It takes two to tango

День, когда Лорен лишили звания детектива, стал в один ряд с вереницей ужасов, которую повлёк за собой Эллендейл. Всё началось с Тима, чёрт бы его побрал, Сейка, его связи с Призрачной косой, осознание которой подкралось к Лорен нежданно и ударило так стремительно, что она потеряла всякий шанс сдержать накопленное за годы отчаяние в узде. Затем — всё хуже. Взрывной волной её отбросило ещё дальше от шанса найти виновников. Она потеряла единственную зацепку и доступ к материалам, утратила звание. И была вынуждена с тех пор довольствоваться тем, что было доступно, по сути, благодаря протекции именитой фамилии: бумажной волокитой и необходимостью ходить в патруль дважды в день. И, само собой, лишь возросшим пренебрежением Германа к ней. Куда уж без этого. Она ждала возвращения на пост годами. Го. Да. Ми. И когда ей вернули значок, когда у людей, прежде работавших с ней и после того инцидента посматривающих на неё сквозь веер пальцев, изчез на то повод, когда она вновь смогла взяться за работу, которую любила всем сердцем — она была так счастлива тому, что жизнь постепенно стала расставлять всё по местам, что готова была работать ещё и ещё усерднее, оправдывая свою принадлежность занимаемому месту, стараясь из раза в раз доказывать самой себе, что она чего-то стоит. В день возвращения к должности Киран впервые за все те годы, что знал Лорен и, поддразнивая (делая то невероятно нежно) звал детективом, увидел её такой счастливой — похожей на ребёнка, не тронутого болью, скорбью, виной и кошмарными муками. И ему, сжимающему её в объятиях, осознающему, что глаза мокреют отстранённо, словно то были и не его глаза вовсе, показалось, что он и сам на мгновение-другое освободился от не проходящей и не идущей на спад боли. Первое время она, возвращаясь с работы, болтала с ним без умолку, так непривычно для самой себя тараторя и почти не спуская с лица выражения, напоминающего ему то, как она обычно жмурится от удовольствия, когда он целует её. По прошествии пары лет, она продолжала всякий раз, возвращаясь домой, рассказывать ему подробности дел, и нередко они вместе раздумывали о произошедшем, перебирая идеи. Такие моменты были дороги им обоим — они напоминали о том, что свело их однажды. О работе под прикрытием Луны. И, как бы трудно ни было вспоминать те времена, память оставалась чертовски дорога. Потому что, как бы тяжело ни строилось их счастье, представить себя друг без друга они уже давно не могли. И они, к счастью Кирана, в которое ему до сих пор не верилось, и изумлению Лорен, не отпустившему её ни через год, ни спустя пять, со временем становились лишь ближе. Рождение дочери сделало Кирана самым счастливым мужчиной на свете — Лорен лелеяла в памяти целый ворох моментов, искрящихся радостью, в которые блеск его глаз был счастливым, и от того самого счастья он терял голову. Когда она рассказала ему о беременности, кусая губы и страшно боясь возможной реакции (растерянности и ещё бог знает чего), когда они вместе узнали, что у них будет девочка — от радости он готов был запеть. И как же щемило сердце, когда позже Киран признался: «всегда мечтал обзавестись маленькой копией своей любимой женщины, такой же красивой, упрямой, моей». И несмотря на то, сколько слёз она выплакала, вынашивая Софию, он неизменно был рядом, даря ей поддержку, нежность, любовь. Утешая своим присутствием, прикосновениями, правильно подобранными словами. Перемены настроения, напоминающие собой самые настоящие штормы, вечные капризы... Вспоминая о том спустя время, она вновь и вновь поражалась — до чего же железное у него в самом деле терпение. Теперь она готовилась подарить ему сына, и сомнений в том, что после появления на свет малыша любовь мужа к ней станет ещё крепче, она не сомневалась. Как и её чувства к нему — вечный танец страсти и нежности не поддавался никакому логическому объяснению, и спустя время она всего-навсего приняла его как данность. Да и разве не отрадно иметь в жизни хотя бы один конструкт, разрушить который не по силам ничему и никому? Лорен, сидящая за столом в своём кабинете, оперлась на спинку стула и сложила руки на подлокотники. Тело на последних месяцах беременности затекало страшно, и оставаться в положении сидя, да ещё и изучая материалы, было просто невозможно. Начинали болеть спина и шея, ныть руки, ноги. Она мягко, но весьма настойчиво уговорила себя посидеть ещё полчаса, украдкой пробегая ладонью по внушительных размеров животу. Невольно вспомнилось, как минувшим утром Киран долго поглаживал её живот, попеременно прижимаясь к нему ухом. София в утробе любила толкаться, Нат же, в свою очередь, не был таким шебутным. Но Киран всё равно прислушивался и ждал. Кончики губ приподнялись, и она заметила, что совсем отвлеклась от дела лишь спустя пару мгновений, за которые обе руки успели соскользнуть к животу, а сердце — наполниться нежностью и тоской. Чем дольше она была его женой, тем тяжелее становилось расставаться, даже если разлука та означала, что они всего-навсего расходятся каждый по своим углам, Киран — в мастерскую, Лорен — в кабинет. Она нахмурилась, отняв руки через силу, оторвалась от спинки и упёрлась локтями в столешницу. Пошире раскрыла глаза, и зрачки забегали по тексту. Гормоны делали её раз в двадцать капризнее, чем она была обычно, и подавлять внутренние ленивые восстания было пе-прежнему тяжело. Но спустя какое-то время работа увлекла её настолько, что когда дверь кабинета с тихим скрипом приоткрылась, Лорен вздрогнула и уставилась на часы. Было далеко за полночь. На пороге стоял Киран. Она взглянула на него всего раз, и от замершего на любимом лице обеспокоенно-хмурого выражения стало нехорошо. Словно она была ребёнком, и её ждала трёпка от родителей. Впрочем, судя по тому, как она себя вела... Киран прикрыл за собой дверь, проходя вглубь кабинета. Не говоря ни слова, опустился на стул. Разделявший их стол причинял Лорен слишком ощутимый дискомфорт. Затянувшееся молчание и тяжёлое выражение его лица состояние лишь усугубили. Настолько, что первой молчание нарушила она. — В чём дело? Смелости в ней не нашлось ни на унцию, но она старалась сохранять прямо ту взгляда и твёрдость голоса. Выходило неплохо, но не более того. Он не ответил ни сразу, ни когда у дожидавшейся ответа Лорен от нетерпения вспыхнула шея. Медленно поднял голову и одарил её взглядом, в котором смешивались сразу несколько сложных чувств. А потом отвёл глаза и усмехнулся. — Почему тебе всегда нужно доводить себя до измождения? — по тому, сколь ровен был его тон и сколь отчаянна содержащаяся в словах суть, Лорен угадала, что держался он упорно и долго. Терпение трещало по швам и грозилось излиться словесной поркой. И она прекрасно осознавала свою вину. Пару месяцев назад она была повышена в должности, и продвижение стало стимулом работать ещё и ещё усерднее, быть к себе ещё и ещё требовательнее. Она прекрасно понимала, что далеко на её нынешнем отношении к себе не уедешь, однако как переубедить себя в том, что ты уже заслуживаешь того, что имеешь? И решающую роль в повышении сыграла не именитая фамилия, не давняя связь семьи с органами? Она избрала жестокий путь, и с тех пор отвоёвывала своё право руководить отделом кровью и потом, превращая скопление дел на собственном столе в самосвал. Лорен вновь стала пренебрегать сном и едой, как делала это всегда, углубляясь в работу чрезмерно. И она прекрасно понимала, что в её нынешнем положении делать то было нельзя. И ничуть не винила Кирана за ту поволоку, что затянула взгляд, за напряжение, не дающее взглянуть на неё прямо. Нечто в нём боролось, и Лорен было стыдно от одного знания, что причина перемен в нём кроется в её поведении. В её неправильном поведении. Она тихо вздохнула и попыталась съежиться на стуле, показавшемся страшно холодным и кошмарно неудобным. Заёрзала, едва не взвыв — ноги затекли почти до бесчувственности, и малейшее движение ощущалось сотнями впивающихся в кожу игл. Сжала зубы покрепче и опустила голову. Давай, давай. Но он не торопился продолжить. И какое-то время они оба тоскливо сверлили глазами пол, стол, стены. — Меня и прежде тревожил твой трудоголизм, — снова подал голос он, мягко и строго, и от того, какой маленькой почувствовала себя Лорен, по жилам хлынула злость. Она ждала, и он заговорил вновь. — Но теперь, когда ты носишь нашего ребёнка, ты гробишь не только свой организм, но и его. Ты понимаешь, что делаешь? Челюсти стиснулись не от сдерживаемых слёз или страшной вины, о которой она пыталась таким образом не думать. Она ощутила ярость, посещающую её не так часто, но всякий раз оставляющую после выжженое поле в её собственном сердце и душах всех тех, кого она способна ранить своими поступками или словами. — Я понимаю, — произнесла она повышенным тоном. Сдерживаясь, когда сдержаться невозможно. Киран мазнул по ней долгим взглядом, сканируя черты, позу, стараясь сообразить, что делать дальше, дабы это не вызвало взрыв. Но взрыв уже едва ли можно было сдержать. — Я понимаю, что больше всего тебя беспокоит состояние твоего ребёнка. И своими действиями я наношу ему вред. А то, чего хочется мне самой — пустяк. Кто я? Инку... — Не смей, — жёстко пресёк её он, одновременно с тем накрыв рукой лежащую на столе ладонь. Она испугалась тона, испугалась касания, и, замолчав, глупо опустила взгляд на их руки. По коже расходилось тепло, и ощущение заставило её смягчиться. Она смотрела на его пальцы, длинные и красивые, поглаживающие её ладонь медленно, нежно. Взгляд соскользнул к отчёту, который она читала до его прихода, и она высвободила руку. Синева глаз Кирана потускнела. Пожар в ней горел так уверенно, что, заметив эту перемену в нём, она не придала ей значения. — Я никогда бы так не подумал, и ты знаешь об этом. Для меня одинаково важно твоё здоровье и здоровье наших детей. Но ты прекрасно знаешь, что никому не под силу стать мне дороже тебя. Она не шелохнулась от его слов. — Зачем ты пришёл? — холодно и жестоко. Слишком жестоко после всего произнесённого им. — Меня беспокоит то, как много ты работаешь. Я страшно волнуюсь за вас обоих, и я хотел попросить тебя оставить работу до того момента, когда ты не будешь готова вернуться уже после родов. — Но я не готова уходить. Не сейчас. На мне огромная ответственность, и я веду сразу несколько... — Лорен, — в усталом тоне была различима мольба. — У тебя всегда было и будет много работы. Но разве твоё здоровье не важнее этого всего? — Оно никогда не было важнее работы. — Но речь идёт не только о тебе, Лорен. Я говорю о... нас. О нашей семье. Я боюсь, что ты вымотаешь себя настолько, что снова достигнешь предела. Я боюсь тебя потерять, понимаешь? — Нет, не понимаю. В такие моменты люди обычно начинают кричать. И Лорен замерла в ожидании хлопка по столу, крика, чего-нибудь. Но Киран по-прежнему был недвижим и с виду совершенно спокоен. Под кожей скользнул кадык, желваки задвигались. Он не был спокоен. — Хорошо, — произнёс он так спокойно, что это напугало Лорен сильнее, чем смог бы крик. — Значит я не прошу тебя, а ставлю условие. Ты должна оставить работу. Тон, не терпящий нареканий. Тон, скрывающий целые бури эмоций, затянувшие тучами всё внутри. Ей не хотелось с ним спорить. Она знала, что и ему того не хочется. Как и знала, что если продолжит, больно станет им обоим. — Иначе что? — всё внутри воспротивилось, она понимала, что делает глупость. И всё же губы задвигались, и продолжение Лорен выплюнула ему в лицо сгустком яда. — Что будет тогда? Силой меня станешь удерживать? Запрёшь дома? Киран молча сносил удары: муку выдавала дрожь в пальцах, сжавших ткань брюк так сильно, что та затрещала. Но Лорен и того не могла видеть. Она не унималась: — Если ты сделаешь это, я уйду. И ты больше не увидишь ни меня, ни детей. Никогда, — она помедлила, как если бы решала, стоит ли наносить последний, решающий удар. И она выстрелила в упор. — Если бы у тебя была моя способность, ты знал бы, что я говорю правду. Он резко поднял на неё взгляд, и синева любимых глаз показалась ей чужой. Никогда Лорен не видела в них такого отчаянного ужаса, такой боли — она смотрела не на застарелые раны, давно ставшие шрамами. Кровью сочились совсем свежие. И это сделала она. И тогда она поняла, что сотворила — ярость, скручивающая нутро, мигом оставила её, задетая гордость перестала зудить, и взгляду предстало то самое выжженное поле. А посреди него они с Кираном. Он так бледен, словно был ранен смертельно. Лорен снова пытается сдаться, свернуться комком, стать прозрачнее или вовсе исчезнуть. Да если бы это было так просто. Болью разверзается всё у неё самой внутри, и вина сжирает плоть, глодает кости. Киран поднимается и молча уходит. И Лорен кажется, что, как только его спина скроется за дверью, как только дверь за ним захлопнется, она больше никогда его не увидит. Она утратит право прямо смотреть ему в глаза и видеть в них всю любовь, что хранит его сердце, окончательно. Она потеряет его навсегда. Она... В этот самый момент в ней с силой толкается их малыш. И вздох застревает в горле. Она подрывается с места, сбивая стул, и тот валится на пол со страшным грохотом. Задевает рукой папки с материалами, и те летят следом за стулом. Подбегает к нему на негнущихся ногах, и те не удерживают её: Лорен падает на колени, цепляясь за него, рыдая и крича. Киран останавливается, замирает на какое-то время, а потом опускает голову и смотрит на неё. Его безмолвие чудится пыткой. И ничуть не легче от того, что он не отстраняет её, не просит отстать. Он не выказывает вообще ничего: ни желания уйти, ни нужды остаться. Срабатывает рефлекс, запрятанный так давно, что Киран словно бы забыл о нём: закрыться, уйти подальше, выплеснуть всю боль и вернуться прежним. Не дать увидеть, как плохо, как тяжело. Истлевает по крупицам её родной человек, который готов пойти за ней на самый край света, ради которого и она сама безропотно последовала бы куда угодно. Он прячется так глубоко, откуда его не достанет ни одна грубость, сказанная нечаянно и вскольз. Остаётся одна лишь оболочка: красивая, родная, замершая статуей. Она рыдает в голос, не слыша себя, не сознавая, что делает и что говорит. Зовёт его по имени, а до Кирана доходит одно лишь эхо: глухое, тоскливое. Кира-а-а-а-а-н. Ки-и-и... Голос срывается, и за тем следует страшный крик. И тогда он отмирает. Едва не отшатывается, когда к нему возвращается способность двигаться и мыслить, когда отступает защитная реакция, и боль перестаёт быть единственным, что он способен ощущать. Пускай и та не девается никуда. Взгляд проясняется, и спустя мгновение он уже опускается на корточки, а затем и вовсе садится на пол, утягивая Лорен в объятия. Словно тогда, на фабрике, за минуту до взрыва. Словно в цирке, — и плачет она также истошно. И страх, кошмарный страх за неё берёт верх над всеми прочими чувствами, разбивающимися внутри него и осколками режущими внутренности на ленты. Он обвивает её руками и ногами, гладит по голове, зарываясь в волосы, массируя кожу, шепчет тихо, на грани слышимости, в самое ухо: «тише, тише, моя девочка, моя отрада, моё сердце». «Я с тобой, я рядом, я никуда не уйду». Плачь становится лишь громче — верх над ней берёт вина. Она не должна была говорить ему этого, она не хотела, она знала, что будет больно. И всё равно она... она... Снова всё испортила. Снова причинила самому дорогому и важному адскую, невыносимую боль. «Я с тобой, я рядом, я никуда не уйду». Плач стихает постепенно, а успокаивается она и того медленнее. И когда перестаёт рыдать, долго ещё всхлипывает, тяжело вздыхая. Всякий раз он сжимается, затаивает дыхание в страхе, что она продолжит. Никто не торопится нарушить молчание, в котором её всхлипы и шорохи от его касаний звучат громче любых слов. Мне так стыдно, что вина сейчас меня заживо сожрёт. Я бы не перестал любить тебя, вонзи ты мне в сердце нож и проверни его трижды. — Киран, — зовёт его тихо, и даже в звуке имени застывает стыд. Голос звучит надтреснуто, сорвано. Шторм осел, и на оставшееся после него нельзя было взглянуть без слёз. Он ничего не отвечает. Лорен угадывает настороженность по тому, как у него замедляется и затихает дыхание. Вслушивается с опаской, и всё же он здесь, он рядом. И это согревает. — Я люблю тебя. Больше всего на свете, — надтреснуто, сковано, ломко. У Лорен сбивается с ритма сердце, когда он не отвечает ни сразу, ни через несколько мгновений, каждое из которых отбивается в виски набатом. Ей кажется, что в этот же миг, на этим же самом месте она умрёт. Вот так просто. Вот так глупо. — Я тоже тебя люблю, — отзывается он глухо. Словно эхо в заброшенной башне. Тем самым эхо говорит в его голове она с тех пор, как сердце ухнуло вниз. Она ёрзает в его объятиях, подтягиваясь выше, хочет сесть против него и взглянуть ему в глаза. Страшно. Совестно. Просто до безумия. — Знаю, что сейчас не время, — хмурится, сжимая в пальцах шёлк пижамы. — Нат впервые толкнулся. Он задумался, заторможенный, а потом вздрогнул. Лорен прижалась губами к его шее, а Киран опустил ладонь ей на живот, поглаживая невыносимо нежно. Ей пришлось стиснуть зубы, чтобы сдержать новый порыв злости на саму себя. — Прости меня, — ощущение такое, словно с каждым словом слезает по дюйму кожи. Договаривая, она сипит, из горла рвётся новый всхлип. — Я бы... Никогда... Не с-с-с... — Тш-ш-ш-ш, — он прижимает её к себе ещё крепче, приласкивая. Но Лорен от того лишь вновь на плач срывается. И рвётся из рук, оседая на пол на расстоянии, смотрит ему прямо в глаза. Погружается в синеву озёрных вод доверчиво, знакомо, но взамен невесомости и покоя её там ждёт целый океан не осевших тревог. — Нет, — старается произнести так твёрдо, как может. И получается, получается даже несмотря на то, какой сломленной она себя чувствует. — Не успокаивай меня, я заслужила каждую унцию вины. Я не должна была говорить тебе этого всего. Я бы... Я бы никогда не смогла так поступить с тобой. И то, что я позволила себе сказать такое... Она с силой кусает губу, пресекая слёзы. Не время рыдать. Не время себя жалеть. — Я не обижаюсь, — признаётся он ровно, тихо. И в самом деле кажется таким спокойным, что это должно бы напугать. И она пугается, но иного. Лорен знает: за этим спокойствием не равнодушие, а боль такая страшная, что иначе бы он попросту не выдержал. — Я бы не смог на тебя обидеться, знаешь? Потому что понимаю, что ты чувствуешь ко мне, знаю, что скрывается за злостью. Киран замолкает, и Лорен от досады хочется взять его за ворот и потрясти. Однако следующее произнесённое им пришивает её к полу. — Но это было больно, милая, — с улыбкой, нежно, а губы у него дрожат. Она глядит на него завороженно, слёзы беззвучно катятся по щекам. — Настолько, что ещё одну такую угрозу я не вынесу. С громким всхлипом она подрывается с места и стискивает его в объятиях.