, пока её труп медленно остывал между ними? Просто посмотреть на его реакцию и в очередной раз потешить своё эго? Конечно, Акутагава понимал, насколько великой глупостью может оказаться попытка прочитать между строк что-либо в словах Дазая Осаму. Но пока у него было время тревожиться, он искренне не мог отвлечься на что-либо другое. Честное слово, ещё немного, он сойдет с ума и попросится к команде пыток и допросов, чтобы хоть чем-то заглушить терзания внутреннего голоса. Для начала надо было научиться пытать, но Дазай говорил, что в этом невелика наука, так что за это он был спокоен, если бы конечно решился на подобное, расёмон легко воспитывался и адаптировался. Желтый фонарный свет медленно растворялся в багряном освещении высоток. Вместо него Акутагава видел кровь, брызнувшую на асфальт после того, как голова женщины упала на землю. Расёмон не поглощал всё до самого конца. Ему, вероятно, стоило бы просто проткнуть жизненно важные органы, чтобы наставник успел задать ей последние вопросы или высказаться перед ней. Отчего-то страх, затопивший его из-за непредсказуемости и внезапности приказа, нашептал ему именно отделить голову от тела. Мозги в этой головке работают удивительно быстро, говорит наставник в его голове. Акутагаву перетряхивает. Точно, вероятно это и послужило спусковым крючком для того, чтобы его подсознание решило всё за него. Дазай пытался понять, есть ли у людей предрасположенность предавать в пользу той или иной стороны, но Акутагава так и не понял, нашел ли он взаимосвязи. Дазай выслушал, что у неё есть семья, воспринял это так обыденно, будто и не думал о её смерти. Дазай поблагодарил её за ответ так искренне, будто нашел ключ к загадкам вселенной. Так, как ни разу не благодарил его, чтобы он не делал. А потом заставил Рюноске убить её. И преподал ему очередной урок. Снова опустил его до уровня ничтожества. Акутагава остановился, поднял ладони на уровень своих глаз и внимательно посмотрел на них. Да, теперь он понимал. Всё становилось ясным, как день. Осаму Дазай был одинок и искал кого-нибудь, кто встанет на его сторону, если всё обрушится. Но он и не собирался рвать окружающую действительность. Он просто хотел показать Рюноске, что разрывается изнутри. Скольким людям помимо него он показывал это? Акутагава верным вассалом не оказался, не прошел проверку шоковой ситуацией, не присягнул на веру сразу же, как феодал раскрыл для него самые потаённые уголки своих владений. Оказался истинно глупым, чтобы понять и вовремя подчиниться. Он моргает, выпадая из оцепенения и продолжает движение к высотке. Жгучее чувство стыда залило всё его нутро. Акутагава необычайно ясно чувствовал, как его щеки разгораются алым. Хриплый кашель, зародившись в глубине легких, быстро нашел выход, причиняя колющую боль. К ночи влажность на улице увеличивалась. Акутагава сильнее запахнул пальто, привычно проверил готовность расёмона и двинулся дальше. Он не хотел, чтобы что-либо ещё вызывало в нем ассоциации с тем днем. Это был его грандиозный провал и ему срочно надо было найти способы извиниться перед наставником. Акутагава вздохнул и посмотрел на здания Порта. Это будет длинная ночь. * Коё перевела взгляд на часы. До полночи оставался всего час, ей пора бы уже начать собираться домой, а она всё ещё погибала под документами. Озаки опасалась переводить взгляд на зеркало, чтобы не ужаснуться собственному помятому виду. Чуя, сидящий напротив неё, выглядел ничуть не лучше. Красная, подобранная ему вместе с остальным гардеробом лично Коё рубашка, отвратительно смялась. Озаки бы нашла в себе силы сказать об этом воспитаннику, но не было никакого проку. Накахара бы вздохнул и углубился бы обратно в чтение предоставленных ему из архива материалов. Озаки прекрасно знала, что информация о подпольной торговле Порта не претендовала на звание увлекательного романа, но так надо было. Она растила из Чуи прекрасного руководителя, претендента на роль правой руки босса. По крайней мере, она очень надеялась, что однажды Накахара произведет на Мори достаточно хорошее впечатление своей начитанностью, верностью и энтузиазмом, чтобы пошатнуть позиции мальчика-вундеркинда рядом с креслом Огая. Где ему было не место. А вот Чуя вполне заслуживал там быть. Чуя был эмпатичным, сообразительным и умным. В противовес зацикленному на своих планах Мори, он стал бы прекрасным советником. Ему не надо было изощряться в умении сдирать кожу с живых людей или строить планы, где каждый неочевидный ход через несколько секунд становился пустяком на фоне следующего, ещё более вычурного в своей гениальности. Чуе вполне достаточно было быть собой, чтобы завоевывать сердца работников Порта. Коё вполне готова лично избавиться от Дазая, чтобы подарить своему воспитаннику его место. В душе теплилась надежда, что без социопата во главе исполкома и рядом с креслом босса, курс мафии бы пошел в иную сторону. Вне зависимости от того, каким бы умным не был Осаму, он был психопатом, наличие которых в мафии пускай и ожидалось всеми непосвященными, но на деле лишь вредило. Она не могла ничего с этим сделать, поэтому приходилось проглатывать и смиряться. Чуя стал редким шансом наконец отомстить. Озаки бросила на Чую полный нежности взгляд и снова опустила его в бумаги. К сожалению, он не остался незамеченным. — Что-то случилось, Ане-сан? — обеспокоенно спросил Накахара, моментально отрываясь от чтения. — Нет-нет, — поспешила успокоить его Коё, оставляя подпись на документе, — У тебя хорошая интуиция, однако не волнуйся, дорогой, ты можешь вернуться к чтению. — Но я почти закончил, мне осталась пара папок и, думаю, сейчас вполне можно сделать перерыв. Вы выглядите очень уставшей, — Чуя смотрит на неё практически умоляюще. Ластится интонациями голоса, выпрашивая перерыв. Оценивая его замученное состояние, Коё перебарывает сама себя и соглашается. — Ну хорошо, но только на двадцать минут. Нам нужно закончить с этим как можно раньше, чтобы пойти домой и отдохнуть. И, ради всех богов, не говори больше ни одной женщине этого мира, что она выглядит уставшей. Ты не представляешь, как это оскорбляет. Чуя непонимающе моргает. — Женщины странные, Ане-сан, — наконец, произносит он, — почему это плохо? — Соглашаюсь с этим каждый день, который проживаю в своём теле, дорогой. Не стоит в принципе акцентировать внимание на том, как женщины выглядят. Она с трудом поднялась на ноги, качнулась. Для того, кто должен быть всегда в боевой готовности, Озаки слишком запускала себя в периоды сдачи отчетности. Но её организм действительно не был приспособлен к многочасовому сидению на одном месте и монотонному проставлению подписей на практически идентичных документах, а так как деваться было некуда, она слабовольно позволяла себе расслабиться. — Может мы выпьем кофе? — предлагает Накахара, спешно подавая наставнице руку. Коё благодарно её принимает и они вдвоём неторопясь выходят в коридор. — Конечно, дорогой, надеюсь, в этот раз не тот отвратительный, м? Чуя неловко смеётся и заметно краснеет. — Нет, Ане-сан, я больше не совершу такой ошибки и не стану просить у секретарей растворимый. Хотя, мне кажется, что я просто неправильно его заварил. Они его нахваливали. Озаки, тратя остаток сил на мимику, изображает на своём лице игривую скорбь. — Тот кофе и правда был отвратительным, ты делал всё верно. Я как будто выпила растворенный в воде песок. Они и правда посмели его хвалить? ‐ Ну, они не привередливые, Ане-сан, куда им деваться. Секретари, я слышал, высиживают тут побольше нашего. — В отличии от нас, бумажки являются их основной работой. — отмахивается Коё Чуя, почувствовав грядущий перерыв в приятной компании, явно оживился, не скрывая своей радости. Он был и правда чудесным. Одним из лучших её воспитанников, и Коё готова была сообщать об этом боссу хоть ежедневно, выдерживая его бесконечные насмешки по этому поводу. Накахара всё ещё не был принят сотрудниками настолько полноценно, чтобы ему доверяли. Но он делал большие шаги в сторону дружбы с коллегами. Чуя быстро нашел контакт с другими её воспитанницами: Гин и Кёка недолго присматривались к нему и сначала не желали принимать за своего, но это со временем прошло, хоть до сих пор невооруженным глазом было видно, насколько Накахара смущается и напрягается в чисто женской компании, в которую его насильно опустили. Несомненно, женщины вокруг него оказали на личность кардинальное влияние. Накахара перестал быть угловатым подростком в боги знают откуда добытой одежде. На её глазах он быстро возмужал, расслабился, стал тактичным и более уступчивым, научился тщательно следить за собой. И всё это она уже не раз рассказывала Мори в надежде на его понимание — юноше наконец нужна свобода, чтобы он мог всего себя отдать Порту. Но Мори был непреклонен. Она прекрасно понимала, Дазая тот будет ценить до последнего, то, что выращено собственными руками, ощущается надежней и безопасней чужого. В тот момент, когда Озаки по-матерински любовалась румянцем на щеках идущего рядом Чуи, живот внезапно скрутило спазмами от неопознанной организмом паники. Коё резко выдохнула сквозь зубы, сдержала болезненный стон и остановилась, слабой улыбкой ответив немому взволнованному взгляду Накахары, который вцепился в её предплечье мертвой хваткой. — Ане-сан? — спустя пару секунд напряженной тишины спрашивает он, — Вам не хорошо? Может, мне сбегать до медиков? — Всё в порядке, это пустяк, — отмахивается Озаки, глубоко вдыхает и держит дыхание задержанным несколько секунд в надежде облегчить боль, — просто съела что-то не то за обедом, вот и мутит. Она пытается убедить в этом и себя, но осознание, что это ложь, не помогает. Нельзя позволить себе чувствовать боль из-за таких пустяков. Видно, что Чуя не поверил ни единому её слову, он всё ещё крепко держится за неё и пытается поймать взгляд её глаз. Чувство тревоги не покидает её ни в тот момент, когда они доходят до маленькой кухни для рабочих, ни даже после, когда Чуя, заботясь о ней, спешно берет все заботы о приготовлении кофе на себя. Коё настойчиво в своих мыслях продолжала списывать всё то на стресс, то на переутомление, подбирая самые разнообразные причины, но одна мысль всё равно не давала ей покоя: у таких, как она, просто так паника возникнуть не могла. Чуя со стуком поставил перед ней чашку. Коё вздохнула и кивнула в благодарность. — Я замучился читать все эти бесполезные подборки из архива, — искренне признается Накахара, пытаясь отвлечь внимание наставницы, переведя тему на что-то отвлеченное, — Ане-сан, если честно, есть хоть одна причина, зачем я должен это делать? — Конечно, — используя диалог с ним, как крючок, чтобы выбраться из своих мыслей, она сразу же с радостью вступает в дискуссию, — тебе обязательно нужно знать всю структуру мафии изнутри, чтобы управлять ею. — Я вас умоляю, Ане-сан, я ничем не управляю! — усмехается Чуя и нервно отмахивается, — Вы можете представить меня — командиром чего-то, кроме собственного отряда? Да у меня в жизни таких амбиций не было. Не нужно мне всё это. — О, — ехидно говорит Озаки и смотрит прямо на него, — неужели? Что же, молодой человек, вам пора будет воспитать в себе амбициозность и стать конкурентоспособным. — Зачем мне это? — Чуя ладонями обхватывает чашку, чтобы согреться, — Меня вполне устраивает то, где я сейчас нахожусь и что происходит вокруг. Рядом с вами, мои друзья… — он осекается и под острым внимательным взглядом наставницы быстро добавляет: — мои бывшие друзья в безопасности. Я делаю то, что нужно Порту… вроде бы. Все ведь довольны, разве не так? Коё, совершив над собой усилие, не даёт ни одному мускулу дернуться на лице при упоминании Овец. Ни в коем случае нельзя дать ему догадаться, что она стала третьей, кто разделил эту тайну. Она так же очень надеялась, что Дазай не знает о том, что она была проинформирована. — Порт — это не про стабильность, молодой человек, — хмуро возражает она, — здесь ты либо рвешься к должности повыше, либо твоей участи не позавидуешь. — Секретари годами трудятся на одной и той же должности, я не вижу никаких проблем, — упирается Накахара. — Они не эсперы. Никто из них не может даже и думать о повышении, лишь десяток простых людей работает с Исполнительным Комитетом, — и, смягчившись, она добавляет: — Выпрями спину, дорогой. Чуя послушно выпрямляется и задумчиво смотрит в свою чашку с кофе, практически пытаясь найти в ней ответы на все его вопросы. — Ане-сан, но мне не доверяют, верно? — тихо спрашивает он. — Нет, — соглашается Озаки, — и то, что ты будешь работать с Дазаем — прямое тому подтверждение. Они вешают на тебя ошейник, боятся. Едва ли я могу убедить их быть менее мнительными в твою сторону. Но босс, как мне кажется, теплеет, так что ты сможешь завоевать их доверие. — Их? — Исполнительного Комитета, — кивает Коё. Здесь все и врезается в Дазая, как понимаешь. Он продолжает утверждать, что ты опасен, но… Коё вовремя осекается и прикусывает язык. Что ей надо было сказать? Рано или поздно Чуя бы сам догадался — просто так он не мог стать «безопасным», доверять ему стали лишь по единственной причине. — …Но, конечно, все они уже понимают, что это не так. Ты оправдываешь возложенные на тебя ожидания. — Дазай, — Накахара морщится, — он всегда такой? — Какой? — усмехается Коё, — Хаотичный и раздражающий? — Вы забыли добавить «мудак», Ане-сан, — ворчит Чуя, но под насмешливо-осуждающим взглядом теряется, — да что?! Коё мягко смеётся. — Да, всегда, дорогой. Именно такой, учитывая твоё дополнение. Но мы терпим, потому что это приносит свои плоды. Да и не можем не терпеть, если быть совсем честным. — Он мой напарник, но мы до сих пор не приняли участия ни в одной совместной миссии и даже не виделись лично. Как будто меня просто не существует. — Посмотри на это под другим углом. Тебе не приходится видеться с ним на регулярной основе, — пытается подбодрить его Коё, — поверь, как только вы начнете совместную работу, ты будешь с грустью вспоминать те дни, которые были свободны от его присутствия рядом. — Но я хочу работать. Я могу, босс уже разрешил использовать способность, а из-за этого… этого… просто вынужден сидеть и перебирать бумаги. Разве для этого я проходил все ваши тренировки? — Похвальное стремление принести пользу Порту, Чуя, — кивает Коё, — но я уже сказала, что эта команда — твой ошейник, нет нужды пытаться натянуть поводок раньше времени. — Я с его протеже вижусь чаще, чем с ним самим. — Ох, Акутагава? Он скорее ученик, чем протеже. Дазай никогда не представлял его перед нами в выгодном свете. — Но тем не менее, он выполняет свою работу. — Какой ценой, Чуя! Стать единственным человеком в Порту, которому сопереживает весь состав эсперов. В мафии, Чуя, где сопереживание — последнее, что можно в принципе испытывать по отношению к кому-либо, этот мальчишка с подачи своего дражайшего педагога умудрился завоевать сочувствующие взгляды абсолютно всех и каждого. — Не зацикливайся на Дазае, поверь, это никогда не заканчивается хорошо. Чуя сначала хочет что-то добавить, но чувствуя, как разговор сходит на «нет», оставляет эту мысль. Чем ближе стрелки часов приближались к полуночи, тем больше у него начинала болеть голова. Накахара не хочет лезть во всё то дерьмо, что ежедневно творится в мафии. Он говорил об этом Коё и получил немало осуждения в свою сторону, поэтому больше подобные разговоры не поднимаются. Всё, что ему действительно надо было — отработать нужный срок и убраться к Овцам подобру поздорову. Чуя волновался за то, как они оставались там одни, без него, как защищались в Трущобах, как узнали о том, что он вынужден был работать на Порт. Их жизни были почти самым ценным, что он хранил на протяжении нескольких лет. Он не мог позволить себе потерять их. Но рядом с ним сейчас была Коё, Кёка, Гин, где-то рядом постоянно мелькали её брат и Хироцу. Эти люди внесли спокойствие в его жизнь, Чуя не мог отрицать, что ему в радость было не просыпаться каждое утро с мыслями, что нужно раздобыть еду, проверить безопасность, снова выживать-выживать-выживать в этом жестоком мире, когда всё могло закончиться в любую секунду. Накахара больше не нёс ответственности ни за кого, кроме себя и небольшого отряда, был предоставлен практически сам себе, свободен от ежеминутного съедающего его изнутри чувства страха, а в некоторые моменты он был искренне счастлив. Он был счастлив видеть улыбку на лице наставницы, когда он делал что-то превосходно. Счастлив наблюдать, как она посматривает на него по-матерински украдкой, когда думает, что он не видит. Он радовался как ребенок, когда видел на лице Кёки скромную, серую, но всё ещё абсолютно детскую улыбку, будто девочка не тащила на себе ношу гораздо более тяжелую, чем была его собственная. Чуя старался осчастливить всегда замкнутую и зацикленную на своих мыслях Гин, и когда у него это получалось, с удовольствием пожинал плоды своих трудов, общаясь с девушкой во время перерывов. Овцы были его семьей долгие годы, он был многим им обязан. Но как же глупо было отрицать тот факт, что мафиози из Порта тоже стали ему кем-то более близкими, чем просто коллегами. Отказаться от них сейчас было практически равносильно тому, чтобы оторвать от души огромный, глубоко вросший кусок. Чуя не мог, а поэтому мысленно откладывал и откладывал своё возвращение в трущобы на комфортное для его спокойствия «однажды». Но каждый раз, когда он об этом думал, его настигала волна грусти, потому что этому «однажды» суждено было случиться, если что-нибудь не вмешается в планы судьбы. Они просидели вдвоем практически тридцать минут, и, как только время перевалило за половину двенадцатого, Коё вежливо откашлялась и встала со своего места. — Полагаю, работа не ждет? — с улыбкой спросила она. Накахара, заметно расстроившись, тоже поднялся со стула и, несмотря на истощенность, уверенно кивнул. — Давайте уже закончим с этим, Ане-сан. — Умница, — Коё, поправив полы кимоно, двинулась к двери, — чем раньше мы с тобой разберемся со всем этим, тем.. Не доходя до двери несколько шагов, Озаки замирает. Настороженно прислушавшись, она хмурится и поворачивается к Чуе с вопросом: — Ты тоже это слышишь? Чуя, не отличающийся острым слухом, задумчиво качает головой. — Что-то происходит? — Сюда кто-то бежит. — кивает Коё. Накахара сжимает кулаки. Если его наставница заволновалась, значит, вполне вероятно могла произойти внештатная ситуация. Из воздуха с желтым блеском материализуется золотой демон. Озаки немо приказывает ему достать меч из ножен. Её собственная рука сжимается на рукояти зонта. Через несколько секунд и до Чуи наконец тоже доносятся звуки бега. — А впрочем, чего это я, — шепчет сама себе Коё, — мы в здании Порта, если бы сюда проник враг, сработала бы система оповещения сотрудников. Она чуть расслабляется, рука соскальзывает с ручки зонтика, дух задвигает меч обратно в ножны и спускается за её спину, придвигаясь ближе к Чуе, но не пропадает, продолжая держать свой пост. В тот момент, когда шаги смолкают, дверь распахивается и ударяется в стену с такой силой, будто по ней ударили со всей силы несколько человек. За дверью, тяжело и очень сипло дыша, находясь в состоянии глубокой растерянности, так, будто одна тонкая нитка держит его на границе паники, стоит Рюноске, привалившийся на дверной косяк. — Акутагава-кун? — опешила Коё. Золотой демон в ту же секунду пропадает, она делает рывок к Рюноске, обхватывает его за предплечья, помогает дойти до стула и не задохнуться, — Дыши же ты, бестолковый. Чуя, справившись со своим остолбенением, идет обратно, чтобы набрать в стакан воды. В подсознании бьется мысль, что он явно не хочет знать, о чем сейчас пойдет разговор у этих двоих, это даже близко не его дело. Но Акутагава в подобном состоянии его шокирует, это — зрелище непривычное настолько, что Накахара не сможет просто так перебороть себя и уйти. Акутагава, едва дыхание начинает к нему возвращаться, кланяется Коё прямо так, не вставая со стула. — Идиот, — цедит между зубов Коё и подталкивает по направлению к нему стакан с водой, только что поставленный Чуей на стол, — пей давай. Только сейчас Накахара замечает, что Акутагаву в прямом смысле слова трясет и сейчас его дрожь вызвана отнюдь не кашлем, которым он обычно заходится в любое другое время. Это дрожь беспомощности, а отчаяние, поселившееся глубоко в его глазах, читается слишком просто. — Пей! — снова говорит Коё, уже более настойчиво предлагая стакан. Наконец, Акутагава берет обеими руками и прикладывается к воде с жадностью умирающего в пустыне, пьет безотрывно, не останавливаясь даже, чтобы захватить немного воздуха, стараясь, чтобы вода, грозившаяся из-за тряски перелиться, не замочила его и стоящих рядом Озаки и Накахару. — Ане-сан, — серьезно спрашивает Чуя, пользуясь этой заминкой, — мне стоит пойти, не так ли? — Стой тут, — отрезает Коё, — ты можешь понадобиться мне или Порту. Мы всё ещё не узнали, что произошло. — Простите, — Акутагава снова склоняется, но на этот раз ограничивается только наклоном головы, — я не имел права так пугать вас, Озаки-сан. — Скорей же переходи к делу, мне не нужны твои пустые извинения, — одергивает его Озаки, заметно смягчая тон голоса, — что случилось? — Срочное внеочередное собрание исполнительного комитета. Ваше присутствие необходимо. Я нашёл всех исполнителей, которые были в здании, не отыскал вас на рабочем месте, пришлось побегать, — Акутагава мрачно усмехается и срывающимся голосом добавляет: — к тому же, повод… — Ты знаешь, по какому поводу собрание? — Одергивает его Озаки, — Босс сказал об этом тебе? — Босс… да, — Рюноске выдавливает это из себя через силу, — блять. — Да что случилось, боги, — Коё хватает его за плечи и встряхивает, — говори, Акутагава-кун! Ты начинаешь нас нервировать. По какой причине собрание? Чуя практически тянется к ней рукой, чтобы остановить — посмотрите, он растерян, он в панике, он потерял что-то, не тревожьте его, оставьте наедине с его горем, он переживает весь спектр этих ощущений на пару с Акутагавой, все ему такие родные и знакомые, они снова оглушают его, как тогда, когда он узнал, что юноша тоже родом из Трущоб. Чуя может практически слышать хаос, который творится у Акутагавы в голове, потому что такой же творился в его собственной. Неожиданно глубокое чувство сострадания расцветает в нём кровавым бутоном, оцарапывая шипами горло. Чую начинает подташнивать. — По причине смерти главы исполнительного комитета. — безжизненно отвечает Рюноске. Коё отшатывается от него, как от огня. Чуя вздергивает голову и встречается с её мрачным взглядом, в котором плещется непонятный ему огонь. — Повтори, что ты сказал. — вкрадчиво настаивает она. Не видя никакой реакции от Акутагавы, она срывается на крик: — Повтори сейчас же! — Дазай Осаму мертв! — что есть силы кричит Рюноске, срывая голос. Чуя с ужасом наблюдает, как в его глазах начинают скапливаться слезы, — Мне позвонил Ода-сан сорок минут назад, — едва различимо добавляет он, — он видел. Акутагава ставит ноги на сидушку стула и утыкается носом в колени. Ладонями он закрывает уши, изолируя себя от внешнего мира. — Славно. — с толикой пренебрежения в голосе говорит Коё. Улыбка медленно проявляется на её прежне бледном лице, возвращая ему здоровый румянец, — славно, — ещё раз, сохраняя интонацию, повторяет она, — теперь всё изменится Чуя. Мы победили.