It takes two to tango

Не знаю, что пьянит больше — майский вечер, тихий и тёплый, бокал выпитого почти залпом преступно плохого и страшно вкусного вина или рука Кирана на талии, так и норовящая соскользнуть ниже — но крышу несёт так, что прямо посреди улицы цепляюсь за волосы на его затылке, царапая ногтями кожу, и с силой тяну к себе, сминая глубоким поцелуем губы. Если вслушаться, отдаться воле поднявшегося ветра и властвующих над телом рук, сквозь шум крови в ушах с пристани всего ярдах в тридцати можно услышать крик чаек. Плеск волн смывает остатки терпения — в радужках его глаз искать бы чудовищ, прячущихся в радушно-блестящей лазури, чтобы стоило лишь войти в воду, и те жадно вгрызались в плоть. Но я нарочно не закрываю глаз, целуя его, и наблюдаю за тем, как волны взволнованно плещутся о пирс, прежде чем скрыться за подрагивающими веками, с удовольствием и странной нежностью, от которой по плечам бегут мурашки. Вот уже три года как, почти не переставая. Если там, в лазурных водах, буйных, страстных, выбеленных жестоко-палящим солнцем, и есть чудовища, — они все принадлежат мне. Думается, что всё это похоже на глупость... Так и есть, да, так и есть. Но здесь, с ним, дурачась и позволяя себе всё, так невероятно хорошо, что я выбираю не думать совсем. Не здесь, не сейчас, не с ним. Выбираю целовать его, пьянея и распаляясь, гладить мягкие волосы, разрушая эту нарочитую небрежность, идущую ему до одурения (потом будет ворчать, да и поделом), переходить границы и с руки кормить его выдуманной им же проказой — обычно он доводит меня до исступления, зная, что я ни за что не позволю себе потерять голову среди толпы. И он теряет её, становясь почти как я. Дышит тяжело, путается пальцами в моих волосах, звереет в поцелуе, подчиняя себе, и я поддаюсь, выстанывая в поцелуй, — ну что, как тебе, моя душа? Удаётся стереть с его губ эту паршивую улыбку, которую обожаю, и сцеловать с них выдох, утробный, низкий. Это обоюдная пытка, но она такая сладкая, что остановиться невозможно. И всё же он отстраняется. Кости рассыпаются, словно игральные, словно горсть монет, закатываясь в стыки камня; я теряю опору и давлюсь прохладой вечера, обжигающей распалённое тело. Едва сдерживаюсь, чтобы не застонать от разочарования — низ живота мучительно крутит желанием. Его губы, поалевшие от моих укусов и размазанной по ним помады, растягиваются в вымученной улыбке, а в глазах плещется озорство. Скрыть тяжесть дыхания он даже не пытается. — А тебе идёт, — бормочу, прикусывая губу, пальцем собираю с щеки смазанный след. Посмеиваюсь ему в кожу и, привставая на носочки, впиваюсь зубами в мочку. Киран вздрагивает и рвано выдыхает — и сколько бы ни довольствовалась его бессилием к моему умению давить на слабости, а эта музыка, хриплая, тихая, всё не надоедает. Руки обвивают его шею, и я привстаю на носочки, чтобы выдохнуть на ухо, как сильно его люблю — во второй раз за этот вечер. Первое признание обожгло его губы, когда мы прятались от дождя под крошечный навесом, прижимаясь друг к другу так тесно, что вдохи и выдохи застревали в груди. И я чувствую, что заигрываюсь, всё безнадёжнее теряя контроль — меня никогда не прельщал алкоголь тем, что расширяет круг дозволенного, спутывает сознание, мешает... Какой, к чёрту алкоголь, когда от одного скольжения его горячих рук по спине в глазах уже темнеет от желания? И мне в самом деле кажется, что я уже не могу остановиться, что останавливаться нет никакого смысла — растворяется всё окружающее нас, все до единого люди, очертания улиц и пёстрые огни вывесок — ровно до того момента, пока тихая музыка, сопровождаемая глубоким мужским, почти медовым голосом, не заставляет нас замереть и оторваться друг от друга. — Пошли, — прошу, вдруг вздрагивая от того, каким чужим кажется собственный голос — хриплый от возбуждения, словно я пыталась говорить, едва очнувшись ото сна. Всё то же наваждение, подстёгнутое алкоголем, продолжает кружить голову. Но ощущаю нестерпимую нужду пойти голос, оказаться ближе, увидеть воочию, вслушаться и раствориться в том волшебстве, которое чувствую кожей, едва касаясь его. И Киран понимает — то ли сам был пленён искрами обещающего вскружить голову, то ли рассмотрел в моих глазах ту готовность утонуть — кивает и берёт меня за руку, увлекая в переплетение мощёных улиц, в подступающих сумерках изукрашенных огоньками фонарей и гирлянд, словно круглые часовенные окна разноцветными витражами. Музыка, становясь громче, всё плотнее забирается под кожу, подхватывает меня и несёт за собой, а тело мягчеет, легчеет, и бёдра качаются сами собой в такт, которого я не различаю, подъём на носочки и поворот вокруг себя через руку Кирана (он каким-то чудом успевает подхватить меня, чтобы не упала). И не сразу замечаю, что мы оказываемся на месте — среди таких же людей, зачарованных джазовым волшебством, стёкшихся из разных сторон и замерших в оцепенении, сравнимом с растерянностью. Мне знакомо это чувство — нечто внутри тянется к вызывающему ощущение, рвётся наружу, просит дать волю, но ты не ослабляешь хватку на собственной шее, не даёшь. И з а м и р а е ш ь. Виновники того — двое мужчин весьма почтенного возраста, словно бы сотканные из морского песка и блеска волн на солнечном свету. И пахнет почти удушающе солью, когда всё внутри отчаянно рвётся в пляс. Интересно, как давно они здесь?.. И часто ли бывают вообще? Боже, я бы стояла так вечно, завороженная, сбитая с толку, не видящая ничего кроме лазури глаз, от которых по-прежнему не могу оторваться, не разбирающая ни звука кроме двух голосов, забавного скрипа губной гармошки, слетающего из-под бегущих по клавишам пальцев мотива. Перестаю понимать, становлюсь совсем счастливой или начинаю проклинать его, когда Киран, словно слышит мысли, словно всё это время читал их как с листа и посмеивался, по щелчку избавляется от точно такого же наваждения и берёт ситуацию в свои руки. Приглашающе протягивает ладонь, и, дожидаясь, когда я замотаю головой и покручу у виска пальцем, с притворным уязвлением чуть отходит прочь. Отворачивается, отстукивая подошвой ритм. Щёлкает пальцами в такт. Я начинаю молиться и кое-как давлю лезущий из горла смех, ничуть не мешающий зарождающемуся в груди ужасу. Пожалуйста, только не позорь меня на всю улицу снова, — не давай мне повода снова шутить о том, что отпуск без позора это отпуск, прожитый зря. Я недостаточно пьяна для этого, пожа... Не успеваю. Не успеваю ни вздохнуть, ни приготовиться к очередной проказе, которыми Киран обожает меня баловать, прекрасно сознавая, что я люблю в нём даже их. Он разворачивается как раз в тот момент, как мужчина вступает своим потрясающе бархатистым сильным голосом. И, шевеля губами в такт песне, начинает своё представление. Love me tender, love me sweet. Never let me go. Каждое слово — шаг в мою сторону. С каждым словом улыбка на его губах становится всё шире и всё коварнее. А я начинаю гореть до самых ушей, совершенно теряясь в том безобразии, что он затевает. Новое приглашение, на которое я не успеваю ответить — его рука, замирая протянутой лишь на миг, вместе со всем подхваченным медовым мотивом телом несётся ко мне, и он украдкой меня целует, успевая укусить за губу. Чёртов дьявол. Разворачивается на пятках, поднимая руки так изящно, словно раскрывает крылья. И порыв ветра подхватывает белые рукава, подыгрывая ему. Замечаю, что люди вокруг нас расходятся по сторонам, с интересом поглядывая на посланного мне дьяволом мужа. Но пытаться спорить с собой бессмысленно — что бы он ни пытался сделать, делал это он преступно хорошо. You have made my life complete, and I love you so. Он снова пытается увлечь меня, пританцовывая вокруг, подбираясь так и эдак, приманивая меня то забавно поигрывающими бровями (задумываюсь о том, что для полноты образа ему разве что розы в зубах не достаёт), то всё той же увлекающей ближе рукой, но не поддаюсь — слишком пьяна чтобы пытаться его проучить, слишком влюблена чтобы злиться. И я сдаюсь, отчего-то не чувствуя горечи поражения, обратно, наслаждаясь его кошмарным поведением и голосами, ласкающими не слух, большее. Душу. Вырастает передо мной, вырывая из оцепенения, заключает в объятия, сшибает с ног поцелуем и душит им, душит, пока всё перед глазами вновь не начинает плыть. Он размыкает губы, но от его близости и бархата голосов меня ведёт так сильно, что замечаю это не сразу, и, пользуясь растерянностью, Киран увлекает меня в танец. Одному богу известно, как умудряюсь не запутаться в ногах. Но вновь становится так хорошо и так сладко, что улыбаюсь самой несдержанной из улыбок, кажется, даже смеюсь, смеюсь вслух и очень громко. Всё равно ничего не слышу кроме отчаянного биения собственного сердца и ленивого, по-влюблённому-нежного мотива. Love me tender, love me true, all my dreams fulfilled. Он ведёт меня так уверенно, что знакомо подчиняюсь, и от ощущения сильных рук хорошо, просто чертовски хорошо. Киран шепчет довериться, но смысл слов доходит лишь когда он сотворяет задуманное — крепко держа меня, заставляет прогнуться в спине, повиснув в его руках. И я понимаю, что снова смеюсь, лишь когда он собирает моё счастье губами, а у него за спиной вновь раскрываются крыльями рукава. Ветер бросает чёлку в глаза, но я погружаюсь так глубоко, что это ничуть не мешает. Он ставит меня на землю под аккомпанемент хлопков нескольких десятков рук, но и это осознаю лишь когда отстраняюсь от его губ, тяжело дыша. Не сразу понимаю, что хлопают нам, и, когда доходит, нахожу в себе силы отстраниться и толкнуть его кулаком в грудь. Невозможный. Но любимый, мой. Мой. И я, привставая на носочки, шепчу ему на ухо одними выдохами: ... for my darlin', I love you, and I always will.