It takes two to tango

Морозное утро расцветает над городом нежно-розовым небом. Пар изо рта пробегающего по улице мальчика клубится вихрами, от одного взгляда на него кончики пальцев жжёт и покалывает, а одетые в пушистый иневый покров деревья своим сказочным видом попросту завораживают. Лорен терпеть не может ни жару, ни холод, предпочитая умеренную прохладу (и по-своему прекрасную печальную романтику) осени. Однако, как бы преданно ни было её сердце багрянцу листьев, на несколько недель делающему Ардхадис совершенно живописным, да последним красочным закатам, при взгляде на которые сердце сладко щемит от воспоминаний о лете, однажды и зима перестаёт быть ей так ненавистна. Она долго и упорно отрицает это, но взгляд Кирана цепок — он выхватывает переполняющийся детским восторгом взор, когда Лорен разглядывает иней, завороженно протягивая к веточке ладонь и чуть подталкивая её. И снег рассыпается на их головы, а смех, её звонкий, чистый смех оседает в каждой клетке его влюблённого сознания. Она дорога ему любой — милосердной и совершенно жестокой, обозлённой и мечущей искры взглядом, тонущей в своих кошмарах и сильной, невероятно сильной женщиной, что давала ему смысл жить всякий раз, как ему казалось, что тьма вот-вот полглотит его душу окончательно. За годы упорной работы, абсолютного счастья, любви, — он привязывается к ней так крепко, что последовал бы за ней хоть в Ад, если бы судьба так распорядилась. Но, к их огромной удаче, вышеназванная решает дать им шанс. Лорен кладёт подбородок на сложенные руки, полулёжа на груди мужа, разглядывает с нескрываемым любопытством, любуется им. Кирану до сих пор тяжело верить, что кто-то может так на него смотреть. Что он заслуживает, чтобы его так любили. Его счастье, его сердце, его любовь. Средоточие его веры в человечность. Она водит по коже кончиками пальцев, так ласково и нежно, что касание вызывает щекотку. Один за другим, она дотрагивается до десятков, кажется, сотен шрамов, покрывающих тело мужчины, слова данной клятвы которому не могла перестать вспоминать с улыбкой и спустя годы. Годы, боже. Сколько же утекло воды. Мог ли он представить себе тогда — когда истекал кровью, кричал, молился, не зная текста ни одной, когда долгие годы пресмыкался, давясь отвращением к себе самому, утопая в удушающем одиночестве, в собственной неприкаянности — что однажды будет так кому-то нужен? Что однажды его любимая женщина будет касаться напоминаний о тех временах с таким благоговением. С неимоверным сожалением, с трепетом, желанием обласкать каждый шрам. Целовать их до тех пор, пока не кончатся слёзы — кошмарной обиды и страшного сожаления. Она потребовала рассказать всё, не утаивая, не пытаясь сберечь её, и он, послушно исполняя её волю, не смог выдержать её взгляд. Он видел её разной — разбитой, отчаявшейся, злой. Но от тоски, что плескалась в агатовых радужках тогда, у него замёрз воздух в лёгких. Похолодело всё внутри. Смотреть на её слёзы всегда было невыносимо — особенно, когда их причиной становился он. В тот миг в её налитых слезами, что вот-вот прольются, глазах, он увидел отражение собственной боли. Он увидел, как она, касаясь тех шрамов, что лежали много глубже пережившего Ад на земле тела, вбирала в себя весь ужас и всю тягость тех дней. Она была прикована вместе с ним, измучена голодом, избита, постоянно дрожала от холода. Дни и ночи слились воедино, а всё существование разделились на пытки и время, лежавшее меж ними. От ран было больно дышать. Страшно хотелось... Есть? Спать? Страшно хотелось умереть. Пережитое давно осело в глубинах его души, доступных лишь ей, было принято, понято, обласкано ею же. Ночные кошмары не оставили его, но стали посещать реже, и всякий раз, как дрёма насылала память о вымерзающих конечностях, о боли такой невыносимой, что занимает все мысли, держа рассудок в неунимающейся агонии, всякий раз, как собственное сознание погружало его во тьму прожитого, родные руки и любимый голос вырывали его из сна. В первый, второй, десятый раз его дыхание беспорядочное, тяжёлое, измученное паникой. Глаза расширены и блестят безумием. Он похож на замученного, загнанного в угол зверя. Но Киран успокаивается, отдавая себя, изувеченного и страшно напуганного, власти жены. Она гладит его голову, собирая в пригоршни волосы, до тех пор, пока дыхание не выравнивается. Лорен не спрашивает, что ему снится, и о том не решается заговорить и сам Киран. Они переплетают пальцы и засыпают, сжимая друг друга в объятиях. И всё же, пускай она просила поведать всё — он не смог передать подробностей. Местами он смолчал, местами сгладил углы. История по-прежнему была ужасающей. Киран знал, что ей, его сильной, его частенько такой жестокой девочке по плечу если не всё, то многое. И множество раз, отмечая замирающие в глазах слёзы, то самое выражение во взгляде, что ни с чем не спутаешь, он думал о том, что могла бы сделать с ней безраздельная правда. Но Киран не знал, что говорить не обязательно, — право, это странно, в самом деле странно, — но Лорен сердцем, с того самого дня, как то стало биться для него, чувствовала многое из того, что он не хотел или боялся говорить. Ведь она была там вместе с ним. Она была им. И она, не зная наверняка, понимала, отчего он так любит обыкновенное ванильное мороженое в стаканчике, противно-сладкую газировку, ужасные кремовые торты, запах свежевыстиранного белья, дождя и выпечки. Он всегда говорил, что особенно преданно любит весну. Но Лорен знала, какой детский, позабытый или вовсе чуждый восторг в нём поднимал вид падающих с серого неба снежных хлопьев. Правда была в том, что Киран, как и любой выживший, страшно сильно любил эту жизнь. Какой бы она ни была. Каким бы образом ему ни приходилось эту самую жизнь проживать. Он цеплялся за мгновения, которые поднимали в душе трепет: запахи, вкусы, виды, ощущения, приятные и лишь заставляющие чувствовать себя живым. Лорен никогда не любила зиму. Но она любила Кирана, лазурь его глаз и тот восторженные блеск, что возникал в них всякий раз, как он смотрел на заснеженные улицы, на кружающийся в свете фонарей снег, на укрытые инеем деревья. В мастерской Кирана, устроенной в их новых апартаментах, было огромное окно и широкий подоконник, на котором Лорен частенько устраивалась с книгой, украдкой поглядывая на мужа за работой. Позже на подоконник перекочевали матрас, подушка и одеяло, и они стали залёживаться на нём уже вдвоём, крепко обнявшись и разглядывая прохожих. Лорен могла, устроившись головой на его груди, читать. А Киран частенько рисовал со своего поста прохожих, птиц, заснеженные виды. Прикорнувшую на нём Лорен. Она постаралась проследить направление его взгляда, но так и не поняла, чем тот был так увлечён. — Я уже говорил, как ты красива сегодня? — лукаво спрашивает он, стоит только ей отвернуться. Кожа под пальцами тёплая, и она льнёт к ней, согреваясь. Водит по шрамам, исследуя узор наощупь, запоминая расположение рубцов. Она игнорирует комплимент, рассеянно возвращаясь к нему взглядом. Щёки привычно зарумяниваются, и он, поглаживая нагое плечо, тихо спрашивает: — Почему тебе так не нравится зима? Лорен хмыкает, трётся щекой о шрам. Невесомо касается губами. — А что хорошего в ней? — ворчливо бормочет. — Холодно, скользко, гадко, а когда снег начинает таять, становится ещё и грязно. И она чувствует, как это происходит с ней вновь. Ему не нужна её способность, чтобы чувствовать, когда она увиливает или говорит не всё. — Дорогая, — мягко журит её он, с щемящей нежностью поглаживая крылья лопаток. — Ты недоговариваешь. — Терпеть тебя не могу за это, — вздыхает она, и прячет лицо в его же коже. Кирану не удаётся сдержать улыбку, и та расцветает на губах, делая его ещё более прекрасным. Неземным. Волшебным. Лорен успевает залюбоваться, и торопливо себя одёргивает. — Я любила её, когда была маленькой. Когда у меня был Дилан, и, всякий раз, как снег выпадал, мы неслись на улицу лепить уродливого снеговика. А потом... Потом стало тяжело видеть белые хлопья и вспоминать то, чего уже никогда не будет. Она вновь прижалась к нему щекой. Киран скользнул пальцами ей в волосы, и под лаской поглаживающей-почёсывающей голову ладони Лорен едва не замурчала. Она растворяется в ласке, прикрывая веки, и вид умиротворённой, расслабленной Лорен заставляет его сердце пропускать удары. И всё же неугомонность берёт верх. Пальцы замирают, и когда Лорен возмущённо вздыхает и легонько пихает его в бок, он насмешливо спрашивает: — Любовь моя, не хочешь прогуляться? — Ни за что, — в полусне бормочет она. — Там ужасно. И холодно. Ужасно холодно. Его смех, глубокий и тёплый, оседает на коже искрами. Сон уступает очарованию, и Лорен увереннее цепляется за реальность, вслушиваясь в его дыхание, его озорность. — Я хорошенько согрею тебя после, — шепчет он многообещаю и низко, и Лорен, отчаянно не желая вставать, выбираясь из кокона тепла и покоя, задумчиво произносит: — Ммм... Ну, что ж, звучит заманчиво. Я не против. И она продолжает лежать на нём, оплетая руками и ногами, лаская кожу теплом дыхания. Грудь вздымается так медленно, что он распознаёт лукавство. И только тянется ладонью к спине, дабы потревожить соню щекоткой, как тихий звук прорезает тишину: — Киран... Она совсем не спит. Голос ровен. И всё же веки остаются плотно сомкнутыми. — Что такое? — он унимает в себе поспешную панику, но всё же ладонь пробегает по коже в успокоительной ласке. Они оба часто делают так, чтобы дать понять, что они есть друг у друга и ничто не сможет это изменить. Лорен отвечает не сразу. Киран уже начинает сомневаться в том, что она в самом деле лишь притворяется спящей. И тогда она спрашивает: — Мы с тобой можем как-нибудь... Слепить снеговика... Вместе?