сборник драбблов по stray kids

Минхо проводит языком по губам, а получается по шершавым сточенным ветром и временем надгробиям. Лес вокруг едва слышно шумит хвойными макушками, пахнет прелой пихтой и сосной, земля мокрая. Блуждать, прочесывая давно изведанные безлюдные тропы вошло в привычку для молодого поэта — в голове в очередной раз прокручиваются нестареющие строки, которые Минхо никогда и не пытался оценить — знал, что иначе всё равно не получилось бы, поэтому и не терзал ум. Тропа, на которую он попал на перепутье, вымостила себе хребет влажными пористыми плитами из камня. Минхо мягко ступил на её позвоночник и выдохнул, утопая в мертвенной холодности. Это не могло сравниться ни с чем — стучало по голове молоточками анальгетика, пропитывало неспешной созерцательностью, заземляло до уровня тянущихся грибниц. Шаг, ещё один — позвонки отдавались гулким беззвучием в пятках. В голове поэта свивались в кольца лозы, рождая новые строки и междустрочия, распускаясь многоточиями в меланхолии рифмованного текста. Хлопковые светлые штаны пачкались каждую такую прогулку — мокрая пыль камней и сырая земля въедались до первой стирки тёмными полосами, напоминая, как далеко он зашёл в этот раз и как долго будет брести в следующий. Лес прогнул под его пальцами свои мягкие глиняные бока, цепляя рубашку ежевичными шипами и уронил на чужую шею несколько слезинок — принялся оплакивать умирающее лето. Кожа Минхо за все месяцы единения с флорой пропиталась запахами трав, а из волос в бесшумном танце выпархивали крылатые кленовые семена, когда он возвращался обессилевший, но полный вдохновения. Ещё шаг — скользкая плита, всегда илистая из-за близлежащего родника. На ней он всегда аккуратничает, чтобы не упасть, но в этот раз, оторвавшись от созерцания тропы, Минхо запнулся взглядом о каштановую макушку. Пятка угодила аккурат в скользкую ложбинку в камне и мир качнулся, ударяя копчик плитой. Минхо вскрикнул, и этим ненароком привлёк чужое внимание. Незнакомец, до этого любовавшийся бегущей меж ворсистых заросших камней водой, поднялся, отряхивая походные брюки от налипших кусочков дряхлой деревянной скамейки, почерневшей от влаги. Тёплые пальцы обхватили запястья Минхо, помогая ему подняться и незнакомец улыбнулся, заботливо сбрасывая с его спины прицепившиеся травинки и кусочки земли. Минхо лишь кивнул, рассеянно-тоскливо провожая призрак тёплого касания и замер. Юноша отвернулся и проследовал к прежнему месту своего пребывания, садясь на скамейку и склоняя голову. Молчаливый и бескорыстный, он продолжил наблюдать за таким же тихим ледяным ручьём родника, будто надеялся, что вода поделится с ним самым сокровенным и тайным мирским заговором. Вообще-то, такому и Минхо был бы готов рассказать что угодно и ни на секунду бы не позволил себе засомневаться в чрезмерной искренности слов. — Спасибо, — Минхо отметил лёгкое согласное покачивание головой и спустился ближе, умещаясь с другого края короткой скамейки. Как бы ему ни хотелось не нарушить чужой покой, между ними всё равно осталось не больше десяти сантиметров. Она, старая, но крепкая, была предназначена для одного взрослого человека, но незнакомец всё равно сидел так скромно, чтобы и кто-то другой сумел отдохнуть у воды после долгого пути. Минхо прошёл не так много, но позвоночник ненавязчиво побаливал после стычки с дорожкой. — Мне не сложно, — внезапный спаситель отвёл внимание от воды, позволяя Минхо на мгновение увязнуть в торфяных радужках под лёгкими ресницами. — Вы куда-то спешили? — Я? — Минхо поморгал, отгоняя наваждение. В глазах напротив привиделась ряска и бурые листья кувшинок, — Нет, совсем нет. Просто... шёл? Человек рядом рассмеялся звоном молебных колокольчиков. Он оперся ладонями о поверхность скамейки, бросая на собеседника лукавый взгляд из-под чёлки. Его волосы на солнечном свету уже не казались каштановыми — скорее, это была спелая рожь, не видавшая хладнокровной жатвы. — Хорошо. И куда же Вы шли? — Навстречу новым образам и идеям, полагаю. Незнакомец тоже был босым, а ноги и грязно-зелёные штанины мокрыми по щиколотки. Он поджал пальцы, занося стопу над водой и медленно опустил, позволяя быстрым потокам хищно лизнуть голую кожу. Он поджал ноги под себя, пряча их во мху и траве под скамейкой. — А я здесь вот. Сижу, раздумываю о всяком невеселом. Тяжко на душе сегодня. — Пойдёмте со мной, я почитаю вам стихи, — Минхо смутился, ловя на себе удивлённый взор, — не люблю когда люди в печали. — Ким Сынмин, — юноша с каштановыми (нет, рожь, чистая рожь на закате!) волосами неслышно соскользнул с тёмного напитанного дерева. — Ли Минхо. Минхо, заметив, что его компаньон склонен к молчаливому вниманию, так и сделал: принялся декламировать и своё, и чужое, то и дело ловя восхищённые вздохи и улыбки. Они шли рука об руку — мизинцы их то и дело соприкасались, хотя Минхо и шагал широко, а Сынмин скромно и мягко. Ли, осознав, что начинает уставать от болтовни, пустился в негромкие медлительные пересказы своих прогулок и описания ощущений, в ответ на что юноша решил рассказать ему о том, как часто приходил к водоёмам в попытках медитации, но в конце концов ударялся в мрачные рассуждения, которые по приходу домой записывал. У них было разное словесное видение, но друг перед другом они притормаживали и размышляли о восприятии противоположностей. Никогда ещё прогулки Минхо не были такими живыми и живительными, как эта.