сборник драбблов по stray kids

По ночам всегда что-то капало. Может кран, может слёзы, а может это проникновенное безумие сочилось из глаз, подушечек пальцев и прожженных аромапалочками штор. Было кисло — как на тухлых улицах детективов, в которых вечно шёл дождь и без устали гнили коробки. Хотелось драться под звук этих кислых дрянных капель. Сумасбродный бит бешеного сердца, начиненного полынью. У Чанбина чесались руки. Чанбин умирал эпично. Как в любимых сериалах маменьки, как в девчачьих книжках, как в сказках про счастливый конец. Портьеры задергиваются, зал ликует, а Отелло, заебавшись, пропихивает себе реквизитную волшебную палочку в размусоленную дыру над пупком, доводя себя до исступления и медленной мучительной смерти. Чанбин ему подражает, но искуснее — одиннадцать часов вечера, чтобы маменька спала, маникюрные ножнички, стригущие синие беспорядочные нитки в руках, и мрак ванной комнаты. По кафелю текут ручьи — вымещает свою зависть к художникам рисунками бордо на камнях. Безумец, безусловно, зато какой. Боль есть, но какая-то странная — будто от газонокосилки. Не слишком сильная, чтобы прекратить, но и недостаточно слабая, чтобы продолжить, поэтому приходилось прерываться на разглядывание мушиных следов на потолке. Он не уверен, были ли они на нем на самом деле, или же его воображение само рисовало диких прыгучих паразиток, топчущих белую краску. Чанбин умирал недостойно. Умирал, поссорившись с мамой, бросив любимого парня — о котором, естественно, мама не знала, мы же не в сказке, — нежно похоронив почившего с утра хомяка. Чанбин умирал слабым, гадким и ничтожным. Не являл собой никого и ничего. Был ничем и никем, но всё ещё занимал единицу населения и это раздражало блять. Ножницы выпали — о ужас, — но упали в ямку скрещенных костлявых ног. Он подгадил не только другим, но и себе. Истощился молчанием, голодом, стеснением и разбитым сердцем, которое сам себе и придумал. Из-за прикрытой — всего лишь прикрытой, чтобы шарик между дверью и косяком не щёлкал, донеслись строчки, из-за которых ножницы снова выскользнули — благо на пол, на полотенце для ног. Забывчивый, глупенький Со Чанбин. Одновременно с этим загорается мобильник. «Поговорим?» Нет, не поговорим, дай мне себя убить, я не знаю кто я. Глупый Чанбин печатает: «Звонить собрался?» «Спустись.» Чанбин не спускается. Берёт в руки достаточно тупые, чтобы кроваво и изничтоженно ковырять себя, ножницы. Щёлкает шариком двери, врубает теплую воду. Моет слезящиеся багровой чернотой руки в тёплой ласке. Моет лишённую чести стену мягкой пористой губкой. Много чего моет, в общем. Через полчаса выходит в куртке, шортах и шлёпках. Чан очень спокойный. Припорошенный январским снегом, в дублёнке и высоких ботинках. Без наушников почему-то. Чанбин спускается со ступеней крыльца. По щекам скребёт теплом — слёзы пришли как-то незаметно. — Привет, — голос дурацкий, хрипит так меланхолично и обыкновенно, что самому смешно. Нос хлюпает. — Ну, привет. Чан делает шаг. Ещё один. Ещё. Проводит по лицу ледяной рукой, смотрит на неё. — Ты что, резался чтоли? — на ладони блестит смущенным разводом кровь. Чан подлазит пальцем под рукав, трогает — бинты. Моргает. — И зачем? — Не хочу быть никем. — Ты не никто, Бин. — Не никто? У меня ни работы, ни образования, ни… — Ты не никто, Чанбин, — голос твёрже. Чужие руки льдом сковывают щёки. — Ты — любовь. Моя любовь.