сборник драбблов по stray kids

— А где Чан-хён? — Хёнджин звенит вилками, убирая со стола за собой, Феликсом и Йеной. Джисон беспрерывно скачет худыми узловатыми пальцами по возмутительно дырявому носку. Чёрные ногти петляют по ледяной ноге в протёртостях, чувствуя, как из-за трения нагревается кожа, а её хозяин почему-то пыхтит. Минхо рядом, он сосредоточенно смотрит на надувшиеся в свете чадящей лампы щёки, на то и дело мелькающую между светом и тенью крохотную родинку. Губы Джисона блестят — малиновый чай разогрел и раскраснел их, притягивая внимательный взгляд Ли. Джисон облизывается — потому что чай сладкий, и губы сладкие, безумно малиновые, сладкие, теплые губы. Смотреть на это, если честно, отдаёт капелькой мазохизма. — В последний раз он ложился смотреть «гардемарин» с мелкими, но ставлю сотку — уже задрых, — Ликс старательно моет чашки и ложки, одухотворенно брызгая пеной на отделаную линолеумом стену. Мыльные гусеницы ползут обратно к раковине, перетекая на эмаль беленького старого умывальника. Йеджи нетерпеливо хватает едва поставленную на сушилку посуду полотенцем, так же быстро и скрипуче протирает и перекидывает Чонину, тихо мельтешащему над посудной полкой и маленькими шкафчиками, набитыми посудой. Ели трое, а посуды на всю страну напачкали. Щёки Джисона то и дело набиваются чересчур сладкими конфетами, оттягиваясь как у запасливого бурундука, а Минхо всё смотрит, нет, он пялится. Внезапно Джисон прекращает жевать, поворачивается полностью к сидящему рядом и его губы сжимаются, но вместо тонкой ниточки недовольства получается какая-то гримаса, как для детского крошечного поцелуя в щёку. Минхо какой-то загипнотизарованный, замедленный, как будто впавший в спячку, тягуче моргает, поднимая взгляд на ореховые глаза Хана. Застывает восковой фигурой, хотя на кухне так жарко, что любой воск бы уже потёк неприятными разводами, так и Минхо течёт — терпением и ожиданием эфемерно растекается перед Ханом, ждёт, дышит, смотрит, а в зрачках всё равно родинка и блестящие малиново-сахарным отваром губы. — Ты че зыришь, глаза пузыришь? — Джисон закидывает в рот ещё одну шоколадную конфету, начавшую было подтаивать у него между пальцами. Несексуально, дурашливо облизывает большой и указательный пальцы, а потом вытирает их об уже грязноватую скатерть. Он какой-то удивлённый, удивительный, взбудораженный, едва ли не взбудораживающий, — не уснёт ведь теперь, после шоколада. Сахар нельзя потреблять перед сном, хотя Джисон весь — вся его сказочная подземельная сущность — это сплошной приторный концентрат, при соприкосновении становящийся ликёром. — Ничего, — Минхо цыкает, отворачиваясь к безопасно распластавшемуся по креслу Хвану, уже засыпающему с судоку на впалом худом животе. Он красивый, тонкий, полупрозрачный. Вроде как у него нимфы-озёрницы то ли в тётках, то ли в бабках. Хёнджин болеет чем-то, а чем — не говорит. Никто и не допытывается, если ему не мешает. — Жуй и пойдём уже, я устал. Они всей процессией из семи человек — ещё Лия с позвякивающим зажатым в руке бубенцом на шапке, пахнущая имбирным печеньем и мятными пряниками, и Гониль в серой рясе, но со взрывной, взрывательной улыбкой, —крадутся в сторону спален, но только до полпути — потом Минхо соскальзывает из строя, шмыгая в тёмный коридор вместе с Йеной и Феликсом, а другие всё идут дальше, озираясь по сторонам холодного каменного замка. — Вы это. Аккуратнее там только, — Минхо открывает железную дверь неожиданно тихо. — Стукните один раз, я открою. Сильно не топайте, ясно? Феликс кивает, блестя огоньком чониновой зажигалки в глазницах, и сквозняком просачивается в тёмную каморку с зажатой подмышкой нотной тетрадью. Чонин следует за ним следом, уже что-то шепча Ли-младшему — посадил голос на хоровом пении вчера вечером. Минхо замирает прямо под дверью недвижимым худым великаном, слыша, как резиновые шлёпки Йены скрипят вглубь склада. Минхо не видно — даже с его рыжими, отливающими жидким золотом и питьевой лавой волосами человечного дракона не видно в арке мрачного входа в музыкальное хранилище. Он настолько впитал в себя серость стен замка, что его драконья сущность начала остывать, ведь чтобы пылать ему нужны камни, а максимум, что тут можно выскрести — глиняную пыль и осколки от стен-булыжников. Бесполезные, бестолковые камни — ноль блеска, лишь одна старость и угрюмость. Вдруг сбоку что-то скребётся — Минхо вытягивается струной, хмурит брови и готовится отводить лишнее внимание, но это всего-навсего Джисон — споткнулся и поднимается, цепляясь начавшими покрываться колючими жёсткими камешками третьей кожи. Эльф четвёртого подземелья скривился, отряхивая потревоженные сорванной кожей колени и упираясь взглядом в хёна. Зрительная перепалка длится даже не секунду — мгновение. — Тише, — почему? Почему это говорит Джисон, если обычно по ночным коридорам шныряет Минхо, потому что ему, угасающему, доверяют обходы. Потому что вытягивают из него последнюю пользу, — я нашёл его. Глаза очеловеченного дитя дракона вспыхивают, мерцая углями во тьме каменного коридора. Во рту сохнет, а кости над животом горят как металлические закалённые прутья. — Правда? Вместо ответа подземный эльф лишь шарит в кармане начавшей терять защитные камешки — такие есть у всех сородичей Хана, это не вывести, поэтому Джисон и проводит большую часть времени в котельной, где содержут совсем диких братьев Минхо, — рукой и вытягивает оттуда тонкое колечко с крупным серебристо-сиреневым камнем. Тут же отламывает крохотный обруч от украшения, впихивая в сжавшиеся пальцы дракона драгоценную стекляшку. Минхо пропихивает камень в рот, проглатывая и приваливаясь к плечу Хана, надрывно дыша. Он подхватывает старшего, упираясь одной из ладоней в грудь, а другой — в шею. Хан Джисон буквально подушечками пальцев чувствует, как камешек прокатывается горячим комком в чужой нагревающейся глотке. Правая рука упёрлась как раз между тугими лёгкими и он осознал свою ошибку: вдруг в груди Ли что-то полыхнуло, прямо через грудь опаляя Хана жаром и обжигая ладонь. Не с болью — скорее со сладостной истомой прокатываясь до тяжёлого крупного сердца (пятнадцать процентов от всей массы, самое большое на планете по последним данным). Джисон тут же ощутил, что не он держит Минхо, а наоборот — восстанавливающийся дракон сжимает его в пылающих оберегом объятиях. От близости горячего подпитанного дракона зубы начинают стучать, а пальцы подрагивать, он уже обхватил шею мягко пульсирующего неуловимым, несоизмеримым светом Минхо, прижался к коже местами лопнувшими губами, чувствуя, как кровь тут же заживляется. Джисон начинает плакать — сверкающие слезы падают на кожу всё не погасающего дракона, впитываясь в кожу. Джисон чувствует чужие обжигающие (не-трогай-меня-умоляю) и пекучие (не-останавливайся-я-же-без-тебя-заледенею-дурак) губы на своём виске. Под ними расцветает что-то прекрасное, удивительное, чистейшее — такого нет в шахтах, где он родился. Потом обугливается скула, обгорает переносица, полыхает бровь, распожаривается невинная родинка на щеке. А губы Джисона фениксом истлевают и возрождаюися из пепла под прикосновением Минхо. Змеи холоднокровные. У драконов же в артериях жидкий огонь, расплавленные чувства и слёзы чернорабочих сладкоежек-эльфов.