Пепел на губах

Я затаюсь, ты даже не узнаешь, что я тут, Не заподозришь ничего, не увидишь меня в зеркале, Но я просочусь в твое сердце, Ты не заставишь меня исчезнуть, Пока я не прикажу тебе. Digital Daggers — The Devil Within __________ — И все же, это невероятный риск. Мирай лишь покачала головой, устало прикрывая глаза. Она уже сбилась со счета, сколько раз Йоричи повторил эту фразу в различных вариантах с момента своего появления в доме Мины Икари. Настоящую фамилию сводной сестры Хайтани Мирай узнала случайно, наткнувшись на подписанный ею альбом с рисунками в комнате, куда ее определил на ночь Ран. У Мирай и мысли не было рыться в личных вещах девушки, но этот альбом оказался под подушкой на кровати, и она бездумно раскрыла его, повинуясь какому-то инстинктивному порыву. Альбом был почти от корки до корки заполнен набросками безликих схематических эскизов, повторяющих анатомию человеческого тела в разных позах, и зарисовками разнообразных предметов и животных. Но больше всего Мирай поразили выполненные карандашом портреты. Мина рисовала потрясающе, и, завороженно листая чужой альбом, Мирай ловила себя на мысли, что с большим трудом может оторвать взгляд от невероятно живых рисунков, каждая линия в которых дышала необычайной силой и, в то же время, звенела какой-то пронзительной хрупкостью. Среди нарисованных на этой шершавой бумаге лиц Мирай с легкостью узнала обоих Хайтани, но чаще всего Мина рисовала двоих людей: мужчину со шрамом на подбородке и очень грустными глазами, и молодого парня с растрепанной темной шевелюрой. Эти двое мужчин явно занимали особое место в жизни Мины Икари: линии, из которых складывались их лица, были пропитаны настолько явными теплотой и любовью, что их можно было прочувствовать даже через бумагу. Мирай совсем ничего не знала о сводной сестре Хайтани, но эти рисунки словно позволили ей прикоснуться к чему-то сокровенному, что принадлежало этой девушке. Мина как будто говорила с ней через страницы этого альбома. И теперь Мирай была как никогда твердо намерена вызволить ее из плена. Зная своего отца, она с содроганием думала о том, в каких условиях может сейчас содержаться девушка и через какие испытания проходить. Кланы якудза славились своей жестокостью, а Мори-кай были худшими из худших. — Я понимаю, Йоричи, — ровным голосом отозвалась Мирай, отвечая на его слова после слишком затянувшейся паузы. — Но я уже приняла решение. Я это сделаю. Она подошла к большой белой капсуле, установленной в центре комнаты, бывшей, по-видимому, одной из многочисленных гостевых спален. Молчаливые и серьезные люди, которые привезли утром эту капсулу, быстро освободили помещение от всей мебели. Как и где Ран Хайтани умудрился так быстро раздобыть необходимое оборудование, Мирай не знала и философски рассудила, что знать, в общем-то, и не хочет. Почти сразу после доставки камеры сенсорной депривации один из подручных Хайтани привез сюда и ее наставника. Йоричи выглядел уставшим и напряженным. Еще вечером Мирай позвонила ему, чтобы объяснить сложившуюся ситуацию. Она ясно видела, что ее учитель не одобряет всю эту затею: хмуро сведенные к переносице брови и встревоженная тень в синих глазах весьма красноречиво это подтверждали. Такаяма подошел к ней и тоже провел рукой по гладкой поверхности сейчас закрытой крышки капсулы. — Ты убедила Рана Хайтани, что сможешь воздействовать на разум Коджи Сакамото, — вполголоса проговорил он, не поднимая взгляд на Мирай. — Ты представляешь себе, что он может с тобой сделать, если у тебя ничего не получится? Мирай пожала плечами и устало вздохнула, пряча руки в карманы джинсов. — Думаю, если ничего не получится, гнев Рана станет последним, о чем я буду переживать, — пробормотала она. Мирай почти слышала, как заскрипела челюсть Йоричи, когда он с силой сжал зубы. Она понимала, что ее наставника охватывает паника при одной мысли, что его ученица снова окажется в руках своего отца после всего, через что ей довелось пройти по вине этого человека. Но Мирай твердо дала понять, что не отступит. Какой бы опасной и безумной ни была задуманная авантюра, она чувствовала, что не может поступить иначе. Чувствовала эту всепоглощающую, неподвластную разуму и логике потребность выступить против тирана, издевательски называвшего ее своей дочерью, будто смеясь над самой сутью этого доброго слова. Ран сказал, что она решилась на мятеж. И Мирай с некоторым удивлением для себя осознала, что он действительно прав. Ей было нужно это. Свергнуть ложного бога, разбившего ее жизнь и осквернившего ее душу, сбросить его с построенного на чужих костях и крови трона, и вырвать у него свою свободу. Даже сбежав от него, Мирай по-прежнему была пленницей и заложницей своего страха перед ним, отравлявшего каждую ее мысль. Как могла она помочь Майки вырваться из плена его проклятия, если сама оставалась запертой в тюрьме своего прошлого? Ей необходимо было выбраться из этой темницы, вырвать этот испорченный, прогнивший лист из потрепанной книги своей жизни и предать его огню — тому самому, в чьем невидимом, мучительном пламени она заживо сгорала изо дня в день. Но Йоричи оставался нечувствителен к жару этого опасного костра. Он горел в своем собственном пламени, мешавшем ему разглядеть пожар, выжигающий душу его ученицы. Такаяма считал, что Мирай совершает ошибку, решив помочь Хайтани, но переубедить ее отказаться от задуманного уже не мог. — Даже при условии овладения всеми техниками, манипуляция чужим разумом может быть возможна только при наличии сильной эмоциональной связи между двумя людьми, — со вздохом проговорил он, отходя к зашторенному окну. — Ты должна помнить это из моих объяснений. Мирай помнила. В один из вечеров в убежище Соры по ее просьбе Йоричи во всех деталях разъяснил ей нюансы, имеющие огромное значение для успеха поставленной перед ней задачи. Владение этими ментальными приемами вовсе не означало, что изучивший их человек станет всесильным и способным вмешиваться в сознание любых других людей. Нет: для того, чтобы подобное стало возможным, необходима была сильнейшая эмоциональная связь между двумя людьми. Это были особые техники, которыми пользовались триггеры для воздействия на связанных с ними прыгунов, поэтому эмоциональная составляющая была неизменно важна. Именно благодаря этому у Юджи получилось стереть воспоминания Мирай, а Йоричи именно поэтому удалось вернуть их ей. Именно поэтому Такаяма допускал, что у Мирай может получиться воздействовать на сознание Манджиро Сано. И именно поэтому он так переживал и сомневался в успехе такого действия по отношению к Коджи Сакамото. — Это не составит проблемы, учитель, — проговорила Мирай, вглядываясь в свое расплывчатое отражение в глянцевой крышке капсулы. Ее пальцы в карманах штанов болезненно сжались в тугие кулаки, и она добавила сквозь сцепленные зубы: — Вы прекрасно знаете, Йоричи, что между отцом и мною эмоциональной связи предостаточно. Темный, опасный подтон в ее голосе вызвал тяжелый, усталый вздох у стоящего возле окна мужчины. Они оба знали, что Мирай права. Эмоциональная связь вовсе не обязана быть исполненной любви и теплых чувств; между нею и приемным отцом она действительно была — острая, словно битое стекло, и отравленная, подобно самому смертоносному яду. — Нам нужно начать сегодня, — твердо сказала Мирай, разворачиваясь к своему учителю. — Как все это будет происходить? Йоричи повернулся к ней и обвел внимательным взглядом бледное, но решительное лицо своей ученицы. Оттягивать и дальше уже не было смысла. Если они действительно собирались это сделать, то приступать нужно было сейчас. Йоричи кивнул и со вздохом произнес: — Для начала тебе нужно переодеться.

***

Мирай сидела на полу напротив своего наставника, одетая в удобную просторную футболку и шорты, которые Йоричи привез для нее из убежища Соры. Она нервничала. Мирай все еще не знала деталей того, как должно проходить ее обучение, и чувствовала себя крайне неуверенно. Йоричи почему-то не торопился вдаваться в подробности, методично вынимая из стоящей рядом с ним сумки закрытую флягу, следом за ней — узкую продолговатую коробку размером с пенал для карандашей, и ставя все это на пол рядом с собой — без единого слова. Нервозность Мирай наконец достигла своего максимума, а терпение окончательно подошло к концу, и тогда она уже почти открыла рот, чтобы задать учителю запаздывающий вопрос о происходящем, но Йоричи неожиданно заговорил сам: — Техники, которыми тебе нужно овладеть, схожи с древними тибетскими практиками, но в то же время имеют множество отличий. Они построены на их основе, но имеют свои, специфические нюансы, связанные с тем, что данные техники применяются не совсем… не совсем обычными людьми. — Глаза Йоричи на этих словах нашли напряженное лицо Мирай, обрисовали его серьезным взглядом. — Я имею в виду триггеров. Только для них — нас — в Мори-кай были доступны эти знания и, как правило, обучение этим вещам растягивается на долгие годы. Но для тебя мы вынуждены экстремально ускорить этот процесс. — Мирай медленно кивнула, не отводя взгляд от лица учителя. Это все она знала и прежде, но молчала, не желая перебивать Йоричи. А он глубоко вздохнул и рассеянно подвинул вперед стоящие на полу флягу и пенал, затем почему-то вновь вернул их на прежнее место. Учитель тоже нервничал, Мирай хорошо это видела. — Именно поэтому я не буду вдаваться в глубинные детали этих техник, посвящать тебя в подробные механизмы их действия. Настолько исчерпывающие знания для тебя будут попросту лишними в нашей ситуации. Если у нас все получится, ты будешь в состоянии использовать нужные приемы, но при этом не будешь понимать, почему и как они работают. — Мирай лишь слабо пожала одним плечом в ответ. Ее это мало заботило. Практический аспект владения этими навыками был куда более важен для нее, чем теория, и Йоричи, будто почувствовав ее мысль, добавил: — Если провести более понятное сравнение… хм-м… человек ведь не всегда может знать во всех деталях, как именно работает электричество, но, в то же время, каждый способен вкрутить в плафон новую лампочку. — Мне этого достаточно, — моментально отозвалась Мирай, поджимая под себя босые ноги и в нетерпении наклоняясь вперед. Йоричи кивнул, не поднимая на нее глаза, но ничего не сказал, лишь раскрыл лежащий на полу пенал. Опустив на него взгляд, Мирай с удивлением уставилась на покоящийся внутри металлический предмет, чем-то напоминающий заколку-спицу для волос: один его конец был узким и заостренным, второй закруглялся плавной, широкой дугой. — Это опасно, Мирай, — тихо проговорил Йоричи и, подняв глаза, она обнаружила, что наставник смотрит на нее серьезно и хмуро. — Ты должна быть максимально собрана и сконцентрирована в процессе, иначе можешь затеряться в просторах собственного сознания и нарушить свой рассудок. — Губы Йоричи мрачно поджались, изгибаясь уголками вниз и придавая его лицу еще более усталое выражение. Его следующие слова заставили Мирай замереть и на секунду задержать дыхание: — Как это произошло с Юджи. Он был неаккуратен. Пробрался в сферы слишком глубокие для него, использовал грубые и варварские, опасные методы для того, чтобы распахнуть свое сознание новым знаниям. Мирай попыталась сглотнуть моментально высохшим горлом, но ничего не получилось. Упоминание о ее погибшем триггере безжалостно швырнуло ее в тот страшный день в феврале, когда ее память, сама ее душа, были обокрадены и выпотрошены, оставив ее незнакомкой для самой себя на долгие месяцы. Мирай молча поджала губы, заставляя себя дышать глубоко и размеренно. Она помнила, в каком состоянии был Юджи в тот день. Его разум не выдержал того, что он сделал, оказался не готов к тем знаниям, для которых он так опрометчиво распахнул свое сознание. Мысль о том, что она может закончить так же, еще даже не успела до конца оформиться в ее голове, а Йоричи уже продолжал, будто намеренно решив заговорить снова именно сейчас, и этим не дать ей погрузиться в пучину сомнений: — Но мы с тобой пойдем по иному пути. Юджи не знал слишком многого, был беспечен и неосторожен. Я не допущу, чтобы с тобой случилось подобное. Выпей это. Йоричи открыл стоящую возле его колена флягу и протянул ее Мирай. Она неуверенно приняла флягу и медленно поднесла к лицу, понюхала. Жидкость внутри пахла травами и землей, с легкой примесью едва уловимого цветочного аромата. — Что это? — озадаченно спросила Мирай, вновь переводя взгляд на наставника. Йоричи пожал здоровым плечом и слегка наклонил голову вбок, спокойно глядя на нее. — Концентрированный экстракт из сока пейота, — ровным голосом пояснил он. Глаза Мирай невольно полезли из орбит. Затем она моргнула пару раз и криво усмехнулась одним уголком рта. — Серьезно? — с удивленной насмешкой протянула она, прищуриваясь на своего наставника. — Хотите отправить меня в мескалиновый трип? Ее скептический настрой совершенно не задел Йоричи, судя по тому, каким спокойным и невозмутимым оставалось его серьезное лицо. — Индейцы не зря почитали это растение, как божество, Мирай, — тихо и медленно проговорил он, и под его тяжелым взглядом улыбка окончательно сошла с ее губ. — И не просто так использовали его в своих ритуалах. Мескалин считается наркотическим веществом, бесспорно, но это лишь поверхностное суждение современного общества, которое слепо и ограничено касательно всего, что не помещается в привычный и понятный уклад жизни. — Йоричи помолчал несколько секунд, рассеянно оглаживая пальцами уже заживающее пулевое ранение под длинным рукавом своей кофты. Мирай смотрела на него внимательно и настороженно, не зная, что и думать обо всем этом. — Чтобы ты смогла воспринять и освоить техники манипуляции сознанием за такой короткий срок, твое собственное сознание должно быть максимально открытым и восприимчивым к этим знаниям. У нас нет в запасе нескольких лет, чтобы привести тебя к такому состоянию разума естественным путем. И этот напиток поможет тебе быстро достигнуть его. Мирай опустила задумчивый взгляд на флягу в своих пальцах, слегка повела рукой, ощущая, как всколыхнулась жидкость внутри. Ей было даже лень удивляться, где Йоричи раздобыл эту штуку. Когда они сбегали из обнаруженного убежища Мори-кай, ее наставник забрал с собой плотно упакованный рюкзак, и одним богам известно, чем он был забит. Психоделические кактусы, как видно, точно входили в список. — Юджи принимал его? — тихо спросила Мирай, не поднимая взгляд на учителя. — Нет, — без запинки ответил Йоричи. — Никто из триггеров никогда не прибегал к помощи этого средства. Мирай подняла голову и поджала губы, серьезно глядя на учителя из-под нахмуренных бровей. — Тогда откуда вы знаете, что это сработает? — с сомнением спросила она. Мирай была не уверена, что ей нравится эта идея. Не ожидала, что ей придется глотать настойку из растения, под действием которого небезызвестный Карлос Кастанеда в свое время познавал тональ и нагваль. Мирай всегда относилась к таким вещам с подозрением. И тем не менее, Йоричи, кажется, был готов к ее скепсису, при этом глядя на нее, как на неразумного ребенка, совершенно не знающего жизни. Такой его взгляд был слишком хорошо ей знаком. — Потому что я уже видел его эффект на межвременном прыгуне, — наконец ответил он на заданный ему вопрос после этой напряженной паузы. Мирай в изумлении смотрела на учителя. Йоричи никогда прежде не упоминал, что такие эксперименты уже когда-то проводились. На ком? До этого Мирай была убеждена, что она — первый прыгун, связанный с Мори-кай, который пытается овладеть этими секретными техниками. Но Йоричи только что сказал, что уже был свидетелем подобного. О каком прыгуне он говорил? Мирай была уверена, что единственным межвременным путешественником, с которым учитель имел дело до нее, была его погибшая сестра-близнец. Но тогда… Будто прочитав ее мысли, Йоричи тихо заговорил, не давая ей задать вертящиеся на языке вопросы: — Не спрашивай ни о чем, Мирай. Это разговор для другого дня. Она с трудом проглотила все всплывшие в горло вопросы. Йоричи прав: времени было в обрез, и тратить его на прояснение секретов, которые ее не касались, было бы неуместным расточительством. Поэтому Мирай выпрямилась, крепче сжимая в пальцах флягу, и устремила пристальный взгляд на сидящего напротив мужчину. — Что будет после того, как я его выпью? — осторожно спросила она. Йоричи передернул губами, затем слабым кивком указал на закрытую белоснежную капсулу, в чьей глянцевой поверхности приглушенным бликом отражался свет тусклой лампы под потолком. — Отправишься в капсулу. Мирай моргнула раз, другой, продолжая озадаченно смотреть на наставника. Она ожидала несколько иного ответа на поставленный вопрос. — И что тогда? — прищурилась она, пытаясь прочитать ответ на спокойном лице Такаямы. — Что я должна буду делать? Два отрывистых слова, которые наставник дал ей в качестве ответа, повергли ее в недоуменный ступор: — Смотреть. Слушать. Мирай смотрела в глаза своего учителя, изучала тени в синеве его радужек, не скрытых сейчас привычными очками. Он был смертельно серьезен, она видела это. И Мирай вдруг почувствовала себя так, будто ей просто не хватает мозгов, чтобы расшифровать его ответ, потому что… — Я не понимаю, — удрученно призналась она, с усилием давя нарастающее внутри раздражение. — Ты должна будешь слушать саму себя, — четко и раздельно проговорил Йоричи, не проливая ни капли света на эту загадку. Щупальца раздражения потянулись из ее желудка, обернулись вокруг ребер, подступили к горлу необдуманными, сердитыми словами. Почему он говорит загадками? Разве сейчас время для подобного? Мирай должна была постигнуть эти вещи за рекордно короткие сроки, от ее успеха зависело будущее Майки, от этого зависела жизнь Мины Икари, не говоря уже о ее, Мирай, собственной свободе. Тогда почему наставник не может просто прямо сказать ей, что от нее потребуется? Сделав глубокий успокаивающий вздох, Мирай усилием воли расслабила пальцы, на миг слишком сильно сжавшиеся на фляге, которую она держала в руках. — Йоричи, о чем вы говорите? — спросила она, тщательно контролируя свой голос. — Разве вы не должны сейчас научить меня, что и как мне нужно будет делать? Такаяма медленно моргнул, не отводя пронизывающего взгляда от ее лица. Затем моргнул еще раз, вздохнул. — Ты начинаешь раздражаться, но эта эмоция может стать помехой для твоего обучения. Хотя я, конечно же, отлично могу понять, что тебя злит. Но видишь ли, Мирай, я не могу объяснить тебе это все так, чтобы ты действительно поняла. И я не могу обучать тебя так, как обучал бы триггера. Ты отличаешься от меня и от любого другого человека, и с тобой привычные методики не сработают. — Мирай в недоумении моргнула, непонимающе глядя на учителя. Что он имел в виду, говоря, что она отличается? Он подразумевал, что другие люди, изучавшие эти техники, не были межвременными прыгунами? А Йоричи тем временем продолжал: — Дальше будет происходить вот что: я введу тебя в особый транс, состояние измененного сознания, но потом все будет зависеть исключительно от тебя самой. Предугадать, что будет происходить с тобой во время сеанса, я не могу, поскольку мне это попросту неизвестно. С каждым его новым словом Мирай хмурилась все сильнее, чувствуя под ложечкой холодок неуверенности. Йоричи очень редко не мог дать точный и однозначный ответ на заданный ему вопрос. Сейчас же он и сам был явно не уверен в том, что будет дальше. И от этого Мирай стало неожиданно страшно. Но пути назад уже не было. — Я лишь знаю, что тебе предстоит преодолеть некоторые… испытания, — тем временем продолжал Йоричи, тщательно подбирая слова. — И когда выполнишь поставленное перед тобой условие, ты сможешь услышать своего проводника. Мирай слегка качнула головой, недоверчиво отводя ее назад. Она не думала, что Йоричи сможет сказать что-то, что удивит ее еще сильнее, однако учитель вполне успешно с этим справился. — Проводника? — растерянно переспросила она. Йоричи медленно склонил голову в утвердительном кивке. — Того, кто проведет тебя к искомому знанию. — Но что это за проводник, Йоричи? — спросила Мирай, с силой смыкая веки, зажмуриваясь, будто это могло помочь ей разобраться в туманных объяснениях наставника. С закрытыми глазами она не видела его лица, но услышала шорох одежды, когда он пошевелился, принимая другую позу. — Слышала ли ты когда-нибудь о таком явлении, как «тульпа»? — Мирай открыла глаза и уставилась на Йоричи, сводя брови к переносице. Учитель смотрел на нее спокойно и выжидающе, и это неожиданно напомнило ей бесчисленные занятия с ним, которыми были заняты все воскресенья ее детства. Она молча покачала головой, и Йоричи пояснил все тем же ровным, тихим голосом: — В тибетском буддизме этим словом называют некую сущность, являющуюся физической материализацией мысли. Если не вдаваться в мистицизм, то психиатрия также использует этот термин, подразумевая под ним осознанную, самовнушенную визуализацию, которая может принять вид человека. Брови Мирай ползли все выше на лоб, словно хотели и вовсе переехать на затылок. Она потерла начинающий гудеть висок и прищурилась, глядя на Такаяму. — И моим проводником станет эта… тульпа? — Йоричи не кивнул, не моргнул, просто продолжал неотрывно смотреть на нее. Мирай хмыкнула и слабо усмехнулась одним уголком рта. — Хотите сказать, что мое сознание само создаст этого… эту… ну… сущность? Йоричи наконец моргнул и слегка опустил голову, с серьезным видом обдумывая ее вопрос. — И да, и нет, — ответил он после долгой паузы, и Мирай нахмурилась. — Ответа на этот вопрос попросту нет. Но именно проводник поможет тебе обрести нужное знание. Мирай все меньше понимала, что ей предстоит делать, зато все больше сомневалась в том, что у нее это вообще получится. Все, что сказал сейчас Йоричи, звучало так странно, если не сказать безумно. А еще — страшно, потому что Мирай уже перекрыла для себя все пути к отступлению, но и как двигаться дальше, пока что тоже не знала. Она устало потерла глаза свободной рукой, надавила на веки, запуская под ними электрические всполохи. — И вы… уверены, что эта тульпа… или проводник… появится? — с сомнением проговорила она. — Да, Мирай, — неожиданно твердо, непреклонно ответил Йоричи, и бесконечная уверенность в его голосе заставила ее открыть глаза, вновь посмотреть на него. Во взгляде ее наставника читалась какая-то новая решимость, разбавленная тенью, которую Мирай не смогла разгадать. — Она обязательно найдет тебя. Мирай нахмурилась, невольно зацепившись вниманием за местоимение, которое с такой уверенностью использовал Йоричи, но решила не зацикливаться на этом — гендерная принадлежность мескалиновой галлюцинации, которая должна будет обучить ее манипуляциям с чужим разумом, волновала ее в последнюю очередь. Мирай все больше склонялась к мысли, что Риндо был абсолютно прав, называя всю эту затею «шаманской абракадаброй». Но даже овладевший ею скептицизм не смог пошатнуть ее веру в наставника и ее доверие к нему. Йоричи никогда не бросал слов на ветер. И даже если сейчас он говорит такие странные вещи, — Мирай не могла не поверить в них. Поверить ему. Кроме того, она ведь действительно ощутила на себе, на что был способен Юджи, овладевший этими знаниями. Она знала, что на это способен и Йоричи — если не на большее. Да и потом, она ведь сама перемещается во времени, — ей ли сомневаться, что человеку могут быть подвластны вещи, которые в современном мире принято считать фантастикой? Как бы сумасшедше это ни звучало, Мирай готова была попробовать. На самом деле, никакого другого выбора у нее и не было. Йоричи кивнул головой, многозначительно указывая на флягу в ее руке. — Двух глотков будет достаточно, — проинструктировал он. Мирай сделала глубокий вдох, как перед прыжком под воду. А затем решительно поднесла флягу ко рту. В нос ей вновь ударил интенсивный запах скошенной травы вперемешку с ароматом влажной земли, а через миг расцвел и на ее языке, когда она сделала первый глоток. Мирай рефлекторно поморщилась, хотя напиток, на удивление, не был противным на вкус — просто слишком насыщенным. Сделав второй глоток, она отставила флягу и выжидающе посмотрела на Йоричи. Учитель поднялся на ноги, жестом говоря ей сделать то же самое. Мирай послушно встала, слегка пошатнувшись, когда ноги подогнулись под ней. Начинает действовать эта настойка или она просто отсидела ногу? Мирай чутко прислушивалась к своим ощущениям, но пока что ничего странного не чувствовала. А Йоричи уже поднял крышку белой капсулы, открывая заполненный соленой водой резервуар. Без его подсказки Мирай молча забралась внутрь, и футболка с шортами плотно облепили ее тело, а кожа моментально покрылась мурашками — вызванными скорее волнением, чем водой, которая была приятно теплой. Йоричи помог ей разместиться внутри так, чтобы голова покоилась на специальной подставке. Когда он закроет крышку, Мирай нужно будет опуститься ниже, чтобы вода закрыла ее уши, отрезая ее слух от окружающего мира. В руках Йоричи держал ту самую металлическую «шпильку» из пенала. — Протяни руку, — попросил он. Мирай сделала, как он велел, и вздрогнула, когда острый конец «шпильки» коснулся ее кожи. Йоричи принялся выводить на ее запястье замысловатые символы, которые она никак не могла узнать. Это точно были не иероглифы. Возможно, руны? — Когда я закрою крышку, самой главной твоей задачей будет держать разум пустым, как во время медитации, — произнес Йоричи, продолжая скользить прохладным металлом по ее коже. — Пустым, но в то же время наполненным твоим стремлением обрести нужное знание. — Так пустым или наполненным? — не удержалась от ехидного комментария Мирай, но Йоричи не обратил на нее внимания. — Сконцентрируйся на своем желании узнать, и твое сознание само включится в этот процесс, подскажет тебе. Мирай удивленно ахнула и дернулась, когда острый конец «шпильки» неожиданно впился в ее кожу. Едва не захлебнувшись соленой водой, она возмущенно посмотрела на учителя, который ни на миг не отвлекся от своего занятия, затем перевела взгляд на свою руку. Крови не было, только покрасневшая вмятина на коже указывала на то место, где кончик шпильки слишком сильно вдавился в ее плоть. Мирай уже открыла рот, чтобы спросить, зачем Йоричи ткнул ее, когда он вдруг сделал это снова. И снова. И еще. На сей раз Мирай уже не вскрикнула, не дернулась, с недоумением наблюдая за пальцами Йоричи, скользившими над ее рукой с гипнотическим ритмом. В его движениях прослеживалась методичная систематичность: металл «шпильки» в его пальцах продолжал выводить загадочные узоры на ее предплечье, в определенных местах с силой надавливая на кожу. И каждое из таких мест продолжало вибрировать странным, звенящим зудом, будто «шпилька» была шприцом, запустившим беспокойное насекомое ей под кожу. Мирай вдруг почувствовала себя странно. Казалось, что рука, которой касался сейчас Йоричи, существует отдельно от всего остального тела. Глаза начала застилать легкая, текучая дымка. Пытаясь изловить расползающиеся мысли, Мирай даже не сразу поняла, что учитель больше не держит ее руку. Кожа на ней продолжала гудеть после уколов «шпилькой». Заторможенно моргнув, Мирай с легким удивлением увидела, что Йоричи уже закрывает крышку. На несколько мгновений она словно выпала из реальности. Должно быть, на нее все-таки начинал действовать выпитый мескалиновый коктейль. — Ищи, Мирай. И будь осторожна. Голос Йоричи долетал до нее слишком глухо, словно он говорил с ней через толстую стену. А в следующий миг крышка окончательно закрылась, оставляя Мирай в темноте и тишине закрытой капсулы. Она опустилась ниже, и вода покрыла ее уши, забирая все звуки, а взамен наполняя ее голову мерным гулом. Очистить разум. Легко сказать. Мирай подавила скептическое фырканье. Как ей настроиться на медитативный дзен, если голова забита бурлящими мыслями, которые грызутся друг с другом, хуже дворовых шавок? Что вообще должно происходить? Никогда прежде Мирай не чувствовала себя настолько неуверенно. Она не понимала, что ей нужно делать, и порождаемая этой неуверенностью тревога билась жужжащей мухой внутри ее головы, пронизывая каждую мысль. Йоричи сказал, нужно сосредоточиться на своем желании узнать необходимые ей техники. Но Мирай и так круглые сутки только об этом и думала, куда уж больше? Да еще этот загадочный проводник… Мирай вообще не понимала, чего ждать. Как она узнает, что это действительно проводник, а не мескалиновая галлюцинация? И, кстати, об этом. Даже два крошечных глотка, по-видимому, сделали свое дело: разум Мирай был вялым и заторможенным, а перед мысленным взором то и дело вспыхивали разноцветные пятна, будто краски, разлитые неопрятным художником. Эти красочные всполохи прерывались воспоминаниями, которые ее воспаленный мозг вытаскивал из самых потаенных своих закромов. Большинство этих воспоминаний не были приятными. У нее явно не получалось очистить разум, так почему она не может вспомнить хотя бы что-то хорошее? Ведь оно было в ее жизни, хорошее, хоть и ничтожно мало. Минуты ползли лениво, и Мирай казалось, она почти может расслышать шелест, с которым они вплетались в паутину времени. В горле пересохло, тело ощущалось невесомым во тьме капсулы, заполненной водой, кожу на руке продолжало покалывать в тех местах, куда надавливал кончик «шпильки». И ничего не происходило. Совершенно ничего. Крышка внезапно поехала наверх, запуская внутрь капсулы тусклый свет, который, тем не менее, показался Мирай ослепляющим. Она дернулась от неожиданности, соскользнула и полностью погрузилась под воду, тут же хлынувшую в ее рот и нос. Мирай поспешно вынырнула, кашляя и задыхаясь, отчаянно попыталась проморгаться, но зрение все равно плыло и двоилось. Йоричи смотрел на нее пару секунд внимательно и оценивающе, затем понятливо кивнул. Каким-то образом он знал, что ничего не произошло, Мирай была в этом уверена. Но зачем он вообще открыл капсулу? Очевидно же, что ей нужно было больше времени. — Йоричи, все нормально, — проскрипела Мирай, напрягая горло, саднящее от попавшей в него соленой воды. — Закрывайте назад, вы слишком рано… — Ты пробыла в капсуле больше пяти часов, — ровным голосом перебил ее наставник. Мирай осоловело уставилась на него. Капельки воды ползли по ее лбу, стекая с влажных волос. Одна из них затекла прямо в глаз, и Мирай рефлекторно зажмурилась. Как это: больше пяти часов? Ей казалось, что она только пару минут назад погрузилась в капсулу. Но Йоричи уже помогал ей выбраться, поддерживая за плечи, и она чувствовала слишком сильную слабость в затекшем теле, чтобы сопротивляться его рукам. Йоричи завернул ее в большое полотенце, и только после этого Мирай вдруг осознала, как сильно она дрожит. Вода стекала с промокшей, прилипшей к телу одежды, и ленивыми ручейками струилась по ее ногам. Это было неприятно. А еще ей было холодно — это Мирай поняла только после того, как услышала стук собственных зубов. Она плотно сжала челюсти, чтобы прекратить этот неприятный звук. — Ты что-нибудь увидела? — тихо спросил Йоричи, успокаивающе поглаживая ее спину, и Мирай только сильнее сцепила зубы. Зачем он спрашивает? Ведь он же и так прекрасно понял, что… — Ничего, — процедила Мирай, стараясь не размыкать клацающие зубы. — Я ничего не увидела. Она плотнее закуталась в полотенце, прикладывая все усилия, чтобы прекратить охватившую тело дрожь. Йоричи молчал какое-то время, и Мирай тоже не говорила ни слова. В голове было пусто и гулко, — очистить разум неожиданно получилось, когда это больше не было нужно. Йоричи заговорил, осторожно и вкрадчиво: — Это была только первая попытка. Но нужно быть готовой и к тому, что… — Нет, — резко перебила его Мирай, выпрямляясь. Жаркая волна протеста и немного — гнева, поднялась из самых ее глубин. Она уверенно качнула головой. Повторила с большей силой в голосе: — Нет. У меня получится, Йоричи. Это единственный вариант, другого я не приму. — Она шмыгнула носом и сбросила полотенце с плеч, отдала его наставнику. — Попробуем еще раз. Мирай не собиралась слушать о том, что у нее может ничего не получиться. О том, что она может быть элементарно не способна овладеть этими знаниями. Нет. Она не могла принять этого. Готова была переступить через все границы возможного и дозволенного, лишь бы добиться своего. Но, когда она уже решительно развернулась к капсуле, руки наставника удержали ее. — Нельзя, Мирай, — категорично возразил он, качая головой. — Почему? — нахмурилась она, разворачиваясь к учителю. — У нас нет времени, нужно попробовать еще… — Нет, — твердо перебил ее Такаяма, настойчиво глядя в ее глаза, ловя ее ускользающий взгляд. — Следующий сеанс проведем завтра. Это не силовая тренировка, Мирай, а куда более тонкие и хрупкие материи. Если ты перегрузишь собственное сознание, все может закончиться тем, что ты просто сойдешь с ума, а тогда уже никому не сможешь помочь. Мирай смотрела на него несколько секунд, угрюмо хмуря брови и поджимая губы. Внутри нее боролись жгучее нетерпение продолжить, доказать самой себе, что этот первый провал не является концом всему, и рациональное понимание того, что чрезмерное усердие может лишь навредить и все испортить. Постояв неподвижно какое-то время, Мирай, наконец, согласно кивнула и увидела, как явно расслабились напряженные плечи ее наставника, когда он выпустил тихий, облегченный вздох. Чувствуя себя разбитой и отяжелевшей под грузом тревоги и напряжения, Мирай позволила ему увести ее из этой комнаты, запирая в ней свой первый провал.

***

Йоричи заснул, утомленный переездом и напряжением проведенной процедуры. Мирай же, несмотря на усталость, продолжала чувствовать прилив беспокойной энергии, током пробегавшей по ее нервным окончаниям и не дававшей усидеть на одном месте. Именно эта нервозная взбудораженность — а еще проснувшийся дикий голод, — ночью выгнала ее из отведенной ей комнаты на кухню. Но оказалось, там уже было занято, несмотря на поздний час. Резко затормозив в дверях, Мирай окинула настороженным взглядом сидящего за столом Риндо. Одетый в спортивные штаны и футболку, он гипнотизировал стоящий перед ним стакан с виски, задумчиво постукивая пальцем по стенке уже знакомой ей бутылки, которую принес сюда из бара в гостиной. Верхний свет не горел, и кухня освещалась лишь тусклыми лампочками подсветки, чье приглушенное свечение превратило распущенные волосы Риндо из фиолетовых в совсем черные и запустило глубокие тени по всем углам помещения и его лицу. Мирай беззвучно выдохнула, размышляя, стоит ли пройти на кухню с показательно невозмутимым видом или разумнее будет все же сбежать назад в комнату, чтобы лишний раз не мозолить глаза угрюмому младшему Хайтани. Риндо, впрочем, неожиданно помог ей сделать выбор. Он ничего не сказал, только повернул голову в ее сторону, и его тяжелый взгляд на миг вынырнул из-под длинной челки, скользнул безразлично по стоящей в дверях девушке. Затем он едва заметно пожал одним плечом и вновь устремил все свое внимание на стоящий перед ним стакан, будто в нем были сконцентрированы все тайны бытия. Мирай восприняла это как знак, что он не против компании. А может, ей просто захотелось так думать, потому что она сама страшилась сейчас одиночества, наполненного пугающими ее вопросами, сомнениями и неуверенностью. Молча пройдя вглубь кухни, Мирай тихонько прислонилась плечом к одному из шкафчиков. Он был весь облеплен наклейками персонажей из мультфильмов Хаяо Миядзаки, неожиданно добавляя еще больше уюта чужой кухне. Все здесь говорило о том, что Мина проводила на этой кухне немало времени и любовно обустраивала ее. У Мирай почему-то было такое впечатление, что она любила готовить. «Любит», мысленно поправила она себя. Любит готовить, — и приготовит еще тысячу самых разных блюд, когда вернется в свою уютную, такую домашнюю кухню, целой и невредимой. — Где Ран? — тихо спросила Мирай, нарушая повисшую в воздухе гулкую тишину. Риндо вяло пожал здоровым плечом, поднес к губам стакан и сделал неспешный глоток. — Решает дела, — соизволил он дать туманный ответ, все еще не глядя на стоящую возле шкафчика невольную квартирантку. Мирай молча кивнула, скорее сама себе, чем ему, потому что Риндо продолжал изучать свой стакан. Спрашивать подробности было бы глупой идеей; она лишь надеялась, что «решив» все «дела», Ран вернется сюда без лишних дырок в теле. Впрочем, ситуация была такой, что «вернется» становилось самым главным и основным приоритетом. Риндо, между тем, вовсе не казался встревоженным: он выглядел спокойным и даже расслабленным. После его вчерашней угрозы убить ее, если она их обманет, они больше не пересекались. Теперешний неагрессивный (вроде бы?) настрой Риндо немного успокоил Мирай. Она была не до конца уверена, как вести себя с младшим Хайтани, и чувствовала странную нерешительность в его обществе. Она оторвалась от шкафчика и прошлась по кухне, приблизилась к холодильнику. Дверца была так обильно заклеена разнообразными шутливыми рисунками, фотографиями и магнитами, что ее поверхность почти не просматривалась. Взгляд уцепился за фото, на котором взрослая Мина смеялась на камеру вместе с зеленоглазым парнем, тем самым, чьими портретами пестрил ее альбом; оба перемазаны мороженым, которое держали в руках; оба такие счастливые и так откровенно влюбленные, что от этого защемило где-то в центре груди. Мирай затылком почувствовала пристальный взгляд Риндо и решительно развернулась к нему, в открытую встречаясь с ним глазами. Если он хочет что-то спросить у нее, то почему бы не воспользоваться для этого ртом? Обычно это работает лучше, чем высверливание взглядом дырок в другом человеке. Мирай уже собиралась прямо ему это заявить, но Риндо потянулся к бутылке, чтобы налить еще виски в свой стакан, и вместо этого она неожиданно спросила: — Вы с братом вообще едите когда-нибудь? — Судя по взлетевшим под густую челку бровям, Риндо этот внезапный вопрос удивил так же сильно, как и ее саму. Он плохо шел на контакт, и Мирай уже жалела, что вообще открыла рот. Лучшим решением сейчас было бы вернуться в отведенную ей комнату и не раздражать его лишний раз, учитывая, что Риндо и так не скрывал своего недовольства их хлипким недопланом. Мирай уже почти сдвинулась с места, чтобы приступить к своему позорному бегству из кухни, атмосферу в которой младший Хайтани до отказа заполнил своей мрачностью, как отравленным газом, когда ее живот вдруг предательски и до абсурдного громко заурчал. Мирай замерла на месте, отчаянно смутившись устроенного собственным желудком концерта, а Риндо внезапно весело хмыкнул, этим звуком пуская трещины по стеклянному напряжению в воздухе, и вальяжно откинулся на спинку стула. — А ты? — с откровенной иронией протянул он, приподнимая одну бровь и саркастично щурясь. Очков на нем сегодня не было — должно быть, вновь надел линзы. Его взгляд, обращенный на Мирай, неожиданно перестал быть таким давящим, а затаившаяся в уголках его губ усмешка внезапно оказала на нее расслабляющее действие. Риндо сейчас вовсе не выглядел раздраженным или опасным — хотя, быть опасным он никогда не переставал, — и она слегка опустила свои защитные барьеры. — Туше, — побежденно усмехнулась Мирай, неловко пожимая плечами и складывая руки на животе, будто этим смогла бы остановить его неуместную говорливость. Риндо качнул рукой, взбалтывая виски на дне стакана, поднес его ко рту, но почему-то так и не выпил, вернул стакан на стол. — Мы с братом едим, и в холодильнике есть продукты, — неожиданно объявил он, — но их нужно готовить. Мирай пару раз недоуменно моргнула, отводя голову назад и не скрывая усмешку, приподнявшую один уголок ее рта. — И это проблема, потому что…? — протянула она, вопросительно изгибая бровь. Риндо пару секунд смотрел на нее с таким видом, будто она задала самый глупый вопрос на свете. Затем произнес медленно и раздельно, словно говорил с душевно-больным ребенком: — Потому что у меня болит рука. И потому что я никогда не готовлю, — последнее заявление неожиданно прозвучало с почти капризным подтоном, настолько явным, что это заставило Мирай усмехнуться шире, а самого Хайтани — недовольно насупиться. В повисшей на кухне тишине снова заурчал желудок, — и в этот раз звук исходил уже не от Мирай. Риндо раздраженно цокнул языком и одним махом опрокинул в себя содержимое стакана. Мирай тихо засмеялась и покачала головой. Бесконечные проблемы могли сколько угодно заставлять их забывать, что все они — живые люди, но рано или поздно организм бесцеремонно об этом напоминал, не заботясь о том, насколько своевременным или уместным было такое напоминание. — Я могла бы… — Мирай не закончила фразу и вместо этого красноречиво покрутила в воздухе рукой, указывая на холодильник, а следом на плиту. Риндо с показательным безразличием пожал плечами, но бутылку при этом все же ненавязчиво отодвинул к центру стола, подальше от себя. — Валяй, — милостиво разрешил он. Мирай тихо хмыкнула себе под нос, разворачиваясь к холодильнику. — Но предупреждаю: на что-то сверхъестественное не рассчитывай, — заявила она, уже исследуя содержимое холодильника. Там было негусто: начавшие подвядать овощи, да кусок мяса в морозилке, — к счастью, это были именно те продукты, с которыми Мирай знала, что делать. Она принялась вынимать овощи, но ее руки замерли в воздухе, когда Риндо за ее спиной с ледяным спокойствием обронил: — Я вынужден рассчитывать на что-то сверхъестественное в других вещах. — Мирай усилием воли заставила свои плечи расслабиться, зная, что он пристально наблюдает за каждым ее движением. Внутри тренькнула нотой пугливого холодка невидимая струна. Облизнув моментально пересохшие губы, Мирай все-таки взяла коробку с овощами и, контролируя каждое свое движение, вынула ее из холодильника. Она не поворачивалась, и голос Риндо вновь толкнулся в ее спину безэмоциональным, но от того не менее коварным вопросом: — Как прогресс в шаманских делах? — Есть, — соврала Мирай. Ее голос звучал так же пусто и отрешенно, как и у сидящего за столом мужчины. Нарочито спокойными, неспешными движениями Мирай поставила в микроволновку замерзшее мясо и включила режим разморозки, затем, двигаясь все так же плавно и расслабленно, нашла выключатель и зажгла свет над рабочей поверхностью стола у плиты. Риндо ничего не ответил, но, даже не видя его, она продолжала чувствовать его пронизывающий взгляд. Нарезая овощи, Мирай невольно вообразила, как на ее затылке медленно, но неуклонно образовывается проплешина от жгущей пристальности этого взгляда. — Тебе же будет лучше, если это правда, — прозвучало за спиной. Спокойно и почти дружелюбно. Мирай ни на секунду не сбилась с ритма, с которым нарезала морковку. Нож размеренно постукивал по разделочной доске. Она с силой поджала пальцы на ногах, сосредоточив в них все напряжение, которое не могла допустить ни в одну другую видимую часть своего тела, — ее плечи оставались расслабленно опущенными, а рука с ножом механически четвертовала уже давно искрошенную в труху морковку. — Что, тебя так и подмывает меня убить? — спросила она, пропустив в свой голос непринужденную легкость и даже намек на улыбку. Мирай с болезненной отчетливостью осознавала шаткость своего положения, как и тот факт, что первая ее попытка овладеть обещанными для задуманного плана знаниями оказалась провальной. Только вот Риндо был последним, с кем она поделилась бы этими неутешительными новостями. — Вовсе нет, — ответил он, и Мирай медленно моргнула, вслушиваясь в его прозвеневший пугающей искренностью голос. — Я просто хочу защитить свою семью. Если ты действительно поможешь, мы с Раном останемся у тебя в долгу. Если обманешь… — Риндо позволил незаконченной фразе многозначительно повиснуть в воздухе, и Мирай прекрасно знала ее окончание. Она закусила губу, слишком сильно, так, что стало больно, и принялась аккуратно ссыпать нарезанные овощи в миску. Риндо не ждал от нее ответа, и потому Мирай продолжала молчать. Прислушиваясь к себе, она пришла к выводу, что на самом деле не боится младшего Хайтани, хотя он объективно был способен нагнать жуть на любого человека, если ставил перед собой такую цель. Правда была в том, что… — Я искренне хочу помочь Мине, Риндо, — сказала Мирай, ломая негласные правила этого разговора и все же отвечая на слова, которые должны были остаться звенящей в воздухе угрозой. — В этом можешь не сомневаться. Он ничего не ответил, и Мирай лишь услышала, как стукнуло по столу донышко его стакана. В одном из ящиков она нашла упаковку лапши и поставила ее вариться, между тем добавляя в сковородку к овощам нарезанное мясо. Решив вновь нарушить давящую тишину, Мирай осторожно заговорила: — Я нашла альбом в комнате. Случайно. — Риндо лишь слабо хмыкнул в ответ. — Мина прекрасно рисует. Сзади неожиданно раздался тихий смешок, и Мирай удивленно приподняла брови: мягкость этого звука плохо вязалась с Риндо, на полном серьезе грозившим ей расправой — снова — всего каких-то пару минут назад. — Еще бы, она ведь этим зарабатывает, — его голос потеплел на пару градусов, произнося эти слова. Мирай вопросительно хмыкнула, и Риндо с неожиданной охотой пояснил: — Мина рисует мангу, — и добавил с отчетливо различимой гордостью: — Пользуется популярностью. Мирай даже развернулась к нему, предварительно сняв с огня уже сварившуюся лапшу. Взгляд Риндо был неотрывно устремлен ей за спину, где исходила аппетитными ароматами сковородка с мясом и овощами. Заметив, что она смотрит на него, Хайтани прокашлялся и отвел взгляд, зачем-то опять схватил пустой стакан, но тут же вновь поставил его на место, осознав, что это выглядело несколько глупо. Мирай незаметно возвела глаза к потолку. Ее забавлял этот театр одного актера, ведь и дураку было понятно, что Риндо тоже голодный. Признание чувства голода не делало его менее опасным, однако он, очевидно, считал иначе. Стараясь не принюхиваться слишком уж явно, он невозмутимо развил тему дальше: — Ран много раз говорил, что ей необязательно работать, и что мы можем полностью обеспечить ее. Но Мина и слушать не хотела. Мирай, несколько удивленная его неожиданной словоохотливостью, вновь развернулась к плите. Высыпав лапшу в сковородку с мясом и овощами, она добавила туда немного соевого соуса и, размешивая уже почти готовую еду, тихо пробормотала: — Я могу хорошо ее понять. — Риндо как-то неопределенно хмыкнул у нее за спиной, а Мирай, пользуясь его приступом откровенности, осторожно заметила, меняя тему: — Я видела костыли в комнате. Риндо молчал слишком долго, и Мирай с досадой решила, что перегнула палку с расспросами. Прикусив язык, она принялась молча раскладывать еду по тарелкам, уже не ожидая никакого ответа, поэтому даже вздрогнула слегка, когда Риндо вдруг неожиданно заговорил: — Мине бывает тяжело ходить, — его голос прозвучал тихо и хрипло. Мирай подошла к столу с двумя тарелками, одну из них медленно подвинула к Хайтани. Опускаясь на свободный стул, осторожно уточнила: — Но она ходит? Когда она видела Мину одиннадцать лет назад, та была прикована к инвалидной коляске. Риндо несколько секунд молча смотрел на нее, и Мирай не отводила глаза, спокойно встречая его взгляд. Наконец он моргнул, и с едва слышным вздохом взял лежащие на столе палочки. — Ей сделали несколько операций около десяти лет назад. — Риндо не стал делать вид, будто не понимает, что Мирай уже видела его сестру в 2009-м году. Что он думал об этом всем, между тем, оставалось загадкой, делиться которой он явно не собирался. Намотав лапшу на палочки, он неохотно добавил: — Полностью восстановить ноги так и не удалось, и при ходьбе ей временами бывает нужна опора. Мирай ковырнула лапшу в своей тарелке, подцепила палочками кусочек мяса, но так и не донесла его до рта. В ее голове давно уже крутился опасный вопрос и, задавая его, она рисковала разрушить зарождающееся хрупкое взаимопонимание между ней и Риндо. Но ей нужно было узнать больше о девушке, чью жизнь она собиралась спасти, возможно, ценой своей свободы. И поэтому она все же спросила, едва слышно, с опаской: — Что случилось с ее ногами? Ответом ей была тишина. Риндо молча смотрел на нее; сидел неподвижно, неестественно выпрямившись на своем стуле, будто каждая мышца в его теле превратилась в камень. Не двигался, молчал, и просто буравил ее пустым и одновременно давящим, темным взглядом. По позвоночнику Мирай пробежала волна мурашек. Она кивнула головой и примиряюще выставила вперед раскрытую ладонь. — Извини, я не должна была спрашивать. Это не мое дело. — Совершенно, — пустым голосом подтвердил Риндо, оживая, и вновь беря в руки палочки. После этого они ели молча, больше не сказав друг другу ни слова. Расправившись с ужином, Риндо кивнул ей вместо благодарности, самостоятельно вымыл свою тарелку и ушел, оставляя Мирай в одиночестве в уютной кухне его сводной сестры. Только сейчас она смогла вздохнуть действительно свободно, хотя тяжесть неизвестности и неопределенности ее положения продолжали давить на нее непосильным грузом. Мирай спрятала остатки еды в холодильник и ушла в комнату, где провела прошлую ночь. Прежде чем лечь в кровать, она плотно зашторила тяжелые портьеры на окне, но слишком яркий свет луны все равно умудрился протиснуть полосы серебристого света через щель на стыке штор. Мирай долго и неотрывно смотрела на это серебряное свечение. Заснуть ей удалось только к утру.

***

Происходящее больше не вызывало вопросов или удивления. Схема уже стала привычной. Два глотка пахнущей травой и землей настойки. Прохлада соленой воды. Размеренное движение металла по коже и боль от уколов острым концом «шпильки». Мирай закрыла глаза, глубже погружаясь в воду, позволяя ей закрыть ее уши. Йоричи вновь сказал ей очистить разум, на что Мирай лишь плотно сжала губы, чтобы не дать прорваться наружу своему раздражению. Невольная зацикленность на этой первой неудаче, страх будущего, сомнения в своих силах, — все это атаковало ее голову, стоило лишь остаться наедине с собой в темноте закрытой капсулы, и требование очистить разум на фоне этого бесконечного хоровода мыслей казалось издевательской насмешкой. Но она старалась, изо всех сил. Если бы Йоричи еще намекнул, как именно это можно сделать: ну, мантру там какую повторить сто раз или что-то подобное… Но он не дал никакой подсказки, и растерянной Мирай оставалось лишь надеяться, что ее аматорские попытки в медитацию дадут свои результаты. В какой-то момент ей показалось, что она засыпает. В капсуле было темно, и тем не менее, каким-то образом на изнанке закрытой крышки все равно то и дело проскальзывали слабые блики от воды. Эта наступающая со всех сторон темнота и отсутствие звуков вполне могли вызвать страх замкнутого пространства, но Мирай не страдала клаустрофобией: подобные страхи силой выбили из нее еще в детстве. Тренировки в Мори-кай всегда были жестокими, но готовили ее к еще более жестоким ситуациям на реальных заданиях. На одном из них ей пришлось провести шесть часов в закрытом ящике, где не было возможности лечь или выпрямиться в полный рост. Та миссия была одной из самых страшных и тяжелых в «карьере» Мирай. Она старалась не будить те страшные воспоминания, усыпить их, но темнота закрытой капсулы все же заставляла ее память вытаскивать на поверхность все то, о чем она предпочла бы не помнить. Мирай отрешенно наблюдала за этими светлыми бликами на крышке. Перестала пытаться очистить разум и побежденно пустила мысли на самотек: они липли клейкой жвачкой ко всем уголкам ее сознания, и она устала их отдирать лишь затем, чтобы на смену одной подавленной мысли пришла другая. Светлые полосы пугливо трепетали на темной поверхности нависающей над нею крышки. Веки Мирай тяжелели, сознание — тоже. Танец бликов убаюкивал ее, утаскивал в эфемерную темную воду, в которую она погружалась все глубже и глубже. А затем, когда Мирай уже готова была провалиться в этот ленивый, душный сон — она упала. Даже не так: ее швырнуло, засосало в неожиданно завихрившуюся перед ее глазами воронку бурлящей темноты. Мирай казалось, что она зажмурилась, хотя чувствовать свое тело она давно перестала. Сердце спотыкалось в рваном ритме, подгоняемое выбросом адреналина и ударившим по ней чувством страха и паники. Она не понимала, что происходит. Ощущение было такое, будто какая-то невидимая сила тащит ее с умопомрачительной скоростью через бескрайнюю темноту космоса, и Мирай никак не могла остановить это падение. Оно прекратилось само. Неожиданно вернулось ощущение собственного тела и, оглушенная недоуменным ступором, Мирай в непонимании опустила взгляд, осматривая себя. В капсулу она забралась, одетая в короткие шорты и спортивный топ. Сейчас же Мирай видела на себе свою любимую футболку с принтом из фильма «Назад в будущее», прячущуюся под клетчатой зеленой рубашкой, выпущенной из старых темных джинсов. Что вообще происходит? Где она? Это сон? Галлюцинация? Окружающая ее темнота понемногу отступала, вытекала из воздуха разлитыми чернилами, освобождая пространство вокруг. С колоссальным шоком Мирай осознала, что стоит посреди небольшой комнаты, освещенной приглушенными лампами подсветки. Ее одурманенный взгляд скользил по выступающей из-под покрова тьмы обстановке. Мягкий ковролин на полу. На нем вырисовываются очертания низкого журнального столика со стеклянной столешницей. На этом стекле — несколько дорожек белого порошка и остатки пыли от уже использованных; рядом с ними небрежно брошена кредитная карта. Сбоку от стола — открытая бутылка дорогого виски, прямо на полу. Позади этой бутылки из рассеивающейся тьмы выплывает громада черного кожаного дивана. А на этом диване… Мирай задохнулась воздухом; выдох всплыл раздутым пузырем из ее горящих легких, застрял комом в пережатом спазмом горле. Происходящее было слишком знакомым, слишком болезненным. На диване полулежал мужчина, который жил в каждой ее мысли и каждом фибре души. Его обтянутые черными брюками колени были широко расставлены; руки, скрытые тканью растянутого темного свитшота, раскинуты в стороны по спинке дивана, будто усталые крылья. Голова тоже запрокинута на спинку, и длинные вьющиеся волосы золотистыми реками растекались по черной коже дивана. Сердце разрослось, переполненное, заполнило собой всю грудную клетку Мирай, распирая ее изнутри, заставляя трещать ребра, не давая дышать, не давая думать. Потому что она помнила. Помнила эту комнату, этот день, — помнила и берегла, как начало всего самого лучшего и драгоценного, что случилось с ней в жизни. Потрясенная, Мирай осознала, что сейчас стоит в углу той самой VIP-комнаты элитного клуба Токио, где полгода назад впервые вновь повстречалась с Манджиро Сано. Который сейчас лежал сломанной, обманчиво безобидной куклой на этом диване — так же, как и в тот день. Мирай дернулась, подчиняясь сильнейшему импульсу подойти к нему, прикоснуться, ощутить под дрожащими пальцами его родное тепло — но так и не смогла сдвинуться с места. Ноги будто вросли в пол, не давая ступить и шагу, как бы она ни старалась. Задыхаясь от избытка эмоций, забыв даже думать о своем непонимании того, что вообще происходит сейчас, Мирай устремила голодный, отчаянный взгляд на все так же неподвижно распластанного на диване Манджиро, жадно впитывая пересохшими глазами каждый изгиб его тела, каждую черточку его лица, упиваясь каждым слабым подъемом его груди, когда он делал новый вдох. Она не понимала, почему оказалась именно здесь, именно в том дне. Не понимала, правда ли она здесь находится, или же это воспаленный от постоянного напряжения мозг скармливает ей такое желанное и такое болезненное видение. Мирай открыла рот, чтобы позвать Майки, — но голоса не было. Она оказалась узницей в своем отказавшем, парализованном теле, над которым полностью утратила контроль. Могла только стоять на месте и смотреть-смотреть-смотреть на него, распираемая изнутри слишком сильными эмоциями, которых было слишком много, и они не помещались внутри ее слишком жалкого тела и растрепанной души. А затем бесшумно отворилась дверь, на миг пропуская в помещение пульсацию жизни этого клуба, — но уже в следующую секунду закрылась, разом обрывая все звуки. Мирай перевела туда взгляд, и ее глаза расширились так сильно, что веки пронзило тянущей болью. В комнату прошла женщина, бесшумно ступая по ковролину босыми ногами. Знакомое вульгарное платье неожиданно соблазнительно обтягивало ее тело, будто вторая кожа, — Мирай не помнила, чтобы оно сидело на ней так в тот день, когда она его надевала. Распущенные каштановые волосы в живописном беспорядке обрамляли ее бледное, почти фарфоровое лицо, на котором двумя самоцветами горели разноцветные глаза. Она остановилась посреди комнаты, а Мирай выпучила глаза на своего близнеца, на эту незнакомку, выглядевшую пугающе, отталкивающе прекрасной. Зеркало никогда не показывало Мирай настолько красивого и, в то же время, холодного ее отражения. Сейчас, застыв в темном углу комнаты парализованным истуканом, она чувствовала себя гадким утенком в своих потертых джинсах, разношенной рубахе и старой футболке, — а напротив стояла ее копия, к которой будто применили модный фильтр «красоты». Вторая Мирай была прекрасной, но почему-то пробуждала внутри настоящей Мирай почти сверхъестественный ужас. Ее красота пугала, вызывала липкую дрожь вдоль позвоночника. Такая дрожь молнией пробивает все тело, когда перед тобой стоит готовый напасть дикий зверь, — прекрасное создание, которое через миг принесет тебе мучительную и жестокую смерть. От застывшей посреди комнаты женщины исходило что-то неизъяснимо жуткое. Как будто неотмирное, дьявольское существо натянуло на себя человеческое обличье — ее обличье. Она излучала волны хищной, варварской сексуальности — и опасности, такой сильной, что от этого подкашивались колени и в груди все покрывалось льдом. Расширенными от пробившего ее страха глазами Мирай следила за каждым движением своего пугающего двойника. Ее копия медленно приблизилась к дивану, плавно покачивая бедрами, и с каждым новым ее шагом, неумолимо сокращавшим расстояние между нею и Майки, Мирай охватывал все нарастающий, животный ужас. Эта женщина не должна была приблизиться к Манджиро, она была слишком опасна, — Мирай знала это, об этом лихорадочно вопил заходящийся в истерике инстинкт самосохранения. Она дернулась, еще, и еще раз, злее — но тело не слушалось, зависло бесполезным стоп-кадром в пространстве. Задыхаясь от душившего ее непереносимого ужаса, Мирай смотрела, как эта дьяволица, нацепившая на себя ее лицо, останавливается прямо напротив Майки, задевая его колени своими, смотрит на него сверху вниз с жуткой, хищной усмешкой, искривившей ее покрытые темной помадой губы. Разрываемая бушующей в ней животной паникой, Мирай смотрела, как Манджиро медленно поднимает голову, так же медленно раскрывает глаза; смотрела, как его темный затуманенный взгляд устремляется на стоящего перед ним демона, — а ее, настоящую, прикованную к одному месту в углу комнаты, он совсем не видит. Его хриплый рваный выдох бархатом огладил гудящую тишину, отозвался дрожью под кожей Мирай, в кровь искусавшей губы, глядя на них. — Ты пришла, — прошептал Майки севшим от эмоций голосом, глядя на самозванку опьяненным, голодным взглядом, от которого что-то болезненно перевернулось в груди Мирай. — Ты настоящая? Нет, нет, этого не должно происходить! Ведь эти его слова принадлежали ей. Такой его взгляд принадлежал ей. Почему же он не видит ее? Почему смотрит только на это существо перед ним, которое принимает за человека? В душе Мирай гремучей змеей поднял голову разгорающийся гнев, направленный на усмехающуюся подделку. Эта женщина не должна коснуться его. Она не имеет на это права. Неужели Майки не видит, как она опасна? А фальшивая Мирай уже заползала на его колени, гибкая, будто кошка, обхватывала его стройными ногами, и ладони Майки плавно легли на ее бедра, жадно огладили кожу, — от одного вида этого зрелища Мирай захлебнулась волной ярости, разбавленной ужасом. Ее кожа гудела и вибрировала от мощного предчувствия чего-то страшного, и Мирай проклинала свое предательское тело, неспособное сдвинуться с места. С отчаянием и наворачивающимися на глаза слезами, Мирай беспомощно смотрела, как Манджиро поднимает голову, подается вперед, к опасной самозванке, тянется к ее полным губам, искривленным в манящей усмешке. С подступающей к горлу тошнотой смотрела, как ее тонкие пальцы скользят по гладкой коже его щеки, спускаются по бледной шее и ниже, очерчивая открытые свитером острые ключицы — и каждое украденное прикосновение рук этой подделки к нему отзывалось режущей, жгущей болью в груди Мирай. А потом их губы схлестнулись в размазанном, голодном поцелуе — и Мирай показалось, что сейчас она умрет на месте от тошноты и ужаса, которым пропиталась каждая ее мысль. Предчувствие беды прожигало ее изнутри раскаленным железом. Руки Майки сместились на талию ее двойника, жадно притягивая ее к нему, а руки въедающейся в его губы дьяволицы спустились к его груди, оглаживая скрытые под свитером мускулы — и внутри Мирай будто лопнула начиненная острыми иглами бомба. Мучительный вопль рвал когтями ее глотку, но не мог пробиться наружу. Мирай знала, знала, что сейчас случится что-то страшное, непоправимое, — знала еще до того, как в руке ее копии блеснула острой гранью сверкающая сталь. Крик — душераздирающий, почти животный, — наконец-то разорвал ее горло, прогрызая себе путь наружу, разбил эту цепкую тишину. Один долгий, зависший в вечности миг Мирай в ужасе смотрела на нож — один из ее собственных, — зажатый в руке ее злобной копии и по самую рукоять вгрызшийся в грудь Майки. Этот растянувшийся в бесконечности миг все не заканчивался, и она продолжала смотреть: на кровь, кармином окрасившую тонкие пальцы убийцы; на побелевшее лицо Манджиро, чьи стекленеющие глаза по-прежнему были обращены лишь на купающегося в его крови демона, но так и не увидели ее. А затем этот миг оборвался с мелодичным тихим звоном, будто лопнувшая в бесконечности времени струна — и неожиданно оковы, удерживавшие Мирай на месте, рухнули. Красная пелена застлала ее глаза, зрение сузилось до темного туннеля, в котором Мирай видела лишь прекрасного усмехающегося монстра, держащего Майки в своих объятиях, пока его жизнь вытекала на ее пальцы багряными реками. Не помня себя, чувствуя лишь выжигающую ее кровь ненависть, Мирай сорвалась с места, бросилась к ним разъяренной фурией. С диким, почти звериным рыком она сбросила ухмыляющееся чудовище с колен Манджиро, обняла дрожащими пальцами его белое, как первый снег, лицо, скользнула похолодевшей рукой на его шею, мучительно пытаясь нащупать пульс. Ее пальцы встретила тишина — оглушающая, страшная. Лицо Майки, такое родное и знакомое, было расслабленным и отрешенным; в остановившихся глазах, так ее и не увидевших, вновь чернело навеки погасшее небо. Нет. Только не опять. Не снова. Мирай уже проживала это, уже видела это. Видела эту окончательную пустоту в его застывших глазах, видела, как вытекает его жизнь — сочится алыми ручьями между ее дрожащими, бессильными, бесполезными пальцами. Только не снова. Силы небесные, только не снова. Она не сможет. Не выдержит повторения. Разум рвался, трещал по швам, не в силах противостоять подступающему к нему надрывному безумию. Пальцы Мирай — измазанные алым и горячим, — цеплялись за его одежду, прижимались к остывающей коже в отчаянной попытке передать ему хоть немного своего тепла. Мир рушился вокруг нее, гнил заживо, разваливался на части. Снизу раздался тихий, удовлетворенный смешок, и Мирай замерла, застыла, остановилась, будто вся жизнь вытекла из нее вместе с кровью Манджиро, обагрившей ее руки — снова. С трудом, почти слыша скрип собственных мышц, она повернула голову, уставилась безумным, изъеденным ненавистью взглядом в свое исковерканное отражение, лежавшее на полу в этом пошлом платье, измазанное той же кровью, что остывала сейчас на ее собственных руках. Волна всепоглощающей ненависти хлынула в Мирай, уничтожая все другие чувства, пожирая все остальные эмоции. Ненависти — к ней, к этой женщине, носившей ее собственное лицо. Это все она. Она была виновата. Майки умер. Из-за нее. Пугающее, нечеловеческое рычание вытекло из горла Мирай, когда она размытым от скорости движением рванулась вниз, седлая и обездвиживая свою копию; когда ее сжатые в окровавленный кулак пальцы встретились с этим прекрасным, знакомым и одновременно чужим лицом внизу, разбивая его, пуская новую кровь. Утробные, животные звуки рвались из ее груди, кулак опускался и опускался на это ненавистное лицо, с которого не сходила ликующая, кровавая усмешка, как будто ее дьявольский двойник хотел именно этого — она даже не сопротивлялась, не защищалась. Внутри Мирай заходилось надрывным воем обезумевшее чудовище, исполненное ненависти к ней. Зрение плыло от застилающих его слез, а снизу на нее смотрели ее собственные глаза — и Мирай ненавидела эту женщину под нею; каждым ударом сердца, каждой обожженной мыслью, каждым фибром души, — она ненавидела ее. Как будто сама материя пространства желала облегчить ей задачу, — не было другого объяснения тому, откуда в ее пальцах неожиданно взялся тот самый нож, что был еще мгновение назад погружен в навеки остановившееся сердце Манджиро. Не раздумывая ни секунды, не сомневаясь, с яростным, безумным воплем Мирай вогнала этот нож в грудь лежавшего под ней чудовища с ее лицом. И время остановилось. Мир лопнул, будто мыльный пузырь, ничего больше не было, все затихло. Силы разом вытекли из дрожащего тела Мирай, оставляя ее полой, дрожащей оболочкой для неизмеримой в своей бесконечности пустоты, — лишь горячая кровь омывала ее пальцы, сжавшиеся на рукояти ножа, до упора вогнанного в огороженное решеткой ребер сердце. Ее двойник лежала под нею, смотрела на нее тяжелым древним взглядом, и улыбалась, — кровавой, торжествующей улыбкой. Мирай задыхалась от невозможности сделать новый вдох. Задыхалась от невозможности отвести глаза от своего собственного, покрытого кровью лица под нею. Вторая Мирай улыбнулась шире, растягивая окровавленные губы, открывая расчерченные алым зубы. — Я — это ты, — почти промурлыкала она дразнящим, гортанным шепотом, и неожиданно подалась вверх, к ее лицу. Мирай отпрянула, но недостаточно быстро: дьявольская копия с пугающей силой рванулась вперед, еще сильнее насаживаясь грудью на распоровший ее сердце нож. А через миг ее измазанные в крови губы впились в рот Мирай, запечатывая его извращенным, голодным, кровавым поцелуем. Мирай затошнило с такой силой, что даже потемнело в глазах, но двойник уже отстранилась, разорвала это противоестественное касание, и ее разбитые губы по-звериному растянулись в победной и, в тоже время, презрительной ухмылке. — Но ты никогда не выберешь, — низким, надрывным голосом прошептала она, впиваясь потемневшим взглядом в самые зрачки Мирай. Секунда, удар сердца, мгновение тишины — и миг рухнул, раскрошился вокруг Мирай сгорающей в горький пепел реальностью. Ее утянула в бездну непроглядная темнота, а через миг — соленая вода, иглами забившаяся в глаза и хлынувшая в горло. Мирай закричала, но под водой из ее рта вырвалась лишь стайка мелких пузырьков. В отчаянной, сумасшедшей панике она забарахталась, пытаясь вынырнуть из этой убийственной водяной ловушки, из этой душащей ее темноты. Сердце колотилось на пределе, стреляя иглами в грудную клетку, — Мирай почти хотела, чтобы оно остановилось и перестало так сильно болеть. Неожиданно яркий свет прорезал эту злую тьму, крепкие руки ухватили ее за плечи, одним сильным движением вытаскивая из воды, будто ребенка. Мирай зашлась в надрывном кашле, выплевывая соленую воду, ожидая, что вот-вот выкашляет сами свои легкие. Глаза пекло и жгло, она ничего не видела и лишь болезненно жмурилась от бьющего по зрачкам света. Чьи-то руки обнимали ее, чей-то голос — знакомый, успокаивающий, — шептал ей слова, не имевшие смысла: Мирай разучилась понимать человеческую речь. Ее била жестокая, неконтролируемая дрожь, и обнимавшему ее человеку приходилось прикладывать всю силу, чтобы удержать ее на месте. Что-то густое, горячее, пахнущее металлом стекало на ее губы, в рот, вызывая новый приступ тошноты, — вскоре Мирай с трудом поняла, что из ее носа обильно идет кровь. Мир успокаивался, вновь собирал себя воедино из тех осколков, на которые рассыпался несколько минут назад. Убаюкивающий голос продолжал говорить с ней, и, хоть Мирай не слушала слова, она узнала его. Сознание понемногу возвращалось к ней, гасило этот взрыв абсолютной отрешенности от самой своей сущности, который выжег ее дотла. Мирай была пустой. Потерянной. Испуганной. Руки Йоричи плотным кольцом сжимали ее, и ей казалось — без них она просто развалилась бы на части. Мирай зажмурилась, глотая кровь, идущую из носа, и слезы, полноводными реками струящиеся из воспаленных глаз. А потом темнота вернулась и милосердно поглотила ее боль.

***

Вновь забираться в капсулу после всего произошедшего было… страшно. То, что Мирай увидела в прошлый раз, не было наркотическим трипом, она в этом не сомневалась. Это было что-то совсем другое, необъяснимое и пугающее. Йоричи говорил, что ей предстоит пройти через неизвестное испытание, прежде чем проводник явит себя ей. Было ли увиденное тем самым испытанием? Прошла ли она его? Или она уже просто сходит с ума? То видение, — все в нем было слишком реальным, слишком страшным. Мирай не понимала его, не понимала, почему увидела все это, почему увидела именно это. Когда она вновь пришла в себя, вся измазанная в крови, бесконечно струившейся из носа, то не смогла найти в себе сил даже на то, чтобы помыться, — так и пролежала не меньше часа в окровавленной футболке на полу ванной, не в состоянии заставить себя двигаться. Мирай не выходила из комнаты до поздней ночи, — ей невыносима была сама мысль о том, что она может пересечься с любым из Хайтани в таком состоянии. Их вопросов и подозрительных взглядов она просто не выдержала бы. Братья, к их чести, оставили ее в покое, — и за это Мирай была им благодарна. Они ведь вовсе не обязаны были проявлять понимание и такт, когда она находилась в доме их сестры на птичьих правах и даже не могла наглядно продемонстрировать результаты обучения ментальным приемам. И сейчас, вновь глядя, как Йоричи плавно опускает крышку капсулы, погружающую ее в темноту, чувствуя покалывание на руке в том месте, где кожу продавливала металлическая «шпилька», ощущая на языке привкус цветов и земли после двух глотков мескалинового зелья — Мирай боялась. Боялась того, что может таить в себе тьма ее подсознания. Она видела этот страх и в своем наставнике, но упрямо велела ему продолжать. У нее не было другого выхода. И чтобы добиться своей цели, Мирай готова была встретиться с любым поджидающим ее ужасом. В этот раз она совсем не уловила тот момент, когда ее сознание изменилось, перестроилось, распахнулось для нового видения, или воспоминания, или чем вообще это было. Темнота вокруг рассеивалась, открывая взору крошечную комнату с минимальным набором мебели. Под ногами Мирай был твердый пол, но она ощущала странную вибрацию в нем, он будто слегка покачивался. В середине комнаты стоял узкий ящик длиною в метр. Несколько секунд Мирай растерянно вглядывалась в этот ящик, вслушивалась в странную неустойчивость пола под ее подошвами, и узнавание неуловимым мотыльком порхало на периферии ее сознания. А затем ее накрыло пониманием, смыло им, будто приливной волной, оглушило. Мирай вспомнила это место. Вспомнила то самое задание, которое убило в ней страх перед замкнутыми пространствами, заменив его душевным онемением. Мирай хорошо помнила эту миссию. Ей тогда едва исполнилось пятнадцать. Отец отправил ее в прошлое для ликвидации предавшего его вакагасиры, который создал собственную группировку и пошел войной против Мори-кай. Она должна была проникнуть на судно, на котором предатель — Кендо Хаттори, — планировал перевезти в Йокогаму груз наркотиков и оружия. Было известно, что одну партию оружия Хаттори намерен осмотреть лично в своей каюте — и Мирай знала заранее, в котором из ящиков должен был храниться этот груз. Она хорошо помнила, как проникла в док, а следом пробралась в отгрузочный отсек. Помнила, как освободила от содержимого нужный ящик и забралась в него сама. Помнила, как мучительно было находиться внутри: узкий, всего в метр длиной, ящик не позволял ни выпрямиться, ни повернуться, да и вообще — пошевелиться. Мирай больше шести часов провела внутри, в одной позе, с согнутыми онемевшими ногами, больно упиравшимися коленками в крышку, в тесноте, духоте, и темноте, заполненной ломотой в мышцах и страхом, а после — омертвением, охватившим ее тело и разум уже на третьем часу этой пытки. Мирай помнила, как болела и ныла каждая косточка в затекшем теле, потерявшем всякую чувствительность. Помнила, как на шестом часу мочевой пузырь уже сводило болезненными спазмами, — не помогали ни медитативные упражнения, которым обучал ее наставник, ни тот факт, что за двенадцать часов перед миссиями ей не позволено было есть и пить, чтобы физиологические нужды организма не отвлекали от задания. Мысли оцепенели вместе с измученным телом, время растянулось на маленькие вечности, заполненные лишь этой болью, темнотой и тягостным ожиданием. Сейчас, оказавшись невидимым призраком в этой каюте, Мирай с ужасом глядела на стоящий в центре ящик, который, казалось, заполнил собою все пространство в маленьком помещении, и холод охватывал каждое ее нервное окончание от тяжелых воспоминаний о том дне. Но Мирай также прекрасно помнила, что эта пытка ящиком была не самой страшной частью того задания. Она вздрогнула, когда дверь каюты отворилась с протяжным скрипом, пропуская внутрь коренастого мужчину с бритой, испещренной шрамами головой. Не дыша, расширенными от напряжения глазами, Мирай смотрела, как Кендо Хаттори подходит к ящику, в предвкушении потирая мозолистые руки. Она хорошо помнила, что было дальше, после того, как он открыл крышку и вместо автоматов новейшей модели увидел внутри скорчившуюся в неестественной позе, белую как мел девочку. Миг — и в его глаза брызнула струя из перцового баллончика, зажатого в руке пятнадцатилетней Мирай. С надрывным воплем Хаттори прижал ладони к глазам, яростно потирая их, чтобы унять жжение, а юная Мирай тем временем уже выбиралась из ящика. Взрослая же Мирай смотрела на нее, забывая дышать, чувствуя острую резь в до предела расширенных глазах. Смотрела, как девочка падает на пол сломанной куклой, и вспоминала боль, с которой в тот момент предательски отказали ноги, сведенные жестокой судорогой после шестичасового пребывания в ящике. Смотрела, как ее юная версия торопливо пытается подняться, заставить работать вышедшее из строя тело, и вспоминала свой ужас от того, что может провалить это задание, — а расплачиваться за ее слабость придется ее близким. Не успела она подняться на ноги, как Хаттори бросился к ней, яростно ухватил за волосы и с чудовищной силой швырнул на пол. Мирай смотрела, как он грузно усаживается сверху на хрупкое тело, как мясистые кулаки раз за разом поднимаются и опускаются, с силой врезаясь в худое бледное лицо — и вспоминала эту боль, раскалывающую надвое кости ее черепа, оставившую бледные, едва заметные шрамы на ее коже. Ее тело сейчас не было сковано параличом, как в прошлый раз, но Мирай не двигалась, оледеневшая изнутри, застывшая в странном состоянии глубокой кататонии. Молча смотрела, как рычащий от ярости мужчина разбивает лицо лежащей под ним девочки — ее лицо, — и внутри нее поднималась тошнота, вызванная этим жутким зрелищем. Им — и знанием того, что произойдет дальше. Хаттори душил ее. Широкие ладони сомкнулись на тонкой шее, и покрытое ранами и ссадинами лицо юной Мирай наливалось кровью, капилляры лопались в разноцветных глазах, затягивая белки кровавой паутиной. Взрослая Мирай хорошо помнила тот миг, когда в ее горящую от нестерпимой боли голову ледяным потоком хлынула пустота, высасывающая все мысли и страхи, лишающая всех человеческих чувств, погружающая ее сознание в морозную, гулкую тишину. Она смотрела, как плавным движением ее юная копия заставила скользнуть в ладонь спрятанный под рукавом метательный нож. Эта тонкая рука взмыла в воздух и одним быстрым, почти неуловимым движением прочертила размашистую линию под подбородком мужчины. Все затихло, выключилось, остановилось, подобно стоп-кадру на пленке фильма. Взрослая Мирай натужно сглотнула, до скрипа в костях сжимая кулаки, не в силах отвести взгляд, не смея дышать. Она хорошо помнила, с какой легкостью разошлась кожа на горле Кендо Хаттори, прочерчивая дьявольскую, корявую линию-ухмылку в неположенном для нее месте. Порез был длинным и глубоким, и на короткий миг, пока кровь еще не начала собираться в смертельной ране, Мирай, лежа под ним, видела, как разъехались в стороны края кожи у надреза, будто силиконовая бутафория, видела, как влажно блеснула белая кость позвоночника в рубиновой глубине чужого горла. А после была кровь. Так много, что ею, казалось, можно было наполнить высохшие моря и напитать выжженную землю, омыв почву дождем языческого жертвоприношения. Разве может быть столько крови в человеческом теле? Она брызгала, текла и текла, бурлила, покрывая алой пленкой избитое лицо пятнадцатилетней девочки, затекала в рот даже через плотно сомкнутые губы, обжигала раскрытые глаза, заливала алыми лужами длинные каштановые волосы. Кендо Хаттори извергал на свою юную убийцу багровый водопад, купая ее в своей украденной ее рукою жизни. Тошнота поднялась в горло взрослой Мирай, вступила в борьбу с надрывным всхлипом, раздиравшим ее гортань, но не способным прорваться наружу. Она смотрела и смотрела на саму себя, неподвижную, придавленную мертвым телом убитого ею мужчины, обагрившего ее тело и душу своей кровью — и внутри что-то рвалось, рушилось так мучительно больно. Удар сердца, еще один, еще. Юная Мирай пошевелилась, четким, рассчитанным движением спихнула с себя грузно обмякший труп. Она села — медленно, будто не доверяя собственному телу, — и чужая кровь заскользила вниз с ее лица по шее, теряясь на черной ткани плотной водолазки, стекала ручейками с напрочь пропитавшихся ею волос. Мирай задохнулась от ужаса, глядя на саму себя. Ее немилосердно тошнило от одного вида маленького монстра, выкупанного в крови: с пустым, отрешенным лицом бездушного робота, с мертвыми, матовыми глазами, из которых на мир взирала та абсолютная, ледяная пустота, что царила в голове Мирай в моменты, подобные этому. Никого не было там, за этими глазами. Перед ней сидела обагренная кровью пустая оболочка, внутри которой не было ничего и никого, — лишь вакуум черной дыры, пожирающий любые отголоски человечности, чтобы удержать от раскола трещавшую по швам психику. Как смогла она продолжать жить и изо дня в день смотреть на свое отражение в зеркале? Как смогла не рассыпаться в горький прах, наполненный грехами и сожалениями? Почему не разлетелась на колючие осколки — единственное, что могло остаться от ее души после всего совершенного? Мирай тошнило от страха и отвращения, которые вызывала в ней сидящая на полу девочка. Она хотела бы пожалеть ее, но не могла, никак не могла найти в себе сочувствия, — лишь бесконечный, животный ужас перед этим дьявольским существом, в которое она так мастерски научилась превращаться. Сглатывая облепившую корень языка горечь, застывшая на одном месте, Мирай с дрожью во всем теле смотрела, как ее юный двойник поднимает руки, в одной из которых по-прежнему был зажат испивший чужой крови метательный нож. И Мирай вспомнила, что сделает сейчас. Вспомнила, что тогда это казалось ей единственным, что еще оставалось в ее силах, единственным, что могло помочь ей удержаться на краю засасывающей ее бездонной пропасти. На ней было слишком много крови. Она могла бы стереть ее, но ее след, ее тошнотворный металлический запах, все равно впитался, въелся в каждую пору ее кожи, — она содрала бы ее со своего лица, эту отравленную кармином чужой жизни кожу, но понимала, что сделать этого не может. Однако было кое-что другое, что оставалось в ее власти. И Мирай смотрела, как пальцы ее двойника оттягивают пропитанные чужой кровью пряди волос, как рука с зажатым в ней окровавленным ножом поднимается к голове и методично, размеренно, словно машина, отпиливает волосы почти у самых корней, прядь, за прядью, за прядью, — а на пустом, неживом лице не двигается ни единый мускул, жизнь обходит стороной мертвые, остекленевшие глаза. Влажные пряди длинных волос беззвучно опадали на ее колени, а руки продолжали отрезать все новые и новые локоны, — будто это действие осталось единственным, что было подвластно ее разуму. Взрослой Мирай, вынужденной теперь наблюдать все это со стороны, сидящая на полу девочка казалась жутким, неотмирным, нечеловеческим существом. Невыносимый ужас пропитывал каждую заледеневшую мысль в ее гудящей голове. Мирай казалось, что сейчас она просто умрет, не выдержав чудовищного давления на свой разум, и когда охвативший ее сверхъестественный ужас достиг своей кульминации, — ее копия подняла этот мертвый, пугающий взгляд, нашла глаза взрослой Мирай. Они смотрели друг на друга, запертые в этом обагренном кровью воспоминании, потерявшемся в вечности. Вторая Мирай вдруг поднялась, — неуклюжим, дерганным, и от того еще более пугающим движением, и неожиданно резко шагнула к взрослой Мирай, не позволяя ей отвести взгляд. Воздух выкачало из легких от обуявшего ее ужаса, когда она смотрела в свое серьезное лицо напротив: пустое, такое юное и, одновременно, древнее. — Я — это ты, — проскрежетала ее копия изломанным после удушья голосом, впиваясь пустыми, матовыми глазами в самые зрачки Мирай. Ее разбитые губы внезапно тронула жуткая, жестокая усмешка, и она рвано прошептала: — Но ты никогда не выберешь. «Не выберу что?», пронеслась в голове Мирай отчаянная, горячечная мысль, а ее двойник неожиданно схватила ее за руку и грубо вложила прядь собственных окровавленных волос в ее дрожащую ладонь. И от этого прикосновения Мирай пронзило разрядом невыносимой боли. Зрение потухло, выключились все мысли — сгущающаяся вокруг нее темнота ядовитым дымом обволакивала разум, тянула ее сознание в неизвестность, разгоняясь до умопомрачительной скорости. Соленая вода вновь хлынула в ее ноздри и глаза, отозвавшись в них жжением, но в этот раз Мирай уже была готова к такому «пробуждению». Крышка капсулы рывком поднялась, пропуская внутрь ослепляющий свет, от которого дезориентированная Мирай болезненно зажмурилась, не сразу сумев разглядеть обеспокоенное лицо своего наставника. Мыслями она все еще была в этом воспоминании, в этом видении, которого она не понимала. Почему она видит все это? Что ей нужно делать в этих видениях? Нужно ли делать хоть что-то? Йоричи помог ей выбраться из воды, завернул в полотенце. Мирай тряслась от холода, затаившегося глубоко внутри; кровь снова обильно струилась из носа, пачкая губы и мокрую футболку. Она никак не могла отдышаться, вспоминая-вспоминая-вспоминая ужас всего пережитого, не в состоянии вернуть себе болью и кровью выработанное хладнокровие и самообладание, которые она взращивала в себе годами, несмотря ни на что. Наставник успокаивающе гладил ее по спине, но Мирай почти не ощущала его прикосновений. Ее мутило — от пережитого, от вкуса крови во рту, и от недоумения, почему она видит эти мучительные вещи. Время шло, а она так и не приблизилась к пониманию того, как ей работать с чужим сознанием. Отчаяние прогрызало себе путь в ее разум и мысли. — Что ты увидела, Мирай? — тихо спросил Йоричи, но она лишь покачала головой, измученно закрывая глаза. Она не могла ему ответить, в ней не осталось сил для того, чтобы озвучить заново пережитый ужас. «Тренировки» не приносили никакого результата и, казалось, наоборот делали все только хуже. Страх, отчаяние и усталость безжалостными тисками сдавливали ее изнутри. Леденящая кровь мысль о том, что у нее, скорее всего, так ничего и не получится, гнойным нарывом разрасталась в ее голове — и у Мирай впервые не хватало сил, чтобы заглушить ее.

***

Утром четвертого дня Йоричи попросил ее остановиться. Боялся, что ее разум попросту сломается от такого сокрушающего давления на ставшую слишком хрупкой психику. Хайтани попеременно интересовались прогрессом «обучения» и с каждым новым днем становились все более раздражительными и нервными, — что было совсем неудивительно, ведь Мирай не виделась ни с одним из них, потому что не выходила из комнаты с капсулой, куда перенесла матрас и одеяло из временно отведенной ей спальни. Йоричи волей-неволей пришлось выступать посредником в общении между братьями и своей ученицей. Нетерпение и растущая подозрительность Хайтани, в частности, Риндо, были естественными и обоснованными — шел уже четвертый день «тренировок», а Мирай не только не могла показать им хоть какие-то результаты, но и сама перестала показываться из комнаты. Она избегала братьев — что было весьма проблематично под одной крышей, — потому что никаких результатов у нее и не было. Ситуация усугублялась состоянием Мирай, которое приближалось к критическому: невыносимая мигрень атаковала ее голову каждую минуту бодрствования, в руках поселился непроходящий тремор, а воспаленный разум мешал отличать реальность ото сна. Йоричи, как мог, пытался скрывать от Хайтани истинное состояние своей подопечной, чтобы не нервировать их еще больше. И тем не менее, сегодня, утром четвертого дня, он впервые сказал, что ей нужно остановиться. Сказал, что, возможно, пора признать: у них ничего не получается. Разум Мирай, подкошенный слишком сильным эффектом от пережитых видений, медленно крошился, превращая ее в тень самой себя. Но несмотря на это, все внутри нее бунтовало и восставало против одной лишь мысли о том, чтобы бросить все на полпути. Мирай была готова на любые жертвы, готова к тому, что разум ее может никогда не восстановиться до конца после пережитого опыта, — но она не была готова к тому, чтобы сдаться. От ее успеха зависело будущее и судьба Манджиро. От нее зависела жизнь и свобода Мины Икари. Мирай упрямо отказывалась признавать поражение, — и к черту последствия. Йоричи выглядел совсем больным от тревоги, в очередной раз опуская над ее головой крышку капсулы. А Мирай закрыла глаза, чтобы не видеть его обеспокоенного лица. Мескалиновый напиток уже почти закончился, и достать новую порцию не представлялось возможным. Она должна была понять, чего хочет от нее собственное подсознание, из раза в раз швыряющее ее в эти мучительные видения-воспоминания. Она должна была понять. Должна была отыскать «проводника». И она должна была выстоять. Мирай пропустила момент, когда прохлада соленой воды на ее коже неожиданно сменилась щекочущим дуновением ветра. А следом почувствовала насыщенный запах гари, комьями забивающийся в ноздри и раздражающий слизистую. Зрение, еще секунду назад затянутое мерцающей темнотой, вдруг прояснилось резко и полностью, отчего Мирай даже потеряла равновесие на миг и едва не упала. Прежде она еще ни разу не ощущала свое тело так полно и отчетливо, как сейчас, — как будто она действительно физически находилась в этом новом видении. Растерянная, Мирай заозиралась по сторонам, пытаясь вникнуть в происходящее. Это было сложно, потому что вокруг царил невообразимый хаос. Она стояла на площади, заполненной паникующей толпой. На перекрестке совсем рядом с пешеходным переходом полыхали в голодном пожаре несколько машин. В раскаленном от этого жара воздухе звенели надрывный плач и крики, наполненные болью и страхом, и в жестокую симфонию этих внушающих ужас звуков грубыми нотами вплетался истошный рев сирен скорой и пожарных машин. — Нет… — в панике прошептала Мирай, когда ее взгляд, наконец, уткнулся в высящееся за площадью здание. Она знала это место. Один из крупнейших торговых центров Токио. — Нет, пожалуйста, нет. Но сомнений не было. Это был тот самый летний день 1997-го года — страшный, ужасный день, когда девятилетняя Мирай во второй раз вынужденно отняла чужую жизнь. Тот самый день, когда она установила бомбу в машине врага Коджи Сакамото, — остов которой полыхал сейчас на перекрестке, сжевывая в огненной пасти вплавленный в сиденье труп. Тот самый день, когда из-за нее пострадало столько людей. Тот самый день, когда по ее вине едва не погиб Майки. Тот день, когда она своим решением поделиться с ним кровью спасла его жизнь, — но и прокляла его, сама того не зная. Мирай лихорадочно осмотрелась по сторонам, пытаясь разглядеть хоть что-то за сгущающимся черным дымом. А затем обмерла, когда ее взгляд упал на двоих детей, лежавших на асфальте, усеянном россыпью осколков и горящих обломков. — Майки… — проскрипела Мирай упавшим голосом, делая шаг к крошечным фигуркам на земле. Светлые волосы шестилетнего Майки потемнели от измазавшей их копоти. Он лежал на асфальте сломанной хрупкой куклой, весь покрытый кровью, пугающе неподвижный. Все внимание Мирай было приковано лишь к нему, но все же периферией зрения она видела и маленькую девочку, лежавшую ничком на земле: ее неподвижная, тонкая рука, вся расчерченная кровью, была упрямо вытянута по направлению к Майки, так и не сумев завершить начатое движение. Но Мирай лишь на мгновение остановила взгляд на потерявшей сознание девочке. Ее разум словно блокировал восприятие этого хрупкого детского тела на запорошенном осколками асфальте. В голове билась одна-единственная лихорадочная мысль: она должна помочь, и вопроса о том, кому именно из двух раненых детей она поможет, для Мирай не стояло. Она опустилась на колени рядом с Манджиро, со страхом вглядываясь в побелевшее детское лицо, трагично разукрашенное алым. Его длинные ресницы потемнели и слиплись от пропитавшей их крови. Багровые потоки струились из раны под спутанными светлыми волосами. Он выглядел таким маленьким, таким изломанным, почти прозрачным, и Мирай с новой силой накрыло мощным, пугающим осознанием того, что его жизнь могла оборваться в тот день, — по ее вине. Она протянула дрожащую, осторожную руку, чтобы прикоснуться к его измазанным кровью и копотью волосам, но в нерешительности остановилась, затормозив свои пальцы на полпути. Вдруг она сделает только хуже? Страх за него метался в груди Мирай обезумевшим зверем, прогрызал насквозь сердце, выстукивавшее болезненную дробь по ребрам. Майки занимал все ее мысли, и она совсем не думала о своей миниатюрной копии, что лежала сейчас рядом, разбитая и окровавленная. Мирай даже не заметила, когда девочка пошевелилась и с трудом, неуклюже поднялась на дрожащие ноги. Мирай смотрела только на Майки, пытаясь определить, какая рана на его крошечном теле была сейчас самой опасной, поэтому раздавшийся позади нее тихий детский голос заставил ее подскочить от неожиданности. — Я — это ты. — Мирай резко развернулась, со страхом уставившись на своего маленького двойника, покачивавшегося всем телом, будто тонкая тростинка на ветру. Разноцветные глаза глядели на нее устало и осуждающе с окровавленного детского лица. — Но ты никогда не выберешь. Мирай открыла рот, тараща глаза на свою детскую копию, что сверлила ее сейчас таким тяжелым, старым взглядом. Попыталась сглотнуть, но горло воспротивилось, слизистая будто опухла, блокируя доступ кислородy. Почему ее двойник в каждом видении повторял одни и те же слова? Она не понимала, что это должно означать. Ее пальцы судорожно сжались на курточке Майки, чувствуя кожей тепло его тела под ними. Прошло несколько заряженных напряжением секунд, в течение которых две Мирай смотрели друг на друга. А затем взрослая Мирай сдавленно, со страхом, уточнила: — Не выберу что? Девочка напротив нее покачнулась. Струйка крови медленно заскользила по израненной детской щеке, стекая к уголку пересохших губ. Разноцветные глаза смотрели на нее древним, измученным взглядом, слишком старые для этого детского лица, и Мирай почему-то было невыносимо сложно смотреть в них. А ее юная копия изогнула потрескавшиеся губы в бесконечно печальной, пропитанной усталым смирением гримасе. Ее голос, сиплый, но таящий в себе скрытые ноты детской звонкости, резанул Мирай по самому сердцу сквозящими в нем осуждением и обреченностью: — Меня. — Перестав дышать, не в состоянии пошевелиться, Мирай оторопело смотрела на прозрачную слезу, прокладывавшую себе дорогу сквозь кровь и грязь на ее детском лице. — Что бы ни случилось, ты никогда не выберешь меня. Остановившийся миг протянулся во времени на бесконечную застывшую вечность. Мирай неподвижно сидела на земле, прижимая к себе безвольное маленькое тело Манджиро, и не могла отвести взгляд от своей крошечной копии. Произнесенные ею слова отдавались в голове въедливым, непрекращающимся эхом, жалили своей острой искренностью. Это была… правда? Мирай не выбрала ее — себя. Ни сейчас, когда первым же делом бросилась к Майки и, словно мусор, выбросила из своего разума саму мысль о том, что ее маленькому двойнику тоже может быть нужна помощь, ни в прошлом видении, ни… никогда? Слова Баджи, сказанные ей совсем недавно, вспышкой полыхнули в ее горящей голове: «Ты так сильно обесцениваешь себя и свою значимость для своих близких». Кейске говорил правду, вот только Мирай была слепа к ней, сознательно отворачивалась от этой истины. Мирай не могла вспомнить, когда действительно испытывала жалость или сочувствие к себе. Прошлое видение словно стало отражением ее отношения к самой себе — испорченной душе, вызывающей внутри нее отторжение и презрение, но не сочувствие, нет. Сколько бы ее собственных страданий ни показывало ее же подсознание, она упрямо отворачивалась от своего отражения в каждом видении, лишая саму себя любых крох жалости и милосердия. Мирай совершала отвратительные, жестокие, непростительные вещи — и делала это с самого детства. Она взрослела с этой червоточиной, гниющей глубоко в ее душе и отравляющей ее разум презрением к самой себе, к своей слабости и никчемности, к своему слишком быстро родившемуся умению причинять боль и отбирать чужую жизнь. Сейчас, глядя глубоко внутрь себя, Мирай видела чувство, затаившееся на самом дне ее души: горькую, наполненную отвращением ненависть — к самой себе. Там, в самом центре ее естества, жила направленная на нее саму непроходящая злоба; Мирай ненавидела свое существование и саму себя. Поэтому так легко ей было отказываться от себя и своих желаний? Всегда делать выбор не в свою пользу? Поэтому так легко она принимала мысли о том, чтобы без сожаления рискнуть своей жизнью? Это озарение прострелило сознание Мирай насквозь, оставив по себе рваную дыру, сквозь которую обезумевшими призраками в ее душу врывались все новые вопросы, чувства и откровения. Раньше она не понимала этого до конца. Не понимала, — и все же, подсознательно всегда готова была пожертвовать собой ради кого-то другого, кого-то достойного спасения, потому что этого спасения для самой себя она не видела. Даже если пыталась освободиться, все равно, где-то глубоко-глубоко в ее душе жила отравленная мысль о том, что спасения она попросту не заслуживает. Но как могла она даже помыслить о том, чтобы спасти Манджиро, если не могла — не хотела, — спасти даже саму себя? Как пропащий человек с черной дырой вместо сердца, заполненной ненавистью к самой своей сущности, мог быть настолько самонадеянным, чтобы рассчитывать спасти кого-то другого? Мирай была руиной, пепелищем, оставшимся на месте сражения за ее душу. Как мог изломанный человек, отравленный ненавистью к самому себе, надеяться принести спасение кому-то другому? Мирай с самого детства ненавидела саму себя, хотя это чувство и замерло в самой глубине ее души, замаскированное и скрытое даже для ее собственного понимания, затаилось на дне разлагающейся гнилью, отравлявшей ее подсознание. Вот что каждый двойник из видения пытался заставить ее понять. Она никогда не выбирала себя. Никогда не считала себя достойной спасения. Но если так, как могла она надеяться, что ей хватит сил спасти Манджиро, если она не готова была спасти и принять даже саму себя? Осознание этой разрушающей и, в то же время, освобождающей истины заполнило Мирай до предела, пропитало собою каждую ее мысль, каждый фибр ее души, и полилось через край горячими, болезненными слезами, обжигавшими ее кожу. Она цеплялась за куртку лежащего на земле Майки и во все глаза смотрела на хрупкую, израненную девочку перед ней, чье измученное детское лицо сейчас являло собой душераздирающую картину жестокого художника, не поскупившегося на размашистые мазки из крови и слез. Маленькая Мирай снова покачнулась, теряя равновесие, но все же устояла на ногах. Огромные разноцветные глаза были со скрытой мольбой устремлены на взрослую женщину перед ней, которая впервые за всю свою жизнь смотрела на нее и действительно видела. — Я знаю, что я злодей, — прошептала девочка, вглядываясь влажными глазами в лицо взрослой Мирай. — Я знаю, что меня нельзя любить. Но я так хочу, чтобы ты все равно любила меня, даже такую. Глухой, рваный стон проложил себе дорогу из полыхающей внутренним огнем груди Мирай. Слезы влажным туманом застилали ее глаза, выпуская из ее сердца боль, вину и сожаление. Ее пальцы, судорожно стиснутые на курточке Майки, медленно разжались, и она протянула эту руку к измученному ребенку перед ней, коснулась острого, худого плечика под измазанным платьем, ощутила тепло маленького тела. А затем, повинуясь внутреннему сильнейшему порыву, Мирай потянула своего крошечного двойника к себе, завернула ее в кольцо своих рук, прижимая к груди, где так болезненно билось сейчас ее сердце. — Ты не виновата, — смазанно, давясь слезами, прошептала она в спутанные каштановые волосы, обнимая дрожащего от безмолвного плача ребенка. — Ты не виновата в том, что с тобой сделали. Я выбираю тебя, слышишь? Я больше не отвернусь от тебя, что бы ни случилось. Мирай устало закрыла глаза, оглушенная пугающей мощью этого незнакомого ей прежде чувства — абсолютного обнуления, обновления и освобождения. Она не могла остановить слезы, что лились, кажется, из самой ее души, прижимая к груди своего маленького двойника и бесконечно прося у нее прощения. Мирай почувствовала, как девочка легко вздрогнула в ее руках, сильнее вжалась в нее, и затем вдруг начала плавиться, будто тающая льдинка, вливаясь в ее тело, проникая вглубь, до самого сердца. В руках Мирай теперь была пустота. Она сидела на асфальте, глотая слезы и пошатываясь от силы эмоций, что сейчас ее обуревали. Впервые в жизни Мирай смогла полностью принять себя, со всеми своими грехами и ошибками, — и подарить самой себе прощение. Видение остановилось, застыло вокруг нее, словно подчиняясь тому оглушительному чувству освобождения, что сейчас срывало покровы темноты с самых потаенных уголков ее сознания. Мирай закрыла глаза, пытаясь выровнять дыхание. — У тебя получилось, — вдруг произнес незнакомый женский голос совсем рядом с ней. Мирай распахнула глаза, и взгляд ее сразу же нашел стоявшую в нескольких метрах от нее женщину. Она показалась Мирай удивительно знакомой, хотя она твердо знала, что никогда в жизни не видела эту девушку. Ее черные волосы спадали на плечи густыми волнами, а легкое голубое платье заигрывало с синевой ее глаз, — неожиданно знакомых, будто разрозненные слова давно забытой детской песни, что призраками всплывали в памяти. Незнакомка улыбнулась ей, мягко, немного печально — и Мирай могла поклясться, что уже видела эту улыбку, — а затем протянула руку и сказала тихое: — Теперь ты можешь пойти со мной, Мирай. Будто во сне, даже не поднимаясь на ноги, Мирай завороженно протянула руку ей навстречу, совсем забыв, что попросту не дотянется до нее, если так и будет сидеть на месте. Вот только почему-то она дотянулась. Тонкие, прохладные пальцы знакомой незнакомки мягко обернулись вокруг ее ладони и увлекли вперед и вверх. Неожиданная тяжесть потянула веки Мирай книзу. Она словно проваливалась в сон, — но разве можно заснуть во сне? Эта мысль была последней в голове Мирай перед тем, как ее накрыло мягким покрывалом темноты, несущей в себе покой и утешение.

***

Абсолютно все навыки, которыми Мирай обладала к двадцати пяти годам, всегда были результатом ее упорного труда. Йоричи обучал ее с самого детства и вкладывал в ее голову информацию о путешествиях во времени. Она оттачивала свою меткость бесконечными, изнуряющими часами в тире. До предела выматывала свое тело на тренировках с Рен, чтобы не стать легкой добычей для врага. Не спала ночами, пытаясь совместить учебу в университете, а затем и работу, со своими смертоносными заданиями, чтобы вырвать для себя хотя бы крошечный кусочек подобия нормальной жизни. Поэтому Мирай не понимала, как может знание появиться в голове в один момент, из ниоткуда, словно всегда было там. Она этого не понимала, но, тем не менее, именно это и произошло с ней после последнего погружения в капсулу. Очнувшись, Мирай не могла вспомнить ничего из того, что случилось после появления проводника. Все, что было после того, как она взялась за протянутую ей руку незнакомки, превратилось в пустой белый шум в ее сознании. И однако же, Мирай чувствовала эту перемену в себе. Ощущала это почти чужеродное знание в своем разуме, — словно оно было еще одним, новым органом чувств, и она на клеточном уровне понимала, как им управлять, даже несмотря на то, что еще ни разу не пробовала им воспользоваться. Это знание просто было, появилось в ее голове — и Мирай не помнила, как оно там оказалось. Что показала ей проводник? Чему научила? От Мирай не укрылось, как изменился в лице Йоричи, когда она описала ему привидевшуюся ей девушку. Что-то мелькнуло в его глазах, но наставник слишком быстро отвел взгляд, будто не хотел, чтобы Мирай успела всмотреться в скользнувшую по синим радужкам тень. Это было странно, но она решила не зацикливаться сейчас на этом вопросе: ей и без того было, о чем переживать. Мирай чувствовала себя отвратительно — нежданно нагрянувшие критические дни напомнили, что организму нет дела до того, что происходит в душе его хозяйки, и физиологические процессы идут своим чередом, несмотря ни на что. Поэтому сейчас, впридачу ко всем тревогам и усталости, Мирай еще и мучилась неважным самочувствием, что было совсем не к месту, ведь впереди маячило то, чего она с нетерпением ждала и, в то же время, страшилась. — Йоричи, вы уверены, что это будет безопасно для вас? — в пятый раз спросила Мирай, обеспокоенно вглядываясь в непроницаемое лицо своего учителя. Такаяма лишь мягко улыбнулся ей, медленно склонив голову. — Я не новичок в ментальных экспериментах, попрыгушка, — сказал он, беря ее руки в свои. Они сидели все в той же комнате с капсулой, которая уже начинала казаться Мирай отдельным, искусственным мирком, обособленным от остальной реальности. — И я единственный, на ком ты сможешь опробовать эту технику. К тому же, я знаю, как блокировать свои воспоминания, чтобы ты не увидела лишнего или случайно не удалила что-то важное. Мирай неуверенно кивнула. Йоричи действительно был единственным кандидатом для этого пробного теста: она сомневалась, что между нею и Хайтани достаточно эмоциональной связи, чтобы это сработало. К тому же, Мирай сильно нервничала; на самом деле, она не представляла, как именно нужно применять необходимый ей ментальный прием. И тем не менее, какой-то новый, уверенный голос внутри ее сознания нашептывал ей, что она интуитивно будет знать, что делать, — стоит только начать. Йоричи не удивило то, что Мирай не запомнила ничего из встречи с проводником. Он лишь обронил туманное замечание о том, что это предохранило ее разум от раскола, который могла вызвать тяжесть слишком непосильных для нее знаний, если бы она, очнувшись, в полной мере осознала их. — Тебе нужно коснуться меня, вот здесь, — Йоричи указал пальцем на точку между своими бровями. — Согласно традициям индуизма, именно сюда наносят точку «Бинди», или знак правды. Тактильный контакт в нужном месте должен усилить эффект. Сделав глубокий, медленный вдох, Мирай сосредоточила все мысли на своей цели и осторожно потянулась ко лбу учителя дрожащей рукой, помедлила немного, прежде чем коснуться пальцем указанного места. Но как только она сделала это, что-то произошло. У нее не было объяснения этому. Нервозность и волнение улеглись, так резко и полностью, будто затих штормовой ветер, гнавший волны тревоги по ее разуму. С отрешенным удивлением Мирай вдруг осознала, что действительно знает, что нужно делать. Это оказалось неожиданно понятным ей на каком-то интуитивном, инстинктивном уровне, — так же, как умение делать каждый новый вдох или переставлять ноги при ходьбе. Мирай почувствовала, как уходит пол из-под ее ног, а ее саму затягивает в неожиданно разгоревшуюся перед глазами светлую точку — и она устремилась на этот мягкий свет, точно зная, что ее цель лежит по ту сторону. Тем сильнее было ее удивление, когда первым, что она увидела после яркой вспышки этого света, оказалась та самая девушка, чей образ ее подсознание нарисовало для проводника. Но… если та незнакомка была создана воображением Мирай, то почему сейчас она видит ее в воспоминаниях своего наставника? Удивленная и растерянная от этого открытия, Мирай не сразу поняла, что видит эту женщину не вживую. Незнакомка смотрела на нее с фотографии: одетая в то самое голубое платье из ее видения, длинные черные волосы небрежно перекинуты через одно плечо, мягкая, немного грустная улыбка — такая знакомая, — отражается искорками в глубокой синеве глаз. Мирай никак не могла уловить суть происходящего: воспоминание было туманным, размытым, — будто затянутым пеленой слез. И через миг, сморгнув, Мирай с потрясением осознала, что именно так все и было: ее зрение застилали слезы. Нет, не так. Это было не ее зрение. Она будто смотрела на это фото из чьих-то чужих глаз. И, стоило Мирай осознать это, как она словно отделилась от человека, чьими глазами только что глядела на мир. Перед ней был Йоричи Такаяма, только совсем молодой, лет двадцати. Сидел на полу, в полумраке зашторенной комнаты, тяжело привалившись спиной к стене. Очки небрежно валялись на полу. Рядом с ним стояла полупустая бутылка водки. Растрепанный, с огромными синяками под опухшими, воспаленными глазами, он смотрел на фото этой девушки, которое сжимал в пальцах до скрипа в костях. Его грудь рвано вздымалась от беззвучных всхлипов. На снимок в его подрагивающих руках со сбитыми костяшками падали крупные, напитанные горем слезы. Мирай никогда не видела своего наставника в таком состоянии. Невыразимая боль, которой была пронизана сама его поза, прошлась тупым ножом по ее сердцу. И она знала, почему он плакал, знала причину этой невыносимой муки в потускневших синих глазах. Чувствуя, как резко пересохло у нее в горле, Мирай вновь медленно перевела взгляд на фотографию, встретилась с застывшим в вечности взглядом чужих синих глаз. Понимание пронзило голову колючим разрядом. Вот почему та девушка из видения показалась ей настолько знакомой… Из груди молодого Йоричи вырвался сдавленный, сиплый всхлип, испугавший Мирай агонией, звеневшей в этом мучительном звуке. Она хотела обнять его, утешить, но знала, что если хочет унять его боль, то сделать должна кое-что другое. Смаргивая слезы, выступившие на глазах от одного его вида, почти чувствуя горечь его боли на кончике языка, Мирай бережно, медленно взялась за фотографию, которую парень, что в будущем станет ее учителем и опорой, так отчаянно сжимал сейчас в руках. Откуда-то Мирай знала, что если заберет у него снимок, то этим погасит пожар иссушающего горя, чьи угли тлели в ее наставнике и по сей день. Однако, как только она потянула фотографию к себе, на ее запястье мягко, но настойчиво легла чужая рука. Вздрогнув от неожиданности, Мирай подняла голову и, к своему изумлению, встретилась взглядом с глазами сидящего напротив Йоричи, — вот только он изменился, вмиг постарев на все причитающиеся ему двадцать пять лет. Лицо его было спокойным, хотя в уголках синих глаз таилась тень той боли, что не затихала в его душе уже более двух десятилетий. — Я не хочу терять это воспоминание, попрыгушка, — мягко сказал ей учитель, с легким, ободряющим пожатием отводя ее руку от фотографии. — Но… — пролепетала Мирай, силясь проглотить поднимающийся в ее горло всхлип. — Оно так сильно мучает вас, Йоричи. — Это так. — Его пальцы бережно, с трепетом, прошлись по фотобумаге, огладили улыбку навеки запечатанной на бумаге этого снимка девушки. — Но эта боль — часть меня, которую я никогда не хочу забывать. — Йоричи поднял голову и посмотрел на Мирай, затем протянул руку и осторожно вытер бегущую по ее щеке слезинку. Улыбнулся мягко и печально. — Можешь забрать вот это, попрыгушка. Не успела Мирай моргнуть, как все вокруг изменилось, перестроилось — и вот она уже не сидит на полу в незнакомой комнате, а стоит посреди кухни Мины Икари и смотрит, как Йоричи, глухо ругаясь себе под нос, неловко потирает шею и с досадой разглядывает осколки любимой чашки Риндо Хайтани, которую только что случайно разбил. Мирай хмыкнула и принялась стирать влажные дорожки со своих щек. Что ж, Риндо не обрадуется тому, что его чашка пала смертью храбрых, но так и не узнает, кто был виновником трагедии, — впрочем, как и сам виновник. — Хитро вы это придумали, учитель, — слабо усмехнулась Мирай и, покачав головой, опустилась на корточки рядом со своим наставником. Йоричи уже собрал почти все осколки и поднял на нее спокойный, совсем не удивленный ее присутствием взгляд. — Вы сказали, я могу это забрать, — тихо сказала Мирай, протягивая к нему сложенные «ковшиком» ладони. Наставник смотрел на нее несколько секунд, молча и невозмутимо. Затем усмехнулся краешком рта и осторожно высыпал осколки чашки в подставленные руки Мирай. Она слегка сдавила их ладонями, чувствуя кожей острые грани. А затем вздохнула и закрыла глаза. Когда Мирай вновь подняла веки, то снова сидела напротив своего наставника в комнате с капсулой, и ее палец все еще касался точки между его бровями. Она убрала руку и сжала пальцы в кулак, все еще чувствуя прохладу осколков на коже. Несколько секунд они с Йоричи молча смотрели друг на друга. — Я думаю, у меня получилось, — прошептала Мирай, вглядываясь в его лицо. Такаяма один раз медленно кивнул головой. — Я тоже так думаю, — подтвердил он, потирая пальцами висок. — Чувствую следы вмешательства в свою память. Какое воспоминание я тебе отдал? — О, это нечто совершенно ужасное, — усмехнулась Мирай. — Поверьте, учитель, лучше вам не знать, если хотите спать спокойно. Йоричи усмехнулся в ответ, качая головой. Какое-то время они сидели молча, приходя в себя. Мирай чувствовала смертельную усталость, и все, чего ей сейчас хотелось — просто лечь на пол и заснуть на месте. Но было кое-что, о чем она должна была спросить, — уже давно должна была. — Йоричи, я… я никогда не спрашивала вас, — прошептала Мирай, глядя на свои стиснутые на коленях пальцы и не решаясь поднять взгляд на учителя. Совсем тихо, осторожно поинтересовалась: — Как ее звали? Мирай кожей почувствовала неуловимую дрожь и секундное напряжение, охватившее ее наставника. Но уже через миг эта тяжелая аура развеялась вокруг Йоричи, и он тихо, мягко произнес: — Кайя. Ее звали Кайя. Мирай молча кивнула, все еще не глядя на своего наставника. Тяжело сглотнула, проталкивая ком слез и печали назад в горло, и мягко накрыла ладонями его пальцы, осторожно пожала их, будто говоря «я здесь». — Она была очень красивой, — едва слышно прошептала Мирай, и пальцы Йоричи дрогнули в ее ладонях; он вздохнул как-то рвано, прерывисто, затем повернул руку так, чтобы ответить на пожатие своей ученицы. — И очень похожей на вас. Он ничего не сказал в ответ, и Мирай тоже не проронила ни слова. Они сидели в пустой комнате, слушая эту печальную тишину, чувствуя пустоту там, где был когда-то живой человек. Мирай не понимала, почему проводник в ее сознании принял облик погибшей сестры-близнеца ее учителя, которая была прыгуном Мори-кай до нее, но решила, что эту тайну она готова оставить без разгадки. А Йоричи, наконец, разорвал эту трепетную, почтительную тишину между ними, произнеся тихое: — Что ж, видимо, пришла пора обрадовать новостями наших не слишком радушных хозяев. Терпение у них обоих уже явно на исходе. — Вы правы, — согласилась Мирай и, вздохнув, пробормотала себе под нос: — А это ведь Риндо еще пока даже не в курсе, что остался без своей любимой чашки. — Какой чашки? — озадаченно переспросил Йоричи. Мирай лишь улыбнулась ему и покачала головой, оставив его вопрос без ответа.

***

— Клыкастик, я, вообще-то, согласился потерпеть только тебя, а о твоем домашнем питомце речи не было. Эти пренебрежительно-ехидные слова Рана Хайтани адресовались бледному парню, зашедшему в кухню следом за Баджи. Его зеленые глаза недобро блеснули из-под растрепанной темной челки и сузились в угрожающем прищуре. Мирай сразу узнала этого молодого человека, хотя ни разу прежде его не видела — по крайней мере, вживую. Но его лицо смотрело на нее почти с каждого листа в альбоме Мины, и каждая линия в этих портретах была пропитана такой любовью, что в силе и искренности чувств самой художницы сомневаться не приходилось. — Варежку прикрой, Хайтани, — буркнул парень, проходя вглубь кухни, где собрались все остальные. Он остановился возле холодильника, машинально поправил там магнит. Все его передвижения по кухне были такими плавными и естественными, что сразу становилось ясно: он здесь далеко не впервые и чувствует себя как дома. — Если думаешь, что я буду сидеть сложа руки, когда Мину выкрали чертовы якудза, то у тебя мозги совсем сгнили. Мирай тихо вздохнула. Она уже имела вполне четкое представление, кем был этот парень. Что ж, очевидно, Баджи рассказал своему другу, у которого скрывался все эти дни, даже больше, чем следовало. Ран уже открыл было рот, но, на удивление, именно Кейске оказался тем, кто пресек его ответный выпад, громко представив своего спутника как Чифую Мацуно и объявив, что он будет участвовать в «операции» вместе с ними. Мирай приветственно кивнула ему, почти слыша, как звенят от напряжения ее нервы. Вот-вот должен был начаться первый этап их плана: Хайтани передадут ее людям Мори-кай, якобы приняв условия об обмене их сестры на сбежавшую дочь главы клана. Страх боролся внутри Мирай с решимостью покончить с этим страшным, затянувшимся разделом ее жизни раз и навсегда. То, что к ним присоединился еще один человек, оказалось весьма кстати — подмога была как никогда нужна. — Хайтани, а ты не охренел: бухать перед таким делом? — неодобрительно спросил Кейске, складывая руки на широкой груди. Сидящий за столом Ран в этот момент как раз невозмутимо наливал виски в белую чашку с напечатанной на ней мультяшной мордой черного кота. Зрелище было настолько сюрреалистичным, что Мирай даже тряхнула головой и сморгнула пару раз, но заполненная алкоголем чашка с котом никуда не делась и будто насмехалась над ней, выглядя до абсурдного нелепо в изящных пальцах Рана. — Эй, — неожиданно резко окликнул его Чифую, не дав вылить на Баджи ответную порцию язвительного ехидства. — Какого хрена ты облизываешь мою чашку? Ран смерил его взглядом, до краев наполненным таким презрением, что Мирай удивилась, как Чифую не скорчился у его ног, прося прощения за то, что осмелился заговорить с ним, да еще и в таком тоне. — Твою чашку? — опасно-вкрадчивым голосом уточнил Ран, с издевкой приподнимая одну бровь. — Да, мою. — Чифую сдул лезущую в глаза челку и воинственно кивнул подбородком на предмет спора в руках Хайтани. — Мина сама нарисовала мультяшный портрет моего кота и отдала в принт для этой чашки. Для меня. После этих его слов на пару секунд кухню заполнила густая тишина. Ран переваривал услышанное, пытаясь примириться с уровнем доверия и близости между его сестрой и Чифую Мацуно, — и это получалось у него явно плохо. Стоящий у брата за спиной Риндо закатил глаза и покачал головой. Мирай переглянулась с настороженным Йоричи, а затем и с Баджи, который лишь неопределенно пожал плечами. Она почти ожидала взрыва и совсем неуместных сейчас разборок, поэтому уже открыла было рот, чтобы напомнить присутствующим о том, что они, вообще-то, вот-вот засунут головы прямиком в пасть одному из опаснейших кланов якудза, но не успела сказать ни слова. — Ох, да какого хрена! — вдруг раздраженно фыркнул Ран, поднялся, скрипнув стулом, и резко вылил дорогой виски в раковину под возмущенное «Эй!» от Риндо, затем демонстративно небрежно грохнул чашкой по столешнице. После чего перевел на нахмурившегося Чифую ледяной взгляд и пренебрежительно хмыкнул. — Я все еще не понимаю, за каким чертом ты вообще сюда приперся, Мацуно? На щеках Чифую вспыхнул возмущенный румянец. Он сжал кулаки, делая агрессивный шаг по направлению к Рану. — За таким, что Мина — моя девушка, и я не собираюсь стоять в стороне! — Мина — моя сестра, — почти прорычал Ран, делая ответный шаг навстречу и угрожающе нависая над более низким парнем. — Одно другому не мешает, — не дрогнул Чифую, заработав пару очков уважения в глазах Мирай, потому что потерявший самообладание Ран действительно выглядел опасно. — Какого черта вы тут устроили? — раздраженно вмешался Риндо. — Сейчас не время для… Он осекся, прерванный мелодичным треньканьем телефона старшего Хайтани. Ран, вмиг вернувший былое хладнокровие, подхватил телефон и бросил быстрый взгляд на экран, затем предвкушающе ухмыльнулся одним уголком рта. Все еще усмехаясь, поднял голову и нашел глаза напряженно глядящей на него Мирай, озорно подмигнул ей. — Они подтвердили место встречи, — объявил он. — У нас есть полчаса, чтобы туда добраться. Сердце в груди Мирай сделало дерганный кульбит, а затем сжалось, по ощущениям, до размеров грецкого ореха. Они действительно собирались это сделать. С неожиданной, давящей ясностью Мирай вдруг до конца прочувствовала, что, вполне возможно, своим решением подписала себе смертный приговор, но пути назад уже не было. Воздух в кухне буквально искрил от разлившейся в нем нервной, взбудораженной энергии. Йоричи обеспокоенно смотрел на Мирай, Баджи методично закатывал рукава черного худи, Чифую напряженно наблюдал за Риндо, проверяющим магазин в своем пистолете. Ран подошел к Мирай и движением фокусника вытянул наручники из кармана брюк. Крутанув их на пальце, он склонил голову и прищурил сиреневые глаза, растягивая тонкие губы в лисьей усмешке. — Ну что, крошка, готова показать папаше зубки? Мирай глубоко вздохнула, выравнивая дыхание, и медленно вытянула руки навстречу Рану, сводя их вместе. Они не дрожали, когда Хайтани аккуратно защелкивал наручники на ее запястьях. Встретив ставший непривычно серьезным взгляд Рана, не вязавшийся с выражением хищного веселья на его лице, она кивнула и растянула губы в жесткой гримасе, которую сложно было назвать улыбкой. — А ты как думаешь? Ран одобрительно хмыкнул и склонил голову в шутливо-почтительном поклоне, указывая рукой на дверь. — Дамы вперед. Мирай прошла мимо него, не сказав больше ни слова. Обеспокоенный взгляд Йоричи жег ее затылок, но внутри ее головы неожиданно воцарилась знакомая с детства холодная пустота, покрывшая коркой льда ее страхи и тревоги. Она приняла своих внутренних демонов, но теперь ей предстояла встреча с ее персональным дьяволом, превратившим ее жизнь в настоящий ад. И Мирай была к ней готова.